Страсти по Барклаю

драма в 2-х частях



время действия: 1791-1813 г. г.




действующие лица:

БАРКЛАЙ-де-Толли Михаил Богданович, военачальник
ЛЕНА (Хелена-Августа фон Смиттен), супруга Барклая
АЛЕКСАНДР Павлович, император
ВОЛКОНСКИЙ Пётр Михайлович, генерал-адъютант
КУТУЗОВ Михаил Илларионович, военачальник
САНГЛЕН де, Яков Иванович, директор военной полиции
ГОЛИК Семён Семёнович, ротмистр





ЧАСТЬ 1

Картина 1. Начало сентября 1791 года.

действующие лица:
ЛЕНА, 21 год
БАРКЛАЙ, 33 года

СЦЕНА 1. Спустя несколько дней после венчания Барклая и Лены. Сад в имении Бекгоф в Лифляндии.

Лена собирает яблоки в лукошко.

ЛЕНА. Ужели… Я его жена. Он мой муж. Чудо какое-то!.. И так просто, будто само собою. Да просто ли? Просто, просто. Просто семья, просто любовь.

Входит Барклай.

БАРКЛАЙ. Доброе утро, солнышко. Твоя маменька сообщила, ты яблоки собираешь. Дивный сентябрь, под стать нашему союзу… (Оценив демонстративно деланую обиду, проявленную Леною.)  Что?
ЛЕНА. Впредь не желаю просыпаться в супружеской постели в одиночестве. Ладно, когда ты будешь вдали от дома, но сегодня же ты со мной!
БАРКЛАЙ. Виноват… Радость ты моя ворчливая…
ЛЕНА. На будущее, дружок, ты обязан будить меня, когда проснёшься. Всегда!
БАРКЛАЙ. Прибыл вестовой из полка в четыре утра, зачем тебе просыпаться. (Протягивая руки жене.) Лена, девочка моя…
ЛЕНА. Стоп. Я скажу, когда сможешь приступить ко мне, а сейчас незамедлительно - за стол, завтрак стынет.
БАРКЛАЙ. Умоляю, не губи мою фигуру, я же скоро в мундир не влезу!
ЛЕНА. Ничего, перешьём. Яблочко?
БАРКЛАЙ. Из твоих нежных ручек…
ЛЕНА. Обойдёшься, сам возьми из травы.
БАРКЛАЙ. Я уже завтракал с твоим отцом. Однако, ежели супруга голодна, влюблённый муж с восторгом составит ей душевную семейную атмосферу.
ЛЕНА. Не надо геройства, господин премьер-майор, поберегите для службы.
БАРКЛАЙ. Похоже, после венчания меня разжаловали в рядовые. 
ЛЕНА. Солдафон.
БАРКЛАЙ. Зато пожаловали любовью.
ЛЕНА. Дурачок, любовью не жалуют, любовью живут, одной на двоих.
БАРКЛАЙ. Можно пойти в дом и доспать не доспанное…
ЛЕНА. Что - вестовой?
БАРКЛАЙ. Новое назначение. Батальонным командиром в Санкт Петербургский гренадерский полк.
ЛЕНА. О, я стану столичной барыней… ха-ха.
БАРКЛАЙ. Не вижу блеска во взгляде, счастливого девичьего визга.
ЛЕНА. Я люблю наш Бекгоф, здесь я вольна, сама по себе и ради тебя.
БАРКЛАЙ. Скоро же ты освоилась хозяйкою.
ЛЕНА. Некогда ждать. Пойдём на наше место?
БАРКЛАЙ. На реку! Боялся попросить тебя о том же.
ЛЕНА. Какой-то трусливый офицер мне попался. Откуда ж боевые награды?
БАРКЛАЙ. Оттуда, где нет тебя.
ЛЕНА. Ты меня боишься!
БАРКЛАЙ. Я боюсь тебя опечалить, тем более, обидеть. Можно уже мне – к тебе?
ЛЕНА. Иди. (Ласкается с мужем.) О чём говорили с папенькой?
БАРКЛАЙ. О моей незадавшейся военной карьере. В тридцать три года быть произведённым в премьер-майоры, соглашусь, запоздало. Некоторые мои ровесники уже генералы. Господин фон Смиттен высказал некоторые предложения зятю, в случае ухода в отставку.
ЛЕНА. И всё же, что ты думаешь по поводу отставки?
БАРКЛАЙ. Без связей, без умения подавать себя, на самом деле, перспектив для повышения не предвидится. Но не станем же мы сию секунду обсуждать…
ЛЕНА. Не станем. Хотя бы потому, что мы получили новое назначение. В отставку мы всегда успеем. Ты не простишь себе, что добровольно отставился, я не прощу себе, что не удержала, и станут двое непрощённых маяться всю оставшуюся совместную жизнь. Да ни за что. Решено.
БАРКЛАЙ. Обсудили.
ЛЕНА. Когда в путь?
БАРКЛАЙ. Послезавтра.
ЛЕНА. Бог с ним, с медовым месяцем. Императрица Екатерина надеется на нас. Скажешь, она про нас, с тобой, и не знает? Зато мы знаем её. Во всяком случае, за столько лет безраздельного царствования императрица узнала, что правит не каким-либо германским княжеством, но Россией. А Россия – это мы и есть. Так что, Миша, она про нас знает, и очень даже.
БАРКЛАЙ. Из тебя вышел бы превосходный священник, умеешь вдохновить.
ЛЕНА. Идём, любимый, на реку. Нам осталось так мало времени вдвоём вне службы.  Скорее, Миша, скорее!  (Уходит, увлекая Барклая.)
БАРКЛАЙ. Леночка, Лена… скорее. (Уходит с Леной.)

Картина 2. Ноябрь 1797 года. Санкт-Петербург.

действующие лица:
КУТУЗОВ, 52 года
БАРКЛАЙ, 39 лет
ЛЕНА, 27 лет

СЦЕНА 2. Кабинет директора в Императорском Сухопутном Шляхетном Кадетском Корпусе. Кутузов корпит над документами. Стук в дверь.

КУТУЗОВ (ворчит). Да что ж вы все стучитесь, может, вам ещё и дверку открыть, сказано же, заходить без стука, я ж работаю, а не с дамочкой тешусь. Да!

Входит Барклай.

БАРКЛАЙ. Ваше превосходительство, разрешите войти.
КУТУЗОВ. Кто там, не разберу?
БАРКЛАЙ. Эстляндского егерского корпуса командир 1 го батальона, подполковник Барклай-де-Толли.
КУТУЗОВ. Миша! (Встречает Барклая.) Дорогой ты мой сфинкс! Как же давно не виделись. Как оно?
БАРКЛАЙ. Хорошо, Михаил Илларионович.
КУТУЗОВ. Прости, подполковник, был бы рад и посидеть, и выпить за встречу, но вот подбиваю бабки, собираю манатки. Освободил меня государь Павел Петрович от педагогической ноши. Вспомнили мои дипломатические выкрутасы в Константинополе. О. да у тебя Святой Георгий? За что же пожалован?
БАРКЛАЙ. Польша.
КУТУЗОВ. А конкретнее?
БАРКЛАЙ. «За отличную храбрость, оказанную против польских мятежников при овладении укреплениями и самим городом Вильно».
КУТУЗОВ. А я там, как раз, в девяносто втором послужил, оттуда же и был отправлен послом к туркам. Эх, заболтался, а ты же наверняка за нуждою? Слушаю.
БАРКЛАЙ. Под вашим руководством Кадетский Корпус чрезвычайно изменился в лучшую сторону, и я попросил командира взять к нам в полк двоих-троих выпускников.
КУТУЗОВ. Дорогой мой, сейчас ноябрь, учебный курс не прерывать же.
БАРКЛАЙ. Я приехал зарезервировать кандидатов. Наш корпус егерский, вы сами командовали  егерями, знаете, кто из ваших выпускников этого года лучше всего подошёл бы. Да ведь и климат Прибалтики вам знаком непосредственно, в том смысле, чтобы выпускники подходили нам не только по владению военным ремеслом и по состоянию здоровья, но по возможности скорейшей адаптации в необходимых условиях.
КУТУЗОВ. Люблю таких! Вот молодца же ты, Барклай, просто прирождённый военачальник. И специалиста получше захватить, и все условия пребывания предупредить.
БАРКЛАЙ. Ваша школа. «Первейшей причиной доброты и прочности всякого воинского корпуса является содержание солдата, и следует сей предмет считать наиважнейшим. Только учредив благосостояние солдата, следует помышлять о приготовлении к воинской должности».
КУТУЗОВ. «Примечания о пехотной службе вообще и о егерской особенно». Ишь ты! Читал, что ли, после Очакова или уже теперь?
БАРКЛАЙ. Одиннадцать лет тому, в 1786 году, будучи адъютантом графу Федора Ангальта, шефа Финляндского егерского корпуса.
КУТУЗОВ. Вот как! Славный был воин. Эх, все бы так-то, у нас не сегодняшняя армия была бы, а как прежде, при Суворове, братство чудо-богатырей. Помнишь нашу встречу под Очаковым? Если верно помню, ты тогда получил Золотой Очаковский Крест на Георгиевской ленте?
БАРКЛАЙ. Точно так.
КУТУЗОВ. Суворов тебе, Миша, надивиться не мог. Никогда, говорит, не видел, чтобы офицер в бою был настолько хладнокровен и распорядителен, причём, хоть - как командир, хоть - как боец. Натуральный сфинкс! Мы ж думали, что ты немец, по натуре, а на поверку вышло, шотландец! Удивительно. Александр Васильевич, пророчествовал  большой взлёт такому редкому дару. Божьему Дару, Михаил Богданович, Божьему. А ведь нам вот-вот предстоит большая сшибка с Бонапартом. Нельзя, конечно, равнять прежних противников с нынешними, но корсиканец этот, по всему, большого полководческого дарования. Всем придётся несладко. И это только то, что я вижу моим подбитым глазом. Конечно, Михаил Богданович, будут тебе достойные офицеры. Чуток подумаю, и к вечеру определюсь. Приходи утром, будут тебе и наши характеристики, и твои личные непосредственные впечатления.
БАРКЛАЙ. Благодарю, ваше превосходительство.
КУТУЗОВ. Брось, Миша, не нам, с тобой чинами отгораживаться друг от друга. На отчество соглашусь, всё же я тебя изрядно старше, а вот на вы, в приватной обстановке, не согласен. Ты меня слышишь?
БАРКЛАЙ. Да. Конечно. Благодарю.
КУТУЗОВ. Да что с тобой, Барклай! Не слепой я, вижу, что маешься, и никакая твоя маска от меня не укроет твоих переживаний. Поговори со мной.
БАРКЛАЙ. Ты занят.
КУТУЗОВ. Говори, брат.
БАРКЛАЙ. Решил оставить службу.
КУТУЗОВ. Нет!
БАРКЛАЙ. Вот-вот сорок, а я не то, что подполковник, но командир батальона. Мои некоторые ровесники и без боевых заслуг с десяток лет, как генералы.
КУТУЗОВ. Да нет же, Барклай, нет…
БАРКЛАЙ. У меня нет крепостных душ, содержу семью на жалованье. Мои знания и возможности не востребованы совершенно. Я не жалости ищу, а только лишь справедливости. Раз её нет в военной службе, поищу в статской.
КУТУЗОВ. Но ты же знаешь, почему с тобой так-то. Иной вахмистр обретается сытнее командира, оттого лишь только, что каптенармус. Что молчишь? Дело ведь не в звании и даже не в должности, Михал Богданыч, а в натуре твоей. Людей ты не жалуешь, во всяком случае, такое делаешь на окружающих впечатление, связей нет, и не делаешь. Откуда же взяться повышениям или хлебного места? Так устроено, заведено не нами.
БАРКЛАЙ. Не умею иначе.
КУТУЗОВ. Ты подал прошение?
БАРКЛАЙ. Завтра.
КУТУЗОВ. Да ты ж военная косточка до самого основания! Ведь вот же, собрался в отставку, а сам за пополнением пришёл для полка, о пользе дела радеешь!
БАРКЛАЙ. Я ещё не отставлен.
КУТУЗОВ. С такой натурой на стезе статской тебе тоже точно ничего не выгорит, и сам погаснешь, и семья. Постой, брат, не торопись. Приступают времена большой войны, твой талант востребуется, не сомневайся. А я помогу. И сейчас что-нибудь уже сделал бы, да днями еду в Берлин. Император Павел Петрович направляет со специальной миссией к прусскому королю. И Фридрих ждёт, и мне надо подготовиться, а всё – время. При том, что и прочих обязанностей с меня не снято. Вернусь, обсудим. И ты должен понять, что самому надо изменить диспозицию в житейской баталии, и с людьми учиться ладить, и при дворе завести шпионов.
БАРКЛАЙ. Я, когда вступил на военную стезю, решил, что всего добьюсь исключительно благодаря обретаемым знаниям и наилучшему овладению ремесла. Иного для себя не мыслил и не мыслю.
КУТУЗОВ. Ну, тогда и голодай. И получай плату, которой сам размер и установил.
БАРКЛАЙ. Так и делаю, Михаил Илларионович. От того и решил отказаться.
КУТУЗОВ. Для меня, как старого преподавателя и не последнего в этом мире стратега, потеря каждого талантливого офицера – как воровской нож в спину. Прости, Миша, но твоё желание ретироваться выглядит обыкновенным предательством.
БАРКЛАЙ. Господин генерал-майор, вы не правы.
КУТУЗОВ. Иди к чёрту, Барклай! Будь мы равны, я с тобой стрелялся бы! А в военное время отдал бы под суд! Не имеет права человек зарывать талант в землю ни перед Богом, ни перед Отечеством. Претерпевай, коли сам себе выбрал такой путь, тем паче, что тебя никто не истязает и в уважении тебе не отказывает. Терпи и жди милости Божьей. Или монаршей, уж как выйдет. Не смей брать отставку, солдат. Ты понял?
БАРКЛАЙ. Уже решено.
КУТУЗОВ. Приходите утром, господин подполковник, ваше требование по кадетам будет исполнено. Не задерживаю.
БАРКЛАЙ. Прощайте. (Уходит.)
КУТУЗОВ. Не прощу. Сбил с панталыку, сфинкс убогий. И в голове теперь стучит, будто кто плотничает. Пойти, поспать. (Передразнивает Барклая.) «Господин генерал-майор, вы не правы». Ни на йоту голоса не повысил, только морозом обдал. (Передразнивает Барклая.) «Господин генерал-майор»… Да, генерал-майор, а по всем заслугам уже давно фельдмаршалом должен быть. И – ничего, не хнычу. Вот вернулся бы из Берлина, выехали бы на природу, подальше от ушастых петербургских стен, развели бы костерок, разобрали бы ситуацию по косточкам, и сделалось бы сфинксу теплее и радостнее на свете. Был сфинксом, станет придорожной булыгой. Серой, никчёмной. Справедливость ему подавай, в аду подадут, посмертно, а здесь жить надо, как человек живёт среди людей, какую сами кашу варим, такую сами и хлебаем. (Уходит.)

