Жизнь Aрмана Kарреля

Вместо эпиграфа.

"— А что за человек этот Арман Каррель? — полюбопытствовал Самуил, которому начинало надоедать самодовольство маленького человечка.

— Арман Каррель — истый бретер, будь у него в руке хоть шпага, хоть перо. Храбрец из храбрецов, он не отступит ни перед смелой идеей, ни перед опасным противником. По временам это его свойство даже доставляет нам известные неудобства. Он компрометирует нас, побуждая проявлять больше дерзости, чем мы бы того желали. Но, тем не менее, коль скоро ему только и надо, что лезть в драку и переходить от слов своих статей к делу, мы не мешаем ему действовать.

— Вы могли бы даже предоставить ему драться еще и за ваши статьи, — усмехнулся Самуил.

— До некоторой степени мы так и поступаем, — в простоте душевной проговорился журналист."

(с) А.Дюма


---

На пороге этой тщательно исследованной биографии мы обязаны выразить благодарность и признательность ряду людей:

Во-первых, мадам Элен Бон, которая любезно предоставила нам доступ к архивам, где она бережно хранит, вместе с трогательными реликвиями, драгоценные рукописи, оставленные ей её тётей, верной спутницей Армана Карреля.

Господину Морису Сурио, выдающемуся историку романтизма и профессору факультета литературы в Кане, чьи советы, знания и дружеская критика были для нас неоценимыми на протяжении всей работы.

Господину Пьеру Полю, библиотекарю-архивисту в Министерстве обороны, а также библиотекарям Дворца Бурбонов и господину Исааку, главному библиотекарю библиотеки Руана, за их неоценимую помощь и поддержку в наших исследованиях.

Не все неопубликованные документы и тексты Армана Карреля, достойные внимания, нашли место в этой книге, так как это чрезмерно увеличило бы её объём. Мы планируем собрать их в антологии. Литтре уже создал такую антологию, но она слишком краткая и недостаточно систематизированная; Шарль Ромей также опубликовал свою версию, но она неполная и плохо структурирована. Мы будем следовать плану, разработанному Сент-Бёвом, стремясь через этот «беспристрастный и сдержанный» выбор обеспечить Арману Каррелю достойное место в нашей литературной истории.

---


ЖИЗНЬ Армана Карреля

СОДЕРЖАНИЕ:

Глава I. – Отрочество до 1815 года...

Семья... Где корни его бунтарского духа?
Лицей... Где юный ум познал первые уроки жизни.
Сент-Сир... Где мечты о славе обрели форму.

Глава II. - Заговорщик...

Любовь... Нежное пламя, озарившее тьму заговора.
Заговор... Тайные собрания, клятвы и мечты о свободе.
У провансальских студентов... Где южные ветры шептали о вольности.

Глава III. – Под знамена Эмиграции

Батальон Наполеона II... Надежда, обернувшаяся прахом.
Капитуляция Ллерса... Горечь поражения и плен.

Глава IV. - Арман Каррель приговорён к смерти...

Тюрьма и военный совет в Перпиньяне... Мрачные стены и ожидание приговора.
Военный совет в Тулузе... Последний шанс на спасение.

Глава V. - Ради хлеба насущного...

Секретарь Огюстена Тьерри... Перо вместо шпаги, слова вместо пуль.
Письменные работы... Труд, приносящий не только хлеб, но и славу.

Глава VI. - Первые месяцы «Националь»

Оружие и поле битвы... Слово – шпага журналиста.

Глава VII. - Революция журналистов...

"Националь" и восстание... Газета – как знамя борьбы.
Зритель в лакированных ботинках... Свидетель великих потрясений.

Глава VIII. – Пером и шпагой...

Главный редактор "Националь" и новое правительство... Бремя власти и бремя совести.
В оппозиции... Непримиримая борьба за правду.
От монархии к республике... Мечты о новом мире.
Величие и служение... Долг перед Францией и перед собой.

Глава IX. - "Националь" 1834 года...

Лабиринт процедуры... Судебные тяжбы и интриги.
Перед судом присяжных Нижней Сены... Слово в защиту свободы.
Сент-Пелажи... Тюремные стены и несгибаемый дух.
Палата пэров... Вызов высшему свету.
Обвиняемые апреля и адская машина... Время террора и надежды.
Законы сентября... Удушение свободы.
Три Наполеона... Эхо великого имени.

Глава X. - Демократический журналист...

Человек... Страсти, сомнения и мечты.
Журналист... Голос правды в эпоху перемен.
От республики к социализму... Поиск нового пути.
Патриотизм и свобода... Вечные ценности.
Несостоявшаяся встреча... Судьба, играющая людьми.

Глава XI. - Смерть Армана Карреля...

Жирарден... Роковая дуэль.
Агония... Последние слова и прощание с жизнью.


 
                ***


Глава I

Отрочество до 1815 г.

Семья...

Будущий глава семейства, Николя-Арман Каррель прибыл в Руан
примерно на двадцатом году своей жизни с семью су в кармане. Он покинул
Эу, свой родной город, и отцовскую лавку, чтобы наняться к торговцу
тканями на улице Гро-Клод, и, поскольку он был храбрым, трудолюбивым и
разумным молодым человеком, г-н Дюбюссон, который неподалёку тоже
торговал сукном на улице Кунебер, отдал ему в жёны свою дочь
Мари-Мадлен. Свадьба состоялась 12 сентября 1797 года, и Николя-Арман
стал приказчиком в магазине своего тестя. К тому времени, когда мы
присоединились к нему - во флореале восьмого года, семья ждала второго
ребенка, именно того, который послужил основой для всей этой истории. А
пока, старшей дочери Эмили, которая будет старше своего брата на семь
лет, не исполнилось и двух. Однажды она войдет в монашеский орден
Визитандинок, ее примеру последует самый младший из детей, Гюстав,
который тоже станет монахом. Но ни Эмили, ни Гюстав, ни тем более
Натали, Амеде, Корнелия и Амели не принесут столько славы или
известности семье, будучи только простыми торговцами, которые честно и
осмотрительно относятся к своим обязанностям и делам, и чьи сердца в эти
смутные месяцы верны Церкви и королю. Их имена так и остались бы в тени,
если бы не Жан-Батист-Николя-Арман, который родился сегодня вечером. И
именно сегодня (8 мая 1800 г.) в Кале высадился другой, пока
малоизвестный и бедный персонаж, которого мы найдем на последней
странице этого повествования обремененным славой и годами, молящимся у
могилы Армана Карреля. Это г-н де Шатобриан, который возвращался домой
из Англии.

Лицей.

Порой, в семьях встречаются загадочные аномалии, которые не всегда
объясняются наследственностью. Ребёнок может носить прославленное имя и
принадлежать к очень благородному сословию и высокородной среде, но при
этом являться всего лишь вульгарной личностью с очень мелкой душой и
скверными манерами. Но есть дети, которые приходит в этот мир из среды
средних буржуа с простыми и спокойными нравами, но при этом являются
настоящими джентльменами, например, как этот девятилетний малыш, который
сейчас выходит из магазина «Муслины, кружева и наряды, подходящие для
вечеринок», что на улице Ле - Миш - которого держат за руку и ведут в
императорский лицей утром 10 октября 1809 года. Он уже заявил о себе
своим гневом и возгласами, манерами действовать, что делает его не
похожим на своих родителей. Какая в нем течёт кровь - от каких
передалась предков? ...

По всем признакам, кровь в жилах Армана текла более насыщенная, яркая и
энергичная. Конечно, у его отца, серьезного и трудолюбивого человека,
были амбиции по отношению к сыну. Он мечтал сделать его своим
преемником. Что и говорить, мечта законна и похвальна. Но прежде чем
приставить его к торговле, следовало дать хорошее образование. «У нас
есть на это средства» - заявил Каррель-старший, как бы, между прочим.
Несмотря на потрясения в стране, дела у него шли хорошо.

Мадам Каррель в свою очередь позаботилась о том, чтобы сшить Арману
школьную форма: темно-синий суконный фрак с воротником, небесно-голубые
обшлага на рукавах, украшенные эксклюзивными желтыми пуговицами, из
магазина г-на Дебон, что на улице Кармель, недалеко от дворца Нотр-Дам.
А ещё пошили пиджак, карманьолку, два пары бриджей (потому что в
униформе были синие хлопчатобумажные чулки) и особый, военного кроя,
сюртук того же цвета, что и одежда, и наконец, две круглые шляпы... Арман
с нетерпением ждал начала учебного года.

С гордостью он направился почти бегом на улицу Молевр, где располагался
хорошо известный городский колледж. С недавних пор тут стало принято
отправлять на учебу сыновей руанских торговцев, в знаменитый Дом
иезуитов, основанный в конце пятнадцатого века кардиналом Шарлем де
Бурбоном. Чтобы быть принятым на гуманитарные факультеты, родителям
нужно было обладать военным званием, церковным саном или титулом
гражданского чиновника. Или же иметь цель сделать своего ребёнка
представителем одной из этих трех профессий.

На скамьях архиепископского колледжа, который в 1782 году стал
Королевским колледжем, а затем, при Конвенте, Центральной школой, а
после Императорской средней школой, которая вскоре снова стала средней
Королевской школой. Бесчисленное количество школьников предшествовало
юному Каррелю. История сохранила имена многих из них: Пьер Корнель и два
его брата, Фонтенель, дипломаты Николя Меснажер и Луи Бретель де
Гремонвиль, экономист Буагильбер, поэт Прудон, одна из жертв Буало.
Николя Бремонтье, ожививший пустоши, Бернарден Де Сен-Пьер, Латреомон,
вступивший в сговор с герцогом де Роаном против правительства Людовика
XIV, Мольен, Клод Шапп. Ноэль де ла Мориньер, Пьер Форфе, министр флота
первого Консула, и Ле Левавассер, все трое - генералы Империи.

Атмосфера старого заведения, где пульсирует, душа далёкого прошлого,
несмотря на потрясения при поступлении, не смущает Армана Карреля. Он
был принят сразу на второй курс и чувствовал себя вполне комфортно среди
величественной обстановки. Арман, сын торговца, мог бы показаться вам
нерешительным и застенчивым, среди детей, чьи сложные аристократические
имена могут заставить думать, что они чем-то лучше его по рождению. Вы
просто не знаете его нрава.

Он пока еще не очень хорошо знает, на что способно его сильное горячее
сердце, но уже догадывается о дружбе, самом нежном из цветов и самом
верном признаке благородства в период отрочества. Он умеет дружить и
делает это спонтанно, откровенно, с искренним порывом, которые выделяют
его из всех остальных. У него уже есть друзья. Вместе они были
интересным и любопытным трио! Каррель первый, второй Жюль де Блоссвиль,
о третьем расскажем чуть ниже. Неразлучные, они проводили большую часть
свободного времени вместе, доверяя друг другу свои мечты, рассказывая о
своих заботах, о своих схожих вкусах и в равной степени восхищаясь своей
личной свободе, свободой своих чувств и мыслей, находящихся под гнётом
строгих внешних правил. Эта забота о личной свободе в то время уже была
протестом.

Что происходило в голове Армана тогда? Серьезный лоб, увенчанный густыми
вьющимися черными волосами, суровое, напряженное, такое твердое и
нервное лицо ... Своим обликом он внушал Жюлю желание сбежать, как можно
скорее покинуть колледж, уехать из дома, в котором он плохо переносил
мелкие буржуазные и коммерческие заботы, отказаться от существования,
которое ему предлагал слишком разумный отец, и стать солдатом...
Опьяняющая профессия! Никогда еще осознание своего призвание не было
столь ранним и решительным. Каррель с вдохновением читает Ксенофонта и
Цезарь, следует в мечтах о своих эпических подвигах за Великой Армией, в
первую очередь мечтает о революции, которая кажется ему не менее
великой, чем походы армии Империи. Имена полководцев и их побед странным
образом резонируют в его душе, тревожат его, сбивают с толку,
заставляться сбиваться с ритма его сердце... когда ему было десять лет,
он со слезами на глазах просил, чтобы его отпустили пойти посмотреть на
Наполеона (за прилавками на улице Ле Беар его называли «узурпатором»),
которого Руан, посещенный Наполеоном еще в бытность первым консулом,
принимал вместе с императрицей под звон колоколов и грохот канонады. И
какая была печаль, когда полковник Удино отказался принять его в свой
гусарский полк, потому что Арман еще не был в том возрасте, чтобы
вступать в ряды армии ...

Жюль де Блоссвиль, был младше Армана на два года, приветствовал его
мечты и, в свою очередь, стал одним из тех, кто заговорил о побеге чтобы
выйти на корабле в открытое море! Он был преданным другом, остроумным и
жизнерадостным, чье добродушие таило в себе много энергии и доблести.
Его семья торговала одеждой, но он не хотел быть портным. Он позволил
своему брату Эрнесту продолжить отцовскую традицию. Если бы не матушка,
которой он не хотел причинять горя, он сбежал бы из этой слишком
чопорной средней школы к бескрайним океанским горизонтам, чтобы побывать
тех самых местах, о которых когда-то мечтал Кавалье де Ля Саль. Он
мечтал о походах и приключениях по морям в поисках новых стран.

Третьим другом был шумный и самый милый из учеников средней школы,
любезный Александр де Шевр, сын управляющего финансами, который часто
прерывал беседы Армана и Жюля. Когда его шалости шли наперекосяк, он
подбегал к обоим друзьям и там находил защиту и поддержку товарищей.

Судьба, которая так сблизила этих юношей, отметила всех троих клеймом
преждевременной смерти. Они, не подозревая, быстрым шагом приближались к
середине своей жизни ...

13 августа 1810 года мадам Каррель, несмотря на неэлегантность своей
фигуры (через три дня она стала матерью в седьмой раз) привела себя в
порядок. Прежде всего она надела восхитительный капот цвета капусты,
украшенный букетиком гелиотропа, с окантовкой в виде комет из сиреневого
атласа, цвет и отделка которого были очень модными в том году, - и
заняла свое место на трибуне в часовне средней школы. Хроника уверяет,
что собрание, было многочисленным и блестящим. Была сжима красивая
латинская речь, как говорится в хронике, произнесенная г-ном Биньоном,
бывшим якобинцем, а затем началось награждение учащихся. Дочитав список
удостоенных награды до конца, г-жа Каррель пожалела, что потратила на
это время. Ни одной награды для ее Армана предусмотрено не было.

Может это случилось потому что Арман был плохой ученик, ленивый и
глупый? Но нет! Тысячу раз нет! С его головой было всё в порядке, но с
послушанием были проблемы.

Его второй год обучения был особенно неудачным. К трудностям, которые
обычно вызывают физические изменения у детей, добавилось волнение,
доводившее его поведение до гротеска. Каждую неделю, в соответствии со
строгими правилами, которые не должны были меняться, проводилось
благотворительное занятие, на котором профессор, тупо и примитивно,
отбывал свою роль. Надо сказать, что с переменным успехом шла постоянная
война между учителями и школьниками. Надзиратели подвергали избиениям
учеников и сами в свою очередь, подвергались жестокому обращению со
стороны учащихся. Директор, бретонский священник, г-н Ле Приоль,
появлялся только для того, чтобы потаскать учеников за уши и волосы, а
группа самых смелых школяров обменивалась энергичными репликами с г-ном
Биньоном, профессором риторики, имя которого мы уже упомянули.

Как-то его прервали во время одной из его лекций о ценах (в 1814 г.).
"Долой якобинца!» - кричали школьники. Бывший якобинец резко оборвал
ритмичный поток своих латинских фраз словами: "Когда эти негодяи
перестанут кричать, я продолжу! " В 1816 году преемником г-на Биньона
стал Месье Лепитр с более добрыми манерами, бывший комиссар тюрьмы дю
Тампль во время пленения Людовика XVI. По этому поводу рассказывали
следующую историю. Желая показать королю истинные чувства своего сердца,
однажды утром, Лепитр решил прогуляться, держа в руках томик Вергилия,
пока его чтение не привлекло внимание монарха: «Вы читаете Вергилия,
господин комиссар? - Да, гражданин, - ответил Лепитр, продолжив на
латыни «я не давал клятвы грекам в Аулиде уничтожить троянский народ».
Взгляд принца показал Лепитру, что он его понял.

Каррель, в котором уже тогда проявлялся независимый характер, при каждой
возможности всё больше смелел и вносил свой весомый вклад в частые
шумные проделки, возбуждая школьников больше и больше, чем усиливал
волнения в колледже. Когда дело дошло до поиска виновных, он был не
последним, о ком думал г-н Леронд, суровый и грубый Цензор по прозвищу
"круглолицый". Однажды, когда ученики построились на прогулку, в рядах
послышался голос Армана. Разъярённый, он громко упрекал одного из своих
товарищей в том, что тот безропотно принял унизительное наказание и
обвинял его в отсутствии чести. Досталось упрёков и тем людьми, которые
были способны подвергать учеников таким наказаниям. Вся средняя школа
была свидетелем этого разговора на прогулке, и некоторые ученики
разделили возмущение. С криками «Ух ты! Хоу!» школьники одобрили
разглагольствования Армана. Но тут вмешался Цензор. Он обратился к
Каррелю в присутствии всех: "господин Каррель, немедленно отправляйтесь
в карцер. Поистине, прискорбно, что у такого выдающегося ученика, как
вы, такая дурная голова. С идеями, которые в ней бродят, вы произвели бы
революцию в колледже, если бы Вам позволили это сделать..." Молодой
школьник, отнюдь ничуть не смутившись, с достоинством выпрямился и
ответил. "Господин Цензор, этих идей в моей голове более чем
достаточно, для того, чтобы произвести революцию не только в Руанском
колледже. Их вполне хватит на то, чтобы произвести революцию в гораздо
большем размере». Затем спокойным шагом Каррель дошёл до карцера.

К многочисленным происшествиям внутренней жизни старшей школы, следует
добавить события за пределами колледжа, на улицах города, которые
периодически давали ученикам разнообразные возможности отвлечься.
Повседневная жизнь всей этой энергичной и нервной молодежи, протекала
под звуки барабана, между тем, временами, через высокие стены доносились
другие, менее монотонные барабанные удары, которые забавляли ее и
беспокоили. Молодые люди не знали, что внизу на улице Молевр, на площади
Отель-де-Виль, происходили частые военные смотры. Префект департамента и
генерал, командовавший 15-й дивизией, осматривали войска перед отъездом
в Россию, в Германию, в Шампань, районы Нижней Сены, Европы и Соммы. Ещё
были официальные праздники, которые все отмечали. В лицее, в частности,
6 декабря 1812 года одновременно с коронацией Наполеона отмечали
коронацию города и всей страны. Произносились пламенные речи, призванные
напомнить или рассказать школьникам на праздничном застолье о причины,
которые должны были «побудить их благословить идущую эпоху, столь
дорогую для Франции", и школьники с энтузиазмом аплодировали и
приветствовали императора, императрицу и короля Рима.

