времена года

Мой овраг

До обеда вода в  ванне нагревается.  Солнце дрожит на оцинкованном дне овальным кольцом. Дунет с оврага ветерок  или сядет мошка - кольцо раскачивается
    Обхватив себя руками,  тощие свои ребрышки на боках,  Ася  тихо садится в воду.  На ней розовые трусики. Пупырышки на груди прикрыты руками.
         Ей хорошо!
        Около ванны начинается склон заросшего  бурьяном оврага.
       По дну  оврага в марте-апреле , затопляя погреба и подвалы овражных хозяйств,   несутся талые воды. Спешат пополнить озеро Кабан.
       Я люблю по ночам слушать этот шум, бурленье горной реки и треск лопающихся льдов. Воздух пахнет разрезанным арбузом, и я дышу –дышу , охваченный восторгом. Так хорошо! Так чудесен мир, Боже!.. и некому рассказать! Люди спят по домам и не знают, не понимают,что я чувствую.  А я влюблен. Я упоительно влюблен. Но в кого? Не знаю. 
    А  пока я лечу и пьянею…
     Такой воздух, наполненный озоном ,  я  не встречал никогда,  ни в одной точке нашей планеты, где бы ни был. Будто выжали сок из тысячи арбузов    и разлили вокруг меня.
       В мае, когда паводок пронесется, и останется журчать ручей, углубляя овраг уже по илу -  рухнут  от трещин сырые обрывы, оставят   качаться на ветру оголившиеся корешки,  тонкие и длинные, как нити. Близ  этих обвалов сильно запахнет мокрой глиной, будто в избе с новой выложенной печью.
     На северном склоне еще в марте прошел человек,  отекли и отвердели морозными ночами вдавыши от его следов, серые леденцы-отзимки! Следы спешат к тени забора, как черепаший выводок к морю , страшась крокодила солнца.      

    Потом  на перекрестье двух отрогов, на излучине, куда выходит наш участок, буйно зацветет вишневый кустарник! Та самая низкая владимирская вишня, которая дает крупные и сочные ягоды. В те годы было  нашествие владимирки, она сама собой разрослась по склонам– и  весной  покрывала белым цветеньем окрестья. Да так обильно , что казалось : ночью был снегопад.
             Нашествие тли на яблонях по несколько лет подряд, а потом наоборот – сыплющийся на голову  ядреный урожай, что невозможно пройти по двору , не подвернув ногу, и соседи в металлических корытах выволакивали на улицу горы аниса . Красный или полосатый, вываливали в колеи не асфальтированных улиц, и бражно и сладко пахло в тенистых переулках, отчего ни любить, ни мечтать о поцелуях было невозможно.
       По сараям в бутылях крепло яблочное вино. Его пили обильно - от радости и от жадности  - пока месяца через два оно не превратилось в уксус. По дворам пели песни , беспричинно дрались, визжали, плакали и хохотали. Дядя Леша ,хромой старик, который видел Ленина на броневике, сидел на лавке напротив нашего дома, и дядя Минрахиб, инвалид помоложе, что вешал флаг на втором этаже рейхстага,  - оба  пели под свою гармонь: один разухабисто про Буденного, другой с акцентом про то, как его «извлекут из под обломков».

     Ушло то детство , ушла и та вишня, прошло ее нашествие. Взялась за руки и переплыла ночью Волгу, поселилась  в Гребенях и Шеланге, а потом  ушла дальше - невесть в какие края.  В Гребенях вишню гребли лопатой. Именно «владимирку». Низкую, с бордовыми плодами. Не то что  нынешние высокие деревья, что дают красные плоды, -  кислые, мелкие, будто недозрелые,  где ядрышко крупнее мякоти, и мякоть ту  сдирать надо зубом на зубе.
      Пышные ягоды  возили в Казань в ведрах, бабы стояли на деревянных дебаркадерах с коромыслами на плечах, проваливаясь и всплывая,  шли по трапу  в бухтящий ОМ . Тот газовал, вскидывая из глубин спиральные пузыри, разворачивался и мурлыкал в сторону города. А кто поленивей и тяжек на подъем, сдавали вишню в сельмаг. Заходил я пионером в сельмаг у склона, в той части,  где нынче Нариман, и диву давался, хоть и мал был.  Этот Божий дар - владимирская вишня, необъяснимо сладкая ( куда уж там до нее оскоминной мясистой черешне! )  сложена пудами у стены в больших кулях из мешковины! Раздавленная собственной тяжестью, течет соком - по некрашеному полу в сторону  мышиного лаза. И чудится тут лежащий на боку богатырь-волгарь , с поджатой рукой раненной печенью…
                2 
   А сейчас открываем занавес и возвращаемся в середину лета, к Асе. Она сидит в ванной, наслаждается прохладой воды и не знает, что я слежу за ней отсюда – от письменного стола; на лоб мне ниспадает седая старческая прядь.    И все же я слышу, не смотря на расстояние,  тот приглушенный звон зноя, вижу зависшую над ванной мошку, короткую, казалось бы неподвижную в воздухе, с полосатым, как у осы брюшком. Мошка висит –висит, и вдруг резко сдаст назад. Мошке так хорошо, что кажется – она хочет вернуть назад -  вернуть на прежнее место время, ведь жить ей всего до осени. 
      Еще я слышу терпкий запах  укропа, лопухов и крапивы,  преющих в низинах.
         Я вижу  затылок девочки , заплетенные косички, тугие,  как пшеничные колоски с зернами.   