СЦЕНА 3. Следующий день. Двор гостиницы, из которого выходит Лена, с пустой корзиной для покупок.

ЛЕНА. Ох, как скользко-то! Песком могли бы посыпать.

Из-за дома выходит Барклай.

БАРКЛАЙ. Лена!
ЛЕНА. Уже?
БАРКЛАЙ. Михаил Илларионович предуготовил всё в лучшем виде, так что, времени много не заняло. Самого, правда, не было, но занятый же человек…
ЛЕНА. Ты не ходил относить прошение?
БАРКЛАЙ. Леночка, девочка моя… Рука не поднялась. Уйти непросто, вернуться невозможно. Думаю, нам следует ещё обсудить…
ЛЕНА. А я вот, на рынок, за снедью. Будешь писать брату, объяснишь отказ от места, в конце припиши просьбу, чтоб денег прислал хоть сколько-то.
БАРКЛАЙ. Благодарю.
ЛЕНА. Когда возвращаемся в полк?
БАРКЛАЙ. Да хоть сегодня.
ЛЕНА. Завтра. Отпусти няню и рассчитайся.
БАРКЛАЙ. Мне нечем.
ЛЕНА. Возьми в комоде. Нижняя шуфлядка, в правом дальнем углу.
БАРКЛАЙ. Хорошо.
ЛЕНА. Только так, чтоб чужим незаметно, и детям.
БАРКЛАЙ. Конечно.
ЛЕНА. Скажи на милость, коли так, зачем было вчера вздорить с Кутузовым?
БАРКЛАЙ. Лена, поверь, ничего не изменилось.
ЛЕНА. То-то и оно, милый. То-то и оно. (Уходит со двора.)
БАРКЛАЙ. Нижняя шуфлядка, в правом дальнем углу. (Уходит в дом.)

Картина 3. 6 апреля 1807 года.  Город Мемель.

действующие лица:
АЛЕКСАНДР, 30 лет
ВОЛКОНСКИЙ, 31 год
БАРКЛАЙ, 50 лет
ЛЕНА, 38 лет

СЦЕНА 4. Сквер во дворе усадьбы. За столиком сидит Александр, разбирает шахматную задачу, играя за обе стороны.

АЛЕКСАНДР. Нет, в три хода не вижу, в пять – выходит. Но в три-то как?

Из дома выходит Волконский, с почтовым пакетом в руке.

ВОЛКОНСКИЙ. Государь.
АЛЕКСАНДР. Ну, и задачку вы мне сочинили, князь Пётр, просто головоломка, а не задача, какая-то несусветная несуразность.
ВОЛКОНСКИЙ. Подсказать?
АЛЕКСАНДР. Не знаю…
ВОЛКОНСКИЙ. Для чего ж нужны адъютанты, как раз для подсказок сюзерену.
АЛЕКСАНДР. От кого?
ВОЛКОНСКИЙ. От Екатерины Павловны.
АЛЕКСАНДР. О! Дайте-дайте. (Берёт пакет, вскрывает, читает письмо.) Мы сегодня идём с вами навестить генерала… как его…
ВОЛКОНСКИЙ. Барклай-де-Толли.
АЛЕКСАНДР. Простите, я буду читать, не могу сдерживаться.
ВОЛКОНСКИЙ. Любимая сестра, ещё бы.
АЛЕКСАНДР. Кажется, тяжёлое ранение в руку?
ВОЛКОНСКИЙ. Полковой доктор с местными эскулапами рекомендовали  ампутацию. Хорошо, сам генерал не дал, уповая на силу природу. Природа природой, но ситуацию разрешил ваш лейб-медик, вовремя поспевший по вашему повелению. Наш Джеймс вынул из раны тридцать две мелкие косточки.
АЛЕКСАНДР. О, Боже.
ВОЛКОНСКИЙ. Но великое дело опыт доктора и мужество пациента.
АЛЕКСАНДР. И что теперь?
ВОЛКОНСКИЙ. Рука хворать будет всегда, но вполне дееспособна. Впрочем, ваш недавний новоиспечённый кавалер ордена Святого Георгия 3 й степени за сражение под Пултуском, нуждается в длительном лечении.
АЛЕКСАНДР (читая письмо). Ох, Катюша, бесподобный друг мой! Проказница. Под Пултуском? Точно! Как же, как же, мне характеризовали этого генерала в превосходных тонах. Он, кажется, шотландец?
ВОЛКОНСКИЙ. Да.
АЛЕКСАНДР. Не хочется мне сегодня что-то выходить, надоел этот заштатный Мемель.
ВОЛКОНСКИЙ. Вам нужны новые лица, сами признавались. Суворовские старики приходят в негодность, а некоторые уже пришли. Кутузов проиграл Аустерлиц.
АЛЕКСАНДР. Ну, в Аустерлице не во всём его одного вина. Вспомните чудачества графа Михаила Фёдоровича Каменского!
ВОЛКОНСКИЙ. Некоторые считают, что этот фельдмаршал сошёл с ума. Самое забавное, что он не только нашу армию вогнал в недоумение, но даже Наполеона. Тот подумал, что русский командующий задумал какие-то невероятные тактические маневры, и тоже замер в полной прострации. Или обмер? Лучше бы умер.
АЛЕКСАНДР. Знаете, что написал мне Каменский, этот честный суворовский старик? «Стар я для армии; ничего не вижу. Ездить верхом почти не могу, но не от лени, как другие; мест на ландкартах отыскивать совсем не могу, а земли не знаю. Подписываю, не знаю что. Увольте старика в деревню».
ВОЛКОНСКИЙ. Фельдмаршал руководил армией ровно семь дней.
АЛЕКСАНДР. Нельзя доверять прежним заслугам, нужны новые, и не бабушкины орлы мне нужны, а мои, мною выдвинутые. Хорошо, идём, только письмо дочитаю. А вы, князь Пётр, покуда кратко расскажите мне биографию нашего шотландца.
ВОЛКОНСКИЙ. Остзеец. Дворянин. Потомственный военный. Его род известен с одиннадцатого века. Русский в третьем поколении. Его дед был бургомистром Риги. Теперь ему пятьдесят лет. Настоящее имя Михаэль Андреас. Его отца звали Вейнгольд Готард. Второе имя при переводе с немецкого значит «Богом данный», соответственно получился Михаил Богданович. Военная карьера отца не задалась. Нужда заставила отдать сына в Санкт-Петербург, родственнику жены, герою Семилетней войны, полковнику русской армии Георгу-Вильгельму фон Вермелену, который и доставил нашему Михаилу Богдановичу превосходное воспитание. В десять лет мальчик был приписан вахмистром в Новотроицкий кирасирский полк с оставлением дома для окончания наук. Приёмные родители его любили, но не баловали. В неполные девятнадцать лет, он вступил в действительную военную службу в Псковский карабинерский полк, который стоял в местечке Феллин. Через два года получил первый кавалерийский обер-офицерский чин – корнета.
АЛЕКСАНДР (о письме). Ах, Катюша. Она так любит Москву, что если бы Москва не была городом, а человеком мужского пола, то венчалась бы с ним непременно. Князь Пётр, продолжайте, только не так подробно, зачем нам, с вами, детали, скорее всего, посторонней судьбы.
ВОЛКОНСКИЙ. Да, государь. Не имея крепостных, ни своей усадьбы, ни доходных земель, материально, генерал-майор Барклай-де-Толли полностью зависит от жалованья. Соответственно, в средствах стеснён до крайности. Женат на Хелене-Августе фон Смиттен, которая младше его на двенадцать лет. Кроме того, они двоюродные, их матери – родные сёстры.
АЛЕКСАНДР. Сегодня седьмое?
ВОЛКОНСКИЙ. Шестое.
АЛЕКСАНДР. Мг.
ВОЛКОНСКИЙ (иронично). Апреля.
АЛЕКСАНДР (подыгрывает). Да что вы говорите.
ВОЛКОНСКИЙ. 1807 год.
АЛЕКСАНДР (дурачась). А! Ну, тогда письмо шло не так долго. А я-то, было, подумал, что тогда… Так-то бы нормально. Ежели, конечно, не тогда, когда.
ВОЛКОНСКИЙ. Когда?
АЛЕКСАНДР. Когда я услышу чуть более о вашем генерале.
ВОЛКОНСКИЙ. Он не мой.
АЛЕКСАНДР. Последствия ранения в руку?
ВОЛКОНСКИЙ. Что?
АЛЕКСАНДР. Немота.
ВОЛКОНСКИЙ. При чём здесь немота-то?
АЛЕКСАНДР. Ну, вы же сказали: он – немой.
ВОЛКОНСКИЙ. Кто бы знал, каково это быть монаршьим адъютантом.
АЛЕКСАНДР. Генерал-адъютантом.
ВОЛКОНСКИЙ. Полагаете, генеральство существенно облегчает участь?
АЛЕКСАНДР. Тяжко?
ВОЛКОНСКИЙ. Справляемся.
АЛЕКСАНДР. Так, может, чтоб не мучать, убрать генерала?
ВОЛКОНСКИЙ. И оставить только адъютанта? Не рекомендую, простой адъютант при Императоре – как-то несолидно. Я потерплю. Другое дело, остальные генерал-адъютанты.
АЛЕКСАНДР. Всё, сел на любимого конька, балагур.
ВОЛКОНСКИЙ. Сами начали.
АЛЕКСАНДР. Сам и кончу. Всё, ваша светлость, продолжайте.
ВОЛКОНСКИЙ. Есть сын, девяти лет, Эрнст-Магнус. Детей было четверо, трое умерли во младенчестве.
АЛЕКСАНДР. И как же они именуют друг друга?
ВОЛКОНСКИЙ. В обиходе: Миша, Лена, Максим.
АЛЕКСАНДР. Вот как. Истинные патриоты, без прикрас. Так?
ВОЛКОНСКИЙ. Умница. Образование пополняет ежедневно. Большой боевой опыт от участия в качестве адъютанта до недавнего командования авангардом в деле у Сохочина и Колозомба, где сдерживал превосходящие силы противника.
АЛЕКСАНДР. Что ж он так долго задерживался в чинах?
ВОЛКОНСКИЙ. Честен и принципиален. Держится отчуждённо от других, но не по причине презрения, а по натуре. Солдаты и офицеры его полка обожают своего шефа. Несмотря на его чрезвычайную жестокую требовательность к исполнению служебных обязанностей, подчинённых ценит и обеспечивает максимально.
АЛЕКСАНДР. После дочитаю. Князь, возьмите в награду раненному воину денег.
ВОЛКОНСКИЙ. Конечно. Думаю, однако, скажет, что не нуждается.
АЛЕКСАНДР. От Императора не примет?
ВОЛКОНСКИЙ. Вы же сами сказали: воин. А вы – монарх. Какие могут быть деньги.
АЛЕКСАНДР. Интересно. Всё же предложу. Князь Пётр, думаю, наградить генерала портретом Императора с самоцветами. Откажется от монеты, его практичная, как все немки, супруга несомненно найдёт применение драгоценным камням.
ВОЛКОНСКИЙ. Примет с почтением и вдохновением. Но разорить портрет, подозреваю, не позволит.
АЛЕКСАНДР. Да что он, святой?
ВОЛКОНСКИЙ. Посмотрим. Государь, приказать прибрать шахматы?
АЛЕКСАНДР. Оставьте, вдруг озарит. (Уходит в дом.)
ВОЛКОНСКИЙ. Не в озарении дело, государь, но в ракурсе. (Уходит в дом.)

СЦЕНА 5. Большая комната в съёмной квартире. Входная дверь распахнута. Барклай, с зафиксированной рукой и книгой, сидит в кресле дремлет. В нише, на постели, спит Лена.

ЛЕНА (проснувшись). Миша?
БАРКЛАЙ (очнувшись). Нормально, задремал. Печатная поэзия для нормального человека – это лучшее снотворное.
ЛЕНА. Максим где?
БАРКЛАЙ. С доктором гуляют.
ЛЕНА. Так долго?
БАРКЛАЙ. Каких-нибудь десять минут.
ЛЕНА. Бог мой, подумала, часа два проспала.
БАРКЛАЙ. Четыре минуты, милая.
ЛЕНА. А, тогда ещё двадцать пять минут до приёма лекарств.
БАРКЛАЙ. Отдохни, никто не шумит, не болтает… Отдохни, родная.
ЛЕНА. Устала… Как провалилась, не помню, что снилось. Я посплю. Ладно?
БАРКЛАЙ. Обязательно.
ЛЕНА. Разбуди, ежели что, не жалей.
БАРКЛАЙ. Конечно. Не волнуйся, у меня всё под контролем, сама знаешь. Только штору задёрни, чтоб солнце не помешало.
ЛЕНА. Вот-вот примется светить прямо в нишу. Буди. (Задёргивает штору.)