Ещё часто слышались звуки канонады, фейерверков, соборных колоколов,
возвещавших о победе, прибытии очередной прославленной личности,
возвращении картеля, подписании мира, празднике Святого Людовика,
свадьбе царственных особ ... Люди, которым надоело творить великую
историю, находили любой предлог подходящим, чтобы расслабиться и
развлечься. Народ танцевал, пел, кричал, зажигал свет, спешил на военные
представления, на богослужения, которые проводил в Нотр-Дам кардинал
Камбасерес, на уличные, церковные, театральные представления.

Были также торжественные визиты. 2 сентября 1813 г. В городе были
императрица и регент, а через несколько месяцев, 18 апреля 1814 года,
побывал монсеньор герцог Беррийский, который прежде всего достоин
упоминания. Девятью днями ранее была оглашена повестка дня, подписанная
маршалом Журданом, префектом графом де Жирарденом, мэром Лезюрье Де Ла
Мартелем, которая известила население о возвращении Бурбонов на трон. На
перекрестках и общественных площадях муниципальный корпус в
сопровождении саперов, канониров и музыкантов провозгласили
конституционную хартию и установила конституционный порядок, размахивал
белым флагом. Дамы города изготовили 2000 нагрудных знаков, чтобы
раздать их в войсках. Всех лихорадило... 13 апреля герцог Беррийский
высадился в Шербуре. Вечером 18-го он вошёл в Руан. 19 апреля он получил
свидетельства верности и почтения от чиновников. Давайте не будем терять
в этой суете молодого Карреля. Всё это его очень интересует. Он смотрит,
он слушает, он записывает. Его Королевское Высочество соизволило
позволить ученикам лицея быть представленными ему. Вот они стоят перед
ним, Арман в первом ряду. Герцог слушает комплименты в стихах, которые
произносит его товарищ Жирарден.

Больше, чем кто-либо из его спутников, Каррель вовлечён в участие в этой
напряжённой общественной жизни, погружаясь в неё со всей искренней силой
своих чувств. Она его волнует, она его терзает, и он полностью
погружается в неё, но при этом никогда не забывая о своём честолюбивом
желании стать солдатом. Он трепетал, когда пруссаки прибыли в Руан в
октябре 1815 года, и какое восхищение испытывал, созерцая блестящие
военные парады в Гран-Кур, на которые его отпускал отец без всякого
удовольствия. Ибо торговец тканями ясно видел, что Арман сбежит от него
при первой же возможности.

В конечном итоге отцу пришлось уступить воле и нетерпению Армана.
Постановлением от 31 декабря 1817 года подготовительная школа Сен-Сира,
действовавшая с 1815 года по образцу подготовительной школы Ла-Флеш,
была преобразована в Военную специальную школу. Реорганизованная и
переданная под управление генерала д'Альбиньяка, она должна была
принять в 1818 году часть учеников подготовительной школы и молодых
людей, допущенных к конкурсу, который включал в себя экзамены по
латинскому и французскому языкам, арифметике, географии, рисованию и
знанию новой метрической системы. Каррель уже достиг предельного
возраста, установленного для этого конкурса. Ещё один год обучения в
колледже для получения степени бакалавра вынудил бы его отказаться от
военной карьеры, о которой он мечтал, или начать её в менее
благоприятных условиях. Именно поэтому он появился на экзаменах в
Сен-Сире в сентябре. Его приняли, и в первых числах ноября 1818 года он
покинул Руан.

Сен-Сир.

Арман Каррель, внесённый в реестр Сен-Сира 6 ноября 1818 года, получил
регистрационный номер 88. Теперь это был красивый молодой человек с
привлекательным лицом, который с большим шиком носил обычную кадетскую
униформу из королевского синего сукна, которая была для него лучшим
нарядом, а также повседневную короткую куртку и белые брюки. Ему сразу
понравилась эта немного грубоватая и строгая жизнь. Он не пожалел о
своём выборе. Юношеский восторг ещё больше очаровывал и идеализировал
эту жизнь, что помогло Арману принять и полюбить её в полной мере. Его
воображение уносилось в недалёкое прошлое. Он мечтал восстановить
военную славу Революции над куда более скромной славой Империи. Он
вспоминал многих молодых генералов Республики --- Гоша, Марсо, Клебера.
Он позволял раздуваться и клокотать в своём сердце священному пламени,
на алтарь которого приносил восторг и смятение от опьяняющих боевых
кличей свободы, которые выкрикивали на полях сражений солдаты в шинелях.
«Свобода, дорогая свобода...» Какой глубокий отклик она пробуждала в
Армане! Как он её ждал! Она наполняла жизнь Армана смыслом и надеждами,
которые можно было выразить в короткой формуле, ставшей его девизом на
всю жизнь: «Да здравствует Свобода!». Но это захватывающее слово, это
безумное слово, каким оно было опасным!

Каррель был в том возрасте, когда легко и просто было признавать, что
человек умеренный --- это человек без характера и убеждений,
легкомысленный, боязливый или слабый и готовый на любые компромиссы
из-за своей моральной немощи. Из него уже рвались наружу сильные, чистые
и бурные страсти. Он их не сдерживал. Через месяц после его поступления
в военное училище, в разгар очередного министерского кризиса, открылась
новая парламентская сессия. Арман без промедления встал на сторону
либералов. Они были передовыми людьми того времени, однако они не были
теми, кого мы сегодня называем демократами. Многие из этих левых не
забыли Империю, лишь немногие из них мечтали о Республике, большая часть
из них придерживалась устремлений к конституционной монархии по
английскому образцу и согласна была требовать этого от Бурбонов, которых
они не любили, учитывать свои интересы в выполнении статьи 89 и других
обещаний Хартии.

Бурбоны, или Бурбонский дом, --- это королевская династия, правившая во
Франции и других странах. "Хартия" здесь, вероятно, относится к
"Хартии 1814 года" (также известной как "Хартия возрождения" или
"Беррийский акт"), которая была принята во время Реставрации Бурбонов
после падения Наполеона. Статья 89 Хартии 1814 года гласит: "Если бы
кто-либо из членов Королевской семьи или любой другой человек предпринял
попытку нарушить основы государственного строя, который установлен
настоящей Хартией, то он будет объявлен предателем родины и лишен всех
прав, связанных с гражданством, и будет подвергнут суду Верховного суда,
созданного для этой цели."

Каррель был в восторге от той части либералов, которая приветствовала
Мануэля, недавно избранного в Бретани, выступавшего с трибуны с
восхвалением свобода и равноправия. Он с волнением следил за горячими
спорами, поводом для которых были избирательная реформа, набор и
продвижение по службе в армии, законодательство о печати, сам бюджет,
что привело к тому, что в Бретани не было ни одного достойного
кандидата. Это вызвало по всей стране множество беспорядков. Выборы в
сентябре 1819 года, которые привели к усилению левых сил, привели к
власти Грегора и только усилили беспорядки. Сессия 1820 года не стала
более спокойной, скорее наоборот. Грегора выгнали из палаты, покончили с
правлением герцога Беррийского, что привело к падению Деказа, фаворита
Людовика XVIII, и сделал реакцию правых особенно смелой. После принятия
закона о приостановлении свободы личности и закона о приостановлении
свободы прессы, которые вызвали бурные дебаты, палата обсуждала новый
закон «О выборах», принятие которого стало серьёзным поражением для
левых.

Вся Франция была внимательна и обеспокоена. В Париже происходили
демонстрации у ворот Законодательного дворца; в них участвовала и
школьная молодёжь. Звучали отдельные крики и были сжима удары.
Надвигался шторм. Разъярённые буржуа и рабочие желали восстания. В армии
также росло раздражение: кадеты вынуждены подрабатывать на улице или на
базаре, офицеры, получающие половину жалования, тоже вынужденные
подрабатывать, организовали заговор против правительства Бурбонов.
Реставрация монархии с грандиозным размахом провалилась.

Невозможно было представить, чтобы Каррель потерял интерес ко всем этим
событиям и не говорил об этом. Он с энтузиазмом воспринимал и
комментировал каждую новость и если приветствовал Хартию, то это было не
только в тайне своего горящего сердца или в доверительных отношениях с
надёжными товарищами, но также вслух и перед всеми. Вскоре это привело к
тому, что Арман был отмечен как "инакомыслящий", и неблагоприятное
отношение к нему удваивалось. Генерал д'Альбиньяк посчитал своим долгом
вмешаться и однажды утром приказал подозреваемому "выйти из строя".
Арман несколькими быстрыми, уверенными шагами вышел вперёд и встал
неподвижно, не отводя глаз, как и должен смотреть верный солдат: в упор
и без страха. Остальные курсанты также смотрели на него, все шесть
подразделений школы, застывшие по стойке "смирно".

"Господин Каррель", --- сказал генерал д'Альбиньяк, --- "мы знаем
ваше поведение и ваши чувства. Жаль, что Вы не родились на двадцать пять
лет раньше; Вы могли бы сыграть большую роль в революции. Но помните,
что революция закончилась. Если Вы забудете о моём предупреждении, мы
отправим Вас обратно в Руан торговать тканями в лавке вашего отца".
Каррель не двинулся с места: он позеленел, потому что удар показался ему
жестоким, особенно слова про холст и магазин. Он старался скрыть от
окружающих, что его отец занимается торговлей, поскольку находил это
унизительным. И вот публично обсуждается история его жизни на Медвежьей
улице! Генерал молчал, ожидая, что Каррель вернётся на своё место. Арман
смотрел на него и голосом, дрожащим не от страха, но от гнева, произнёс:
"Мой генерал, если я когда-нибудь снова возьму в руки аршин, как мой
отец, то это будет не для того, чтобы измерять холсты".

Военная дисциплина не может мириться с такими проступками. Теперь
настала очередь генерала позеленеть. Он немедленно арестовал наглого
молодого человека и раздумывал о его депортации. Каррель смог постоять
за себя; смелость, которая могла его погубить, спасает его; он пишет
военному министру, сухо излагает факты, отстаивает своё дело и
выигрывает его. Это была его первая победа, одержанная пером, уже
точным, быстрым и грозным. В итоге, люди такой закалки всегда пользуются
уважением, тем более в такой среде, как Сен-Сир, где откровенность и
бескомпромиссность взглядов и мыслей кажутся самыми главными мужскими
добродетелями. Каррель был очень уважаем. Его благородство, чувство
справедливости и доблестная прямота помогли забыть о его дурном
характере. Его моральный авторитет был вскоре официально признан
нашивками капрала. Было всего по четыре капрала на каждую роту. Арман
принадлежал к третьей, и таким образом уже мог командовать своими
сверстниками.

На фоне всеобщего возбуждения политических страстей в 1820 году в
Сен-Сире происходили серьёзные споры, бывало, что курсанты даже
переходили к решительным действиям. Например, один из учеников, капрал
Моризо, семья которого была связана с Бурбонами, увидел, как его книги,
рисунки, одежда и бельё были разграблены и разорваны на куски. Курсанты
школы были возмущены инцидентом и попросили у генерала разрешение начать
расследование. Комиссия, состоящая из самых уважаемых курсантов,
выступила перед судом и призвала к ответу подсудимых. Комиссия выбрала
Карреля в качестве докладчика, и он, несмотря на то, что больше разделял
политические взгляды виновных, чем их жертв, пришёл к выводу об
увольнении виновных в издевательствах; его природа не позволяла ему их
извинить.

Тем не менее, не стоит полагать, что политика и дискуссии занимали
первое место в жизни молодого сен-сирца. Так как он мечтал сыграть
какую-то роль в исторических событиях, защищать Родину и свободу с
оружием в руках, он не пренебрегал учёбой. Без сомнения, он не владел с
равным успехом всеми предметами учебной программы. Математика, в
частности, не особенно удавалась ему. С другой стороны, наряду с
верховой ездой и физическими упражнениями, он преуспел в литературе,
которая ему очень нравилась. Свои сочинения он посвящал рассказам о
битвах и военным речам, облекая размышления и суждения в законченную
лаконичную форму. Его энергия, пыл и смелость, хотя и не отличались
особой оригинальностью, были очевидны. Никто из сокурсников не оспаривал
у него пальму первенства. Арман, которого все ценили и одновременно
боялись, был уверен, что его "эполетам" неизбежно суждено быть. Его
самоуверенность позволяла учиться, не стремясь занять одно из первых
мест. Он хотел лишь быть достойным своего звания.

Выпускной экзамен под руководством трёх генеральных инспекторов был сдан
в октябре 1820 года. Министру было предложено 83 ученика. Номером 1 в
рейтинге был Хьюгон Д'Ожикур, Арман шёл под номером 46. 15 октября 1820
года младший лейтенант Каррель был назначен в 29-й линейный полк.

Глава II

Заговорщик ...

Любовь.

После непродолжительного пребывания в Руане --- Арману дали немного
времени обнять семью, повидаться с товарищами и продемонстрировать на
Гранд-Кур, где прогуливались элегантные дамы, свои новые эполеты. После
чего, Каррель присоединился к своему полку 1 ноября 1820 года. Затем
армия реорганизовалась. 2-й Северный легион, находившийся в Вердене в
течение семи месяцев, стал 29-м пехотным полком и получил в командиры
полковника Гийома-Жозефа-Мари барона де Пенгерна, 45-летнего бывалого
офицера, который с 1794 года участвовал во всех военных кампаниях.

Арман Каррель, будучи начинающим молодым офицером, рационально и
серьёзно отнёсся к гарнизонной жизни и с первых дней организовал её так,
чтобы не тратить на рутину слишком много времени. Он с чистой совестью
отдавал службе все, что требовала служба. Он добросовестно и с радостью
исполнял ежедневный, монотонный долг, а затем возвращался к своих
книгам, заметкам, тетрадям и работал. Все знали его как хорошего
товарища, энергичного, с приятными, хотя и несколько суровыми, манерами.
Он часто провоцировал горячие политические споры, которые обыкновенно
переходили в ссоры. На постоялом дворе во время общих трапез перепалки
начинались легко. Одна из таких ситуаций закончилась тем, что Каррелю
швырнули в лицо блюдо, на что он отреагировал с большим достоинством.

Каррель не упускал шанса найти какое-нибудь приключение, дававшее ему
возможность продемонстрировать мастерство владения саблей или
пистолетом. Окружавшие его сослуживцы слушали, любили и одновременно
боялись его. Никому не приходило в голову, даже его лучшему другу
лейтенант Луи Пенне, в часы безделья и затишья, пригласить его выпить,
поиграть или позабавиться с девушками. Арман бдительно оберегал своё
одиночество и умственный труд, чтобы успокоить жаждущий знаний
интеллект. Но временами он всё же отвлекался на иные полезные дела с ещё
большей страстью.

Арман впервые открывал для себя муки сердца... Трогательная и
грациозная юная девушка... Из старой картонной коробки, из-под сухих
веточек букета, который когда-то подарил мсье де Шатобриан, дрожащая
рука вытащит для нас портрет Эмилии Антуан. Чёрные, глубокие и нежные
глаза, печальные губы, заострённый овал лица, лоб, обрамлённый
волнистыми лентами, увенчанный высоким пучком из косы, длинные серьги,
грудь, обтянутая кремовым платьем --- она вся казалась милой, тонкой,
умной и нежной. И это томление во взгляде и изгибе губ исходило
откуда-то издалека, из самой души, уже оскорблённой и раненой. В свои
восемнадцать лет, известная в Верденском обществе, где её отец, банкир,
занимал высокое положение, она была замужем за капитаном Пьером Будором,
сыном страсбургского архитектора, который в то время служил в 29-м
линейном полку и которому было тридцать четыре года. По нашим сведениям,
в его манерах было много суровости. Манеры офицера, начавшего свою
службу в Великой Армии в 1807 году, преобладали над его мужской
галантностью. Эмили сразу же задохнулась в своей брачной тюрьме, и
прекрасный младший лейтенант, которого она встретила, стал её надеждой,
как просветы в низком душном грозовом небе, в ту пору, когда нежная
весна уже грозила иссякнуть и превратиться в жаркое лето.

В октябре 1821 года 29-й полк покинул Верден, освободив место для
сменившего его 36-го. 11 октября 29-й полк расквартировался в Вокулёре,
и 4 декабря переправился через Домреми, а через несколько дней достиг
нового гарнизона. Один батальон дислоцировался в Бельфоре, другой в
Хюнинге. Батальон Карреля разместился в Нёф-Бризахе. В этом приграничном
районе было много войск, рассредоточенных по небольшим опорным пунктам,
где также жили отставные офицеры, недовольные правлением Бурбонов. Там
процветала промышленность, было легко существовать, но кто забудет в
этой пограничной зоне, на пороге Франции, героические войны и вторжения?
Кто забудет Наполеона Бонапарта, погибшего на острове Святой Елены
несколько месяцев назад, и вокруг которого теперь сплетается чудесная
легенда?

Так сложилось, что именно здесь, как нигде больше, люди умели помнить,
сожалеть, ненавидеть и сговариваться. Для чего? Мы слишком мало знаем об
этом. Против кого? Это хорошо известно: Бурбоны, возвращённые
иностранцами-победителями. Влиятельные буржуа, руководители заводов,
либералы и патриоты. На фабриках Жака Кехлина, в мастерских Вуайера
д'Аржансона велась активная пропаганда. Заговорщики вербовали
сторонников, особенно в армии, соучастие в которой было необходимо в
готовящейся серьёзной авантюре.

Некоторые офицеры 29-го полка перешли на сторону заговорщиков. В
Бельфоре --- Манури и Пеньеже, в Нёф-Бризахе --- Левассер, Майе, де
Грометти, Полен и Каррель присоединились к карбонариям. Ла Файет, всегда
щедрый и беспокойный, обещал свою помощь и присутствие в решающий
момент. Дело разворачивалось на полную катушку. Срок восстания был
назначен на конец декабря 1821 года.

