Прости, мама!

                1.

       Одноглазое солнце, ярким шаром выкатилось из-за щербатых горизонтов тёмной тайги, ласковым теплом обнимая сибиряков, их просыпающуюся деревню, даря отстающему колхозу имени какого-то съезда вечной партии, и его колхозникам уверенности в хорошем дне, продлении личной жизни.

Меж тем, в отдельной хате Екатерины Матвеевны, в прохладном нутре, привычно разыгрывалась семейная трагедия. Внутри, «помирал» её сорокапятилетний сын, Колька, по кличке «парфюмер».

Колхозник, страдая после трёх дней глубокого запоя, обхваченный давней щетиной, и «мешками» под глазами, гремел мозолистым кулаком по столу. Мольбой и угрозами терзал несчастную мать, скабрезно изрыгая из «сивушного» рта:
 — Иди! Сходи, грю, займи!.. Ты хош, чобы я подох у тебя в хате, да!? 

Рано состарившая женщина, спрятавшись в закутке, за печкой промокала сырые глаза, ломала лучинку. Поджигая дрова, даря русской печке огненную жизнь, ответила:
 — Сыночка! Ну, к кому мне щё идти, у всех уже в долгах сижу.

Недовольный сын, скрипя зубами, вновь хватает пачку Беломора, трясущимися пальцами пытается вынуть папиросу. Не получается. Скабрезно ругается, разрывает упаковку, высыпая курево на стол. Подкуривает, дымит, срывается в кашель. Он его забивает, от перенапряжения лёгких, превращая небритое лицо в синеющую раздувающуюся морду.

За кашлем, вытирая рукавом длинные слюни, следует:
 — Ма-а! Ты чё, такая непонятливая, а-а? Я же те, гворю! Если я не выпю, я помру! — раскидывает на себе фуфайку, рвёт рубашку, качается телом, воет зверем, падает головой на стол, кулаком бьёт невиноватый стол, подбивая пустую тарелку. Та, от «боли» слетает на пол, разбивается на кусочки законченной жизни:
 — Грю, сходи-и, к Макарихи! У той скабарихи, сегда деньги водятся!

Перепуганная мать, уже сотни раз, перенося такие роковые «концерты» своего непутёвого сына, когда на пике своей душевной погибели, может запросто ударить родную мать, тихо плакала за печкой. Хоть глаза и страдали, а слёз уже не было. Они за столько лет терзающей жизни, уже иссохлись, обездонели, закостенели…

На столе, укрывшись вышитой старинной салфеткой, бубнил радиоприёмник, из районного радиоузла рассказывая об успехах в советском сельском хозяйстве: о надоях и мясе, о соцсоревнованиях и починах, о лучших комбайнёрах и прочих «приземлённых» людях. Кольку раздражают эти богатые успехи, занудный голосок дикторши, вырывает шнур, сопит:
 — Ещё ты, будешь пи…деть под руку!

Вдруг во дворе, послышалась «разговорчивая» дворняга, знакомым лаем, запуская во двор своего человека. В хату вошла невестка, и с порога сразу:
  — Ы-ы-х! Как тебе не стыдно, подлюка! С меня слез, мать приволокся мучить!.. — идёт на кухню, обнимает плачущую свекровь, жмёт к груди, гладит голову, жалеет.

Отпуская несчастную, выскакивает на чистое, на самотканые половички, к рамочке, напротив, с фотографией молоденькой свекрови с усатым мужем, таким же пропойцем, по пьянке смертельно попавший под колёса трактора КА-700, машет рукой, кричит:
 — Эх, скотина ты конченная! Матерь хоть ба пожалел, у неё же давление! А ну, вставай! Нехер сопли жалости пускать, пшли домой! Рассола напьёшься, отойдёшь! Наверна бригадир тебя уже ищет…

Колька, вскакивает, звереет видом и лицом. В глазах закачался маятник злобы и бешенства, рот искривлён от гнева, от безысходности, от предчувствия смерти. Жена, отступает вновь в кухню. За спиной, защитой образовалась низкорослая свекровь.

Алкоголик залетает в кухонный закуток, с размаху бьёт крепкую жену. Та, вместе с матерью заваливаются за печку, на смольные сосновые дрова. Хозяйка бедной хаты, ударившись худым боком, стонет от боли, качается.