Барклай возвращается к чтению, заучивая текст. В дверном проёме появляются Волконский, с упакованным портретом, и Александр.

АЛЕКСАНДР. Дверь у вас нараспашку. Точно русские проживают.
БАРКЛАЙ. Кто там?
АЛЕКСАНДР. Добрый день.
БАРКЛАЙ. Император…
АЛЕКСАНДР. Для своих просто царь.
БАРКЛАЙ (пытаясь подняться). Мой бог…
ВОЛКОНСКИЙ. Генерал-адъютант Пётр Михайлович Волконский. Пожалуйста, не вставайте, ваше превосходительство.
АЛЕКСАНДР (удерживая Барклая). Не надо, Михал Богданыч, сидите, прошу. Как вы себя чувствуете?
БАРКЛАЙ. Благодарю.
ВОЛКОНСКИЙ. Благодарю – что?
БАРКЛАЙ. Нормально. Два-три дня и буду готов к исполнению обязанностей.
ВОЛКОНСКИЙ. А наш доктор Джеймс Виллие, оперировавший вас, сказал, что лечение, а главное, восстановление должно быть долгим.
АЛЕКСАНДР. Господин генерал-майор… Ради Бога, не вставайте же! Ваши воинское искусство и самоотверженность во благо Отечество достойны восхищения. Мне доложили о Вашем, ставшем уже знаменитым, хладнокровии в бою. Поражают ваше удивительное умение, одновременно, и руководить боем, и непосредственно стрелять, колоть и даже идти в рукопашную. Нам радостно, что столь искусный, надёжный и самоотверженный воин бьётся с врагами России. Князь Пётр.
ВОЛКОНСКИЙ (распаковывая портрет). Позвольте вручить вам, Ваше Превосходительство, награду: портрет Его Императорского Величества в убранстве из самоцветов, в надежде на Вашу преданность трону в дальнейшей нашей, с вами, совместной службе. Не надо, не вставайте, берегите себя. Я оставлю портрет здесь, на столе, после вы уже сами определите ему достойное место.
БАРКЛАЙ. Благодарю, Ваше Императорское Величество! Я счастлив и рад служить Вам и нашему Отечеству.
АЛЕКСАНДР. Не сомневаюсь. Нам, русским, без нашего Отечества жизни быть не может, особенно, когда ему угрожает опасность.
БАРКЛАЙ. Точно так, Ваше Императорское Величество.
ВОЛКОНСКИЙ. Михал Богданыч, есть ли у вас пожелания, просьбы личного свойства?
БАРКЛАЙ. Нет, конечно.
ВОЛКОНСКИЙ. Лечение несомненно затронет семейный бюджет и государь готов оказать вам материальное вспомоществование…
БАРКЛАЙ. Благодарю. Нет. Моя семья вполне обеспечена. Господин генерал-адъютант, Ваше Императорское Величество, прошу понять и простить, для любого солдата, тем паче, офицера, портрет монарха из его рук – это не только великая награда, как медаль или орден, но ещё и радость, наравне с любым целительным снадобьем. Прошу Вас не беспокоиться, я счастлив и вполне обеспечен.
АЛЕКСАНДР (у книжной полки). У вас большая библиотека для похода.
БАРКЛАЙ. К сожалению, прочитанная.
АЛЕКСАНДР. Что же читаете сейчас?
БАРКЛАЙ. Жак Делиль «Сады».
АЛЕКСАНДР. Поэзия?
БАРКЛАЙ. Она. Не читаю, Ваше Императорское Величество, зубрю. Стихи отлично подходят для тренировки памяти.
АЛЕКСАНДР. То бишь, чисто практический подход?
БАРКЛАЙ. Да. Поэзия, как таковая, мне неинтересна. Разве, в форме строевой песни или на биваке, от таких стихов есть польза.
АЛЕКСАНДР. Французский, германский… А это не шведский ли язык?
БАРКЛАЙ. Точно так. Уроженцу Лифляндии следует уметь говорить со шведами. А русскому, избравшему военную карьеру, быть владеть им в совершенстве.
АЛЕКСАНДР. Да уж, наши интересы сталкиваются со шведскими уже не одно столетие. По правде, хорошо бы со шведскими претензиями уже покончить. Как считаете?
БАРКЛАЙ. Военные цели определяют политики, военным же надлежит их добиваться.
АЛЕКСАНДР. Верно. Ну, нам пора…
ВОЛКОНСКИЙ. Минутку, государь, если не возражаете.
АЛЕКСАНДР. Да?
ВОЛКОНСКИЙ. Михал Богданыч, а почему вы тренируете память французскими стихами? Вы же шотландец, разве английский не удобнее?
БАРКЛАЙ. Чем удобнее, тем бесполезнее. Сопротивление принуждает к большей отдаче и, к тому же, стимулирует оригинальность ума, который невольно ищет способы к скорейшему усвоению материала. Кроме того, наш главный противник – Бонапарт. Похоже, на несколько лет. Бонапарт изъясняется по-французски, соответственно, я обязан знать язык лучше его, чтобы его победить. Ведь для нас обоих французский язык неродной, значит, у нас равные исходные возможности.
АЛЕКСАНДР. Победить Бонапарта?
БАРКЛАЙ. Безусловно.
АЛЕКСАНДР. И вы знаете средство?
БАРКЛАЙ. Знаю.
АЛЕКСАНДР. Никому до сих пор не случилось выиграть с ним войну.
БАРКЛАЙ. Война – не игра. Как только понимание данного постулата уляжется в сознание, тогда же начнутся правильные сдвиги в плане ведения военных действий. Бонапарт не играет в войну, он её работает. Или, как выражаемся мы, русские, ломает. Потому и бьёт противника, что бой – не развлечение.
ВОЛКОНСКИЙ. Но его противники тоже не дети, господин генерал-майор.
БАРКЛАЙ. Нет, конечно.
АЛЕКСАНДР. Так, что же насчёт средства?
БАРКЛАЙ. Ежели бы мне довелось воевать против Наполеона в должности главнокомандующего, я избегал бы генерального сражения. Завлёк бы великолепную французскую армию в самое сердце России. Даже за Москву. Истощил бы её, удалил от операционной базы, дать ей израсходовать свои ресурсы и снаряжение. Потом, управляя нашими резервами и с помощью сурового климата, перейти в наступление и дать Наполеону вторую Полтаву, сиречь разгромить. В военной науке сей тактике имеется имя: скифская война.
АЛЕКСАНДР. Хм, любопытно.
БАРКЛАЙ. Полагаю, эту теорию нам самим ещё предстоит испытать на собственной шкуре, когда в действиях против Швеции вступим на территорию Финляндии. Там придётся сражаться не единым фронтом и не посредством генерального сражения, а отдельными стычками с маневрирующими регулярными войсками короля Швеции, а также с партизанами из местного финского населения.
ВОЛКОНСКИЙ. Государь, прошу прощения, король Пруссии заждался.
АЛЕКСАНДР. Прусак – не русак, обождёт. (Барклаю). Выздоравливайте, генерал. (Уходит.)
ВОЛКОНСКИЙ. Михал Богданыч, могли бы вы составить деловую записку для прочтения императору на тему того, что вами сказано?
БАРКЛАЙ. Она уже есть. Возьмите на столе, журнал с красным корешком. Единственно, последние записи сделаны детской рукой.
ВОЛКОНСКИЙ (забирая журнал). Сыну диктовали?
БАРКЛАЙ. Да. Времени теперь много, хвори поддаваться глупо.
ВОЛКОНСКИЙ. Благодарю. Скифская война? Н-да-с. Рад знакомству, генерал. (Уходит.)
БАРКЛАЙ. Благодарю.

Шторка отодвигается, из ниши выходит Лена.

ЛЕНА. На тебе лица нет.
БАРКЛАЙ. Из последних сил держался, чтобы не забыться.
ЛЕНА. А ну, в постель. Обопрись. (Помогает Барклаю перейти в постель.) Забылся, друг мой, забылся. Кто ж так с государем разговаривает.
БАРКЛАЙ. Как сумел.
ЛЕНА. От денег отказался.
БАРКЛАЙ. Так вышло.
ЛЕНА. Нам квартиру оплатить нечем, ехать в Бекгоф на что-то надо, уже не говорю про Максима и еду.
БАРКЛАЙ. Пожалуйста, не рви мне душу.
ЛЕНА. Правильно, будем рвать мою. А зачем ещё нужна жена… И надо было отдавать записи адъютанту, присвоит и поминай, как звали.
БАРКЛАЙ. Не для себя составлено, для общей пользы.
ЛЕНА. Ложись. Вернётся доктор, сделает процедуры, как следует.
БАРКЛАЙ (укладываясь). Сделай ты, твоя рука легче…
ЛЕНА. Отшлёпать бы тебя, Барклай, этой самой рукой, сполна познал бы всю лёгкость…
БАРКЛАЙ. Скоро придут деньги от кузена.
ЛЕНА. Ой ли, я не столь уверена, уже ведь не впервой. И возвращать надо. А что, ежели с оклада замечательного портрета отковырнуть небольшой камушек и продать.
БАРКЛАЙ. Не смей даже помыслить.
ЛЕНА. Помыслить уже посмела, исполнить не смогу, коли муж не велит. Всё, жди, попробуй, не заснуть до прихода доктора, будить придётся. Шторку задёрну, чтоб солнце не светило. (Задёргивает штору.) Куда портрет поставить? Мой Бог, здесь был Император!? Не морок, не сон… О, Ваше Величество, накормите уже семью своего генерала, кто же, ежели не вы. Мой бог, когда уже мы выберемся из нищеты… А, собственно, зачем, так веселее же. Бедные богатые, им перед смертью и вспомнить-то будет нечего. Только и останется переживать, что бедные. (Уходит.)
 
СЦЕНА 6. Сквер во дворе барского дома, предоставленного Императору. Входит Александр, направляется к оставленной шахматной задаче.

АЛЕКСАНДР (передвигая фигуры). Хм, а что, когда так? Да. (В сторону дома.) Волконский!

Из дома выходит Волконский.

ВОЛКОНСКИЙ. Государь?
АЛЕКСАНДР. Сегодня ещё не поздно навестить Барклая?
ВОЛКОНСКИЙ. Всё в вашей воле.
АЛЕКСАНДР. Лучше с утра. Просмотрю его журнал внимательнее. Государственного масштаба ум.
ВОЛКОНСКИЙ. Точно так.
АЛЕКСАНДР. Однако, суров дяденька Барклай.
ВОЛКОНСКИЙ. Полностью отвечает характеристикам: честен и прям, и, ко всему, чужд всяческих интриг. Он – ничей.
АЛЕКСАНДР. Кому ж такое может нравиться.
ВОЛКОНСКИЙ. Вам, государь.
АЛЕКСАНДР. Дадим время для полной реабилитации, а после отправим генерал-майора на Север. Сегодня же оформить повышение Барклая-де-Толли в чине до генерал-лейтенанта. Дадим ему дивизию при первой же вакансии, в указе отметить: Император верит, что генерал воспримет назначение, как новый знак доверености. Мне нужна Финляндия. И тогда Санкт-Петербург укрепиться на Балтике прочно и окончательно, завершим замысел Петра Великого. А сейчас отдыхать. Гляньте, я решил вашу задачу.
ВОЛКОНСКИЙ (оценив шахматную позицию). Жертва ферзя. Озарение?
АЛЕКСАНДР. Смена ракурса.
ВОЛКОНСКИЙ. Точно так.
АЛЕКСАНДР. К Барклаю отправимся с утра, пораньше. По-моему, с ним можно составлять военные планы?
ВОЛКОНСКИЙ. Безусловно.
АЛЕКСАНДР. Спасибо, князь Пётр.
ВОЛКОНСКИЙ. Рад служить Вашему Императорскому Величеству.
АЛЕКСАНДР. Отправь сейчас представление генерал-лейтенанта Барклая-де-Толли  к прусскому ордену Красного Орла. От нас вручим Святого Владимира.
ВОЛКОНСКИЙ. Второго класса.
АЛЕКСАНДР. Наполеона интригами не свергнуть. Наёмные убийцы в его случае тоже не помощники; говорят, пытались, да сами же заказчики поплатились. Всякого диктатора всякая толпа любит и ничего за него не пожалеет, жизнь отдаст, родину заложит, но защитит. Толпа – не народ, но безликая масса, безмозглая, безобразная, беспутная. Но нельзя назначить монархом, монархом можно только быть, а чтобы быть, надо им родиться. Бог благословляет избранного до рождения, только Бог и никто другой, и ничто другое, не в силах помазать на царство. Корсиканец – проходимец ,драчун, более за ним ничего не стоит – ни родины, ни Бога, кулаки лишь да мишура. И победить его нужно в кулачном бою. Не Императору же спускаться на арену. Спустился бы, кабы противник был ровней. Мне для сего дела нужен гладиатор. Тот ли, другой ли, этот ли – не суть, главное, чтобы мой победил в открытом бою, на глазах толпы. Когда коротышка придёт сюда, всего-то и надобно, чтобы встретил его великан. Карлику, чтобы быть с человеком вровень, придётся встать на ходули, а это не самая лучшая опора даже для ходьбы, не то, что для боя. Даст Бог, Барклай – тот, кто мне нужен. Империи. России. Во всяком случае, он умудрённый тактик и отличный стратег. Кто ещё? Не хитрая же старая лиса Кутузов. Не оглашенный же суворовский пёс Багратион. Есть кандидатуры, князь? Вот именно, карьеристам и купцам от войны, останется лишь очаровательно улыбнуться и утереться. И прикажите прибрать шахматы. Хватит мне решать чьи-либо задачи, пора составлять свои. (Уходит в дом.)
ВОЛКОНСКИЙ (собирая шахматы). Эти шахматы я сам приберу, на крепкую память о новом Александре Великом.