Заговор.

В понедельник, 7 января 1822 года, мсье Каррель читал свою ежедневную
газету, когда внезапно испытал сильную тревогу, которую, как ему
показалось, сразу разделила его жена. Это было похоже на внезапный
выстрел, который они оба подсознательно ждали! Накануне они были слегка
опечалены отъездом своей старшей дочери, которая приезжала навестить их,
но как оказалось, одного этого несколько печального события было
недостаточно для их семьи. Арман до этого момента приносил им скорее
удовлетворение, порой недовольство и даже беспокойство, но никогда они
не испытывали подобной тревоги. Потому что, без сомнения, они хорошо
знали "своего мальчика" с его безумными идеями! Они почти наверняка
были уверены, что Арман скомпрометирован в заговоре, историю которого
статья в Руанской газете рассказывала следующим образом:

«Париж, 5 января 1822 года. Виновники заговора были собраны в гарнизоне
Бельфора. Заговор должен был состояться 2 января. Его символом должна
была стать трёхцветная республиканская кокарда. Ставленник корья, узнав
об этом, приказал батальону 29-го линейного полка, формирующему гарнизон
этого места, взяться за оружие, а сам направился в казармы, чтобы
арестовать унтер-офицера, назначенного одним из главных участников этой
преступной интриги. Брюк, Пегулу, Десборд и Делакомб, ранее
участвовавшие в заговоре 19 августа 1820 года, также были арестованы в
тот момент, когда пытались бежать из города. Охрана этих четырёх
заговорщиков была временно поручена офицеру, командовавшему соседним
постом, но вскоре после этого сам этот офицер бежал вместе со своими
заключёнными. Также были арестованы трое офицеров, один из которых нёс
пять пачек патронов. Выйдя на одну из городских площадей, лейтенант де
Руа встретил многочисленную группу, которая при его приближении
рассеялась, но из середины которой был произведён выстрел из пистолета,
попавший ему в грудь. Крест Святого Людовика, которым награждён этот
офицер, смягчил удар, и есть надежда, что рана не окажется смертельной.
Солдаты выразили сильнейшее негодование по поводу случившегося. Ситуация
была приведена в порядок задолго до отправления письма о ней. Генерал,
возглавляющий департамент, генеральный прокурор и капитан жандармерии
немедленно отправились в Бельфор».

Далее, отец и мать Армана читали остальные новости о заговоре с
нетерпением. В них в основном шла речь об унтер-офицерах и офицерах
29-го полка: одних хвалили за их верность королю, других считали
преступниками, которых следовало предать быстрому и суровому правосудию.
Однако среди имен ни верных, ни осуждённых не было упомянуто имя Армана.
Постепенно на Медвежьей улице воцарилась тишина... Они не знали, что на
самом деле младший лейтенант Каррель едва успел ускользнуть, чтобы не
быть пойманным.

План восстания был грандиозным. В ту роковую ночь гарнизоны Бельфора и
Нёф-Бризаха должны были выступить под трёхцветным флагом, чтобы
соединиться в Кольмаре, где Ла Файет под их защитой должен был
провозгласить низложение Бурбонов. Мец, Мюлуз, Страсбург и весь Эльзас
должны были восстать. Заговорщики, настроенные оптимистично, с
нетерпением ждали ночь с 29 на 30 декабря. Отсутствие вестей от
Аржансона и задержка Ла Файета привели к отсрочке на сутки, а затем ещё
на одни. Но как известно, просроченный заговор -- это несостоявшийся
заговор.

В Нёф-Бризахе горечь и раздражение охватили заговорщиков, которые
жаловались на задержки, колебания и возможную трусость лидеров, которым
они доверяли, и угрожали всё бросить. Жубер, прибывший из Парижа с Ари и
Генри Шеффером (Ари Шефферу пришлось немедленно отправиться на поиски Ла
Файета в его поместье Ла Гранж, где он находился на поминках в память
годовщины смерти своей жены), попытался их успокоить. Ла Файет убедил
вернуться гонцов, чья вера пошатнулась, обещая вскоре прибыть в Бельфор,
а Каррель, как только заметит его прибытие, должен был дать сигнал к
восстанию своим товарищам.

Ближе к вечеру Каррель, одетый как буржуа, уехал вместе с Жубером на
повозке, предоставленной Жоржем де Ла Файетом. По прибытии в Бельфор они
направились в отель, где должны были встретиться со своими друзьями. Там
они обнаружили только Гинара и Генри Шеффера, находившихся в сильном
смятении. Они сообщили, что остальные заговорщики разбежались по
окрестностям. Каррель узнал об этом вовремя, чтобы исчезнуть. Некоторых
беглецов арестовали, но благодаря начальнику почты вскоре освободили.
Раздались выстрелы... Генри Шеффер и Гинар рассказали Арману всё, что
им было известно.

Очевидно, что ждать уже было нечего: раздались сигналы тревоги. Настало
время, когда каждый должен был принимать решение, чтобы извлечь максимум
пользы из этой ужасной истории. Каррелю нельзя было терять ни минуты.
Было очевидно, что он застрял в Бельфоре и нужно было выбираться. На
повозке быстрым галопом, ночью, Жубер, Гинар, Ари Шеффер и Каррель, взяв
своё оружие, помчались по дороге в Мюлуз. В Мюлузе Каррель пересел на
другой лошадь и поскакал в Нёф-Бризах. А это было ещё почти сорок
километров! Утомительный переход! В глубине души кипела жгучая
ярость... так рисковать своей жизнью из-за такой прискорбной неудачи
--- это было глупо!

Всадник с силой пришпоривал коня. Над далёкими Вогезами тянулись белёсые
полосы рассвета. От Рейна, вдоль которого шла бесконечная дорога,
поднимался молочный утренний туман. Время уходило. В казарме в девять
утра был подъём. Арман с тревогой следил за приближением дня. Скоро
должно было наступить утро, и должен был быть подан сигнал к смотру
батальона. Это значило, что весь личный состав и офицеры должны были
собраться на плацу через два часа. На длинном пути, который освещали
первые лучи солнца, Арман скакал почти, теряя сознание от усталости. В
его голове была только одна мысль -- успеть к строевому смотру ...

Несомненно, момент был почти упущен; кто-то его предал, и этот
неожиданный смотр --- ловушка. Арман дал лошади хлыста, звук копыт
раздавался на ледяной земле ... «Каррель! Немедленно переодевайтесь и
быстро в казарму! Объявлен смотр!» В итоге, как и было предусмотрено
распорядком дня, в то утро младший лейтенант Каррель находился на своём
посту. Он казался лишь немного более бледным, чем обычно, от усталости,
волнения и скрытой тревоги. Надо сказать, что некоторые весьма
удивились, увидев его в строю, например, командир батальона, который был
предупреждён об этом внезапном сборе, чтобы публично констатировать
отсутствие Карреля.

В последующие дни Арман сумел удержаться, несмотря на нетерпение и
любопытство. Он тревожился о судьбе товарищей, бежавших с ним из
Бельфора. Он напускал на себя беззаботный вид и вёл себя крайне
сдержанно. Подозрения, которые сначала витали вокруг него, казалось,
понемногу улетучились...

У провансальских студентов ...

После Бельфорского заговора военные 29-го полка попали под бдительное
наблюдение. В апреле полк встретился с новым командиром, полковником
Александром-Фабьеном-Луи де Лашо. Бывший офицер Великой армии, раненый
при Москве в сентябре 1812 года и при Монтеро в феврале 1814 года, о нём
отзывались как об «истинном монархисте» --- стороннике Бурбонов. В мае
полк перевели в Марсель.

В жизни большинства мужчин наступает момент, когда в один прекрасный
день обстоятельства, которых не ждёшь или больше не хочешь ждать, меняют
твою судьбу. Обычно это происходит примерно на двадцать пятом году
жизни. Жизнь требует совершить внутренний выбор: оставить всё как есть,
и тогда прошлое продолжается, а с ним начатая карьера идёт в гору без
каких-либо перипетий, или отказаться от спокойной жизни, что означает
бунт, драматический выбор другого пути к другим целям и горизонтам. Свою
судьбу Каррель поставил на кон в Марселе, как прирождённый игрок,
который одним махом рискует всем своим достоянием.

Начальство по-прежнему считало его серьёзным и образованным офицером,
ему была присуща спокойная манера держаться с внешним достоинством,
которая сразу бросалась в глаза. Но внутри всё сильнее разгоралось
бунтарское пламя, так как он всё больше и больше увлекался политикой.
Арман часто встречался с марсельскими либеральными кругами и особенно
сблизился с Демосфеном Оливье, которому недавнее отцовство (Эмиль Оливье
только что родился) не мешало вести активную деятельность среди
республиканцев в ущерб своему бизнесу. Арман начал публиковать статьи в
оппозиционных газетах города, в частности, касающиеся командира его
полка. Часто ездил в Экс, где студенты охотно слушали его; Каррель
внушал им бунтарские идеи и вдохновлял их. Другими словами, этот
сдержанный и восторженный нормандец вёл политическую агитацию среди
южной молодёжи.

Однажды вечером Каррель ужинал вместе с увлечёнными политикой молодыми
людьми. Еда была вкусной, обстановка сердечной, разговор как-то сам
собой перешёл на непристойные темы. Зазвучал дерзкий смех, грубые и
пошлые фразы. Каррель, до сих пор молчавший, вдруг встал, и все
обернулись на него. Его суровый взгляд скользнул по сидящим за столом,
все смолкли. Через несколько мгновений Арман заговорил. Это были стихи:

| На них обрушился свинец,               
|               
| Грозит героям смерть.               
|               
| Кругом железо, волны, пламя.   
|
| Сверкают молнии и близится конец               
|               
| Раскаты грома реют над волнами               

Его низкий и медленный голос чётко отбивал такт, не надрывался, не
дребезжал. Он звучал как рокот барабана, отбивающий команду «стоять на
страже!» Весь зал это понял. Каждый тотчас же встал со своего стула,
застегнув жилет на все пуговицы. Атмосфера начала меняться. Каррель,
чувствуя это, повысил тон:

| Быть пленником? Постыден сей удел!               
|               
| Они не могут с ним смириться.               
| Недаром Альбион от страха побледнел:               
|               
| У мужества их - нет границы!               
|               
| Пусть час их гибели настал,               
|               
| Пусть палуба в огне и сорваны все снасти,               
| Им гибель не страшна. Обрушившийся вал,               
|               
| Последний парус рвёт на части.               

Внимание аудитории было полностью захвачено. Одно только имя корабля ---
«Мститель» --- произнесённое с торжественным ударением, отзывалось в
сердцах! Строфы Лебрена-Пиндара, звучавшие из уст Армана Карреля,
вызывали у молодых людей священный трепет. Каррель крепко держал их
внимание; он не давал им поникнуть и в решительном порыве увлекал их всё
выше и выше... Торжественным аккордом прозвучали завершающие строки!

| Взметнулся ввысь трёхцветный флаг.               
|               
| Неукротима их отвага! К небосводу               
| Летит последний клич               
|               
| Трепещет в страхе враг: услышав громкое               
|               
| «Да здравствует Свобода!»               
|               
| (Перевод М. Кудинова в обработке переводчика)               

Буря оваций заглушила последние строки. Толпа студентов, вставшая в
честь «трёхцветного флага» вслед за Каррелем, пламенно скандировала клич
героев "Мстителя": - "Да здравствует свобода!» Студенты аплодировали
Арману, окружив его, жали ему руки, а он, довольный тем, что получил то,
чего хотел, в глубине души наслаждался этими мгновениями власти лидера
--- удивительной и страшной силы! Однако такие успехи его не
успокаивали. Наоборот. В них он черпал источник веры в революцию,
которая с каждым днём всё больше его компрометировала.

Армия, сосредоточенная у подножия Пиренеев в качестве санитарного
кордона во время жёлтой лихорадки, поразившей Барселону, стала
наблюдательным корпусом и вскоре была преобразована в экспедиционный
корпус, направленный против испанской революции. Каррель, руководствуясь
своими взглядами на текст испанской Конституции 1812 года, написал
письмо Кортесам (Кортесы (исп. Cortes) --- это исторические
представительные собрания в Испании и некоторых других странах, где
испанский язык является официальным. В Испании кортесы имеют долгую
историю и играли важную роль в формировании политической жизни страны.
Кортесы в Кастильской конституции 1812 года (Кортесы Кадиса): Приняли
первую испанскую конституцию, которая установила либеральные реформы).
Письмо было перехвачено и передано генералу барону Де Дамасу,
командующему 10-й дивизией. Генерал вызвал молодого офицера, о характере
которого он ещё не подозревал. Де Дамас по-отечески упрекнул Карреля за его
поступок, уверив, что хочет немедленно его забыть, если Арман откажется
от своих политических убеждений. Этот приём тронул Карреля. Он
поблагодарил г-на Де Дамаса. Именно в эту минуту Каррель решил свою
судьбу: он остался непоколебимым, ничего не обещая и ни от чего не
отказываясь... Он выбрал свой жребий. Но теперь его внутренняя позиция
была небезупречна; он больше не был лоялен власти. В стальном клинке его
духа появился изъян. Арман это чувствовал. Его мучал вопрос: как
согласовать своё существование, свою военную службу со своими
убеждениями?

10 декабря 1822 года Министерство внутренних дел направило графу де
Вильневу, префекту Буш-дю-Рон, следующую ноту: «Господин префект, мне
сообщили, что двадцатитрёхлетний Арман Каррель, офицер 29-го полка,
дислоцированного в Марселе, подал прошение о готовности предоставления
услуг испанскому министерству для себя и некоторых из его товарищей.
Нужно, чтобы военный министр предупредил об этом барона Де Дамаса.
Предлагаю Вам проконсультироваться с ним и принять необходимые меры
наблюдения в отношении этого военнослужащего и его сообщников. Кроме
того, Вы, вероятно, знаете, что ранее этот офицер 29-го полка попал под
подозрение в Бельфоре, после чего за ним было поручено осуществлять
тщательное наблюдение во время его пребывания в Марселе».

7 января 1823 года префект Буш-дю-Рон ответил министру внутренних дел
конфиденциальным письмом: "Милорд, в соответствии с тем, что Ваше
Превосходительство предписало в своём письме от 10 декабря прошлого
года, в ходе надзора, уже осуществляемого в отношении некоторых офицеров
из 29-го полка, особое внимание было уделено господину Каррелю.
Известно, что этот молодой человек проявил лучшие качества, когда
несколько лет назад окончил военное училище, после чего поступил в этот
полк. Его убеждения вызывали частые ссоры с его товарищами,
придерживавшимися противоположного мнения. Однажды, во время ссоры в
гостинице в Вердене, один из них бросил Каррелю в лицо блюдо. Однако,
пострадавший не только не дал делу никакого продолжения, но со временем
сблизился со своими противниками, что сделало господина Карреля одним из
самых влиятельных людей среди офицеров своего подразделения. Он был бы
даже опасен, если бы его не сдерживал командир, человек, весьма ярко
выраженный в своей преданности королю (речь о полковнике Лашо). Кроме
того, не исключено, что сьер Каррель был участником заговора в Бельфоре.
Люди, которым было поручено наблюдать за его действиями, не смогли
понять замысел его плана поступить на службу в Испанию, что на самом
деле очень сложно сделать. И г-н де Дамас смотрит на это как на
маловероятное событие, но ему кажется очевидным, что этот молодой офицер
придерживается принципов самой враждебной оппозиции правительству».

Вскоре 29-му полку, который требовал пристального внимания военного
министра, было приказано готовиться к походу. Полк должен был
направиться в Тулузу. Десять офицеров, подозреваемых в либеральных
убеждениях, среди которых был Каррель, остались в Эксе, в казарме.
Каррель, который до этого был лишь подозреваемым, теперь был официально
обвинён в неподчинении и в том, что делал резкие политические
высказывания в кругу своих товарищей и в общественных местах. Например,
он говорил, что «Французская армия попытается сделать в Испании то, что
пруссаки, австрийцы и англичане хотели сделать в 1792 году... Но их
будут позорно бить...» Он не соглашался без протеста ни на
дисциплинарные меры, касавшиеся его, ни на предъявленные ему обвинения.

