Часы и сны

Во сне человек свободен, и всё же нет. Он может всю ночь летать по разным мирам, превращаться в других существ, менять по несколько раз имена, страны и эпохи. Но он не волен делать почти ничего из этого по своему усмотрению – ведь сновидения неуправляемы, и прекратить неприятный сон или повернуть его в другое русло не всегда  бывает по силам простому смертному. Он действительно несвободен: его тело распластано по кровати и никуда не движется, глаза за плотно задраенными веками обречены смотреть внутрь спящего мозга.
В это утро мир снов порадовал Гудмунда вот каким видением: незнакомый серый ветреный  город, по-видимому, заграничный: в нем не было ни автобусов, ни такси, одни бесконечные трамвайные рельсы; они тянулись по всем улицам и перекрещивались на площадях, проузоривая асфальт тяжёлой железной плетёнкой.
На город надвигалась ночь. Во сне Гудмунд знал, что такая ночь – когда всё закрывается плотной крышкой темноты и безнадёги, а в сердцах у людей гасятся все огни, - бывает в городе каждые пять лет, это что-то вроде сезонного стихийного бедствия. Каждый раз люди ждут новой катастрофы, нового погружения во тьму, морально и физически готовятся к ней, - но она каждый раз застает их врасплох. Гудмунд шёл по улице. С востока наползала чернота, она уже заволокла собой полгорода; безопасно было ходить только по западным районам, которые ещё не накрыла тьма. Один знакомый (Гудмунд  хорошо знал во сне, кто это, но не мог вспомнить его имени) просил его прочитать лекцию.  Её тема вовсе не была связана с этой тьмой, скореё, наоборот, она была призвана отвлечь людей от тьмы, занять их внимание и позволить безбоязненно переждать ночь. Насколько Гудмунд помнил, лекция должна была быть о новейшем открытии в области культуры:  согласно последним данным, в мировом искусстве, литературе и живописи  не было никаких течений, периодов, «измов» - их просто придумали от скуки досужие кабинетные мыслители, а на самом деле во всех странах во все эпохи всегда господствовал один и тот же дух, один и тот же стиль – так называемый «христианский сюрреализм». Это замечательное открытие было сделано с подачи президента страны и по его велению.  Гудмунд только слышал название этого стиля, не представлял себе, каков он, - но знал, что рассказать о нем будет несложно. Какая публика собралась в зале послушать лекцию, и была ли она вообще, было неясно. На подоконнике сидела большая сова, её Гудмунд запомнил хорошо. Перед рядами сдвинутых стульев стоял невысокий – в пол человеческого роста  - квадратный железный столб, очевидно, служивший кафедрой. На столе лежал плоский предмет. Надо дёрнуть за свисающий из него шнурок – и тогда закружится колесо, засверкают огни – и взорвётся скрытая внутри бомба. «Погоди, ещё не время, - говорит знакомый Гудмунда и отстраняет его руку, тянущуюся к шнурку. – Ещё не время взрывать, я тебе скажу, когда можно». Сова на подоконнике громко хлопает крыльями и ухает, из-за неё почти не слышно, что говорит товарищ. «Что? Уже можно?» - переспрашивает Гудмунд и со всей силы тянет шнурок вниз.  В воздухе над головами безмолвно развёртывается рыжий плазменный шар, и Гудмунд чувствует, как из сердца по капле уходит ночь, темнота взорвана, во всех районах города добрый уютный день… «Я же тебе говорил: ещё не время, - недовольно бубнит товарищ; он не рад перемене. – Ты должен был сделать это в правильный момент. Почему в этой стране всегда всё невовремя?»
Гудмунд открыл глаза. Разобравшись, в каком из миров он находится, он первым делом решил найти своему сну какое-нибудь связное объяснение. Ему вспомнилось, что сова, по старинной примете, предвещает несчастье. А лекция, которую он якобы должен был читать, по всей видимости, попала в его сон из-за того, что вчера в баре он весь вечер общался со Стейнгримом, и тот жаловался на странные требования, которые университетская администрация предъявляет к его новому курсу лекций. Стейнгрим был историком европейского искусства. Когда-то давно, ещё в прошлом веке, до падения Советского союза, он несколько лет жил в Праге. От этого периода ему в наследство осталось три десятка труднопроизносимых чешских слов и море воспоминаний о железобетонных социалистических буднях. Этими воспоминаниями он охотно делился со своими друзьями. Вот после такого разговора с приятелем Гудмунду и приснилось тоталитарное государство…
Сам Гудмунд никогда не жил подолгу за границей, не учился в университетах. Лет в 17  он окончательно уехал из родной деревни, плавал на рыболовецких судах, потом осел в столице, работал на бетономешалке, на укладке асфальта. В этих работах не было ничего экзотического, о них нечего рассказывать…
В сущности, он мог бы спокойно спать ещё целых два часа: у него нет никаких дел на сегодня, ему нужно только отметиться на бирже труда до трёх часов. Эту процедуру нельзя ни пропускать, ни откладывать на потом. Он твёрдо усвоил это за много лет… Но пока можно не особенно спешить, времени ещё полно…
Гудмунд подошёл к окну. Небо было чистым, и гора на той стороне фьорда  была на своём месте. Каждое утро, когда море возле Рейкьявика меняет цвет, гора проявляется из тьмы. Восходу солнца предшествует явление горы. Она бывает в зависимости от погоды и времени года фиолетовой, голубой, лиловой, зелёной, пегой, - но серой никогда…
Всё как обычно, всё на своём месте. Через два часа он выйдет на улицу и побредёт по жухлой траве и пятнистому асфальту на восток в район Лёйгардаль. Получит необходимый штамп в свою карточку, и потом весь день свободен…
Свободен и несвободен – прямо как во сне. У него намечено ещё одно дело на вечер – но это приятное дело, можно сказать, даже и не дело вовсе, а небольшое развлечение. Но к нему надо подойти со всей ответственностью, оно может сыграть судьбоносную роль…
Словом, сегодня он впервые идёт в ресторан со Снайфрид.

Продолжение см. : https://dimentionen.wixsite.com/haabetstrae/крупная-проза

В сборнике "Повести о времени".