Картина 4. 29 мая 1809 года, столица Финляндии Турку

действующие лица:
ЛЕНА, 40 лет
БАРКЛАЙ, 52 года

СЦЕНА 7. Губернаторский дворец. Входит Лена.

ЛЕНА (ворчит). Долго мне ещё тут самой себе экскурсию делать.

Входит Барклай.

БАРКЛАЙ. Устроились?
ЛЕНА. Сын ждёт отца.
БАРКЛАЙ. Торжественно и пугающе. Дай же, поцелуемся.
ЛЕНА. Сначала объясни, зачем нас привезли в такой дом?
БАРКЛАЙ. Мы здесь станем жить ближайшее время.
ЛЕНА. Максиму не терпится узнать, наконец-то, из первых уст, что там за славный беспримерный подвиг, равный переходу Суворова через Альпы, совершил его папа. Я тоже хочу послушать, чтобы знать, где у тебя появились новые раны и болячки, согласись, мне с ними жить. Нельзя было снять квартиру?
БАРКЛАЙ. Неловко, Лена, генерал-губернатор Великого Княжества Финляндии пригласил на постой, отказываться несолидно.
ЛЕНА. Я привыкла быть хозяйкой, господин Барклай-де-Толли.
БАРКЛАЙ. Ну, так и будь, госпожа Барклай-де-Толли, урождённая фон Смиттен.
ЛЕНА. При живых-то хозяевах?
БАРКЛАЙ. Предлагаешь их умертвить?
ЛЕНА. Солдафон. Но почему нас не представят?
БАРКЛАЙ. Лена, сегодня, 29 мая 1809 года, твоего любимого супруга Мишку Барклая император назначил: одним указом главнокомандующим, другим – генерал-губернатором. Не нарочно дата совпала с твоим приездом в славную финляндскую столицу город Турку. Ну, теперь-то поцелуемся?
ЛЕНА. Смирно, генерал, и не подходи. Каких-то два года назад у нашей семьи генерал-майора не было денег, чтобы выехать из Пруссии домой. За это время ты взлетел до генерала от инфантерии и одного из высших чиновников Империи. Миша, я тебя умоляю, остановись.
БАРКЛАЙ. Не понимаю.
ЛЕНА. Хотя куда уж выше-то. Чтобы ты понял, приведу пример. С твоего первого нового жалованья я решила рассчитаться с долгами. Но денег оказалось столь много, непривычно много, что я обсчиталась, мы вновь остались без гроша, и я опять вынуждена была взять в долг. Только обвыклась, и вот опять повышение. Миша, я в ужасе. Страшно подумать, куда приведёт такое везение. Народ нас и так ненавидит, русские не любят успешных земляков.
БАРКЛАЙ. Почему же везение. Труд, старание, размышления о пользе и Боге, где же тут везение. Мне не страшно.
ЛЕНА. Тебе хорошо, ты запретил себе думать о прошлом и размышлять над будущим, ты приучил себя осознавать только то, что здесь и сейчас. Но я-то привыкла думать о будущем, чтобы сводить концы с концами, и не могу отринуть прошлое, чтобы помнить, кто я и откуда.
БАРКЛАЙ. Успокойся, милая, пойдём, навестим Максима, я в двух словах расскажу вам о Ледовом переходе через пролив Кваркен, тем более, что кроме проявления героизма русского солдата, никакой практической не только, что выгоды, примитивной пользы не принёс.
ЛЕНА. Но благодаря ему ты поднялся на самую вершину карьерной лестницы.
БАРКЛАЙ. Никуда я не поднимался, просто выполнял мой долг. И это не самая вершина, есть и повыше.
ЛЕНА. Миша, я ничего не имею против твоих военных свершений, я боюсь нашего губернаторства! На таком посту не просто повысится жалованье, увеличится количество завистников, а главное, просителей. Я страшусь взяток! Знаю, мы, с тобой, не берём, но представь, если придёт старый знакомый и, притом, хороший человек, а ежели мы ему ещё и обязаны были в прошлом?
БАРКЛАЙ. Успокойся.
ЛЕНА. Нет! Не могу! Не хочу! Не желаю. Откажись. Умоляю, верни им всё – и должности, и звания, просто поедем в Бекгоф и как-нибудь станем доживать нашу незадавшуюся судьбину…
БАРКЛАЙ. Не плачь.
ЛЕНА. Мы столько не виделись, не были вместе… Поцелуй уже жену!
БАРКЛАЙ (поцеловав). Идём, радость моя, к Максиму. У меня из головы не идёт, вспомнилось письмо от троюродной родни, они просили взять их девочек на воспитание.
ЛЕНА. Тебя тоже воспитывали дядя с тётей, долг платежом красен.
БАРКЛАЙ. Вот и хорошо. Так я напишу, чтоб деток отправили?
ЛЕНА. Естественно. Хотя бы будет понятно, зачем нам столько денег.


ЧАСТЬ 2

Картина 5. 1812 год

действующие лица:
АЛЕКСАНДР, 34 года
ВОЛКОНСКИЙ, 35 лет
САНГЛЕН, 36 лет
ГОЛИК, 35 лет
БАРКЛАЙ, 55 лет
КУТУЗОВ, 67 лет
ЛЕНА, 43 года

СЦЕНА 8. Июнь. Вильно. Действующая армия. Палатка императора. Александр и Волконский.

АЛЕКСАНДР (зачитывает приказ). «Из давнего времени примечали мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем нашем желании сохранить тишину, принуждены мы были ополчиться и собрать войска наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовы к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого нами спокойствия. Французский император нападением на войска наши при Ковне открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается нам ничего, как, призвав на помощь свидетеля и заступника правды всемогущего творца небес, поставить силы наши против сил неприятельских. Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете веру, отечество и свободу. Я с вами. На начинающего Бог! В Вильне, июня 17-го дня, 1812 года. На подлинном подписано: Александр». Князь Пётр, возникли у вас коррективы?
ВОЛКОНСКИЙ. Нет, государь.
АЛЕКСАНДР. Быть посему. Отдайте приказ писарям. (Подаёт документ.)
ВОЛКОНСКИЙ (приняв документ). Прикажете сию минуту?
АЛЕКСАНДР. Сегодня в ночи в моём понимании окончательно сформировалась комбинация, которая приведёт нас к успеху в избранном плане кампании. Подойдите вплотную, пошепчемся.
ВОЛКОНСКИЙ. Барклай гарантировал конфиденциальность пребывания.
АЛЕКСАНДР. И всё же. Исходя из моих наблюдений за обстановкой в действующей армии, полагаю, после исполнения моей роли в задуманном плане пребывания здесь, точнее, после моего отъезда, генерал Багратион, с единомышленниками, коих здесь подавляющее большинство, примутся за уничтожение главнокомандующего. Так?
ВОЛКОНСКИЙ. Несомненно. Но Барклай им не по зубам.
АЛЕКСАНДР. Так-то бы так, но нам следует иметь ввиду настроение солдат. Все жаждут генерального сражения, от последнего русского мальчишки до самого Бонапарта. Барклай ни за что не даст его, хотя бы из одного только нежелания бессмысленной бойни. Наши не понимают, что победу разумнее встретить живым, чем павшим на поле боя, и понять не пожелают. Ни военные, ни штатские. Патриотический угар к осени сметёт остатки разумения. Барклая съедят, Багратион не подходит, нужен третий, кто всех примирит.
ВОЛКОНСКИЙ. Жертва ферзя?
АЛЕКСАНДР. Верно.
ВОЛКОНСКИЙ. Так-то бы Барклай сделает своё дело, но как бы его не сломало.
АЛЕКСАНДР. Надеюсь, эта глыба выдюжит. Впрочем, будем надеяться на Божью милость, и все сделаются в одночасье мудрецами. Говорите.
ВОЛКОНСКИЙ. До тех пор, когда вы объявите имя третьего, обе армии объединятся, притом, что в срок, который сейчас рассчитать представляется вряд ли возможным.
АЛЕКСАНДР. Да, конечно, план планом, но Бонапарт в него не посвящён и, конечно, станет всячески ему препятствовать, исключительно по незнанию. Итак?
ВОЛКОНСКИЙ. До приезда в войска третьего, кто-то из двоих должен стать главнокомандующим не номинально, как теперь при вашем присутствии, а с реальной властью.
АЛЕКСАНДР. Странно, Барклай не только командующий армии номер один, не только продолжает быть военным министром, но и формально… Так, Волконский, что я упускаю?
ВОЛКОНСКИЙ. Негласные установления, государь. Вспомните, какой гвалт поднялся среди генерал-лейтенантов, когда Барклаю вне очереди было присвоено звание генерала от инфантерии, Дохтуров прошение об отставке подал, вам тогда пришлось ему объясняться в письме, что не тот награды достоин, кто родился князем, но тот, кто подвиг совершил.
АЛЕКСАНДР. А сейчас-то что?
ВОЛКОНСКИЙ. По старшинству, главнокомандующим должен стать князь Багратион.
АЛЕКСАНДР. Он младше Барклая!
ВОЛКОНСКИЙ. Но старше по списку о присвоении текущего воинского звания. Я уж не говорю про то, что Барклай всегда находился в подчинении у Петра Ивановича, а для военного хуже смерти подчиняться бывшему подчинённому.
АЛЕКСАНДР. Не нарадуюсь, князь, что вы у меня есть. Благодарю. Отнесите приказ.
ВОЛКОНСКИЙ. Да, государь.
АЛЕКСАНДР. И с утра отправляйтесь к Кутузову.
ВОЛКОНСКИЙ. О, господи, что!? Простите, государь, не сдержался. Не ожидал! Хотя… Даже навскидку, ход гениальный, государь. Как бы нам это ни нравилось, а некоторым так и вовсе как бы ни претило.
АЛЕКСАНДР. Скажете, император справляется об его здоровье. Добавьте, император помнит, что генерал Голенищев-Кутузов должен  стать первым в истории полным кавалером в истории русского Императорского Военного ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия.
ВОЛКОНСКИЙ. Я так понимаю, должен скакать во весь опор окольными путями, заметая след?
АЛЕКСАНДР. Верно.
ВОЛКОНСКИЙ. О возможном назначении ни слова?
АЛЕКСАНДР. О неизбежном назначении, князь. Старику слова не нужны, достаточно прозрачного намёка. И до отъезда навестите князя Петра Ивановича Багратиона,  шепните на ушко, дескать, император желает видеть главнокомандующим Михаила Богдановича Барклая-де-Толли, несмотря на пресловутый список. Ежели, как всегда, вспылит, сообщите ему, что я – самодержавный монарх, и я так хочу.
ВОЛКОНСКИЙ. Шепнуть без свидетелей?
АЛЕКСАНДР. Точно так, князь Пётр. Передайте от меня презент, что ли. Вот хотя бы табакерку. (Берёт табакерку из стола, подаёт Волконскому.) Впрочем, дайте мне приказ. (Принимает документ.) Я сам отнесу. А вы не теряйте времени. Добрый путь, мой добрый друг.
ВОЛКОНСКИЙ. Я вас люблю, мой государь. (Уходит.)
АЛЕКСАНДР (зачитывает). «Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим об их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете веру, отечество и свободу. Я с вами. На начинающего Бог!»

СЦЕНА 9. Июльский день в лесу. На пне сидит Санглен, изучает записи в блокноте, напевает по-французски. Входит Голик.