В своём письме Каррель писал барону Де Дамасу: «Мой генерал, в Эксе мне
было приказано отправиться под арест в ожидании решения военного
министра, спровоцированного против меня полковником Лашо. Он обвинил
меня в том, что я стремлюсь вызвать беспорядки в подразделении, частью
которого я являюсь. Я не знаю, что мог придумать Лашо, чтобы придать
этому обвинению убедительный характер. Поэтому я осмеливаюсь потребовать
от Ваших доверенных людей скорейшего и тщательного расследования моего
поведения, начиная с 10 февраля 1823 года, то есть с того дня, когда до
меня был доведён приказ об отправке в Экс, вплоть до 13 февраля текущего
года, когда я отправился в этот пункт назначения. Одна только проверка
изложенных в письме полковника Лашо отношений между мной и
военнослужащими 5-й роты 1-го батальона в течение этих трёх дней докажет
всю жестокость клеветы, целью которой, по-видимому, было выставить меня
перед Военным Советом в самом отвратительном виде. Офицеры моей роты и
старший прапорщик моего батальона засвидетельствуют, что я не появлялся
в этом месте с вечера 10-го февраля, так как был на месте службы в
соответствии со своими обязанностями офицера, и увольнительные билеты,
которые я выписал унтер-офицерам 5-й роты, тоже это докажут. Полагаю,
что таких доказательств будет достаточно, чтобы снять обвинения в том
беспорядке, который мне приписывают. Расследование, о котором я прошу,
не может не оказать мне поддержки. Я буду ждать его результатов, чтобы
затем подать в отставку, основываясь на двойной несправедливости, на
которую, как мне кажется, я имею право пожаловаться. На самом деле я не
верю, что что-либо может послужить причиной моего увольнения в запас.
Недавно окончив военное училище, я нахожусь в хорошем форме, способен
служить так же, как и все остальные, твёрдо решившие выполнять свой
воинский долг. Полагаю, что не стоит из-за чьих-то ложных мнений
прерывать мою карьеру, которая является для меня делом чести, а не
громким титулом и пустыми словами, как для некоторых других. Недовольный
таким состоянием своих дел, я могу засвидетельствовать свою правоту
перед своими товарищами или незнакомыми людьми. Естественная горячность,
свойственная молодому человеку, озлобленность, возникшая из-за чувства
несправедливости, могли придать моей просьбе излишне настойчивый
характер. Но это не идёт ни в какое сравнение с преступной попыткой
оклеветать меня, отомстить особым образом за то, чего я никогда не
делал, выдать за правду выдумку, чтобы сбить меня с толку. Никогда ни
солдат, ни унтер-офицер не слышали от меня презрительных выражений, от
обвинения в которых я смогу отмыться в ходе расследования, о котором
прошу. Опровергнув эти пустые для меня обвинения, я докажу, что зло,
существующее сегодня в 29-м полку, исходило не от меня и не от офицеров,
позор которых я разделяю. Я докажу, что тот, кто, вопреки ещё
неизвестным намерениям министра и утешительным заверениям, которые Вы,
мой генерал, любезно предоставили нам, приказал взять под стражу своих
бывших товарищей и подчинённых офицеров как устроителей беспорядков и
врагов правительства, является единственным виновником беспорядков,
существующих в 29-м полку, и единственным, кто способен расстроить
правительство. Наш полк, при его неизменной преданности монархии и духе
верноподданичества, о котором его солдаты так убедительно
свидетельствовали до последнего времени, мог перестать быть
непоколебимым. Всё это произошло потому, что именно полковник Лашо
оклеветал нас, «создав» тайные кружки и партии, которых не существовало,
и именно он навесил клейма и ярлыки на неугодных ему офицеров в
соответствии со своей прихотью. До него мы не знали ни ненависти, ни
недоверия, ни шпионажа. У людей, одинаково хорошо служивших, не было
никаких разных оттенков мнений. Всё это произошло потому, что полковник
не смог сблизиться с нами, его пошлые возмутительные высказывания
никогда не вызывали у нас ничего, кроме подозрений и враждебности. В
связи с этим он страдал от того, что в ответ, в его присутствии
подчиненные пели куплеты, столь же оскорбительные для его мужского
достоинства, сколь и низко льстивые для него самого. Возможно, я сказал
слишком много, мой генерал, но, если услышать голоса всех тех, кого
полковник принуждает к молчанию ужасом, который мог бы возникнуть и у
меня, Вы бы увидели, до какой степени он злоупотребил ужасным принципом
"разделяй и властвуй". Я надеюсь, что до решения министра Вы будете
достаточно любезны, чтобы удовлетворить мою просьбу. Я готов уйти со
службы, но хочу сначала опровергнуть клевету своих обвинителей.
Возможно, при той мудрой сдержанности, с которой Вы всегда командовали,
важно, чтобы ни один из офицеров, имевших честь служить под Вашим
командованием, не стал жертвой вероломства, которое может быть раскрыто
просвещённым правосудием. Исходя из доверия к Вам, я осмелюсь выразить
своё сожаление по поводу того, что меня не взяли в поход сражаться в
рядах моих товарищей, и умоляю Вас поверить в мои искренние чувства, мой
генерал. С искренним уважением к Вам и покорностью, Каррель, офицер
29-го линейного полка в Экс".

Это письмо было передано военному министру. Ответ не заставил себя долго
ждать. Министр, государственный секретарь по военным вопросам, уведомил
сэра Карреля, Жан-Батиста-Николя-Армана, младшего лейтенанта 29-го
линейного пехотного полка, что постановлением от 5 марта 1823 года
король объявил о своём решении уволить его с военной службы. "Париж, 5
марта 1823 г. Подписано: маршал де Беллюн». Младший лейтенант в обмен на
эту записку подал в отставку и 20 марта скрытно отправился в Марсель на
испанском рыболовецком судне, отплывающем в Барселону.

Глава III

Эмиграция под трехцветным флагом

Батальон Наполеона II.

В какое печальное приключение так легкомысленно ввязался этот
великодушный молодой француз! Куда он только смотрел! Когда Каррель
прибыл в Испанию, Барселона была переполнена беженцами, ополченцами и
возбужденным населением, которое организовывалось и вооружалось под
командованием генерала Эспоса-и-Мины. У каждого гражданина была
испанская кокарда с надписью: «Конституция или смерть». Этот девиз был
принят всеми иностранными смутьянами и борцами за свободу, нашедшими
убежище в этом гостеприимном и богатом городе. Здесь были неаполитанские
и пьемонтские преступники, участники судебных процессов в Кольмаре,
Нанте, Страсбурге, Тулоне, энергичные и воинственные карбонарии,
добровольные изгнанники, которых в Испанию привлекла любовь к битвам,
вкус к приключениям и надежда на реванш, которую можно водрузить на своё
знамя. В общем, это были те, кто ставил дело выше Родины и, не
колеблясь, боролся за дело, которое они считали своим, против своей
Родины. Объединенные одной и той же мучительной ошибкой, одной и той же
печальной судьбой, эти люди были охвачены взаимным недоверием,
возбуждены соперничеством, недостойным их идеалов. Каждый делал вид, что
командует, и у каждого на рукаве красовались нашивки. Самые обильно
позолоченные были на тех, кто меньше всего рвался в бой; самые жаждущие
званий не были самыми любящими славу и свободу. Французы, сбившиеся с
пути, находились в середине этого разношерстного отряда и первыми должны
были показать себя в жестоком испытании --- как самые честные, самые
доблестные и самые бескорыстные.

Каррель сразу же нашел себе товарища, старше на 12 лет, командира Мориса
Персата. Это был типичный имперский офицер, необычайно храбрый, пылающий
одинаковой страстью к Наполеону и к свободе. Персат с семнадцати лет
служил в гвардейских конных гренадерах, был ранен в большой атаке при
Эйлау, был подпоручиком драгун в Испании, затем лейтенантом копейщиков в
России, был дважды ранен казаком во время Французской кампании, его
награждал сам Император, был капитаном при Ватерлоо, а после 1815 года
поставил себя на службу всем революциям на Старом и Новом континентах.
Побывав в Англии и Португалии, он прибыл на время в Греции, где сражался
с филеллианами против турок-угнетателей, после чего оказался в Барселоне.
Каррель понравился Персату с самого начала, и он сразу же стал
относиться к молодому французу как к товарищу. Совместная жизнь быстро
превратила это товарищество в дружбу, и Персат, узнав в Армане
поклонника Бонапарта, начал поддерживать в нём этот искренний культ.
Персат был суровым солдатом. Он жестоко расправлялся с интриганами,
которые украшали себя титулами и крестами, у него были дуэли с
фальшивыми офицерами и фальшивыми легионерами на саблях или пехотных
алебардах. На эти дуэли он брал Карреля в качестве секунданта. Кроме
того, он хотел поручить Каррелю командование вольтижерской ротой
французского батальона, которую он организовал по согласованию с Миной
(Франсиско Эспос и Мина, урожден 7 июля 1781 г. в Идосине в Наварре и
умер 24 декабря 1836 г. в Барселоне - испанский генерал). Некоторые
старейшины не одобрили это, так как молодой младший лейтенант ещё не
побывал в сражении. Однако Персат добился того, чтобы Каррель получил
должность в своём прежнем звании, и это уже могло показаться
привилегией, поскольку многие офицеры тоже служили в этом звании. Вскоре
стало ясно, что эту привилегию он получи не напрасно.

Утром 7 апреля армия Людовика XVIII, восстановившая абсолютную власть
Фердинанда VII, короля Испании, пересекла границу и вошла в Наварру под
командованием герцога Ангулемского. Через несколько дней после этого,
18-го числа, маршал Монси, герцог Конельяно, командующий 4-м корпусом,
которому было поручено действовать на другом конце Пиренеев, вошёл в
Каталонии. Эта армия была превосходна в военном отношении. Можно было
опасаться лишь только того, что она утратит верность своему королю. В
течение долгих недель ожидания в Байонне, Тулузе и Перпиньяне армия
маршала Монси подвергалась интенсивной пропагандистской работе и
постепенно разлагалась; некоторые её подразделения накануне военных
действий больше не были полностью надёжны. Среди солдат распространяли
брошюры и фривольные песни. На аванпостах солдаты завели отношения с
либералами-перебежчиками, а те полагались на магическую силу
трехцветного флага, которым начинали размахивать в решающий момент.
Иллюзии, несомненно, были объяснимые, но это были всего лишь иллюзии!
Трехцветный флаг и "Марсельеза" небольшого отряда полковника Фабвье не
остановили 9-й эскадрон легкой кавалерии на реке Бидассоа. «Либералы
пришли, чтобы напрасно размахивать забытыми цветами, и, прежде чем
похоронить этот флаг, обманувший их надежды, они сочли своим долгом
оказать ему эту честь, снова оказаться под обстрелом».

Пересечение Бидассоа французскими частями оказалось серьёзной угрозой,
так как позволило герцогу Ангулемскому наступать на Витторию, на Мадрид,
на Кадис и присоединиться в Каталонии ко второму батальону Наполеона II.
Маршал Монси имел в своём подчинении три дивизии, то есть тридцать шесть
пехотных батальонов и двадцать два кавалерийских эскадрона, которыми
командовал генерал Куриаль, генерал барон Дамас (тот самый, который так
доброжелательно встретил в Марселе Армана Карреля) и генерал Доннадье.
Этому корпусу численностью двадцать одна тысяча человек потребовалось бы
четыре месяца, чтобы достичь Барселоны. Он столкнулся с войсками
генерала Эспоса-и-Мины. Эти войска численностью десять тысяч человек
были чрезвычайно мобильными. Мина взяла треть своих войск и ударила в
правый фланг наступавших французов, остальным дала приказ отступить в
нижнюю Каталонии, чтобы затем вести против французов беспощадную войну.

Иностранный либеральный легион воинства Мины, в состав которого входил
небольшой батальон французских перебежчиков, носивший форму
императорской гвардии (Наполеона) и имевший на древке своего флага
огромного орла, был собран в Барселоне под командованием пьемонтского
полковника Джузеппе Пачиаротти. Французский батальон до конца мая не был
в серьёзных переделках. Ему приходилось выполнять несложные задачи в
местах дислокации, вроде сражений с местными роялистами или бандитами. В
субботу, 23 мая, около восьми часов вечера хорошо оснащённая экспедиция
численностью в пять тысяч человек покинула Сент-Андре, деревню,
расположенную недалеко от Барселоны, и после быстрого ночного марша в
два часа ночи прибыла к воротам Матаро, удерживаемым в то время бригадой
генерала маркиза де Ванса. В колонну входили кирасиры, ополченцы из
окрестностей, пять пехотных полков, четыреста итальянских перебежчиков и
батальон французских перебежчиков, насчитывавший сто двадцать человек, в
том числе тридцать офицеров верхом на лошадях и вооружённых копьями. Они
не стали ждать дня, чтобы напасть. Часовые были убиты, передовые посты
отступили, окраины заняты, начался уличный бой, который продлился
недолго. Милан, командовавший операцией, приказал своей кавалерии
атаковать и метался по городу. Пачиаротти и иностранный легион должны
поддержать и поддержали его. Попавшая под огонь кавалерия отступила и
внесла беспорядок в ряды испанцев. Наступил рассвет. Французcкая армия
энергично контратакует и отбрасывает испанцев. На дороге в Барселону
встретились спасавшиеся бегством кастильцы. Небольшой отряд Пачиаротти и
не думал следовать за ними. Его бойцы защищались пешим строем, но увы,
их также ждало поражение. Они тоже отступили и рассеялись по
виноградникам и склонам холмов. Испанский полковник, командующий
батальоном, в составе которого были французские перебежчиков,
отворачивает свою лошадь и собирается спасаться бегством. Пачиаротти
спрашивает его: «Ты убегаешь? Оставьте нам хотя бы флаг! Этот флаг не
твой, он наш.» Младший лейтенант Каррель, только что переживший боевое
крещение в особенно непростых условиях --- стоит только представить,
какое смятение охватило его, когда он услышал французские мелодии и
оказался лицом к лицу со своими бывшими братьями по оружию! --- Каррель,
который продолжил, несмотря на сердцебиение и, возможно, несмотря на
слёзы, вести себя очень храбро, воскликнул: «Вы лжёте, полковник
Пачиаротти, мы не бежим, мы отступаем, также, как и вы!» Возглас
заставил пьемонтца вскочить, и, высоко подняв саблю, броситься на
Карреля, а Каррель, выхватив винтовку у ближайшего солдата, бросился на
него, показав тем самым, что будет защищать. Пачиаротти это понравилось
больше, чем испанская трусость. Он с улыбкой протягивает руку молодому
человеку, поздравляет его и предлагает свою дружбу.

Командир Персат не бросил Армана. И тот, и другой были измотаны. К
восьми лигам, пройденным предыдущей ночью, добавились те две, которые
они только что преодолели, сражаясь. Кроме того, немилосердно палило
солнце. Посчитав, что могут передохнуть несколько минут, они
остановились в деревне утолить жажду. С ними были ещё двое французов и
несколько испанцев. Битва, которая казалась, прошла стороной, вдруг
оказалась снова совсем рядом. Они поспешно покинули деревню, но их стали
окружать, и им пришлось вернуться обратно. Их поимка была почти
неизбежна, а поимка для всех, особенно для перебежчиков --- это смерть,
позорная смерть. Персат командует Каррелю направиться к густому дереву,
ветви которого касаются земли, посреди поля. Оба ползут к нему,
поправляя за собой пшеницу лезвиями своих сабель, чтобы их наклон не
выдал место, в котором они спрятались. Они едва успели скрыться, как
французы ворвались в деревню и взяли в плен товарищей, которых они
только что оставили. «Давай снимем наши кокарды», --- выдыхает Персат.
"Наше положение очень опасно, --- отвечает Каррель, --- но везде
требуются мужество. Когда я носил трёхцветную кокарду, я смирился со
всеми последствиями, которые могло повлечь за собой это решение. Так что
давай сохраним её. Мы так гордились этим тогда..." Персат понял. Он
сжимает руку своего друга. Проходят долгие тревожные часы, слух
настороже, оружие наготове. Французский солдат 7-й линии проезжает рядом
верхом на лошади; Персат предлагает убить его, захватить коня и сбежать
вместе. Каррель говорит, что он плохой кавалерист, и призывает Персата
спастись самому. Персат не соглашается и позволяет солдату проехать
мимо. Уже полдень. Со вчерашнего дня оба француза ничего не ели.
Каррель, который страдает больше, не верит, что мужчина может оказаться
в ещё более критической ситуации, чем их собственная. Чтобы успокоить
Армана, Персат рассказывает, как он бежал в Великую армию, а потом в
Америку от других не менее мучительных опасностей. «Значит, мы не должны
терять надежды и набраться терпения», --- вздыхает Каррель.

Недалеко от них молодой испанец обрабатывал землю. Наступило время
перекуса и полуденного сна. Этот мальчик пришёл в поисках тени под
дерево, из-под ветвей которого за ним внимательно наблюдали. Едва он
поднял ветки, как его схватили за воротник: "Калла-Ла-Бока!» (Закрой
рот!) Бедный чуть не задохнулся от испуга и задрожал: "Пощадите! Не
убивайте меня, сеньор кабальеро, я несчастный человек..." Ни Персат, ни
Каррель и не думали лишать его жизни, но заставили поделиться запасами
еды. Разговор с парнишкой вселяет в Карреля и Персата надежду. Испанский
паренёк оказывается сторонником Конституции и предлагает позвать алькада
(старейшину), чей патриотизм известен. Прибывает алькад. Он убеждает
французов оставаться в безопасности; он пошлёт им вино и припасы и позже
вернётся за ними после ухода войск роялистов. Каррель и Персат
благодарят его и, наконец, полностью придя в себя, засыпают. К концу дня
они, наконец, смогли вернуться в деревню и вместе с дюжиной своих
товарищей, также скрывавшихся от роялистов, присоединились к Сент-Андре
после долгого ночного марша.

Капитуляция Льерса.

Прискорбная неудача в Матаро обескуражила перебежчиков. Многие уже
покинули Испанию, и Персат тоже хотел уехать. Каррелю удалось задержать
его на некоторое время, до конца августа. В сентябре Персат попрощался с
ним и отплыл в Барселону. Каррель мучительно искал выход из тупика, в
котором оказался, не хотел сдаваться и видел для себя только один выход
--- смерть. Он искал её. Маршал Монси блокировал Барселону. Осаждённые
полностью израсходовали свои силы и надежды в небольших стычках вокруг
города. Каррель доблестно, но тщетно рисковал собой. Он всё больше и
больше погружался в мрачное уединение --- при малейшей возможности он
предлагал дуэль. Единственным достойным товарищем признавал Жубера,
который недавно присоединился к отряду беженцев. У него кончились
деньги, он лишь изредка получал ежедневное жалование в размере 1,50
франка, которое ему должен был платить генерал Мина. Арман жил плохо и
трудно. Одна испанская буфетчица снабжала его продуктами в кредит. Он
забывал о своих невзгодах за чтением. Его небольшая библиотека,
насчитывавшая около тридцати томов, была частично потеряна во время
неспокойной жизни в Барселоне, но у него оставалось около пятнадцати
томов, этого было достаточно, чтобы читать, работать с текстами и
отвлекаться.

Мина, чувствуя приближающееся поражение, управлял остатками своего
воинства с помощью террора. В Барселоне рабочие не работали,
продовольствие стоило дорого, нищета и пораженчество вызывали
беспорядки. Революционный лидер сначала хотел убрать из города
конституционалистов, фанатиков и иностранцев, которые, несомненно,
выступили бы против капитуляции, и резня которых в любом случае была бы
неизбежна по прибытии французов. Он сформировал из них колонну, которую
отправил в Фигейрос; из этой близлежащей крепости в Пиренеях перебежчики
смогут, рассредоточившись по одному, вернуться во Францию, обеспечив
самостоятельно свою безопасность. Колонна численностью две тысячи
человек под командованием бригадного генерала Фернандеса покинула
Барселону 10 сентября перед рассветом на бортах лёгких судов, которые
высадили её в Монгате, в тылу армии роялистов, осаждавших Барселону. До
15 числа их марш к Фигейросу, утомительный и непрерывный, обеспокоенный
стрельбой крестьян, проходил без серьёзных препятствий.

