Тень на воде

Март только вступал в свои права, и весна еще пряталась за серой завесой. Снег таял медленно, оставляя на асфальте грязные островки и мутные лужи, что стекали вдоль тротуаров к сточным щелям. Воздух был пропитан сыростью, запахом мокрого камня и талой земли, а ветер нес холод, цепляясь за голые ветки и клочки прошлогодних листьев, что кружились под ногами. Я стоял у окна своей тесной квартиры на четвертом этаже, глядя вниз, на улицу, где прохожие кутались в шарфы, а дворник сгорбленно сметал остатки снега в кучи, что оседали под собственной тяжестью. Мне было двадцать девять лет, и я все еще не понимал, зачем живу — моя жизнь казалась бессмысленной, расплывчатой, без формы, готовой исчезнуть от малейшего ветра.

Мои дни текли ровно, как река в узких берегах. Утро начиналось с чашки чая, что остывала на столе, пока я смотрел в пустоту, и куска хлеба, который я жевал без вкуса. Потом — дорога на работу: скрип автобуса, запах сырости в салоне, серые дома за окном, лица людей, погруженных в свои мысли. День проходил в офисе: звонки, шорох бумаг, стук клавиш, усталость, что оседала в висках и плечах. Вечер приносил одиночество — я возвращался домой, садился на старый диван с выцветшей обивкой, открывал книгу, но строки ускользали, или смотрел в потолок, где тени от ламп дрожали, как отражения на воде. Друзья давно исчезли из моей жизни — кто-то уехал, кто-то обзавелся семьей, а я остался один, прошлогодним листом, что плывет по течению, не оставляя следа.

В то утро я решил выйти. Не ради цели — просто захотелось вырваться из стен, что сжимали меня своей неподвижностью. Я надел старую куртку, холодную от сырости в квартире, и спустился по лестнице, где пахло плесенью и едким запахом карбида. Улица встретила меня гулом: машины шуршали по мокрому асфальту, где-то звенел трамвай, а ветер нес запах талого снега и земли. Я шел без плана, пока не оказался на набережной реки. Здесь было тише. Река текла медленно, ее вода была темно-серой, почти черной, с пятнами пены, мелкими ветками и кусками льда, что таяли в слабом течении. Берега были голыми: ни травы, ни цветов — только сырая земля, усыпанная остатками снега и листьев, да редкие кусты с черными ветками, что торчали вверх, словно обугленные тени. Каменный парапет блестел от влаги, а на горизонте высились дома — серые коробки с тусклыми окнами, над которыми нависали облака, рыхлые, пропускающие бледный свет солнца. Моя тень легла на воду, дрожащая, размытая, готовая раствориться в глубине.

Я сел на скамейку у реки. Ее деревянные планки были холодными и скользкими от сырости, краска облупилась, обнажая серую древесину, а на спинке виднелись кривые буквы, вырезанные кем-то давно — то ли имя, то ли слово, стертое временем. Под ногами хлюпала грязь, смешанная с песком и тающим снегом, а рядом лежал смятый окурок, прилипший к земле. Холод пробирался сквозь ткань брюк, но я не двигался. Вынул из кармана пустую пачку сигарет — старую, смятую, случайно завалявшуюся с тех времен, когда я курил. Крутил ее в руках, глядя, как река несет свои воды, а моя тень на воде колышется, словно пытается найти форму. Ветер трогал поверхность, оставляя мелкие волны, и в них отражались облака — серые, плотные, с тонкими просветами, где свет казался почти живым. На другом берегу скрипели голые тополя, их ветки качались, отбрасывая длинные силуэты, что скользили по воде и исчезали.

Через несколько минут на другом конце скамейки сел молодой человек. Лет двадцати, в потрепанной куртке с капюшоном, с рюкзаком на коленях. Его взгляд был пустым, словно он забрел сюда без цели, а пальцы теребили истрепанный край рукава. Он молчал, глядя вдаль, и я не нарушал тишину. Между нами повисло безмолвие — плотное, как воздух перед дождем.

Он вытащил наушники из кармана, надел их, но тут же сдвинул один в сторону, повернувшись ко мне.

— Вы тоже думаете, зачем все это? — спросил он, кивнув в сторону горизонта, где вода сливалась с небом, а наши отражения дрожали на поверхности, будто привязанные к ней.

Его голос разрезал тишину, как всплеск. Пожав плечами, я промолчал — слов не нашлось.

— А вы? — спросил я тихо, голос мой хрипел, словно шорох сухих листьев.

Он глянул куда-то мимо, и в его лице проступила усталость — обычная, от недосыпа и серых дней.

— Почти каждый день думаю. Учусь, работаю, а внутри — пусто. Будто что-то давит сверху. Но смотрю на это, — он обвел рукой голые кусты, низкое небо, холодный блеск воды, — и кажется, что мир просто есть. Без смысла, без конца. Вечный, как само время, которому плевать на нас. Может, и мне так можно — быть тенью, что скользит, не держась за берега?

Его слова повисли в воздухе, ясные и тяжелые, как камни, что лежат на дне и не тонут. Я не ответил — не знал, что сказать. Он поднялся, закинул рюкзак на плечо и ушел, его шаги растворились в шорохе ветра и стуке мелких камешков. Я остался сидеть, глядя на воду, что текла без начала и конца, на небо, что застыло, как немой свидетель всего. Моя тень колыхалась на поверхности — то сжималась, то тянулась, но не исчезала, будто напоминая, что существование само по себе — часть чего-то большего, даже если оно молчит. Где-то вдали крикнула чайка — резко, хрипло, и ее голос разнесся над набережной, отразившись от мокрого камня. Солнце пробилось сквозь облака, слабое, но упрямое, и его свет лег на воду тонкой полосой, пересекшей мою тень. Она не стала четче, но в этом пересечении света и тени было что-то живое.

Я просидел там долго. Холод пробирал до костей, пальцы окоченели, куртка стала влажной от сырости, но я не уходил. Встал, когда дома на том берегу начали сливаться с горизонтом, а свет угасал. Шел домой медленно, ступая по талой земле вдоль набережной, где мои следы тонули в грязи и исчезали под снегом, что еще цеплялся за землю. Дома я не стал зажигать свет или греть чай. Сел у окна, глядя на улицу, где фонари загорались один за другим, их отблески дрожали в лужах талой воды. Ветер стих, и в тишине я услышал свое дыхание — медленное, глубокое, будто оно было эхом моей жизни, слабым, но не пропадающим.

Смысл не пришел ко мне в тот день. Я не нашел ни истины, ни великой цели. Но в этой ранней весне, в ее сдержанной скромности, в шуме реки и холоде набережной, моя тень на воде обрела право быть — не четкой, не яркой, а просто живой, плывущей по течению. Словно жизнь шепнула: "Будь тенью, пока я сама во всем разбираюсь". И в этом был свет — не ослепительный, как летний полдень, а тихий, как первые лучи марта, что ложатся на воду и дают придающих зыбким очертаниям новый оттенок надежды.