ГОЛИК. Яков Иванович, звали?
САНГЛЕН. Да, ротмистр. Вы при оружии?
ГОЛИК. Никак нет, разоружили на подходе. Странно…
САНГЛЕН. Кроме того, вы сейчас на прицеле.
ГОЛИК. Почему?
САНГЛЕН. Действительно? Вам странно? И никаких идей на сей счёт? Вы же военный полицейский, контрразведчик, господин Голик, не разочаровывайте меня.
ГОЛИК. Господин директор, я требую уважительного тона…
САНГЛЕН. Просто восторг. Семён Семёнович, что предпочтёте, расстрел на месте или военно-полевой суд?
ГОЛИК. Вот даже как. Какова же причина?
САНГЛЕН. Согласен, нет времени на прения. Ефрейтор Блюдин.
ГОЛИК. Не припомню… Ах, вот вы о чём! Денщик Барклая. Ну, он подошёл ко мне, поделился сомнениями в отношении повара вахмистра Глушака и маркитантки… Как, бишь, её… Нет, не вспомню.
САНГЛЕН. Вы намерены изображать недоросля или вспомните, что являетесь боевым офицером?
ГОЛИК. Только сегодня Барклай проезжал, как обычно, с осмотром позиций, а ему простой солдат едва не в лицо выкрикнул: «Смотрите, вот едет изменщик». Днями, весь генералитет Второй армии, во главе с Великим Князем Константином и генералом от инфантерии его светлостью Петром Ивановичем Багратионом явились к Барклаю и сообщили ему в глаза, что он предатель и немец. И чем он ответил? Мол, пусть всякий делает своё дело, а я делаю своё». Не прямо ответил, но туманно, хитро. Изменчиво!
САНГЛЕН. И потому вы решили разом покончить с проблемой к всеобщему удовлетворению, замолчав сообщение о задуманном покушении на Его Высокопревосходительство, тем самым давая возможность тому совершиться.
ГОЛИК. Армия желает генерального сражения. Барклай обязан его дать. Кабы не было этого подлого немца, главнокомандующим стал бы князь Багратион, любимец и ученик генералиссимуса Суворова. С князем Петром Ивановичем уж мы постояли бы за Россию, за честь русского оружия. Может быть, и полегли бы на поле брани, но не позорились бы, улепётывая от Бонапарты, как какие-то зайцы. За каждую пядь земли русской французы получили бы кровь и слёзы. Всем известно, что даже Наполеон уважает Багратиона, которого назвал ещё до позорного мира в Тильзите единственным стоящим генералом из наших. Тут он, конечно, переврал, стоящих генералов у нас больше, много больше, да почти, что все. Но всё же!
САНГЛЕН. И потому Наполеон подослал убить Барклая? Не генерала Багратиона, ротмистр, но именно генерала Барклая-де-Толли. Так кого Бонапарт опасается на самом деле? Кто не даёт императору покорить Россию? Ответ очевиден.
ГОЛИК. Не понимаю, при чём тут Наполеон?
САНГЛЕН. Маркитантка Дуня склоняла повара отравить Барклая, что вы, конечно, знаете. Но не потому, что она является русским патриотом, как вам показалась, но потому, что она является французским шпионом.
ГОЛИК. Господи, помилуй!
САНГЛЕН. И никакая она не Дуня-маркитантка, а бывшая танцовщица Диана Потье из Марселя.
ГОЛИК. Не может быть!
САНГЛЕН. Хорошо, вовремя пресекли.
ГОЛИК. Она… она такая… такая наша!
САНГЛЕН. Вот и вы, господин ротмистр, тоже такой же наш, раз отставили свои профессиональные обязанности в угоду личной неприязни и поступили, как враг.
ГОЛИК. Нет! Я без умысла, не со зла!
САНГЛЕН. А что это меняет?
ГОЛИК. Виноват. Упустить шпиона… Нет мне прощения. Господин директор, я думал… Да вы всё и так понимаете. Вы даже думаете так же, как все, о нашем унизительном отступлении, о нашем навязанном главнокомандующем…
САНГЛЕН. Вы правы, Семён Семёнович, только я нашему навязанному главнокомандующему доверяю. Таких, как я, немного. Но каждый солдат должен уяснить, что не ему судить генерала, тем более, полководца, который назначен императором. Офицерам же и генералам следовало бы не об амбициях собственных печься, когда идёт война, а задуматься, отчего столь замечательный военачальник, бесстрашный воин, неоднократно проверенный в боях и ни единожды не замеченный в интригах, проводит кампанию против Бонапарта именно так, и никак иначе. И сам император с ним в том  солидарен. Да, я не понимаю, что делает Барклай, но я не военачальник, я – начальник военной полиции, а те же Багратион с царским братом Константином должны бы понять! Или хотя бы поднатужиться в понимании. Если бы каждый на своём месте исполнял свои обязанности, тогда никому не пришло бы в ум требовать внимания к своему праву. Хватит о том!
ГОЛИК. Господин директор… Яков Иванович…. Опозорить меня или расстрелять вы всегда успеете, позвольте смыть кровью мою вину, которую я признаю.
САНГЛЕН. Я ждал этих слов. Мы, с тобой близко знакомы, Семён, прикрывали спины друг друга, от смерти спасали. Поезжай сейчас в штаб князя Багратиона, скажешь, что директор де Санглен внял неоднократным просьбам твоим о возвращении в боевой строй.
ГОЛИК. И ничего не потребуешь взамен?
САНГЛЕН. Доносить на Багратиона, что ли? Брось, князь великий воин и настоящий патриот, а то, что грызёт Барклая, так не скрываясь, пусть их, не наш уровень. Ступай.
ГОЛИК. Я твой должник, Яша.
САНГЛЕН. Не мой, Сеня, не мой, но русской армии. Самой России должник.
ГОЛИК. Одного не отнять у Барклая, люди, которых он подбирает сам, как правило, честные и достойные. Поверьте, господин директор де Сенглен, я рассчитаюсь с Бонапартом за эту танцовщицу. Ежели, конечно, Барклай всё же решится на сражение. Прощай, товарищ. (Уходит.)
САНГЛЕН. Прощай. Решится, деваться некуда, загнали волки благородного оленя.

СЦЕНА 10. Август. Царёво-Займище. Палатка главнокомандующего. Барклай поднимается из-за рабочего стола, откидывает полог входа.

БАРКЛАЙ. Яков Иванович, войдите.

Входит Санглен, с папкой для документов.

САНГЛЕН (подавая документ). Последние донесения из лагеря противника.
БАРКЛАЙ. Благодарю, посмотрю. Вы упорно избегаете слово «французский».
САНГЛЕН. Язык не поворачивается.
БАРКЛАЙ. Есть что-то неожиданное?
САНГЛЕН. Нет.
БАРКЛАЙ. Не представляю, как я чувствовал бы себя, будь на противной стороне мои шотландские предки. Да, месье де Санглен, воевать против соотечественников не самое приятное занятие, да ещё так превосходно, как это делаете вы.
САНГЛЕН. Они – соотечественники моего отца. Я – коренной москвич.
БАРКЛАЙ. Слышал, вы дрались с соотечественником вашего отца за то, что тот непотребно выразился о русских.
САНГЛЕН. И победил. Победа всегда на стороне того, кто прав.
БАРКЛАЙ. Ещё что-то?
САНГЛЕН. Делегация московского ополчения требует пропуска к вам, с петицией.
БАРКЛАЙ. Читали?
САНГЛЕН. Грубо говоря: «ура», «да здравствует», «так победим»…
БАРКЛАЙ. Ну, и, конечно, любимый припев: «генеральное сражение».
САНГЛЕН. Конечно. Я распорядился не пускать.
БАРКЛАЙ. Тоже опасаетесь, что я приведу Наполеона в Москву?
САНГЛЕН. Опасаюсь, и более всех, ведь я с вами рядом. Москва – сердце нашей Родины, её суть и смысл.
БАРКЛАЙ. Я, скорее всего, дам сражение для того, чтобы спасти наш смысл, но смотрю на Москву, как на одну из точек географической карты Европы. И не совершу для этого города точно так же, как и для всякого другого, никакого движения, способного повергнуть армию опасности.
САНГЛЕН. Страшно слышать.
БАРКЛАЙ. Надобно не Москву, надобно спасать Россию и Европу.
САНГЛЕН. Такой шаг может оправдать вас лишь в том случае, если впоследствии Наполеон будет бит нещадно.
БАРКЛАЙ. Непременно бит. Мало, что бит, будет истреблён.
САНГЛЕН. Московский люд воспоследует русскому праву: не доставайся же ты никому, особенно злодею, и спалит до основания. Не будет Наполеону добычи, кроме пепла и золы.
БАРКЛАЙ. Что поделаешь, стратегия победы выше чувств и душевных порывов.
САНГЛЕН. Я на вашей стороне.
БАРКЛАЙ. Благодарю. Признаться, сомневаюсь в необходимости сражения здесь. Как полагаете, что думает по сему генеральская общественность?
САНГЛЕН. В этот раз, Михаил Богданович, не все, но кое-кто уже сходятся, что Царёво-Займище неудачное для нас место.
БАРКЛАЙ. И, скрепя сердце, готовы продолжить отступление под руководством ненавистного труса, предателя и немца. Но большинство, естественно, требуют битвы.
САНГЛЕН. И всё же полковник Толь решительно против, а его мнение для вас всегда ценно.
БАРКЛАЙ. Кто бы знал, как мне хочется назначить сражение немедленно, чтоб фанфароны и дилетанты на собственной шкурке прочувствовали, что значит взбешённый Наполеон Бонапарт на самом деле. А он взбешён. Обе наших армии, наконец, я объединил. Не достаёт лишь корпуса генерала Милорадовича. Но до него рукой подать. А противник с начала противостояния уже потерял половину численного состава, испустил свой победный дух, лишился прочной связи с коммуникациями, голод, холод, отсутствие противника в поле зрения. И всё это произведено без кровопролития, одними маневрами. Моя стратегия работает. Император Александр Павлович должен быть доволен, что поддерживает меня, вопреки всеобщему неприятию. Да что лукавить, всеобщей ненависти. Признаться, я не подозревал, каково это быть мишенью самых низких чувств и настроений армии… целого народа. Другой бы уже сдался. Да ведь и я не камень. Но когда знаешь, что и как делаешь, особенно, при осознании надёжной духовной поддержки монарха, беспросветность с отчаянием отступают. Простите, Яков Иванович, расчувствовался. Благодарю, вы свободны, а мне предстоит всё же принять решение о необходимости генерального сражения.
САНГЛЕН. Ваше Высокопревосходительство, позвольте сказать. Вы запретили мне собирать информацию о происходящем за пределами действующей армии, но то, что произошло, в корне меняет ситуацию, и я полагаю, что вам следует узнать раньше, чем когда всё обозначится само собою.
БАРКЛАЙ. Да?
САНГЛЕН. Результат или подробности?
БАРКЛАЙ. Решайте сами.
САНГЛЕН. Их Императорское Величество поручил решить вопрос о Главнокомандующем специально созданному для этого Чрезвычайному комитету.
БАРКЛАЙ. Моё имя рассматривалось?
САНГЛЕН. Нет.
БАРКЛАЙ. Продолжайте.
САНГЛЕН. Чрезвычайный комитет единогласно предложил генерала от инфантерии князя Михаила Илларионовича Кутузова. Император утвердил.
БАРКЛАЙ. Между равными, такой поступок достойно счесть предательством.
САНГЛЕН. Кутузов уже на подъезде.
БАРКЛАЙ. Как там пели солдаты: «Вот приедет наш Кутузов бить французов». Но это моя война! Нельзя же испытывать верность, честь, достоинство
САНГЛЕН. Возможно, Кутузов уже прибыл.
БАРКЛАЙ. Знаете, как князь Кутузов, в 92-м году заключил мир с Оттоманской Портой, хотя к тому не было ни единой предпосылки?
САНГЛЕН. Нет.
БАРКЛАЙ. Екатерина назначила его послом в Константинополь. Ну, он видит, что ничего почти невозможно поделать, и придумывает совершенно невероятный фортель. Михаил Илларионович подкупает главное евнуха и проникает в султанский гарем.
САНГЛЕН. О! С ума сойти! Ему же могли голову отсечь!
БАРКЛАЙ. Там он улещивает маму султана и главную то ли жену, то ли наложницу, которые, в свою очередь, уговаривают того подписать необходимый договор на выгодных для Российской Империи условиях. Султан, понятное дело, поинтересовался, на каком-таком основании русский посол оказался в его гареме. Ему ответили, что при русском дворе Кутузов занимает должность главного евнуха.
САНГЛЕН. О, боже! Но султан же знал, что Москва христианская!
БАРКЛАЙ. Султан мудро сделал вид, что не знает. Я люблю Михаила Илларионовича. Люблю и ценю. Мы давние приятели. Со времён Очакова. Думаю, письмо от него уже спешит ко мне. Но это не меняет, ничего. Яков Иванович… Впрочем, нет. Прощайте. Благодарю вас. Не за сообщение о моём крахе. За то, что согласились участвовать в одном из моих начинаний, вашими стараниями теперь в российской армии создан действительно жизненно важный организм разведки, и он превосходен. Мне ли не знать. Простите, ежели чем обидел ненароком. Пойду, прогуляюсь. Я так давно не был свободен… Срочно требуется свежий воздух.
САНГЛЕН. Ваша воля, Михаил Богданович, но я буду вас сопровождать.
БАРКЛАЙ. Охранять тело генерала от расправы собственной армии?
САНГЛЕН. Французских лазутчиков никто не отменял.
БАРКЛАЙ. Французских, говорите… Что ж, против французских возражений не имею. (Уходит.)
САНГЛЕН. Авва Отче, всё возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо. (Уходит.)

СЦЕНА 11. Конец августа. В дворцовом парке гуляет Александр, читает письма. Входит Волконский.

ВОЛКОНСКИЙ. Государь! Едва доехал до Лиговки, вернули.
АЛЕКСАНДР. Не надо ехать, покуда там делать уже нечего. Вот, послушайте, что пишет Кутузов. (Зачитывает письмо.) «Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине в 12-ти верстах вперед Можайска, одна из наилучших, которую только на  плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе».
ВОЛКОНСКИЙ. Выбирал полковник Толь?
АЛЕКСАНДР. Да. Насколько мне известно, никто не в восторге от позиции, особенно Барклай. Он сказал, что позиция выгодна в центре и на правом фланге, но левое крыло в прямой линии с центром совершенно ничем не подкрепляются. Багратион поддержал, хотя с оговоркой, что возможен обход противником левого фланга. Беннигсен заявил, что это величайшая ошибка, которую можно было совершить, действуя против Наполеона, система которого известна и против которой, следовательно, можно принять меры, как я это и показал в войне восемьсот шестого и седьмого годов.
ВОЛКОНСКИЙ. Беннигсен очень не любит Кутузова.
АЛЕКСАНДР. Багратион ещё больше, едва ли не презирает. Донесли, что он написал московскому градоначальнику, другу своему, Ростопчину, на назначение Кутузова в войска: "Хорош и сей гусь, который назван князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я Вас уверяю, что тоже приведет к вам Наполеона». И ещё про него же: «Теперь пойдут у вождя нашего сплетение и интриги". Вождь, подразумевается, конечно, Кутузов.
ВОЛКОНСКИЙ. Ничего, сговорятся, и всё сделается. Каждый из них знает своё дело так, что французам мало не покажется. Вся армия так ждала этого боя, что превзойдёт и материальный перевес противника, и численный, и самую себя. А русская армия – это вам не фунт изюму скушать, дорого да сердито. Предпочёл бы быть там.
АЛЕКСАНДР. А я предпочёл, чтобы вы были тут.
ВОЛКОНСКИЙ. Я всё же боевой офицер, кавалер Георгиевского Креста за Аустерлиц, генерал…
АЛЕКСАНДР. Генерал-адъютант. Ключевое слово «адъютант». Итак, место для генерального сражения выбрано.
ВОЛКОНСКИЙ. Бородинское поле. Государь, я оборудовал у себя кабинет, нечто вроде помещения для военных игр. Воображаемых сражений, предполагаемых или некогда бывавших. Карты, солдатики. Желаете сыграть в Бородинское сражение? Свои силы нам известны доподлинно, а блистательная разведка, организованная Барклаем, даёт нам все карты со стола Бонапарта.
АЛЕКСАНДР. Нечто подобное я ожидал от вас услышать однажды. Я рад. И не создать ли вам, князь Пётр Михайлович, главный военный штаб при императоре?
ВОЛКОНСКИЙ. Подлинный, не квартирмейстерский.
АЛЕКСАНДР. Тогда я, с вашей помощью, мог бы на деле осуществлять мои непосредственные, прямые обязанности командующего моей армией. Как текущие кампании, так и будущие.
ВОЛКОНСКИЙ. Буду счастлив.
АЛЕКСАНДР. И будете фельдмаршал. Настоящий, полевой.
ВОЛКОНСКИЙ. Фельдмаршал-адъютант – это как-то уж сильно расточительно.
АЛЕКСАНДР. Какова же, по-вашему, будет расстановка наших войск при Бородино?
ВОЛКОНСКИЙ. Думаю, на уязвимый левый фланг будет поставлен Багратион, а за центр и правый фланг ответственность будет возложена на Барклая. Кутузов превосходно знает невероятную способность Барклая сохранять хладнокровие и рассудительность в ходе любого боя, самого смертельного и опасного. Боевой же дар Багратиона, прежде всего, заключён в сверхъестественном предчувствии удара противника и, как следствие, молниеносного, а-то и предупреждающего ответа.
АЛЕКСАНДР. При всём, сам Кутузов просидит в кресле всё сражение, не двигаясь. Разве, что покушать да нужду справить.
ВОЛКОНСКИЙ. Кутузов умудрён изрядно и опытен в людях чрезвычайно, как никто, точно знает, что таким командующим своих армий, как Барклай и Багратион, мешать не надо. И нельзя. В конце концов, его для того и назначили в армию, что русскому солдату милее знамя, а не штандарт.
АЛЕКСАНДР. Идёмте.