15-го числа, вскоре после полудня, отряд столкнулся с конной разведкой
роялистов из четырёхсот человек под командованием маркиза Де Эйрага. Это
был авангард корпуса, наступающего на Бесалу под командованием генерала
Марингоне, начальника бригады в дивизии барона Дамаса. Завязалась
оживлённая стычка. Маркиз Де Эйраг был убит, его отряд отступил до
Лладо, где находился Ле Гро. Перебежчики и сторонники Конституции
преследовали авангард и с ходу атаковали деревню, которую защищал
глубокий овраг. Кавалерийская атака захлебнулась, бой был остановлен.
Наступавшие войска повстанцев снова пересекли овраг в обратном
направлении, чтобы передохнуть и подсчитать потери, которые оказались
огромными. Из восьми офицеров, командовавших двумя ротами французского
повстанческого батальона, четверо были убиты, половина унтер-офицеров
мертвы, все копейщики, которые так смело ворвались в Лладо, тоже были
убиты. Полковник Пачиаротти смертельно ранен. Жубер получил две пули в
бедро, Каррель не пострадал.

Повстанцы было начали разбивать лагерь, когда стало известно, что против
них собран отряд из войск, расквартированных вокруг Барселоны, чтобы
преследовать их. Чтобы не оказаться под перекрёстным огнём, они ушли до
исхода ночи, оставив раненых в Сан-Мартин-де-Сассерас (Каррель
безуспешно просивший остаться там на посту, попрощался с раненым
Жубером). По дороге они убирали тела погибших, попадавшихся на их пути.
Во время этого печального шествия Каррель, желая помочь умирающему
полковнику Пачиаротти, поддерживал его на лошади, и, когда силы
полковника почти иссякли, он, опираясь на плечо младшего лейтенанта,
собрался с духом и обратился к окружающим со словами: «Мне уже ничего не
поможет ... Я рекомендую вам этого храброго и благородного молодого
человека...» Забота и доверие храброго друга дают Каррелю новую причину
желать для себя героической смерти.

Колонна, пройдя четыре лье, приближается к деревне Льерс. Генерал
Марингоне, который спланировал новый манёвр, снова останавливает их
колонну. Испанцы, подвергшиеся двойному обстрелу спереди и с фланга,
измученные, деморализованные, в беспорядке, в конце концов соглашаются
сдаться. Французские повстанцы предпочитают смерть и на выбранной
позиции решают сопротивляться до тех пор, пока последний из них не
погибнет. Каррель --- их командир. Барон Дамас, проинформированный об
этом решении, хотел бы избежать пролития крови своих соотечественников.
Его адъютант, г-н де Шивр, в качестве парламентёра обращается к
французам и просит их сдаться. Каррель возражает, указав на то, что они
не могут сделать это безоговорочно, так как французские повстанцы знают
о судьбе, уготованной им законами. Несколько раз г-н де Шивр ходил от
штаба к перебежчикам, пока наконец повстанцы не получили от Барона
Дамаса устное обещание исполнить то, что требовали Каррель и его друзья:
их жизни будут спасены, и они будут избавлены от судебного
преследования, им будут выданы паспорта для выезда из Франции.

Часть французских повстанцев, поверивших в обещание г-на де Дамаса,
сформировали небольшой отряд и, по увещеваниям Карреля, капитулировали.
Некоторые предпочли покончить жизнь самоубийством. К трём часам
оставшиеся французские повстанцы были взяты в плен. Арман Каррель,
который узнал сержанта-майора, бывшего его учителем в лицее в Руане,
попросил его переговорить с г-ном де Дамасом о встрече,
доброжелательность которого он помнил. Барон с радостью принял его, и
Каррель, волнуясь, заявил ему, что сделал всё, чтобы его убили, что
признает свои ошибки, понимает свою вину, но не мог поступить иначе, что
сожалеет о том, что раньше не покинул Барселону... Г-н де Дамас
подтвердил своё обещание, данное в ходе переговоров при посредничестве
г-на де Шевра.

19 сентября первая группа пленных французских повстанцев прибыла в
Перпиньян с большой колонной раненых. Среди раненых был и Жубер.
Приговорённый заочно к смертной казни после Бельфорского заговора, он
выдавал себя за пьемонтца, но, опасаясь опознания, через несколько дней
сбежал из больницы и позднее перебрался в Бельгию. В колонну французских
пленных входило около десяти перебежчиков, среди которых были офицеры,
Каррель среди них. Как и его товарищи, он полностью не сложил оружие и
нёс на поясе свой клинок: он возвращался солдатом на священную землю
Родины. Горизонт был туманен, и час печален, но в своей искренней
гордости этот солдат черпал мужество; он собирался найти в ней силу и
спасение.

ГЛАВА IV

Арман Каррель приговорен к смертной казни

Тюрьма и военный совет Перпиньяна.

Французские перебежчики по прибытии в Перпиньян были разоружены и
отправлены в тюрьму Кастилье. Правительство, нарушив условия их
капитуляции, немедленно отдало приказ предать их суду. Министерство
внутренних дел, обнаружив в списке заключённых имя Карреля, запросило
Военное министерство, был ли этот перебежчик офицером 29-го полка, о
котором уже велась переписка. Префектура нижней Сены ответила следующим
письмом: "Уэн, 15 октября 1823 года. В соответствии с письмом, которое
Ваше Превосходительство оказало мне честь написать мне 4 числа этого
месяца по поводу сьера Армана Карреля, который входит в число
французских перебежчиков, пойманных под стенами Фигейроса и содержится в
тюрьме Перпиньяна, я поспешил собрать самые точные сведения. Из них
следует, что этот человек, известен под именем Жан-Батист-Николя-Арман,
который родился в Руане 9 мая 1800 года в семье честных родителей,
которые дали ему хорошее образование. Он проучился три года в военном
училище Сен-Сир. В 1821 году, после окончания училища в 1820 году, он
проходил службу в должности младшего лейтенанта 29-го линейного полка.
Отец этого молодого человека, сьер Каррель-Дюбюиссон, торговец из города
Руан, проживающий на Медвежьей улице, дом 43, пользуется заслуженным
уважением и исповедует лучшие политические принципы. У него есть ещё два
сына, один из которых имеет церковный сан, а другой занимается
торговлей. Этот несчастный семьянин не заслужил тех горьких огорчений,
которые причиняет ему сегодня поведение его сына».

24 октября Арман Каррель вместе с тремя своими товарищами по эмиграции и
несчастью предстал перед вторым военным советом Восточных Пиренеев.
Председателем трибунала был полковник Лайде из 10-го полка легкой
пехоты. Каррелю было предъявлено обвинение в том, что он поднял оружие
против Франции. Его адвокат, мсье Пикас, согласился с предъявленным
обвинением, но заявил, что совершённое преступление не относится к
компетенции военного трибунала, так как Каррель уже не служил в армии,
когда перебрался в Испанию, следовательно, не подчиняется военным
трибуналам. Судьи приняли эту точку зрения и отправили дело Карреля в
гражданский суд по компетенции. Правительство не согласилось с этой
передачей и подало жалобу в Кассационный суд. 29 января 1824 года г-н
Фрето де Пени, генеральный прокурор, утверждал, что, взявшись за оружие,
Каррель должен быть приравнен к военнослужащим и предан военному суду.
Мсье Изамбер, адвокат обвиняемого, в свою очередь утверждал, что его
клиент теперь подчиняется суду присяжных. 5 февраля Кассационный суд
отменил решение от 24 октября и вновь передал дело Карреля военному
трибуналу, на этот раз Первому, в дивизию Восточных Пиренеев.

Допрос состоялся 11 марта. Трибунал заседал 16-го числа под
председательством г-на Колавье д'Альбеззи, подполковника 5-го линейного
полка. Каррель просил мсье Пикаса ещё раз доказать некомпетентность
суда, но военный трибунал, подчиняясь приказам, признал себя
компетентным, а затем единогласно приговорил обвиняемого к смертной
казни. Каррель, чья выдержка ни на минуту не ослабевала на слушании,
принял это решение с достоинством. Впрочем, он был уверен, что не всё
потеряно и решение трибунала подлежит пересмотру. 20 апреля постоянный
совет Восточно-Пиренейского округа под председательством виконта Ларно,
маршала лагеря, удовлетворил его ходатайство о пересмотре решения
трибунала. В результате он не без радости увидел, что его смертный
приговор отменён за два формальных недостатка, после чего он вновь
предстал перед военным трибуналом 10-й пехотной дивизии в Тулузе.

Его плен, чрезмерно строгий, длился уже семь месяцев. Он переносил её с
большим мужеством и гораздо больше беспокоился о страданиях своих
товарищей, чем о своих собственных. Медленная агония пленников,
ожидающих смертной казни, подрывает душе, а физические страдания,
помноженные на бесчеловечность тюремщиков, превращают человека в живой
труп. Так должны были распасться, раствориться силы несчастных, запертых
в Кастилье, чья тяжкая участь истощила силы и подорвала здоровье.
Каррель сопротивлялся и не упускал ни одной возможности пожаловаться и
потребовать для своих сокамерников некоторого смягчения условий
содержания в камере. Майор Плейс не хотел этого слышать. Больных,
помещённых в отдельные камеры для нездоровых, переводили в лазарет
только умирающими. У интенданта не было денег, чтобы вылечить их.
Прогулка полагалась всего на один час в день --- а прихоть надзирателя
иногда отменяла даже этот час, --- заключённые выходили, а вскоре вновь
возвращались в темницу, испытывать заразительную тоску по воздуху и
свету. Всё, что им оставалось, --- это по очереди прикладывать свои
бледные лица к маленькому отверстию в стене, чтобы освежить свои лёгкие
и утолить мучившую их жажду солнца.

Каррель через своего адвоката привлёк внимание барона Дамаса, ставшего
военным министром, к печальной судьбе пленников. Г-н Дамас обещал
помочь, но вновь не сдержал обещание. Каррель вручил майору-хирургу
записку и попросил разрешить два ежедневных выхода на улицу: перед
завтраком и перед ужином. Кроме того, он попросил мсье Изамбера повторно
обратиться к военному министру, и г-н де Дамас высказал мысль, что
заключённым, осуждённым на смертную казнь, и г-ну Каррелю в частности,
нет смысла обращаться в Кассационный суд. Это только продлевает и
усугубляет их плен. Гораздо логичнее признать свою вину и полагаться на
милость короля! Королевскую милость барон обещал Каррелю на поле боя, и
он её получит, но надо быть благоразумным и принять со смирением
смертный приговор, который не будет приведён в исполнение.

Но Каррель так не думает. Разумеется, жизнь дорого стоит, хотя он всегда
готов ею пожертвовать. Даже сейчас он с радостью согласился бы на это,
чтобы заплатить за свободу всех своих товарищей. Жизнь сладка и
драгоценна только в том случае, если её сопровождает честь. Каррелю
нужны и спасённая жизнь, и спасённая честь. Предлагаемая ему благодать
лишила бы его чести, и поэтому он отказывается от неё. Он заявляет о
своём праве, праве, которое обещал ему г-н де Дамас, когда у Льерса
давал обещания оградить сдавшихся французских повстанцев от судебного
преследования. Тогда Каррелю было так легко умереть и сохранить честь!

Работая, Каррель забывал о лишениях. Он изучал публичное право и
историю. Плотным, энергичным, бесстрастным почерком он обобщал то, что
знал, и то новое, что он только что узнал, записывал принципы и факты,
не вдаваясь в личные размышления, используя только свою память. Из этого
сурового уединения в тюрьме, он намного более спокойным взглядом смотрел
на своё существование в доме 43 на Медвежьей улице, где его родители в
этот час плакали из-за него от беспокойства и стыда. Плакали из-за
маленького мальчика, который нёс в себе столько бурь... Закрывая глаза,
он снова видел себя в Сен-Сире, в котором ему прививали навыки железной
дисциплины, важнейшей добродетели солдата, и где он допускал такую
недисциплинированность... Он вновь видел себя гордым младшим
лейтенантом и свою первую и единственную любовь: Эмили, которую он
помнил верной, такой же верной, как и он. Видел свою безумную авантюру в
Бельфоре, компромиссы во время службы в Марселе, и свой переезд в
Испанию, слишком необдуманный на самом деле.

Арман принял всё своё прошлое и смирился с будущими последствиями. Он
ничего не будет отрицать, он ни от чего не будет отказываться. С этого
момента он будет заниматься своим спасением сам, взяв судьбу в свои
руки. И если он допустил ошибки, то готов сполна за них заплатить. Ему
всего двадцать четыре года, но он мужчина, мужчина, который ещё не
утратил признаков молодости --- порывистость, искренность, оптимизм...
Но это не те качества, по которым он будет скучать. Отныне его ждёт
жизнь, в которой он твёрдо стоит на ногах. Он ещё не знает, что с ней
сделает, знает только, что перед ней он не будет ни слабым, ни
трусливым, и этого ему достаточно, чтобы без страха смотреть в будущее.

Военный совет в Тулузе.

Наступил момент переезда в Тулузу. Каррель попросил генерала барона
Роттембургского, командовавшего Восточно-Пиренейской дивизией, о том,
чтобы его отвезли туда за его счет. Генерал сначала отказался:
перебежчик сменил бы тюрьму на кандалы. В течение трех дней он
прислушивался к молитвам перпиньянских деятелей, тронутых достоинством и
молодостью Карреля. Затем он сдался... Каррель был полон решимости не
уступать, и пришлось обуздать его насильно. В Тулузе его посадили вместе
с преступниками. Что общего было между ними и Арманом? Эти люди сразу
увидели, что с ним не следует обращаться как с товарищем; страх помешал
им нарушить его молчание и его уединенную жизнь. Неоправданное испытание
длилось восемь дней. Каррель обратился к генералу Барбо, который
командовал в Тулузе, и его положение сразу улучшилось; он даже стал
объектом внимания, полного доброжелательности.

Каррель ждал около двух месяцев, чтобы в третий раз предстать перед
Военным советом. Он готовил свою защиту вместе с г-ном Ромигьером,
бывшим солдатом Республики и Империи, самым выдающимся адвокатом Миди,
одновременно продолжал работать и думать о своих товарищах, которые были
так несчастны из-за него (ведь именно он уговорил их сдаться под
Фигейросом, доверившись барону де Дамасу). Эта мысль печалила его и
придавала решимости. Будет интересным засвидетельствовать следующее
письмо, адресованное Каррелем своему деду, г-ну Дюбюиссону и найденное
когда-то среди старых книг на Руанском блошином рынке:

"Тулуза, 16 июня 1824 года. Обстоятельства, которые иногда удерживали
меня вдали от семьи в тот день, когда она должна была праздновать вместе
с Вами, всегда были для меня очень тяжёлыми; они стали для меня особенно
тяжёлыми в этом году, и я вынужден винить в этом только себя. Это моя
вина, что я разлучён с Вами, и эта вина уже сполна оплачена болью,
которую я причинил Вам, и причинёнными Вам страданиями. Смертельная
опасность, в коей я нахожусь по своей вине, и которая обременяет моих
родителей, ещё не полностью миновала. По крайней мере, смею надеяться,
Вы не жаловались небесам на то, что слишком много пережили с того дня,
как был вынесен смертный приговор старшему из Ваших внуков. Надеюсь, вы
не обвинили меня в том, что я опозорил Ваши седые волосы. Ах, поверьте,
мой почтенный дедушка, что, если бы я на самом деле был способен на
преступление, я бы умер от боли! Стыд за то, что я заставил свою семью
краснеть за меня, сжёг бы меня в расцвете лет. Мой первый день поношения
стал бы последним в моей загубленной жизни. Должно быть, я осуществил
слишком много своих надежд и желаний, которые зародились во мне в ранние
годы, и мне очень жаль, что я стал причиной горечи в дни Вашей старости
и причиной опустошения всего, что Вам так дорого, но не тревожьтесь обо
мне, заклинаю Вас! Пусть Судный день настигнет меня. Мужество, которое
поддерживало Вас в трудных испытаниях такой долгой и плодотворной
трудовой жизни, всё ещё даёт силы Вашей душе; поддайтесь утешениям,
которыми окружают Вас более счастливые внуки, надеюсь, вскоре я снова
займу своё место среди них, вновь вернувшись к Вашему родительскому
благословению. Моим праздником будет тот день, когда Вы, не найдя меня
среди моих братьев и сестёр, собравшихся вместе, не будете печалиться
вместе с ними о моей судьбе! Мои братья и сёстры будут говорить с Вами
за меня. Вы получите это письмо, в котором выражены мои искренние
сожаления, и, если простите меня от всего сердца, то этот день Святого
Иоанна будет самым счастливым среди печальных дней, которые я вплёл в
свою судьбу. Примите мои искренние пожелания и заверения в добрых
чувствах, о которых я имею радость рассказать Вам, мой дорогой Дедушка.
С искренним уважением и благодарностью Ваш внук Арман Каррель».

Арман Каррель и на этот раз заявил о некомпетентности военного суда. В
итоге, гражданский суд присяжных в Тулузе 24 июня приступил к
рассмотрению дела двадцати шести французов, захваченных в Испании и
преданных обычному правосудию в связи с тем, что они не были солдатами.
16 июля присяжные признали их невиновными в применении оружия против
Франции, и суд оправдал их. Это решение утвердило Карреля в его правоте.
Больше всего он хотел спасти от военного суда всех своих товарищей,
доверенным лицом которых он считал себя; уговорив их сдаться в плен, он
связал их судьбу со своей. Выступая перед судом присяжных, он спасал их
вместе с собой, он был бы обречен довести это дело до конца. Эта забота
в сочетании с заботой о своем праве и чести толкнула его на упорство, за
которое его упрекали друзья и адвокаты. Напрасно они обвиняли его в этом
абсурдном донкихотстве, он твердо стоял на своем.

Месье Ромигьер, который выступал в суде Д'Ассиз в защиту двадцати шести
невоенных французов, встретился с Арманом 19 июля, за день до того, как
тот предстал перед судом. Итак, Каррелю предстояло предстать перед
Военным советом, а посему, адвокат делал последнее и неотложное усилие
для своего беспокойного клиента. Он пытался доказать подзащитному, как
важно отделить свои интересы от интересов товарищей, и что его
собственное оправдание окажется более полезным для них, чем признание
некомпетентности совета. В частности, месье Ромигьер указал на
обстоятельства капитуляции Льерса, на то, как были нарушены взятые на
себя обязательства, и на верность молодого офицера, который не сдался
трусливо, а остался верным своему слову. Этот последний аргумент сломал
сопротивление Карреля. Он принял систему защиты своего адвоката и сам
проявил интерес к развитию аргументации, план которой ему представил
месье Ромигьер.