 
Времена года

Наступил июнь. 
          По утрам ты выходил на двор, закрывал глаза,  запрокидывал голову, – и сквозь листья яблонь текло в лицо, в глаза, в душу – бордовое солнце. Хотелось жить! В душе работал вулкан, могучий и теплый, как пищеварение льва, слопавшего мясо…
  Тебя тянуло к земле. И темными, как чернила, ночами, поливая из шланга сад, ты садился в саду на корточки, забывшись. Вода журчала в траве, мочила босые ноги, образуя  в рыхлой, прогретой за день почве приятную теплую грязь. Пели соловьи. Да, именно здесь была ось земли: здесь, за кустом смородины, вставало вселенское  солнце и садилось именно здесь, за твоей яблоней. Ты блаженствовал, как римский император, что ушел от бренных государственных дел в деревню выращивать капусту, – и  представлял, как в тогах, словно банщики в простынях, плачут за  калиткой и зовут тебя к трону  сенаторы… Вокруг тебя был город, но ты ничего не хотел пускать в душу – ни звона поздних трамваев, ни шума машин, лишь мягко разжимались ее гармонные меха в ответ на дальний протяжный басок волжского буксира-толкача, двурогого, как базилевс, «Витязя» или «Дона»…

 
А потом пришел июль – с красным зноем, красными вечерами   и маково-тюльпановым цветом огородов, – лето красное. Соловьи внезапно умолкли, ночи стали немей, неподвижнее, как будто ниже. И, лежа во мраке, ты чувствовал, как гуденье в твоей груди  сливается с мерным гулом подземных магм.


Август подседил сады зажиточно и добротно. Сытно щурился и щурил. Приторный запах аниса, от обилия  киснувшего в колеях, сменил терпкий дух  антоновки. Магнит земли тянул неустанно – с силой срывал с куста напитанный железом  плод,  ударял  оземь глухо,  со звуком чугунного ядра. И ползли на запах душистого скола из земных пазов влажные слизни-сладкоежки, жабы и мыши, на рассвете клевали яблоко  птички. С лучами солнца вновь  подсыхала земля. В огороде меж грядок ало клокотали «бычьи сердца» помидоров, ужимисто  рдели «дамские пальчики», а  напротив похотливо торчали  из огуречной ботвы прыщатые стручки-недоростки. И крепла холодными ночами голубая капуста – в подобие отлетной птицы   махала  крыльями и складывала их  по утрам.
Так было в поселке, на макушке города. А ниже, в мире инопланетян, – низовой холод и смог с припадочным светом реклам. Тогда в городе уже стреляли. По вечерам раздавались одиночные и автоматные выстрелы. И солнце над Волгой было выпукло-багровое, как яростный глаз. Глядело с Услонского переносья  в кратер города. Город казался ниже Волги, огороженной дамбой, и спешащие с работы люди, не видящие солнца из-за каменных зданий, ощущали свойственные закатным часам тревогу, смутные предчувствия и торопливей стучали дверьми магазинов и аптек. И в великой немоте глаз багровел, задирался о край горы – и  вытекал в Волгу…
 
Конец октября стоял сухой и холодный. Еще в сентябре люди в желтых жилетах опетляли поселок асфальтом. Теперь по асфальту зябко шуршали палые листья, и собаки, цепью разлегшиеся на ветровом пути, молча слушали осень… Сады обнажились. У ворот Тани буйно  краснела рябина. Но однажды утром, подойдя к воротам, ты увидел: дерево торчало как обглоданная кисть винограда. Птицы  в одну ночь  оборвали ее до ягодки. Задрав голову, ты стоял  удивленный… И вдруг услышал слабый глас. В вышине пролетала гусиная стая. Не стая, а пять-шесть гусей, – все, что осталось от стаи. Подсвеченные невидимым за тучами солнцем, они отмахивали над городом, покрывая его смелым укорчивым кличем. И огромная высота, и трудность перелета, и само бесстрашие этих больших и добрых птиц, наперекор всему совершавших свое кровное дело, поразили тебя…
И  пришел ноябрь. Морозцем влажную землю стянуло в морщины. На город пал туман. По  сухому асфальту  мело сор и песок. Во дворе плетеневской бани жгли старые веники, и горько пахло  березовым дымом. Костер и фары проезжающих  автомобилей светили в тумане тускло,  будто из-под воды. Между тем окна  бани  горели томно, с тропическим жаром – и в пробирающем холоде невольно хотелось в горячую мыльню с шумом душей, с устало- приглушенным звоном чугунных шаек.

Зачастили дожди.  Отсыревшая печь в твоей комнате   дымила,  пахло мокрой глиной и сажею. Ты писал у окна. Кот неподвижно сидел на табурете, свесив, как дремлющий конь, голову. Свет от лампы падал через окно в сад – и,  глядя  на куст смородины, безнадежно мокнущий под дождем, ты остро чувствовал: тебе изменяют… 

1995г