СЦЕНА 12. 26 августа. Бородинское поле. Сражение только кончено. Входит Барклай, одетый в вышитый золотом генеральский мундир, при всех орденах и звездах, в шляпе с огромным черным плюмажем - так, чтобы представлять собою яркую, хорошо заметную мишень для неприятельского огня. Теперь он потрёпан, закопчён, утомлён. Усаживается на землю. Входит Санглен.

САНГЛЕН. Ваше Высокопревосходительство! Вы слышали, обратили внимание? Вам от каждого полка сегодня гремело «ура»! А ведь несколько недель вас провожали гробовым молчанием. Солдаты и генералы, живые и мёртвые воздали хвалу вашему бесстрашию, вашему воинскому дару!
БАРКЛАЙ. А, де Санглен. Вы живы.

Пауза.

САНГЛЕН. Разве так можно! Что за парад вы устроили!
БАРКЛАЙ. Сядьте, Яков Иванович, и помолчите. Просто немного тишины.
САНГЛЕН. Да. Да.

Пауза.

БАРКЛАЙ. Почему со мной нет никого из адъютантов?
САНГЛЕН. Остался ли кто из них в живых.
БАРКЛАЙ. Вот оно как.
САНГЛЕН. Убито двое и семеро ранено из офицеров и адъютантов, находившихся с вами рядом. Ваша шляпа прострелена. И плащ. И ведь в самых опасных местах всего сражения. В парадном мундире, на белом коне!
БАРКЛАЙ. Не кричите, ради бога.
САНГЛЕН. Под вами убито семь лошадей.
БАРКЛАЙ. Пять.
САНГЛЕН. Большая разница.
БАРКЛАЙ. Сколько народу полегло бездарно, бессмысленно. Я вёл кампанию, чтобы вовсе обойтись без сражения.
САНГЛЕН. Сегодняшние мертвецы вчера жаждали боя, это сбылось их желание.
БАРКЛАЙ. Вчера? Вчера зря потратил на составление завещания и прощальных писем. Сегодня я искал смерти, но не нашёл. Печально, захвачена батарея Раевского. Но мы возьмём её обратно завтра, а может быть, французы покинут её сегодня ночью.
САНГЛЕН. Вы уверены, что сражение возобновится завтра?
БАРКЛАЙ. Безусловно.
САНГЛЕН. Сомневаюсь.
БАРКЛАЙ. Что-что?

Входит Голик.

САНГЛЕН. Ротмистр Голик?
ГОЛИК. Ваше Высокопревосходительство, меня прислал генерал Багратион.
САНГЛЕН. Разве он ещё не отправлен в Москву?
ГОЛИК. Отправлен, с тяжёлым ранением в ногу. Его перевязывал сам лейб-медик Виллие.
БАРКЛАЙ. О, тогда я за Петра Ивановича спокоен. Говорите, господин ротмистр.
ГОЛИК. Князь Пётр Иванович просил передать вам его слова…
БАРКЛАЙ. Мне передал их мой адъютант. «Скажите генералу Барклаю, что участь армии и её спасение зависят от него. До сих пор всё идёт хорошо, но пусть он следит за моей армией, и да поможет нам Господь».
ГОЛИК. Чуть позже, перед тем, как скончаться, он сказал ещё для вас, чтобы вы простили его. За всё, что он предпринял против вас. И ещё он сказал вам спасибо.

Пауза.

БАРКЛАЙ. Благодарю.
САНГЛЕН. Ротмистр, ступайте.
ГОЛИК. Да-да, уже. Михаил Богданович, дорогой. Сегодня вы своими действиями спасли столько русских жизней! А может быть, и саму Россию. Бог знает, Ему и судить. А только и меня простите, ради всего святого, за всё. (Опускается на колени.)
БАРКЛАЙ. Семён Семёнович, пожалуйста, поднимитесь с колен.
ГОЛИК. Вы знаете моё имя?
БАРКЛАЙ. Я так устал… так устал.
ГОЛИК. Прощайте. Дай вам Бог. (Силится подняться.) Встать не могу, ноги…
САНГЛЕН (помогая Голику). Семён! Ранен?
ГОЛИК. Не знаю.
БАРКЛАЙ. Яков Иванович, проводите ротмистра в лазарет.
САНГЛЕН. Да. Идём, идём. (Уходит с Голиком.)
БАРКЛАЙ. Восславлен как герой, ославлен как предатель. Покоряюсь моему жребию. 26 августа не сбылось моё пламеннейшее желание: Провидение пощадило жизнь, для меня тягостную. Ни единой царапины! За что же, Господи, Ты меня так любишь. А главное, зачем.

СЦЕНА 13. 22 сентября. Тарутино. Палатка главнокомандующего. Кутузов перед зеркалом примеряет новый фельдмаршальский мундир.

КУТУЗОВ (напевает). «Летят утки, летят утки и два гуся. Ох, кого люблю, кого люблю – не дождуся. Ох, кого люблю, кого люблю – не дождуся». Вроде не жмёт. А, господин генерал-фельдмаршал? Не жмёт? А-то ведь не в гробу покуда, важно, чтоб не жало, не морщило. (Напевает.) «Приди, милый, приди, милый, стукни в стену. Ох, а я выйду, а я выйду, тебя встречу. Ох, а я выйду, а я выйду, тебя встречу». (Откидывает полог.) Входите.

Входит Санглен.