В довершение ко всему прочему, Каррель отказался от побега. Немногим
ранее, с его согласия несколько преданных друзей подготовили его
бегство, о чём ему сообщили вечером 19-го, чтобы он был готов к
одиннадцати часам ночи. «Я больше не хочу бежать», --- сказал Каррель.
--- Завтра я предстану перед военным Советом ... Я хочу услышать
Ромигьера, который с блеском защищал обвиняемых в суде присяжных; мне
любопытно, как он добьётся моего оправдания... Возможно, у меня больше
не будет возможности его услышать, и потому, я хочу ещё раз насладиться
его красноречием, если меня вдруг приговорят к смертной казни ...»
Друзья сказали: «Но это безумие! Если тебя осудят, то наверняка усилят
охрану, и, возможно, мы больше не сможем осуществить наш план побега,
успех которого сегодня гарантирован...» Каррель ответил: «Будь, что
будет! Произойдёт то, что должно произойти... Возможно, мне помогут
недавние дебаты в суде присяжных, движение общественного мнения в
Тулузе, доброжелательность полковника Ластура де Понга, президента
Совета...»

Адвокат Армана Карреля, да и сам Арман не сидели сложа руки.
Определенные действия, предпринятые рядом с должностными лицами и
членами трибунала, а также видными деятелями города, подготовили почву
для оправдательного приговора. Однако его ещё нужно было завоевать.
Ромигьер отнесся к этому вопросу очень серьезно. Каррель, будучи
французским младшим лейтенантом, не занимал в Испании более высокой
должности, и его влияние, на которое ссылалось обвинительное заключение,
было весьма ограниченным. Его обманом ввели в заблуждение французы из
Иностранного легиона, бросив сражаться против других французов, а не
испанских банд Веры. Наконец, что было существенной частью защиты,
условия капитуляции при Льерсе не были исполнены. Честь трибунала и всей
армии была завязана на исполнение этих условий.

В ходе судебного процесса Каррель попросил слова. Он произнёс всего
несколько фраз, обращаясь как солдат к солдатам, воззвал к совести своих
судей. Он сложил оружие под белым флагом, тем самым признав победу
трёхцветного флага; мог ли он подпадать под действие законов, принятых в
защиту трёхцветного флага? Его достоинство, мужественная грация,
благородная молодость и красноречие окончательно тронули суд. Жандармы,
охранявшие судебное заседание в этом суровом зале на улице Мальбек, не
смогли сдержать ни слёз, ни аплодисментов.

После этого суд рассмотрел дело за закрытыми дверями в присутствии
королевского прокурора. Председатель суда задал судьям следующий вопрос:
«Виновен ли названный Каррель, Жан-Батист-Николя-Арман, бывший офицер
29-го линейного полка, без профессии, уроженец Руана (Нижняя Сена),
обвиняемый в преступлении в порту д'Армас против Франции в том, что
принимал активное участие в событиях 15 и 16 сентября 1823 года между
французской армией и так называемым либеральным иностранным легионом, в
котором он служил в качестве младшего лейтенанта?» Закон требовал, чтобы
г-н Дешо, сержант-майор, голосовал первым, имея более низкий ранг. Этот
унтер-офицер не побоялся ответить «Нет». Когда председатель суда
заговорил последним, шесть голосов из семи заявили, что он невиновен;
Военный совет оправдал Карреля и приказал освободить его.

Эту свободу Арман не купил ни за какие уступки; он не просил её; она не
стоила ему ни позора, ни унижений; это была должная свобода, настоящая
свобода, свобода человека, обладающего гордостью и мужеством, бесстрашно
идущего к своей цели. Он получил именно ту свободу, которую хотел. В
записке, направленной немедленно Министерству внутренних дел Франции,
сообщалось об этом оправдательном приговоре, полученном в результате
«софизмов». Когда 30 июля Каррель выезжал из Тулузы с паспортом в Руан,
полиции было приказано тщательно и тайно наблюдать «за поведением и
связями этого человека».

ГЛАВА V.

Ради хлеба насущного

Секретарь Огюстена Тьерри.

Месье и мадам Каррель в Руане с нетерпением ждали возвращения своего
большого мальчика, который, пережив такие несчастья, обрел мудрость.
Любимый блудный сын, причинивший им столько боли, но уже прощенный, был
принят ими с любовью и заботой. Они решили, что оставят его дома, где он
будет торговать вместе с братом Амедеем, и семейная жизнь, наполненная
теплом и спокойствием, поможет им всем забыть о горьких переживаниях. В
письмах из тюрьмы Арман обещал повиновение. Любовь отца и матери, каждая
по-отдельности и вместе взятые, помогли ему стать послушнее. Над
магазином тканей небо вновь стало ясным.

Арман вернулся в воскресенье, 8 августа, вскоре после того, как
герцогиня Берри отбыла на морской отдых в Дьепп, стремясь сделать это
модным и потому, немного задержалась в светском обществе Руана. Арман же
в свою очередь с первых минут после возвращения в родные пенаты показал,
что ему не по душе торговать отрезами шифона и ситца на Улице Медведей и
он не хочет здесь задерживаться. Через некоторое время Арман открыл
своим родителям, что рассматривает возможность стать юристом и планирует
отправиться в Париж для изучения права. Как его можно было остановить?
Никакие советы не могли помешать ему «следовать своему внутреннему
чутью». В ходе обсуждения его решимость только укрепилась, и, к тому же,
это привнесло некоторое напряжение в семейные отношения. Ему больше не
приходилось рассчитывать на финансовую поддержку отца; мсье Каррель уже
изрядно переплачивал по долгам и погашал кредиты за последние три года.
Служба молодого офицера в Марселе обошлась ему особенно дорого, и ко
всему прочему, в последние месяцы несколько сотен франков были
отправлены в Перпиньян и Тулузу... Арман возразил, что сможет
обеспечивать себя сам, но, очевидно, не осознавал, насколько отец его
избаловал.

Когда 25 августа он отправился в Париж на дилижансе, он на всякий случай
взял с собой гонорар для мсье Изамбера, своего адвоката, в размере
двухсот франков и примерно ста франков на первоначальные расходы.
Сначала он разместился в гостинице "Кок-Эрон", а затем, спустя
несколько дней, переехал в гостиницу на улице Гит-Ле-Кер, номер 15, где
зарегистрировался как студент. Он настойчиво продолжал следовать своему
стремлению изучать право и, в ожидании начала занятий, ежедневно посещал
юридическую фирму на улице Матюрен - Сен-Жак для самообразования. Его
первая встреча в Париже состоялась с месье Изамбером, его защитником в
Кассационном суде, который тепло его принял и предложил свою помощь.
После этого он пригласил нескольких молодых людей, готовящихся к
адвокатской деятельности, на своеобразную конференцию, где обсуждались
юридические вопросы и отрабатывались навыки публичных выступлений.
Каррель тоже был приглашен на это мероприятие; ему даже поручили вести
секретариат и составлять протоколы. Он быстро зарекомендовал себя и
занял заметное место среди участников, его выступления, отличавшиеся
трезвостью и глубиной, всегда вызывали уважение среди товарищей и часто
играли решающую роль.

К сожалению, его новый путь, начатый с таким энтузиазмом и так идеально
подходивший к его натуре и способностям, был внезапно прерван. Арман не
смог продолжить обучение в юридической школе из-за отсутствия диплома по
философии; высшее образование оказалось для него закрытым. Какой же путь
ему предстояло выбрать? Месье Изамбер не оставил его в беде. Он
предоставил Арману рекомендательные письма от банкиров Лаффита и
Жеводана, но попытки получить от них помощь не принесли успеха... Это
был тяжелый момент, когда пришлось отказаться от своего призвания,
свернуть с пути своих амбиций и мечт, чтобы заработать на жизнь. Многие
в такие моменты разрушают свою жизнь, и все, что они носили в сердце,
теряется безвозвратно. Но Каррель, несомненно, рано или поздно должен
был преодолеть невзгоды. Он сам привлекал на себя многие из своих бед,
но заслуживал, чтобы судьба вновь улыбнулась ему.

Судьба предоставила ему шанс в виде секретарского пера. Друг-карбонарий
Арнольд Шеффер представил Карреля молодому историку из того же отдела,
что и он, Огюстену Тьерри. Этот человек, которому на тот момент было
двадцать девять лет, завершал свой труд о завоевании Англии и, страдая
ухудшением зрения, рассматривал возможность передать часть своих
обязанностей секретарю. Его друзья-либералы, знакомые с Каррелем еще со
времен Бельфора и даже Сен-Сира, настоятельно рекомендовали ему этого
надежного сторонника, ищущего работу. Каррель вернулся в Руан на
несколько дней, чтобы поделиться с родителями своими затруднениями и
предстоящим сотрудничеством, которое, по всей видимости, станет для него
необходимостью, с чем согласились мсье и мадам Каррель. Арман отправил
своё согласие Огюстену Тьерри, который выразил свою благодарность Арману
и его родителям следующими словами: "Господин, ваше желание помочь мне
в моих исторических исследованиях и согласие, которое вы получили от
Ваших родителей, вызывают у меня большую радость. Работа может
показаться не слишком увлекательной, но, возможно, Вы сможете извлечь из
неё некоторые полезные уроки. Именно поэтому я с полным доверием
предложил её Вам."

Через некоторое время в Париж прибыла мадам Каррель. Литературная
карьера её сына не приносила утешения и не льстила ей. Она потребовала
от Огюстена Тьерри гарантий будущего для Армана. Она предложила ему
поужинать вместе. "Итак, вы уверены, что мой сын добьётся успеха и что
у него будет карьера?" - "Я отвечаю за него, как за себя; у меня есть
опыт в литературной сфере; Ваш сын обладает всеми необходимыми
качествами для достижения успеха в наше время." Каррель слушал молча, с
уважением и опаской, поскольку решимость и уверенность его матери
оказали на него большое влияние; он ценил в ней те качества, которые
были ему присущи. После этой встречи мадам Каррель вернулась в Руан
более спокойной.

Арман, по сути, смирился с карьерой писателя, решив, что больше не будет
откладывать её и что ему не придётся долго находиться в подчинённом
положении. Тьерри, обеспечив бывшему младшему лейтенанту достойное
содержание, старался сделать его положение как можно более комфортным.
Он проявлял к Арману много внимания и такта, несмотря на его скрытную
меланхолию, и знакомил его со своими друзьями. Так Каррель познакомился
с Франсуа Минье, двадцати восьмилетним автором, чья работа была
посвящена недавно прошедшей Французской революции; с Адольфом Тьером,
двадцати семилетним исследователем, работавшим над историей революции
Феликса Бодена. Франсуа Гизо, тридцати семи лет, который, ожидая
возвращения на свою кафедру в Сорбонне, руководил работой над сборником
мемуаров, относящихся к истории Франции. Каррель любил историю, и эта
компания историков ему понравилась.

Огюстен Тьерри был строгим хозяином; секретарь учился у него дисциплине.
Работа Армана состояла в основном из проведения исследований,
классификации заметок, исправлении текстов. Тьерри часто советовался с
ним, ценил его мнение и охотно согласился с тем, чтобы Арман внес
некоторые изменения в труд, над которым он работал. Тьерри часто
признавая в текстовых формулировках Карреля больше живости и точности. В
этой суровой школе Каррель обучал и укреплял свои интеллектуальные
качества, но увы, не исправлял свой характер.

Однажды в присутствии Армана, Тьерри и его друзья обсуждали проект:
составление из нескольких частей, подготовленных различными писателями.
Каррель, как сообщается, участвовал в этом масштабном проекте,
посвященном истории Франции на промежуточном этапе. Один из участников
обсуждения, чтобы подтвердить мнение, которое он высказал, обратился к
Каррелю в фамильярной форме: "разве я не прав, молодой человек? Что вы
об этом думаете? - Я думаю, сэр, что Вы ошибаетесь в моем возрасте !...
» Тьерри пришлось вмешался, чтобы предотвратить готовую вспыхнуть ссору.
В другой раз, когда Каррель читал вслух газету для Огюстена Тьерри, в
это время вошел родственник историка, и Арман прервал чтение. Затем
родственник попросил секретаря продолжить. Но Арман сделал вид, что не
услышал, продолжив заниматься своими делами. Позже Арман сказал своему
нанимателю: «я готов для Вас на любую услугу и любой ценой, но не хочу,
чтобы другие просили меня о том, на что имеете право только Вы». Огюстен
Тьерри принёс свои извинения Каррелю. После примирения Каррель добавил:
"Ты должен простить меня. Я военный, а у военных есть дурная привычка
обижаться на несоблюдение субординации."

Именно в это время, в 1824 году, Арман Каррель впервые встретил Виктора
Гюго. Однажды утром он находился в доме Альфонса Раббе, бывшего
директора марсельской газеты "Фокей", с которым он познакомился в Эксе
и который теперь жил в Париже. Раббе вел уединенный образ жизни из-за
своего изможденного внешнего вида, обеспечивая себя писательским трудом.
Каррель помогал ему, записывая под диктовку, когда в дом вошел
посетитель и начал разговор с Раббе в отношении творчества Шатобриана.
Каррель, которого посетитель не знал и позднее заметил только по
свирепому виду и взъерошенным волосам, внезапно вмешался в разговор
самым повелительным образом: "Шатобриан --- выдающийся писатель, но его
репутация не продержится и двадцати лет, как бы он ни старался.
Написанное им не стоит и ломаного гроша ... XVI век --- единственный
великий литературный век, а Боссюэ --- величайший человек этого века."
Друг Альфонса Раббе ответил в том же духе, выступая против Боссюэ и в
защиту Шатобриана. Раббе пытался остановить спор и забыть эпизод о
сравнении писателей прошлого и современников, разнял оппонентов, вернув
чрезмерно возбужденного почитателя классики на его рабочий стул.

Между тем, у приверженца романтизма тоже бушевали не меньшие страсти, а
скорее наоборот. Когда посетитель ушел, Арман спросил у Раббе: "Так кто
же этот молодой джентльмен, который так смело противостоял мне?" "Это
Виктор Гюго." "Тот самый, который пишет роялистские стихи?" "Да,
именно! Я собирался представить вас друг другу, как только вы закончите
писать, но Вы так резко вмешались в разговор, что я не успел этого
сделать. тем не менее, я найду способ вас познакомить. Буду искать
подходящий момент.»

И вот он нашёлся... Каррель взял лист писчей бумаги и нацарапал
несколько слов. - Не могли бы Вы передать это от меня мистеру Виктору
Гюго? - Это было вызовом на дуэль. Вы что, с ума сошли? - воскликнул
Раббе. - Дуэль из-за разногласий во мнениях о Боссюэ! К тому же, это
произошло у меня дома, и я виноват; я должен был представить вас друг
другу, и вы бы могли обсудить в домашнем кругу дела, которые всегда
находятся в центре внимания талантливых людей. Так что, если кто и
виноват, так это я, и именно меня нужно вызвать на дуэль. Давайте
сразимся, если хотите. Каррель порвал свой вызов.

Работа пером.

Быть секретарём Огюстена Тьерри несколько месяцев означало терпеть
ограничение своей свободы. Арман продолжал цепляться за свою
независимость и вскоре задумался о том, чтобы снова её вернуть, несмотря
на риск продолжать жить в затруднении. Опыт научил его выносливости; он
научился страдать, не теряя при этом мужества и даже некоторой легкости
бытия, определённого отстранения, которое, возможно, вдохновляло его
больше, чем спокойное созерцание философа.

Его природная стойкость, а также надежда на то, что он не будет
полностью лишён средств к существованию, побудили его искать способы
защиты своих авторских прав через книготорговцев Лекуэнса и Дюри.
Действительно, вскоре жизнь предложила ему возможность сотрудничества в
издании сборника исторических очерков. Каррель принялся за работу над
историей Шотландии, задачу, которую ему поручил Огюстен Тьерри и которую
он с энтузиазмом принял. Опубликованная в 1825 году работа,
насчитывающая триста страниц и включающая шесть разделов "с древнейших
времен", то есть с 43 года нашей эры, до "наших дней", примерно до
1800 года, принесла автору скромный доход. Тогда Каррель подумал, что
должен отказаться от дальнейшего сотрудничества, но Тьерри настоял на
обратном. Его упорство обеспечило Каррелю оплату за еще три месяца
работы, после чего он снова остался без работы. Затем, следуя плану
Огюстена Тьерри, Каррель написал историю современной Греции,
опубликованную в 1827 году.

Эти два "резюме" были добросовестными и точными изложениями, подобными
тем, которые Каррель обычно составлял для себя в Сен-Сире, Бельфоре,
Перпиньяне. Они были наполнены датами и фактами, представлены в довольно
сдержанной форме, без оригинальности и привлекательности. Эти
непримечательные труды не вызывали у Карреля восторга; они принесли ему
лишь немного денег, которые он предпочел потратить по своему усмотрению
за несколько дней. Затем его кошелек снова опустел и средств к
существованию не осталось. Его друзьям не раз приходилось помогать ему
удовлетворять самые насущные потребности.

Вновь оказавшись в неопределенности после приезда в Париж, Каррель
продолжал искать работу, соответствующую его амбициям, продолжал искать
свой путь, возможно, искать себя... Его поиски увенчались успехом, он
был принят на работу в творческую команду. Граф Сен-Симон, у которого
Огюстен Тьерри когда-то был секретарем, только что скончался, оставив
своим друзьям Леону Галеви, Олинду Родригеса, Байи, Дюверже задачу
привести в порядок и распространить его учение. Вместе с ними Каррель
приступил к работе в проекте создания нового журнала. Всего через восемь
дней после похорон графа Сен-Симона, 1 июня 1825 года, было основано
общество, которое заявило о создании «философского журнала
промышленности, науки и изящных искусств». Первый выпуск еженедельного
журнала под редакцией Серкле увидел свет 1 октября.