Привычная невестка, обуянная ненавистью к «измывателю» её неудавшейся проигрышной жизни, пропойце, отцу трёх детей, ухватывает кочергу, летит на встречу угрозе, орёт:
 — Ах, ты, пропойня! Ах, ты, погань! — удары сыпались, по Колькиной спине, плечам, рукам, выгоняя тело во двор, на улицу, на лечебный воздух необъятной Сибири. 

Тот, закрывая голову, подбитым зверем извивался, изрыгая поганые слова-выражения-маты, пытаясь ногой зацепить жену, совсем не желая вываливаться из хаты, где когда-то родился, рос, делал уроки, любил мамкины котлетки, её тёплые ручки при хворях, взрослел, мужал…
 — Сколько будешь, пьянь, свою мать терзать!? Сколько будешь нас мучить!?

Вдруг с улицы послышался зычный голос бригадира. Качаясь на гнедом коне, крупный деревенский начальник, проорал в окна:
 — Семёновна-а! Ты здесь?

Невестка бросилась к окну, широко его распахнула:
 — Я здеся-здеся, бригадир!
 — Где твой, парфюмер?..
 — Да, здеся! — обречённо ответили в ответ, слаживая надрывное дыхание.
 — А, ну, пусть покажет своё рыло!

Колька, нехотя подходит к окну, пытаясь запахнуть разорванную грудь, утереть «нюни», покорно молчит, стыдливо пряча сельскохозяйственную физиономию от глаз местного «бугра».

Бригадир, вертя коня, головой, в руке, кнутом:
 — Что-о, ещё не подох, мудак?
 — Подыхаю, Иваныч!

Из хаты тихонько вышла заплаканная мать, подалась в баню, там присела, чтобы успокоить сердечко, не слышать эти стыдные разговоры, вымаливая Господа Бога, чтобы скорей подарил вечное местечко в берёзовом околке при густых Христовых распятиях.

Жена, слушая мужской разговор, криком добавляет:
 — Никак не выжрет своё море! Никак от неё не подохнет!
 — Мне, Михалыч, насрать на твою тонкую душу! — кричит бригадир, кнутом тыкая в избу, в осеннюю спелую черемуху, в окно, а больную рожу неудачного советского колхозника, уже конченного пьяницы:
 — Сегодня работаешь на Анциферовом поле, помогаешь бабам метать сено! И попробуй только мне сорвать задачу, алкаш! Я тебя просто отпи…жу! Ты уже давно просишься, играешь на моём терпении.

Начальник, направляя коня к другой хате, криком дополняет:
 — Пусть только мне бабы пожалуются… я тебе прогул сразу влуплю! Потом не ной, почему так мало получил! 

Колька, страдая, качаясь на грани, вывалился на улицу. Оглядел бедное селение, бездонное небо, цвета кристально чистого самогона, тотчас срисовав запухшими глазами, как хату напротив покинула хозяйка. «Иван дома остался!.. Выручит!..» — щёлкнуло в голове бухарика, устремляя кривые ноги вперёд.

По культурному постучал. Не услышав ответ, вошёл в хату, ещё раз поздоровался. Сунул разнорабочую харю туда-сюда, уже понимая, что изба пуста. Хотел уходить, как вдруг в душе высеклась искра радости. На трельяже стоял пузырёк одеколона «Саша». Колька, этого холёного «мужика» ещё не пробовал. Воровато, грязными ногами оставляя следы, смахнул «Сашку», спрятал за пазуху, поспешил вон, на воздух свободы и спасения.
               
                2.

       Кольке плохо пошёл «Санька». Забивала икота и ацетонная отрыжка, подсасывал желудок, ныла поджелудочная, зрение размазалось. «Неправильную концентрацию, наверное, сделал!» — думал пропитый мозг пропащего строителя коммунизма, из банки выхлёбывая капустный рассол.

Закурил, вышел во двор, матерно крикнул сына. Тот, после ночных «гулек», дрых на чердаке избы, не чуял посторонних звуков.

Отец идёт к крыльцу, выискивает, чего-нибудь потяжелей. Берёт сапог жены, пуляет в «ночлежку» сына, попадает по фронтону, орёт:
 — Эй, гулёна! Не …уй, дрыхнуть! Давай сползай, батьке помочь надо!

Петька недовольно бурчит, вроде проснулся, но не слазит.

Отец изрыгает отборный мат, сыпет угрозы, после чего старшеклассник, Петька, нехотя сползает во двор, идёт в уборную, потом в баню умываться.