САНГЛЕН. Ваше Высокопревосходительство, позвольте обратиться по личному вопросу. Я - директор военной полиции де Санглен.
КУТУЗОВ. Что ж, думаете, раз вашему главнокомандующему под семьдесят, так он уже и память потерял? Впрочем, с кем ни бывает. Да хоть с кем, а только не с генералом Кутузовым. Иначе, присвоили бы фельдмаршала. Хотя могли бы присвоить и трупу, при Павле Петровиче, почившем императоре, чего только ни приключалось по документальной части. Тогда все немного с ума посходили. Знаю я вас, Яков Иванович. И помню, и наслышан. Итак?
САНГЛЕН. Решил лично принести прошение для скорости прохождения по инстанциям. Дело не терпит отлагательств. (Подаёт документ.) Прошение об отставке.
КУТУЗОВ (прочитав документ). Причина не указана.
САНГЛЕН. Здоровье.
КУТУЗОВ. Война, месье, некогда здоровьем заниматься.
САНГЛЕН. Желаю вернуться в Москву.
КУТУЗОВ. Вон оно как… Начальник военной полиции российского императора решил дать обед в честь императора французского? Кровь взыграла! Зов предков!?
САНГЛЕН. Москва для меня, Ваше Высокопревосходительство, родной кров, колыбель моя, и она теперь горит, в следствии оставления её нашими, русскими войсками. Я же желаю, чтобы горели не только дома москвичей, но сама земля московская под ступнями французских варваров и их приспешников. Я не просто директор полиции, включающую разведку, контрразведку, диверсии и прочее, я сам разведчик, контрразведчик, диверсант и прочее, ежели вы понимаете, про что я говорю. Моими умениями и мастерством желаю довести врага моего города до полного исступления. И ежели мне удастся хотя бы на день раньше прогнать пришельцев вон, сочту жизненную миссию мою вполне состоявшейся.
КУТУЗОВ. И с чего мне верить французу?
САНГЛЕН. Я – русский! А не верите, так тем более, незачем держать меня в армии да ещё на таком посту.
КУТУЗОВ. Ну-ну, Яков Иванович, не кипятитесь, снимите крышку с казана, не-то разорвёт, не хватает мне тут ещё прибираться за вами.
САНГЛЕН. Позвольте, господин генерал-фельдмаршал, получить вашу резолюцию на моём прошении и я с радостью избавлю вас от уборки.
КУТУЗОВ. Ты ещё не уволен, директор! Так что, прибери гонор, помни, с кем разговоры ведёшь! Строптив больно!
САНГЛЕН. Виноват, Ваше Высокопревосходительство.
КУТУЗОВ. И смену подготовил?
САНГЛЕН. Любой из моих действующих заместителей годен для бесперебойного для департамента продолжения службы.
КУТУЗОВ. Не хочется мне отпускать вас, Яков Иванович, сам не знаю, почему. Может быть, потому, что вас назначил генерал Барклай-де-Толли, а у него ошибок в выборе не бывает. Правда, закралось сомнение вдруг, почему вы не подали рапорт своему шефу, уж он-то подмахнул бы.
САНГЛЕН. С рассветом Михаил Богданович отбыл из армии.
КУТУЗОВ. Что-что? Что!?!
САНГЛЕН. Я полагал, вам доложили.
КУТУЗОВ. Что означает «отбыл»?
САНГЛЕН. В отставку. Так было сказано мне.
КУТУЗОВ. Разве Михаил Богданович получил ответ от государя?
САНГЛЕН. По-моему, нет.
КУТУЗОВ. Сиречь, генерал Барклай ушёл в отставку самовольно?
САНГЛЕН. Похоже, да.
КУТУЗОВ. Укатали сивку крутые горки. Говорил ему, вырви из сердца своего осиновый кол обиды, не то пустит корни, разорвёт. Бородино же вернуло ему уважение армии, все теперь отдают его славному геройству дань почтения, чего ещё. Даже новопреставленный недруг его, генерал Багратион Пётр Иванович, и тот попросил прощения перед смертью, мало, разве. Что ж, вольному воля, не мне его судить, а с государем у них своя дружба, простит. Взял и уехал. Однако! И он ещё говорил мне: я – русский. Какой же русский, раз поступаешь так-то. В армии, небось, на государевой службе, настоящему русскому и в ум не придёт покинуть пост без изволения сверху. А всё оттого, что нет за ним ничего, ни крепостных, ни земель. Свободный человек. Ну, и какой же ты тогда русский, коли не понимаешь главного, что не можешь ты быть свободен ни от людей, ни от царя, мы все тут всем обязаны, и все всему виной. Одна только смерть и в радость. Но с чего вдруг Барклай сорвался?
САНГЛЕН. Последней каплей, переполнившей чашу терпения его, такого всегда спокойного, рассудительного, стало то, что вы, Ваше Высокопревосходительство, передали из его армии в арьергард генерала Милорадовича почти 30 тысяч человек.
КУТУЗОВ. Это моя армия! Что хочу, то и ворочу!
САНГЛЕН. Да, но генерала Барклая-де-Толли не известили о данном решении, что равносильно, согласитесь, публичному оскорблению.
КУТУЗОВ. Что!? Что? Как не известили? Я лично составил распоряжение. Разве, дежурный генерал мог замотаться, дел-то невпроворот.
САНГЛЕН. Теперь-то что, он уже в дороге.
КУТУЗОВ. И что же сказал напоследок? Не мог не сказать, уж я знаю Барклая, мы старые приятели.
САНГЛЕН. Дословно?
КУТУЗОВ. Раз уж память отменная, так не сочтите за труд.
САНГЛЕН. «Я должен уехать. Это необходимо, так как фельдмаршал не даёт мне возможности делать то, что я считаю полезным. Притом, главное дело сделано, остаётся пожинать плоды. Я слишком люблю Отечество и императора, чтобы не радоваться заранее успехам, коих можно ожидать в будущем. Потомство отдаст мне справедливость. На мою долю выпала неблагодарная часть кампании; на долю Кутузова выпадет часть более приятная и более полезная для его славы. Я бы остался, если бы я не предвидел, что это принесёт армии больше зла. Фельдмаршал не хочет ни с кем разделить славу изгнания неприятеля со священной земли нашего Отечества. Я считал дело Наполеона проигранным с того момента, как он двинулся от Смоленска к столице. Это убеждение перешло во мне в уверенность с той минуты, как он вступил в Москву. Моя заслуга состоит в том, что я передаю фельдмаршалу армию хорошо обмундированную, хорошо вооружённую и отнюдь не деморализованную. Это даёт мне право на признательность народа».
КУТУЗОВ. С такою-то памятью вам в мемуаристику прямая дорога.
САНГЛЕН. Ежели кто позлопамятнее подножку не сделает.
КУТУЗОВ. И не поспоришь, и спорить не о чем. Правда, относительно признательности народа Барклай, подозреваю, в сильном заблуждении обретается. Ему, с этой признательностью, до дома ещё живым и невредимым доехать надобно. Охрана-то хоть при нём осталась?
САНГЛЕН. Нет. Адъютант, конечно, личный доктор при нём, другие люди. Но немного.
КУТУЗОВ. Я, когда приехал в действующую армию, в Царёво-Займище, провозгласил воинам, мол, с этакими молодцами отступать стыдно. Армия возликовала. И на следующий же день по моей команде ликующе продолжили отступление. Какова была бы реакция, если бы отступление скомандовал Барклай?
САНГЛЕН. Все и так ожидали того, и были жутко удручены.
КУТУЗОВ. За тем я объявил, что нашёл место для генерального сражения, на Бородинском поле. Скажите, может полководец за те несколько дней, что я был в армии, определиться с местом?
САНГЛЕН. Только, если по наитию.
КУТУЗОВ. Однако, наитие – не мой конёк. Я издал приказ перед сражением, из которого следовало что?
САНГЛЕН. То, что обоим командующим обеих армий даётся полная свобода в сражении.
КУТУЗОВ. Точно так. Сражение кончилось, все ждали второго дня. Барклай ждал?
САНГЛЕН. Безусловно, знаю наверно.
КУТУЗОВ. А я дал команду отступать. Как восприняла бы армия, когда такой приказ озвучил бы Барклай? Вы человек честный.
САНГЛЕН. Убеждён, мог произойти бунт. Правда, генерал Барклай при Бородино проявил себя выдающимся образом, и взрыва, скорее всего, не было бы. 
КУТУЗОВ. И всё же. Верно?
САНГЛЕН. Верно.
КУТУЗОВ. По ходу продолжения отступления, армия ждала и требовала ещё одной генеральной битвы для защиты Москвы, но я не дал ей состояться и Москву сдал.
САНГЛЕН. На совете в Филях, первым об оставлении Москвы сказал Барклай.
КУТУЗОВ. Сказать – не сделать, решение было за мной. А если бы за Барклаем?
САНГЛЕН. Не могу даже вообразить.
КУТУЗОВ. Это ещё Багратиона уже не было, тот точно замахал бы шашкой.
САНГЛЕН. Ну, Барклая шашкой не проймёшь.
КУТУЗОВ. Багратион и не таких задумчивых стратегов, как Барклай, пронимал. Но, по всему, военный совет Барклая там же и сместил бы с должности. Безо всякого согласования с императором. Как полагаете?
САНГЛЕН. Думаю, вы правы.
КУТУЗОВ. Однако, понятие «моё решение» в той части всей кампании, в которой  я был командующим, неверно. Я решение лишь озвучивал. По причине того, что всё было решено до моего прибытия в армию. Намного раньше. План ведения всей кампании был составлен ещё до вступления наполеоновских войск в Россию. И основа его была составлена, как раз, генералом Барклаем при активном содействии генерал-адъютанта князя Волконского и под неусыпным руководством лично императора Александра Павловича. Барклай для того и был назначен военным министром, чтобы он подготовил армию к войне с Бонапартом. И справился он с ней превосходно. Правда, своим неожиданным возвышением восстановил против себя весь высший свет. Ну, да ему всегда до того не было дела. Единственно, чего не ведал Барклай – это Бородино, его необходимость возникла в ходе самой кампании. Вывод сделаете сами?
САНГЛЕН. Только генерал Барклай мог исполнить задуманный план отступления, но ежели бы генерал Барклай был оставлен на должности главнокомандующего, то план был бы провален, для чего и были призваны вы.
КУТУЗОВ. Молодца, директор полиции.
САНГЛЕН. От себя могу добавить, искренне, положа руку на сердце, что призвать кого-либо другого было неразумно. Какова бы ни была главная задумка, исполнить её может только тот, кто для исполнения годен. Годен и как военачальник, и как духовный авторитет, и как представитель титульной нации.
КУТУЗОВ. Мама моя родная, откуда Барклай тебя выкопал!
САНГЛЕН. Сам удивляюсь, почему выбрал, как узнал.
КУТУЗОВ. Больших сражений не будет. Наполеон сам отступит из Москвы, побежит из России.
САНГЛЕН. Поползёт.
КУТУЗОВ. Я – государев человек, а не государь, мне строптивцы не нужны. Предпочту нашего директора, исконно русского, чтоб глазами ел начальство и не выдумывал себе никаких отставок. Вот вам ваша отставка. (Подписывает документ.)
САНГЛЕН. А далее?
КУТУЗОВ. О чём речь?
САНГЛЕН. Неужели нет второй части плана, заграничной?
КУТУЗОВ. Ну, ты, братец, наглец. Отвечу так. Я за Наполеоном гоняться не намерен, не тот возраст, да фельдмаршалу и неприлично, да ещё в новом мундире. Свою же личную миссию ограничиваю рубежами России. Держи свою вольную. Завоевал. (Подаёт документ.)
САНГЛЕН. Благодарю, Ваше Высокопревосходительство.
КУТУЗОВ. Как мундир – на мне?
САНГЛЕН. Сидит.
КУТУЗОВ. А я – в мундире?
САНГЛЕН. Сидите.
КУТУЗОВ. Да ты – льстец, проказник. Берегите себя, Яков Иванович. Думаю, к весне вашего шефа опять призовут на службу, чтоб добил Бонапарта.
САНГЛЕН. Он и это знает?
КУТУЗОВ. После отставки и самовольного отъезда, полагаю, он считает свою военную карьеру конченой. Нет, не знает.
САНГЛЕН. Сами, что же, не желаете остаться до победного марша в Париже?
КУТУЗОВ. Так вышло, что я ужинал накануне смерти с двумя императорами: с Екатериной Великой и сыном её, Павлом Петровичем. Когда на ужин пригласил Александр Павлович, я содрогнулся, но скоро осознал, что это мой прощальный ужин. Император Александр предстал передо мной великим монархом, так что могу констатировать со знанием дела: многия лета, ох, многия. Но ни одна величина не может заместить Бога в своём единственном лице, их есть ещё. Одним нужен Наполеон, другим нет, а мне до него дела нет, мне дело есть до одной только моей России. Где-то к февралю, судя по всему, закончат мне мой земной путь, место главнокомандующего естественным образом освободится. Де Санглен, не переживайте вы за Москву, отстроится, была бы Россия, остальное приложится.
САНГЛЕН. Ваше светлость, приватного характера вопросец позволите?
КУТУЗОВ. И?
САНГЛЕН. Правда, что вы ради посольской пользы в султанский гарем забрались?
КУТУЗОВ. Не поверите, до сих пор главным евнухом при русском дворе числюсь.
САНГЛЕН. Счастлив знакомству с вами, господин генерал-фельдмаршал.
КУТУЗОВ. А слыхали историю, как я с Суворовым, на спор, солдатскую кашу ел?
САНГЛЕН. Ух, ты! Расскажите, а?
КУТУЗОВ. Ты, братец, радость свою общения со мной профукал, милуйся теперь со своей отставкой. И ещё. Яков Иванович, ты уж там дай жару Наполеону с его наполеончиками, поджарь пятки-то, поджарь.
САНГЛЕН. Рад стараться, Ваше Высокопревосходительство! Не сомневайтесь. Как я не сомневаюсь в вас. (Уходит.)
 КУТУЗОВ. Ишь ты, какие бывают французы-то… Да, Москва любого обрусит, не заметишь. Что ж, труды наши тяжкие, переодеться, покушать, поспать да Наполеона попинать на сон грядущий, чтоб спалось получше.

СЦЕНА 14. Октябрь. Комната в имении Бекгоф. Лена вяжет у окна. На комоде стоит наградной портрет Александра. Входит Барклай, в домашней одежде.

ЛЕНА. Встал!
БАРКЛАЙ. Здравствуй, радость моя.
ЛЕНА. Немедленно в постель, Михаэль.
БАРКЛАЙ. Мне надо походить.
ЛЕНА. Ты едва жив, дорогой.
БАРКЛАЙ. Ничего, ничего. Где дети?
ЛЕНА. Кто где.
БАРКЛАЙ (кричит). Но почему! Отца не было целую вечность, а им всё одно? Что, так трудно показаться?
ЛЕНА. Эй! А ну, прекратить истерику! Ты фельдфебель в казарме или сам Барклай-де-Толли!
БАРКЛАЙ. Я - никто.
ЛЕНА. Отослала всех, кого куда, я отослала, чтобы дать тебе покой. Третьего дня генерал свиты приезжал, привёз тебе Императорский Военный орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия 2-ого класса. Я не велела ему оставаться, кто знал, когда ты придёшь в себя. Вон, возле наградного портрета Императора положено. Сказал, что ты под Бородино вновь покрыл имя своё неувядаемой славой.
БАРКЛАЙ (подходит к комоду). Ехал из-под Тарутино через Калугу. Сначала камнями карету забросали, потом вовсе хотели разорвать на части.
ЛЕНА. Ужас.
БАРКЛАЙ. Адъютанту шпагу пришлось выхватить, чтоб отогнать взбешённых людей от покрытого славой полководца. Я просил продать всё.
ЛЕНА. Тут я командир.
БАРКЛАЙ. А я нигде! Но жить-то на что-то надо.
ЛЕНА. Марш в постель.
БАРКЛАЙ. Помнишь, в Меммеле, ты хотела выцарапать из оклада все драгоценный камни. Чёртов день, когда он пришёл ко мне, а я выложил ему про тактику скифской войны… благодаря которой он победил Бонапарта! Жили бы себе тихо, зябли в нищете, зато камнями никто не бросался бы. (Взяв, бросает портрет об пол.) Вот так.
ЛЕНА. Барклай…
БАРКЛАЙ. Прикажи подмести и снести камни ювелиру. Ежели они, конечно, не фальшивые. Девочкам приданое понадобиться. А я более не опора, не кормилец. Меня более нет. Я – в саду.
ЛЕНА. Миша, оденься!
БАРКЛАЙ. И не надо меня, не надо. (Уходит на крыльцо.)
ЛЕНА. Ты ни разу в жизни при мне не повысил голос! (Поднимает портрет, осматривает.) Императорский портрет – об пол… Что ж они с тобой сотворили, милый. Ты посмотри, ни одного камушка не выпало… Ни одной царапины. Он что, святой, что ли. Убрать от греха. (Прячет портрет в комод.) Миша? (Глядит в окно.) Михаэль, ты где? О, мой Бог! Встань! Поднимись! (Убегает на крыльцо.) Барклай!

СЦЕНА 15. Октябрь. Воробьёвы Горы. Санглен и Голик глядят вниз на Москву.

САНГЛЕН. Уходят.
ГОЛИК. Отползают. Как-то недолго Бонапарт погостил. Его впустили, обогрели, а он, видишь ты, не желает русского гостеприимства.
САНГЛЕН. Как думаешь, Сеня, мы с тобой хотя бы на день укоротили его пребывание?
ГОЛИК. По самым скромным прикидкам, дня на полтора. Покуражились!
САНГЛЕН. Что ж, уберутся, а там и мы примемся за уборку. Оставайся.
ГОЛИК. Нет, Яша, мне эту незваную нечисть непременно надо из России вымести, да так, чтобы впредь никому и в ум не прилетело вернуться к нам с войной. Ты – москвич, тебе здесь всё дорого, а мои края ещё не чищены.
САНГЛЕН. Покуда не отстроимся, на эту гору без нужды подниматься не стану. Не могу видеть разор и пепелище, а тут всё как на ладони. Ужас.
ГОЛИК. Кто знает, может, и ничего, может, надо было огнём очиститься.
САНГЛЕН. Пойдём отсюда, не могу глядеть без слёз. Помянём павших…
ГОЛИК. Багратиона жаль.
САНГЛЕН. Окропим московский пепел и золу. Выпьем за живых. За Барклая. За Кутузова, чтоб добил дьявола французова.
ГОЛИК. За новую Москву.
САНГЛЕН. Нет, Семён, Москва не может быть ни новой, ни старой, она есть вечно. Выпьем за вечную Москву. И за москвичей.
ГОЛИК. И «на посошок».
САНГЛЕН. Уходят.
ГОЛИК. Отползают.
САНГЛЕН. А всё же «ура».
ГОЛИК. «Ура».
САНГЛЕН и ГОЛИК (хором). Ура, ура, урааа!!!

СЦЕНА 16. Утро 31 декабря. Комната в доме имения Бекгоф. Волконский, в дорожном обмундировании, ожидает Барклая с лыжной прогулки. Входит Барклай.

БАРКЛАЙ. С приездом, князь Пётр Михайлович. Неожиданно.
ВОЛКОНСКИЙ. На лыжах ходите, значит, здоровье выправилось?
БАРКЛАЙ. Лыжами и выправляю.
ВОЛКОНСКИЙ. С наступающим Новым Годом поздравляю вас, Михал Богданыч, от лица государя и от себя лично.
БАРКЛАЙ. Благодарю. Взаимно. Искренне.
ВОЛКОНСКИЙ. Ваша гостеприимная супруга накормила, так что, не беспокойтесь. Завтра, сразу после молебна государь с армией выступает в заграничный поход против Бонапарта. Сокрушили врага в своём Отечестве, надобно помочь и другим странам, освободить их от наполеоновского ига. Сами понимаете, я должен быть там, но вот я здесь. (После паузы в ожидании ответа.) Император 7 декабря выехал к армии в Вильно, а 6 весь день он прождал вас, господин генерал, и перед отъездом спрашивал.
БАРКЛАЙ. Вот как? Да, я получил приглашение навестить Его Императорское Величество в декабре, но без указания даты. Логично было предположить, что меня пригласили к 12 декабря, в день рождения государя, я и приехал.
ВОЛКОНСКИЙ. Государь просит вас о встрече.
БАРКЛАЙ. Когда я прибыл во дворец, меня не приветствовал ни один придворный, прежние знакомые сделали вид, что не узнают. Правда, затем Их Императорское Величество Елизавета Алексеевна продемонстрировала благосклонность, и я вдруг сделался опять известен.
ВОЛКОНСКИЙ (одеваясь на выход). Михал Богданыч, я не настаиваю на сиюминутном ответе, но к середине января необходимость в беседе отпадёт навсегда. Согласитесь, будет досадно всем, от чего несомненно пострадают все. Вынужден откланяться. Передавайте привет супруге, самые наилучшие пожелания. Михал Богданыч, между нами двоими, это ваша война, Наполеон Буонапарте – ваш личный клиент. А что до толпы, хоть дворянской, хоть крестьянской, так то, по большому счёту, всего лишь неприятность, которой, очевидно, нельзя было избежать. Вы родились в России, кто ж виноват. Вы нужны государю. Вы нужны Отечеству. Вы нужны Европе. Я еду в армию в звании начальника главного штаба государя. Прежде, помнится, здесь стоял наградной портрет императора, вернули бы на место, и дело с концом. Ждём. (Уходит.)
БАРКЛАЙ (вослед). Добрый путь, Ваша Светлость.