Когда Каррелю предложили принять участие в этом проекте, он лишь кивнул
в знак согласия. Хотя он был готов поддерживать определённые идеи,
которые разделял, в отношении экономической системы, он отказывался
подчиняться дисциплине какой-либо секты или вступать в какую-либо
церковь. Вероятно, издание была предназначена для настоящих
сен-симонистов, и исповедовала то состояние духа, которое было трудно
принять людям, вроде Карреля. 24 октября и 5 ноября он опубликовал в
журнале две сдержанные и прохладные статьи о "торговле в современной
Греции", а 4 декабря --- третью о брошюре Стендаля, критикующей теории
молодой экономической школы. В ответ на «пасквиль» Стендаля, который
высмеивал Сен-Симона и обвинял его в стремлении материализовать
общество, Каррель отреагировал строго, защищая своих тогдашних друзей,
как он это делал и после 1830 года в других случаях. Однако он сохранял
осторожность, оставаясь их верным сторонником, хотя в глубине души не
разделял всех их идей. Эта сложная полемика на неустойчивой основе,
утилитарный мистицизм, слишком обобщённые теории с далёкими
перспективами не вызывали у Карреля восторга. Он отстраненно отнёсся к
проекту, к которому его привлекло, помимо всего прочего, любопытство и
необходимость зарабатывать на жизнь.

В январе 1826 года «Конституциональ» опубликовал его статью о томах V и
VI «Французской революции» Тьера. Статья была восхвалением «молодого
историка», к которому Каррель предъявлял лишь незначительные претензии
за неточности в его «правдивом, широком, живом» изложении, и за то, что
он слишком кратко пересказывал исторические моменты интриг французской
оппозиции внутри Франции.

Каррелю позарез нужны деньги. Его литературные работы с трудом
обеспечивают его очень скромными доходами. Бедность давит на него всё
сильнее. Он страдает от того, что не может удовлетворить свои
потребности, которые соответствуют его вкусам и запросам. Он становится
хмурым и мрачным. Отцовская стипендия ему не светит; к тому же отцовская
щедрость не была бы решением проблемы. Арман не любит торговать, но
торговля обогащает. Сотле, обаятельный молодой человек, которого он
когда-то знал в Руане и с которым подружился, держит на Биржевой площади
книжный магазин, который хорошо работает. Арману приходит в голову тоже
открыть книжный магазин. На помощь приходит Жубер, старый товарищ по не
самым лучшим временам, проведенным в Эльзасе и Испании, который вернулся
во Францию и теперь руководит изданием научных работ. Он решил взять на
себя обязанности издателя этого сборника, так как его предшественник не
смог выполнить свои обязательства. Вместе с Малером, бывшим
однокурсником из Сен-Сира, который недавно покинул армейские ряды, они
создают ассоциацию под патронажем Карреля.

Какой доход принесет их книжный магазин "Малер и Компания" пока
неизвестно. О проекте было сообщено его отцу Карреля, который отнесся с
сомнением к этой затее. что привело к изнурительным переговорам и
семейным раздорам, отголоски которых находим в письме госпожи Каррель к
сыну, отправленном из "улицы Голодающих, 13, Париж" 2 мая 1826 года.

"Мой сын, отец не показал мне два письма, которые отправил Вам за
последние десять дней; я не знаю, что в них написано. Насколько мне
известно, он хотел предостеречь Вас от излишних надежд на него, но не
было сказано ничего такого, о том, что Вы, кажется, опять повторяете
свои ошибки. Хочу подчеркнуть, что никаких разногласий, касающихся Вас
лично, не возникало. Все изменилось с Вашим возвращением. Вы не
представляете, какие перемены произошли. Вы сами предложили мне пойти на
компромисс; я сделала все возможное для сохранения мира, хотя и не по
собственной инициативе. Я готова открыто объяснить мои действия в
отношении Вас. После получения начального образования Вы поступили в
Сен-Сир, и это было моим решением. Я надеялась, что наши усилия
увенчаются успехом. К сожалению, горький опыт показал мою ошибку, и я
заслужила те упреки, которые слишком часто слышала в свой адрес. Это
заставило меня стать более осторожной и прозорливой в вопросах будущего.
Я не скрываю, что в Ваше отсутствие были выделены средства для погашения
долгов вашего друга, и против моего желания был оплачен дом в Марселе.
После вашего возвращения мы стремились оставить прошлое позади и
сосредоточиться на настоящем. С момента вашего приезда Вы стремились
заниматься лишь тем, что Вам по душе, не принимая во внимание наше
мнение о том, что было бы для Вас лучше. Мы были вынуждены принять Вашу
точку зрения. «Это именно то, что мне нужно; мое образование позволяет
мне это делать. Я ухожу, не волнуйтесь», - мы поверили в Ваши слова.
Однако внезапно Вы изменили свое мнение, решив, что можно
воспользоваться готовностью вашего отца идти на уступки, и попросили
денег на проект, который Вас вдохновил. Помните, мой первый ответ был
категоричным отказом: «Нет, я этого не хочу!» Ваш отец был ошеломлен
вашими доводами. Мы решили подождать от шести до семи дней, пока не
получим в Париже информацию, подтверждающую надежность Вашего
предприятия. Вы не стали ждать моего приезда и поспешили написать. Ваш
отец, полный доверия, отправил вам около 1300 франков в дополнение к уже
полученной сумме. В качестве займа было переведено почти 1600 франков.
По прибытии в Париж, я столкнулась с неопределенностью информации и
заметила скептическое отношение здравомыслящих людей к Вашему
предприятию. В нашем последнем диалоге я стремилась поднять этот вопрос,
однако обсуждение оказалось невозможным. Ваши ответы были полны
неуместных выражений, сопровождаемых предупреждениями о возможных
реакциях на неудачи. «Зачем начинать, если не можете поддерживать? Мне
нужны средства, без них я не справлюсь», - так я передала вашему отцу
свои опасения относительно начала этого дела и его потенциального
влияния на нас. Я подчеркнула, что, если бы я была одна, у вас не было
бы оснований для занятия этим делом; Вам не хватает опыта в торговле, а
Ваша непостоянство не позволяет изменить ситуацию к лучшему. Ваш отец,
видимо, глубоко задумался и выразил нежелание писать Вам. Я полагаю, что
Вы сами вводите себя в заблуждение относительно перспектив компании;
если она действительно стоящая, почему Вы не можете привлечь необходимые
средства от тех, кто ей доверяет? Мы напомним, что Вы сын простого
торговца с шестью детьми, и Ваши действия касаются только нас. Хорошо,
что Вы сохранили то немногое, что может остаться после нас из-за особых
обстоятельств. Если у Вас есть альтернативные планы для компании и даже
если Вы не можете быть с ней связаны напрямую, Вас возьмут на работу.
Это лучшее из возможных условий. Если это Вам не подходит, продолжайте
трудиться. Ваш отец был крайне удивлен, узнав, что работа, которую Вы
обещали опубликовать в феврале, так и осталась незавершенной; какое
доверие мы можем к Вам иметь? Меня также поразила новость о вашем
изгнании (увольнении от Огюстена Тьерри), я была поражена. Когда я
задала вопрос, останешься ли в Париже, Вы категорически ответили «Да».
Необходимо подчеркнуть, что Ваши нескончаемые просьбы стали для нас
настоящим испытанием; для всего есть предел. Твоя мать.»

«Каррель, сегодня ровно два года, как ты прибыл в Тулузу; ты был готов
следовать желаниям своих родителей, после того, как получишь свободу.
Нам важно было поделиться с тобой нашими глубочайшими переживаниями. Я
не могу тебя понять: тебе, видимо, нужно мое письмо для сравнения с
предыдущим; я не боюсь этого, сравнивай, вечерняя почта вскоре
отправится. На время я отстану от тебя, так что не спеши с ответом.»

Книжный магазин Малера располагался в Пассаже Дофин. Арман проводил там
много времени, либо занимаясь писательским трудом на столе из грубого
дерева в углу магазина (стол, который Шатобриан приобрел на распродаже
мебели Карреля в 1838 году), к которому была привязана собака породы
Ньюфаундленд, время от времени ищущая ласку у своего хозяина, либо ведя
беседы с друзьями, приходившими провести время среди книг. Жубер
продолжал свою научную деятельность; он опубликовал трактат Пекле по
физике, трактат Демареста по химии, трактат Кетле по астрономии. Эти
работы, обладая высокой себестоимостью, продавались очень медленно.
Соратники вскоре осознали, что предприятие приносит лишь долги. В итоге,
его пришлось закрыть. Господин Луи Ашетт, книготорговец с улицы
Пьер-Саррацен, приобрел права на издания и оставшиеся экземпляры; его
финансовая поддержка помогла завершить деятельность дома «Малер и Ко»
достойно.

Этот новый опыт лишь усугубил недоверие г-жи Каррель и горечь Армана.
Какие у него были дальнейшие планы? Ла Файет вернулся из Америки в
октябре 1825 года после триумфального путешествия, и, находясь в своем
доме в ла-Гранж, где собирались революционные либералы, он подумывал об
основании "Ревю Американа", чтобы сделать республики нового континента
более известными. Вместе с д'Аржансоном он нашел несколько акционеров и
предложил Каррелю составить информационный сборник. Разве он мог
отказаться? Каррель безвкусно выполнял работу, навязанную ему несчастной
судьбой, просто складывая огромные материалы под наблюдением Ла Файета.
Журнал "Ревю Американа" оказался недолговечным, и его ликвидация
принесла ему облегчение.

К тому времени Каррель завершил обширную работу, которой придавал
большое значение из-за самой темы и предполагаемых практических
последствий: «История контрреволюции в Англии». Подготовка этой книги
сблизила его с давним соперником, доктором Амеде Пишо. Соревнуясь друг с
другом они одинаково тщетно добивались руки одной молодой особы примерно
в 1821 году. К настоящему времени оба давно уже забыли о своих любовных
интригах и стали добрыми друзьями. Работа была опубликована в 1827 году
в издательстве Сотле и являла собой труд на 430 страниц, изучающий
«английскую контрреволюцию в ее движении, ее различные способы действий
и постоянно растущий круг требований». Это был своего рода памфлет,
элементы которого активно использовались полемистами с января по июль
1830 года. Насьональ. Сравнение Стюартов с Бурбонами, возвращение Карла
II его сторонниками и армия Монка, вернувшая Людовика XVIII на трон с
помощью легитимистов и иностранных сил; Бредская декларация напоминала
декларацию Сен-Уэна. И вывод, который из этого сделала та сторона
Ла-Манша, касался дебатов о Хартии, вынужденно данной принцем, ---
падение Якова II могло быть для Карла X предостережением.

Автор ощущал ограничения, накладываемые жанром его произведения; ему
необходимо было сохранять спокойствие и объективность историка, хотя его
аналогия была полна смелости. В обширном введении он размышлял об
английской революции и ее далекой предыстории, стремясь дать точное
представление о прошлом, в котором реставрация стремилась восстановить
иллюзорный порядок, «позволяющий понять и следовать за ее ретроградным
движением без четкого направления и конца». Он четко указал, что
английский народ понял из контрреволюции, связанной с Карлом II и Яковом
II, что его свободы были несовместимы с абсолютной монархией без
согласия народа. Для поддержания монархии в будущем требовалось ее
«перерождение», отделение от принципа легитимности.

Эта мысль была в воздухе, и сравнение Бурбонов со Стюартами не было
уникальным для Карреля; Минье в своих лекциях в Атенее, Бенджамин
Констан, Мануэль, Ламенне и многие другие также проводили подобные
аналогии. Для либералов это стало общепринятым. Так, история
контрреволюции в Англии, насыщенная подрывным потенциалом, выходила за
рамки малозначительного события. Автор также придерживался корректного
стиля изложения и подхода. Серая и монотонная жизнь, лишенная ярких
красок и напряженная, не способствовала выявлению таланта писателя и не
служила достойным ответом его критикам. Несмотря на отсутствие
новаторских идей, оригинальных концепций и удивительных методов, талант
Армана Карреля не подлежит сомнению. Остается вопрос, когда он сможет в
полной мере раскрыть свой интеллектуальный потенциал перед самим собой и
показать его миру. Ему было необходимо найти тему, в которой он смог бы
проявить себя, и где его творческая страсть разгорелась бы с новой
силой.

Недавно были опубликованы четыре книги об Испании, две из которых
посвящены генералу Эспос де Мина и войне в Каталонии. Это стало
захватывающим материалом для Карреля, который сам участвовал в боях в
Каталонии. Он написал две статьи и отправил их в журнал Гизо, где они
были опубликованы в мартовском и майском номерах 1828 года. Эти тексты,
наполненные суровой красотой и энергией, отличающиеся лаконичностью и
выразительностью стиля, позволяют увидеть не только талант писателя, но
и глубину его личности. Талант Карреля начинает раскрываться, и, только
что обнаружив свои возможности, он чувствует, что путь к успеху теперь
открыт ещё шире. Его усилия не прошли даром. Будучи человеком действия,
он стал писателем, который не торопится, но терпеливо и упорно работает
над собой, движимый сильным желанием. В прошлом он мастерски владел
мечом и не забыл этого искусства; теперь он с такой же уверенностью
владеет пером. Он доказывает это самому себе и своим друзьям, создавая
произведения для издателя, который редактирует знаменитый памфлет ---
эссе, посвященное жизни и творчеству Поля-Луи Курье.

Несмотря на то, что Курье, подобно Каррелю, начал свой путь в армии,
прежде чем обратиться к литературе и защищать аналогичные идеи, его
военная карьера оказалась неудачной. В отличие от Карреля, Курье не
обладал его прямотой, искренностью и богатством художественного дара.
Эссе Карреля вызывает восхищение, особенно благодаря его замечаниям о
Курье, который «никогда не сталкивался с истинными генералами». С
желанием увидеть императора на поле боя, Курье отправился в армию, и
затем покинул её в 1808 году где-то на Дунае. «Курье не понимал войны
так, как понимал её Бонапарт. Несмотря на участие в нескольких значимых
сражениях, он никогда не видел тысяч павших, 50 генералов, погибших в
бою, полков, истекающих кровью под артиллерийским огнем, когда тела
убитых и раненых служили укреплением или мостом для сражающихся. ...»
Курье не смог увидеть и понять всю полноту разрушений, которые его
окружали. Голод, усталость и ужас быстро разрушили его наивные
представления о войне. Он потерял сознание у подножия дерева и пришел в
себя уже в Вене, куда его довезли. Так же быстро, как он вернулся, Курье
покинул австрийскую столицу, так же, как и Париж, без разрешения и
приказа, считая, что имеет право уехать, несмотря на все формальности.
Не будучи в состоянии справиться с ужасными впечатлениями, полученными в
рядах Великой армии, Курье уехал в Италию. С тех пор его восприятие
героев, войны и гениальных полководцев сильно изменилось, как это видно
в его беседе с герцогиней Олбани. Он больше не хотел верить, что
какие-либо мысли или намерения могут привести к такому беспорядку,
свидетелем которого он стал. Он даже стал утверждать, что военного
искусства не существует. Возможно, испытывая стыд за свой опыт в
Ваграме, он хотел обмануть себя этим преувеличением. Г-жа Курье
пожелала, чтобы этот отрывок был смягчен, и некоторые термины и
формулировки исчезли. Она настоятельно рекомендовала это Каррелю, но
Арман не изменил свой текст и свою точку зрения. Для Карреля жизненный
путь оказался менее жестоким. Несмотря на то, что он так и не обрел
полного счастья (но был ли он когда-либо близок к нему?), рядом с ним
находилось дорогое ему существо, приносящее поддержку и утешение,
благодаря чему его самоуверенность стала крепче. В одном из своих писем
к Эмили он написал: "Приезжай, иначе я покончу с собой...". Эмили
покинула своего жестокосердного супруга, капитана Будора; она вернулась
к Арману, потому что, как он выразился, он бы покончил с собой. Она
приехала к нему из любви, ведь и он любил ее всем сердцем, таким нежным
и сильным.

Глава VI.

Первые месяцы «NATIONAL»

Оружие и поле битвы.

Каррелю двадцать девять лет. Суровый жизненный опыт закалил его характер
и укрепил волю к действию. Борьба за хлеб насущный, такая мучительная,
такая утомительная, когда чувствуешь, что в сердце или в голове что-то
бродит, не обескуражила его; она оставила у него только горечь и
раздражительность после перенесённого тяжелого заболевания печени. Он
много работал, многому научился, много думал. Материалы подготовлены,
инструмент ждет в руках. Над чем же будет трудиться этот человек?

Уже несколько месяцев его мысли заняты созданием либеральной газеты,
более прогрессивной и острой, чем "Конституциональ" и "Курьер". Он в
поисках арены, соответствующей его амбициям и возможностям. В обществе,
пристально следящем за событиями, идеями и доктринами, предвидящем
неизбежное столкновение между устаревшим и новым порядками, между теми
ретроградами, которые не извлекли уроков из прошлого и не способны
забыть его, и новым поколением... Жизнь наполнена остротой и борьбой,
стремящейся встряхнуть как политические институты, так и литературные
традиции, которые уже кажутся устаревшими и неактуальными. Влиятельность
прессы увеличивается с каждым днем. Каррель осознает, что для реализации
своего проекта ему необходим значительный капитал и поддержка
осведомленных и известных соратников.

Он делится своим замыслом с другом Сотеле, книготорговцем, пользующимся
популярностью в политических кругах. Сотеле с удовольствием организует
встречу в ресторане с братьями Провансо и журналистом из
«Конституциональ», Адольфом Тьером, чья недавняя «История Французской
революции» принесла ему известность. Тьер рассказывает Сотеле о своем
недовольстве «Конституционалем», который запрещает ему вести острые
агрессивные дискуссии. Он даже собирался отправиться в кругосветное
путешествие, но приход к власти господина де Полиньяка стал для него
вызовом и побудил к борьбе, которую «Конституциональ» не позволянт ему
вести. Создание новой газеты становится неизбежным. Сотеле чувствует
этот момент. Тьер приводит с собой Минье, своего земляка и товарища,
Сотеле --- Карреля. Между ними достигается соглашение: они будут
сражаться на идейной базе Хартии 1814 года. Правильно понимая и
интерпретируя в ее истинном значении, они видят в ней основу для
представительного правительства Франции, где суверенитет народа превыше
всего. Эта Хартия была завоевана и оплачена славой и кровью революции.
Король, который не даровал ее, а лишь принял, имеет право царствовать,
но не управлять. Министры управляют от его имени, но народ через своих
депутатов контролирует министров, которые несут перед ними
ответственность и которым можно отказать в финансировании.