Колька, присаживаясь на крыльцо, пытается шутить:
 — Ну, чё, сын, закадрил свою Зинку?

Сын, психует, хочет пойти принять пищу, но его останавливает родитель, приближается, знакомо чует:
 — Чё вчера жрали?
 — Да, бать, Агдама бутылку на троих… на озере!
 — Вижу, хочешь на меня быть похожим, да?.. — парирует отец, трогая волосатую грудь. — Что-то, сынок, мне ху…во! Внутри всё горит…
 — А я, тебе на чё сдался? Опять на работу за тебя пойти!.. Я маме уже сказал… больше не пойду. Стыдно!
 — Да, не-е! Возьми уздечку… пойди на огород, коня мне споймай… сам поеду! — Николай идёт в летнюю кухню, из ведра с холодной водой вынимает банку с кислым молоком, жадно его сглатывает.

Идёт к зеркалу, глядит в него, пугается щетинистого образа напротив, бурчит:
 — Вот так, Коля! Чую, мало тебе осталось… вот, что значит, на нелюбимой когда-то женился… — подходит к окну, грустно смотрит на золотистый лес увядающей осени. Вспоминает свою сердечную «занозу», теперь давно городскую, успешную, с машиной и дачей, взрослыми детьми с «вышкой», терзает больную душу, образно вспоминает: «Как после армии, по пьянке, на чужой свадьбе, зацепился за лёгкую «давалку», результатом — пуская нежелательное потомство, уже без хода назад, без надежды на счастье и взаимопонимание!»

Тяжкие думы обрывает крик ворона на крыше, и сына на земле:
 — Бать! Он, чёт, мне не даётся! Иди сам его лови! А я в магазин сгоняю за газировкой... — парень хватает велосипед, выкатывается со двора, в спину слышит:
 — Эта ж тварь, не любит перегарных! Ну, я ему покажу!

Деревенщик, напитываясь гневом на чуткого коня, издалека начал кричать на Чалого. Запнулся об картофельную ботву, носом упал в чернозём, «нештатно» блеванул. Затолкал два пальца в «горловину», снова обильно «стошнил», делаясь сизым от перенапряжения организма.

Подошёл к испуганному, путом спутанному коню, и со всей силы ударил его уздечкой по морде, закричал:
 — Чё, те, падла надо, чтобы ты морду воротишь, сука-чистоплюйная!? — перепуганная лошадь, вскинув гордую голову, выпучивая огромные глаза, залитые водой испуга, медленно запрыгала к забору, снова налетая мордой за тяжёлую уздечку, с отборной руганью сверху:
 — Чё, зверюга... тебе противны пьяные… святоша! — взлетала уздечка, и била. — А я, тебя падла, отучу-отучу, нос воротить! 

Битая лошадь, пряча морду от незаслуженного наказания, подставляет под истязателя свой круп, резко, хлестко вскидывает мощное тело, резкие ноги, копытом молниеносно ударяя колхозника в грудь.

Колька, роняя сбрую, отлетает на метры, как подкошенный валится на землю, вновь становится сизо-синим, корчась от страшной боли, обезвоженными губами выдавливает:
 — Убил-л, сука!

Кое-как встаёт, кое-как идёт, согнувшись в дугу, воет, ноет, орёт:
 — Ой, мамочка-а, как мне больно!..

Колька вывалился на улицу, из которой исчезли трудолюбивые люди, на объекты работ разошлись, не ведая, какое несчастье разыгралось в их деревянном селении.
   
Уже не сдерживая боли от отбитых внутренностей, упал перед материнской калиткой, проорал:
 — Мама-а! — Кольке казалось: прозвучало громко, на весь двор, а на самом деле прохрипел, пропуская первую кровь через запущенные зубы, язык, и посиневшие губы.

Екатерина Матвеевна, смахивая пот со лба, обрывая банную стирку, тяжелые думы в голове, и распаренные руки из тазика, глянула на окно, и ахнула. Петухом прокричала её курица. Женщина осела на лавочку, пугаясь, подумала: «Это всегда к беде!..»

Ноги сами понесли во двор, уже улавливая под воротами, непонятные звуки. Распахнув калитку, последний раз увидела любимую деревенскую землю, лежащие на ней потухающие глаза сына, гибельным ударом для сердца принимая его последнее и хриплое, с густой кровью изо рта:
   — Мам-мочк-а… родная… я, помир-р-раю… как мне больна… про-сти-и, ама… а-а-й…
               
                2 марта 2025 года.