Из комнат выходит Лена.

ЛЕНА. Все хотят завтракать, задерживаешь.
БАРКЛАЙ (глядя в окно). Я не поеду.
ЛЕНА. Мне нравятся колокольчики на царском транспорте. Уехали.
БАРКЛАЙ. К столу.
ЛЕНА. Момент. (Достаёт портрет императора из шуфлядки, ставит на комод). Портрет поставлю. Вот так.
БАРКЛАЙ. Я не поеду.
ЛЕНА. Князь Волконский прав, всё должно быть на своих местах, и все. К столу.
БАРКЛАЙ. Я не поеду.
ЛЕНА. Я на твоём месте не была бы столь уверена.
БАРКЛАЙ (на ходу). Не командуй. Тоже мне, командир.
ЛЕНА (на ходу). Не ворчи. Тоже мне, генерал.
БАРКЛАЙ. Не поеду.
ЛЕНА. Кушать хочешь?
БАРКЛАЙ. Ещё как!
ЛЕНА. Поедешь.
БАРКЛАЙ. Даже не надейся. (Уходит.)
ЛЕНА. Даже не сомневайся. (Уходит.)

ЧАСТЬ 3

Картина 6. 1813 год

действующие лица:
ВОЛКОНСКИЙ, 36
БАРКЛАЙ, 56 лет
КУТУЗОВ, 67 лет
АЛЕКСАНДР, 35

СЦЕНА 17. Начало апреля. Город Бунцлау. Сквер. Хворый Кутузов сидит на скамье, в облегчённом мундире с орденами Святого Георгия всех 4-х классов.

КУТУЗОВ (напевает). «Ох, как трудно, ох, как трудно расстаются – Ох, глазки смотрят, глазки смотрят, слезы льются. Цветет колос, цветет колос, к земле клонит, Ох, по милому, по милому сердце ноет. Летят утки, летят утки и два гуся. Ох, кого люблю, кого люблю – не дождуся»…

Входит Барклай, в парадной форме, с новым орденом Александра Невского с алмазами.

БАРКЛАЙ. Михаил Илларионович, позволите?
КУТУЗОВ. Подпоёшь ежели.
БАРКЛАЙ. А когда нет?
КУТУЗОВ. Тогда будешь самый дорогой гость, Миша. Ты же знаешь, я солист. Садись уже, торчишь, оглобля этакая, последние полтора глаза застишь.
БАРКЛАЙ (сев на скамью). Лекаря говорят, не слушаетесь.
КУТУЗОВ. Стар я, чтоб последние дни на шарлатанов переводить. А-то и на часы. Или даже на минуты. Вот сейчас возьму да окочурюсь на твоих руках, что люди скажут?
БАРКЛАЙ. Скажут, уморил немец нашего русского героя.
КУТУЗОВ. И что делать станешь?
БАРКЛАЙ. Ничего.
КУТУЗОВ. Не боись, не сейчас и не сегодня. Когда Пасха-то в этом году, в мае?
БАРКЛАЙ. 26 апреля.
КУТУЗОВ. Сколько осталось…
БАРКЛАЙ. Две недели.
КУТУЗОВ. Дотянуть бы. Знал, что тебе сегодня орден Александра Невского с алмазами вручат, нарочно, свой иконостас повесил, чтоб ты нос-то не задирал.
БАРКЛАЙ. Ваш иконостас ни на какой груди не поместится. Есть ли такой орден, которого у вас нет?
КУТУЗОВ. Нету. Тут я всех перемог. Но самое главное, Мишка, я теперь на этом свете первый и один-единственный полный кавалер ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия. И так мне это грудь греет, и душу, и совесть. Совсем состарился, сантимент на сантименте. Одно горько, не в дома. Последнее дело помирать старику на чужбине. Такая тоска!.. выть охота. И вою ведь, не поверишь, тихонько, под одеялом. Скулю.
БАРКЛАЙ. Вы армии нужны, господин фельдмаршал, живой и, насколько возможно, здоровый. Простуда – дело житейское, пришла-ушла.
КУТУЗОВ. А ты меня переплюнешь, когда получишь Георгия 1-ого класса. У тебя же их три на сегодняшний день, второй класс дали за Бородино. Но у тебя есть ещё и Золотой Очаковский Крест на Георгиевской ленте, а у меня его нет. Мне тогда Святую Анну дали.
БАРКЛАЙ. Да Бог с Вами, Михаил Илларионович.
КУТУЗОВ. Я вот думаю, нас с тобой вдвоём изваяют или порознь… Лучше порознь, а-то поставят рядом, народ будет ходить и пальцем тыкать, мол, который из них кто. Неприятно. Как тебе?
БАРКЛАЙ. Никак.
КУТУЗОВ. Вот такой ты и есть, сфинкс ненормальный, ничего по внешности в тебе не прочитать. А чую, обиду не выкорчевал. Занозу вырвал, а корень нет. И Прощённое Воскресение проехали, жаль, так-то тебе деваться было бы некуда, коли я в такой день попросил прощения, а сейчас, как пить дать, отмахнёшься.
БАРКЛАЙ. Не за что просить прощения, Михаил Илларионович, между нами всё ровно, я - без претензий. Никто лучше тебя не провёл бы кампанию, а меня уже почти никто не слушал.
КУТУЗОВ. А Бородино не было бы, оставь государь тебя на вершине.
БАРКЛАЙ. Нет. Не было бы. Никакого большого сражения я не допустил бы.
КУТУЗОВ. Сказал герой Бородино…
БАРКЛАЙ. Я не герой. Солдаты – герои. Вот, кому бы кресты на грудь, а не на могильный холм. Сколько полегло, жуть.
КУТУЗОВ. Перед Богом отвечу, не перед тобой.
БАРКЛАЙ. На здоровье. Пойду.
КУТУЗОВ. Хватит! Что ты, как кисейная барышня, во всём подвох слышишь, на всякое слово дуешься, как мышь на крупу. У меня с тобой, может быть, последний разговор на земле, а тебе слова не скажи. Маленький, что ли! А когда маленький, тем паче старость уважай, не фырчи, а слушай, и молчи, коли отвечать жалко.
БАРКЛАЙ (после долгой паузы). Жена как-то сказала, мол, как подумаешь, что за каждой боевой наградой, стоит танец с настоящей смертью, оторопь берёт: зачем, почему, разве нельзя просто жить да радоваться.
КУТУЗОВ. Вот встретимся на том свете, поговорим про то со знанием дела. Или, думаешь, нет загробной жизни? В Боге я не сомневаюсь, Он-то точно есть, тут ни один разумный человек не опровергнет. А вот рай и ад, есть ли. Или это Святые Отцы для нас придумали, для пущего воспитательного эффекта, типа кнут и пряник. А?
БАРКЛАЙ. Не думал. Помрём, посмотрим.
КУТУЗОВ. Скажи ещё, в Бога не веришь.
БАРКЛАЙ. Верю - не верю… человеческие забавы. Никому не верю, даже себе. Любить стараюсь всех, не всегда получается. Надеюсь только на себя. Бог – не сюрприз, не фокус, вера - не балаган. Я верую.  Просто. Вот и вся любовь. Жизнь как жизнь, смерть неизбежна. «Завтра» меня не волнует, «вчера» не трогает, есть только сегодня, здесь и сейчас. И не обида меня гложет, несправедливость.
КУТУЗОВ. Ишь, чего захотел. А не задумывался, что, может, оно всё справедливо, только на Божественном уровне, до которого нам с тобой со всеми нашими талантами не добраться. Да просто не осознать. Всё, выдохся. Пойдёшь, кликни кого-то, чтоб помогли доковылять.
БАРКЛАЙ. А я на что? Давай, отведу.
КУТУЗОВ. Да нас, ежели увидят в обнимку, переполошатся, скажут, никак Армагеддон заглянул в несчастный город Бунцлау.
БАРКЛАЙ. Ничего, главное, не заразный. Подымаемся. (Помогает Кутузову подняться.)
КУТУЗОВ. Заразе к заразе не пристанет. (Поднимается.)
БАРКЛАЙ. Может, отнести?
КУТУЗОВ. Много ты, Барклай, о себе думаешь, Кутузова целый народ на руках носит и то кряхтит, а этот шотландский русак один за всех собрался.
БАРКЛАЙ. Постоим или пойдём?
КУТУЗОВ. Постоим, дух переведу. А давненько мы, с тобой не были так-то, по-дружески.
БАРКЛАЙ. С Очакова.
КУТУЗОВ. Принять бы на грудь по стопке-другой, да Кресты не позволяют. Слышь, как звенят, предупреждают, мол, не шалите, больной. А не будь Бородино, не было бы 1-ого класса Георгия, не стал бы полным кавалером, вот было бы досадно.
БАРКЛАЙ. Теперь хоть знаем, ради чего ты назначил сражение.
КУТУЗОВ. Не я – император. До моего прибытия в армию. Полагаю, даже до того, как вспомнил обо мне. Думаю, сразу по вторжении Наполеона.
БАРКЛАЙ. Император всегда прав. Даже, если ты лев. Мы, с тобой, бились и бьёмся лицом к лицу с Наполеоном, а нашему Александру Павловичу пришлось воевать на два фронта: и с корсиканцем, и с нашими родными русскими подозрениями, ненавистью, завистью.
КУТУЗОВ. Как будто у других народов не так же.
БАРКЛАЙ. Я других не знаю, да, признаться, и знать не хочу.
КУТУЗОВ. Заодно, узнали, зачем император сместил Барклая, а Кутузова назначил. Повод был нужен для моего полного иконостаса.
БАРКЛАЙ. История сослагательного наклонения не приемлет.
КУТУЗОВА. Ну, да, она просто врёт и байки травит. Будет зубоскалить.
БАРКЛАЙ. Весна.
КУТУЗОВ. Ну, её, немецкую, русскую хочу. И птицы орут по-немецки, и листья шуршат не по-русски, и нечего нам в Неметчине делать, особенно мне. На чужбине помирать… Домой хочу! В Россию. В наши апрельские снега с метелями, в бездонное молчание. Там, небось, выздоровел бы, хотя на нашу жизнь – не наша воля. Просто очень домой хочется.
БАРКЛАЙ. Очень.
КУТУЗОВ. Никакой ты не немец, такой же русский дурак, как я.
БАРКЛАЙ. А чего дурак-то…
КУТУЗОВ. Каждый по-своему, но обязательно дурак, русский потому что. Ты, например, романтик. Я – озорник. И то, и то – дурость несусветная. А могли бы жить тихо, мирно, без ран и потерь.
БАРКЛАЙ. Какой из меня романтик.
КУТУЗОВ. Справедливости требовать на шестом десятке – романтизм конченый.
БАРКЛАЙ. Вы – мудрец. Как тогда, в девяносто седьмом круто и просто не дали уйти из армии.
КУТУЗОВ. Когда ты ко мне за кадетами приходил? Мы тогда только-только опять на ты говорить стали. Говори же и сегодня, сейчас! Дословно помню, что сказал: «Да ты ж военная косточка до самого основания! Ведь вот же, собрался в отставку, а сам за пополнением пришёл для полка, о пользе дела радеешь!»
БАРКЛАЙ. Не только это. Ты сказал: «Для меня, как старого преподавателя и не последнего в этом мире стратега, потеря каждого талантливого офицера – как воровской нож в спину. Прости, Миша, но твоё желание ретироваться выглядит обыкновенным предательством». Предательство! Как же важно вовремя сказанное мудрое слово.
КУТУЗОВ. Пусть и сказано оно бывает матерно, ага!? Оказывается, мудрое слово и дурак родить может. Мудрое слово, Миша? Не мудрость его говорит, а честь. А ещё я сказал тогда: «Иди к чёрту, Барклай! Будь мы равны, я с тобой стрелялся бы! А в военное время отдал бы под суд! Не имеет права человек зарывать талант в землю ни перед Богом, ни перед Отечеством».
БАРКЛАЙ (продолжая). И добавил: «Претерпевай, коли сам себе выбрал такой путь, тем паче, что тебя никто не истязает и в уважении тебе не отказывает. Терпи и жди милости Божьей. Или монаршей, уж как выйдет. Не смей брать отставку, солдат».
КУТУЗОВ. Вот так выигрываются войны, никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь, главное быть на свете по чести, что друг к другу, что к врагу, честь никому не победить. Ну, пойдём. С Богом, Миша, в вечность.
БАРКЛАЙ. Просто на долгую добрую память.
КУТУЗОВ. Доживёшь до моих лет, поймёшь, что вечность лучше памяти.
БАРКЛАЙ. Память крепче. Память и есть мудрость. Пошагали, господин полный кавалер.
КУТУЗОВ. Ать-два, ать-два, ать-два…

Барклай и Кутузов уходят.