Решено, что Тьер, Минье и Каррель станут главными редакторами новой
газеты, которую по предложению Карреля назовут «Националь», и это
название вполне ясно отражает программу, поскольку национализм и
либерализм в то время был одним и тем же. Они будут исполнять свои
обязанности по очереди в течение года, начиная с Тьера. Капитал вскоре
соберут. Уставной капитал установлен в пятнадцать долей по двадцать
тысяч франков каждая; двенадцать из них должны быть выплачены, а три
другие зарезервированы для основателей мероприятия. Ходили слухи, что
господин де Талейран и барон Луи являются акционерами нового
предприятия, но Каррель эти слухи опроверг. Банкир Лаффит приобретает
только половину акции, в то время как немецкий барон Котта, с которым
Тьер поддерживал связи с 1823 года, не вкладывает в проект ни гроша.
Вложения решают сделать врачи, адвокаты и торговцы, чьи либеральные
взгляды вызывают у многих недовольство. В проект также вступают четыре
книготорговца: Шарль Ингрэ, Сотеле, Боссанж и Ренуар. Сотеле берет на
себя руководство проектом, а Ингрэ будет отвечать за типографию. Не
хватает сотрудников: Пасси, Шамболь, Полен, Мериме, Пьер Бернар, Пейссе,
Ж.-Ж. Ампер, Тибо... позднее успех привлечёт множество других. Также
важно найти корреспондентов за границей; им предлагают сто франков в
месяц «с надеждой на лучшее». Офисы и мастерские располагаются в
красивом здании на углу площади Итальянцев и улицы Нев-Сен-Марк.

3 января 1830 года выходит первый номер «Националя». Тьер заявляет
основную линию политики газеты: строгое следование Хартии, и только
Хартии, в полном ее объеме, даже если это приведет к компрометации
короля, до тех пор, пока не будет исполнена вся Хартия. Каррель выражает
краткую, но глубокую похвалу Альфонсу Раббе, который был убежденным
сторонником и привлечен к общему делу, но недавно скончался. Начиная
просмотр коллекции «Национала», мы увидим, как история открывается перед
нами через статьи Арманда Карреля, скрытые в однотонных серых колонках,
где отсутствуют любые подписи. Это стало возможным благодаря заботливым
усилиям Эмили и регулярной отчетности господина Радо, кассира газеты.

В 1829 году, который казался многообещающим, ситуация закончилась
тревогой, связанною с предположениями о возможном государственном
перевороте, о котором, похоже, мечтали Шарль X и его соратник Жюль -
господин де Полиньяк. Однако им не хватало смелости, чтобы осуществить
свои задумки. Их безрассудство и инертность создали в обществе своего
рода «паузу», способствующую различным фантазиям и событиям. Боязнь
произносить слова «Хартия» и «свобода» выдавали их с головой; это был
язык страха, а не смелости. Снова нарастала борьба между монархией и
революцией. Общество было готово к вызову, который стоял перед ним. Но
реальной опасности ещё не было. Игра только начиналась. Появился
«Националь».

5 января в этот процесс вовлечён Каррель, который решительно и властно
атакует «Газету» господина де Полиньяка, дерзко разоблачая её. Он
высмеивает «бюрократический» стиль, с которым она пытается уговорить
буржуазных депутатов одобрить бюджет, и полностью поддерживает отказ от
налога. Спокойным тоном Каррель подтверждает свои слова в последующие
дни. Министерство намерено изменить закон о наборе, поскольку ему нужны
солдаты для свержения приверженцев Хартии; требуется более мобильная
армия. Подрывая интересы государства, он уничтожает резервы,
установленные законом, который предписывает, чтобы каждый год сорок
тысяч солдат увольнялись в запас, обеспечивая наличие всегда готовой
гражданской армии. --- Газета «Белое Знамя» требует атаковать
публицистов, писателей и журналистов либеральной партии? Замечательно!
Но воображаемые эскадроны этого знамени не представляют угрозы и
выглядят комично. Если они когда-либо станут реальными силами, мы увидим
уже знакомые нам ситуации, и «Белое Знамя», похоже, об этом забывает.
«Во Франции все, когда --то были солдатами, кроме тех, кто только
болтает о кавалерийских атаках; вскоре все вновь станут солдатами, если
это потребуется. Отцы вспомнят свои прежние военные профессии, а сыновья
быстро обучатся. Писателей станет меньше, а солдат --- больше. Многие
споры будут разрешаться с помощью меча, и это быстро поставит «Белое
Знамя» на место. Оно вскоре пожалеет о словесных спорах и громких
заявлениях, не требующих крови, и мы настоятельно советуем ему
оставаться в этих рамках». --- Г-н де Полиньяк откладывает решения? Он
планировал за пятнадцать дней усмирить революцию, унизившую его, и
довести Хартию до неминуемой гибели, и вдруг останавливается на полпути,
делая вид, что начинает Сицилийские вечера, играет роли в «Чудачествах
Скапена» и, как новый Фабий, замедляет темп развития событий.
Изворотливый, гибкий, осторожный и закрытый государственный деятель,
умеющий ждать и изматывать. Давайте об этом поговорим! Силы не равны.
Что может сделать монархия, министром которой является Полиньяк, а его
соратники представляют собой слабое меньшинство, претендующее на то, что
они -- единственные истинные представители власти, подлинные защитники,
идущие против сторонников революции. Против тех, кто представляет собой
значительно большую часть нации, и что те, кто улучшил свою судьбу
благодаря революции и защищал её на протяжении двадцати пяти лет,
«всегда поддержат её, если потребуется».

«Националь» быстро утвердился на освободительном фронте. Его новизна и
смелость обеспечили ему заметное место среди других оппозиционных
изданий, которые также противостояли нелепому правительству, но были
более старыми и уставшими, возможно, менее свободными. Его боятся, а
«Quotidienne» считает его самой наглой либеральной газетой. Его ценят за
откровенность и благородство. Его атакуют из-за силы. 9 февраля Тьер
обращается к барону Котту с информацией о увеличении числа подписок до
12, 15, 18 в день-- все по цене, аналогичной другим изданиям, 80
франков; в апреле он сообщает, что их общее количество уже превысило
тысячу. «У нас будет как минимум две тысячи пятьсот к декабрю, и газета
покроет свои расходы до середины следующего года». Не Арман Каррель
будет жаловаться на успех, уважение и нападки, которые он вызывает. Не
он будет сетовать на риски. Не прошло и месяца с начала его
журналистской карьеры, как она снова привела его к дуэли. Огюст Шовен
опубликовал в «Белом знамени» ... Арман Каррель стал объектом критики в
нескольких злонамеренных и даже оскорбительных статьях, направленных
против трех главных редакторов издания «Националь». В одной из
публикаций, датированной 21 января, автор саркастически поднимает
вопрос: «Какую важность придает себе «Националь»? Кто эти молодые люди?
Знает ли о них Франция? Хватит, господин Тьер, не гордитесь; господин
Каррель, вспомните, кто Вы; а господин Минье, призадумайтесь о работе в
«Националь», который существует всего то две недели... Если у вас
только шестьдесят подписчиков, не стоит вести себя легкомысленно. Пусть
тридцати двум миллионам французов зададут вопрос о таланте господина
Карреля, но увы, они его не знают; кто такой господин Минье, и они тоже
спросят об этом; каков талант господина Тьера, и они удивятся, что это
имя им не знакомо... ... «Националь» заявляет, что он представляет
Францию. О, бедная французская нация, до чего ты пала!» Молодые
журналисты, не желают мириться с подобным презрением, особенно Арманд,
который берет это на свой счет. Это вызов его личной чести, чести
издания «Националь» и их миссии. Он отвечает на провокацию Шовена,
который оказывается, тоже готов к дуэли. 25 января, в понедельник,
Каррель и Шовен сошлись на дуэли с пистолетами; редактор «Белого
знамени» получил легкое ранение в левое запястье. Арманд воспринимает
происходящее с удовлетворением, доказав свою храбрость и защитив свои
убеждения.

Он достиг периода, когда прежние страсти начинают ослабевать, уступая
место более глубоким и теплым чувствам, которые становятся более сжатыми
и насыщенными. От него исходит умеренное, но более равномерное и ровное
тепло. Каррель теперь меньше склонен к крайностям. Некоторые роялисты
выражают опасения, что правительство медлит с инициативами, поскольку
опасаются соглашений и уже предчувствуют появление "третьей стороны",
к которой могут обратиться за помощью. Не стоит недооценивать эти третьи
стороны! Они могут стать вам опорой в момент, когда вы столкнетесь с
неудачами. Они не более трусливы, чем вы, и не менее смелы, чем
радикальные группы; их подход менее эмоционален. Они отражают среднюю
политическую динамику страны, и именно в этой атмосфере должны
происходить изменения в рамках конституционной монархии. Соглашения,
которые вас смущают, важны и необходимы. Вы обвиняете нас в пропаганде
идеи народного суверенитета и возвращения к основам прав человека, к
определениям социального контракта и другим теоретическим концепциям. Вы
предполагаете, что мы не извлекли уроков из прошлого? Революция раскрыла
три ключевые истины: во-первых, французскую монархию, схожую с другими
европейскими монархиями, невозможно свергнуть без последствий;
во-вторых, аристократия тесно связана с землёй, и ее невозможно
устранить без потерь, она всегда займет свое место среди нас, и нам
нужно уважать её интересы, чтобы она приняла наши; в-третьих, народ ---
это "неутомимая, активная и многочисленная масса, состоящая из
крестьян, рабочих, солдат, торговцев, авторов и художников" --- имеет
право и, что более важно, силу быть свободным. Если вы причините ему
боль, он ответит вам ещё сильней. Хартия для нас --- это соглашение,
учитывающее эти три истины. Вы считаете, что мы --- заговорщики и
преступники? Если так, ну что ж, будем ими...

Арман Каррель выражает мнение о том, что, когда правительство начинает
действовать вне закона и поступает не в интересах нации, обязательно
найдутся люди, готовые совершать преступления или, наоборот, добрые дела
--- в зависимости от успеха таких действий, так как именно мощь
формирует законы. Он подчеркивает, что повод всегда найдется, чтобы
поддержать те или иные действия, как это было в Жемаппе, Флерюсе и
Маренго. Он задается вопросом: зачем общаться тихо и скрытно, когда
опубликованные идеи так легко доходят до широкой публики? Победоносная
аргументация получает мгновенное распространение не только через одну
парижскую газету, но и через множество других изданий по всей стране.
Кроме того, королевская почта позволяет быстро передавать сообщения и
слухи, порой с достаточно большой долей ясности. Политические курьеры
помогают донести информацию о том, что все идет неплохо, и что, скорее
всего, министр Полиньяк уйдет в отставку 3 или 4 марта. Г-н де Полиньяк
вряд ли мог ожидать такую риторику.

20 февраля редактор «Националь» Сотеле получает повестку о вызове в
шестую палату суда Сены из-за статьи, опубликованной накануне за
авторством Тьера. На следующий день он получает еще одну повестку за
публикацию от 18 числа, написанную Каррелем. 24 февраля начинаются
систематические жалобы, которые поступают одновременно с жалобой на М.
Дюбуи из «Глоб». Итак, дело отложено на две недели. Через две недели
дело снова откладывают. 27 марта поступают новые претензии за «ложные
сведения, направленные на возбуждение ненависти к правительству короля».
Дело рассматривается судом 31 марта и 2 апреля. Приговор, вынесенный 3
апреля, осуждает Сотеле на три месяца тюремного заключения и штраф в
тысячу франков. Редактору журнала «Глоб» назначают четыре месяца тюрьмы.
Когда М. Дюбуи был помещён в тюрьму Сент-Пеладжи 27 мая, Сотеле был уже
мёртв: юный руанец, унося с собой тайну своего отчаяния, покончил с
собой на рассвете 13 мая. Накануне, вечером 12-го мая, Каррель,
предчувствуя недоброе, предложил своему другу, который вынашивал свою
роковую мысль, довериться ему в разговоре, когда тот работал над
составлением номера, который ему уже не суждено было прочитать. Эта
откровенность несомненно могла бы спасти, но Сотеле уклонился от беседы.
Среди последних записок, написанных им незадолго до смерти, была одна
адресована Каррелю лично. Вот она: «Роковой час скоро наступит. Я очень
устал, мой друг, от ночи, которую только что провёл. Я надеюсь на твою
дружбу, прошу защитить меня. Я заслуживаю много укоров, но также
некоторое снисхождение. Прощай. Всегда люби свою жену, если бы я был
женат, я бы никогда не покончил с собой. Только любовь создает истинный
долг. Я оставляю бедного Полена на произвол судьбы. Что бы ты мог мне
сказать, когда сам окажешься в другом мире, простишь ли ты меня. Прощай!
Обнимаю тебя от всего сердца.» Каррель много плакал по другу. Он написал
о его похоронах в «Националь», и в «Ревю де Пари», которую тогда
возглавлял Верон, он тоже опубликовал статью о его смерти... Арман,
возможно, написал самую прекрасную статью, которую когда-либо смог
написать, и «как имел право писать только он», замечает Сент-Бёф, как
«человек, который познал жизнь и не раз смотрел смерти в лицо».

Между тем, правительство Полиньяка не пало ни 3, ни 4 марта. Заседание
Парламента было открыто 2-го марта, и речь, произнесенная с трибуны, в
конце которой король уронил шляпу, вызвала в Парламенте и Париже
различные, но все же яркие эмоции. «Дорогой Жюль», умело поддерживавший
победоносный союз с диссидентами-роялистами, все еще питал иллюзии, от
которых вскоре должен был отказаться. Оппозиция захватила места
секретарей, вице-президента и президента Палаты и обеспечила себе
большинство в Адресной комиссии. 15 марта, на следующий день после того,
как король, который многократно осыпал улыбками и любезностями
комиссаров, которых он хотел успокоить, т.к. корона, которая никогда не
получала подобного вызова, оказалась перед выбором: уволить министров,
или изгнать депутатов. Корона решила распустить Ассамблею и сначала
отложила заседание до 3 сентября. 16 мая был подписан указ о роспуске,
созвав окружные колледжи на 23 июня, департаментские колледжи на 3 июля
и обе палаты на 3 августа. Неудачная перестановка в кабинете
предвосхитила предстоящую избирательную кампанию, к которой с обеих
сторон готовились основательно. Время показало, что грядущие выборы
окажутся роковыми. Революция 1830 года начиналась.

В результате усилий и давления правительства, общество «Помоги себе, и
Небо поможет тебе» (которому несколько друзей Армана Карреля, Жюбер,
Ташере, Томас и Годефруа Каваиньяк оказывали значительную поддержку).
Это была активная организация, в которую, по всей вероятности, вступил
также Арман Каррель, со своей чётко очерченной структурой и пропагандой
политических взглядов. Каррель принимал участие в политических спорах
через газету «National». Легитимистские издания смело заявляли, что
французы не имеют права вновь избирать 221 депутата, голосовавших за
Адрес (Адресную комиссию), поскольку именно король их отстранил,
ссылаясь на аналогичные опыт в английской юриспруденции. Каррель,
изучивший работу государственных институтов в Англии, приводит
исторические примеры, показывающие ошибочность этого утверждения. Он
понимает, что у королевского Двора есть свои требования, но также
необходимо, чтобы Двор признал требования народа. За сорок лет в стране
произошли изменения; королевский Двор продолжает поддерживать учтивый
этикет, установленный Людовиком XIV. Безусловно, эти традиции кажутся
невинными. Однако есть много людей, чьи умы сбиты с толку зрелищем
величественной детскости, укоренившейся в привычках, и, вероятно,
изматывающей тех, кто вынужден её терпеть по долгу службы. Эти люди не
могут всерьёз воспринимать монархию, окруженную кирасами, драгунами,
гвардейцами и швейцарцами, как учитывающую интересы своих подданных. Они
не понимают, почему слова, произнесенные с трона в день королевской
сессии, может встречать пушечный салют у Дома Инвалидов, а на следующий
день депутаты собираются, чтобы обсуждать каждый пункт королевской речи,
которую они, тем не менее, слушали с глубоким уважением, а затем
уведомить монарха, выступая от его имени, что идеи, которые он выражал,
не являются отражением их собственных идей; что они не могут
ассоциироваться с ними, кроме как в контексте, отличающимся от того,
который провозглашают его министры. Это создает конфликт, который должен
быть разрешён политикой правительства г-на де Полиньяка. Они согласны на
существование свободно избранной Палаты депутатов, которая будет
голосовать за налоги, но при этом настаивают, чтобы монархия оставалась
такой, какой она является в своих стенах во главе своей гвардии; чтобы,
когда она говорит, ей подчинялись; чтобы, когда она делает выбор, ему
следовали; а затем свободно голосовали за налоги, так как эта
формальность необходима между правительством и налогоплательщиками.

Правые медиа намекают, что таинственные пожары, охватывающие несколько
регионов, включая Нижнюю Нормандию, доставляют радость либералам, если
только они не были спровоцированы ими же самими. Каррель отвергает эти
обвинения и в свою очередь ярко упрекает министерство не в том, что оно
финансирует поджигателей, а в том, что оно "несет ответственность за
бедствия, которые оно могло предотвратить". Действительно, вся полиция,
жандармерия, магистраты и префекты сосредоточены на подготовке
предстоящих выборов. Каковы будут результаты этих выборов, которые
являются столь важными? На этот раз недостаточно просто знать, кого
нужно назначить; надо ясно понимать, что они будут делать, когда займут
свои должности. "Им не нужно вновь добиваться всех прав,
провозглашенных в Хартии или совершать новую революцию, достаточно
свергнуть кабинет де Полиньяка и подчиняться закону, как это делает
либеральная партия на протяжении последних десяти лет." Армия,
приспосабливающаяся к новым условиям, включает людей, которые, хотя и не
стремятся восстановить прежний порядок, имеют некоторые претензии к
определённым пунктам Хартии, и решают её изменить по своему усмотрению,
способны на неожиданные действия.

Пока правительство боролось с политическим кризисом, взгляды нации
обращались к событиям в Алжире, которые затянулись на несколько месяцев.
Оппозиционная пресса, ранее требовавшая громкой компенсации за
артиллерийские обстрелы, теперь, когда экспедиция уже началась, осуждает
действия правительства, говоря о диверсиях и предсказывая катастрофу.
Отправка войск, начавшаяся 11 мая в Тулоне, завершилась 16 числа. 18 мая
Арманд Каррель опубликовал в "Национале" приказ главного генерала
армии, графа де Бурмонта, и подверг его жесткой критике, указывая на
неоднозначное прошлое старого солдата Наполеона. Однако упрёки со
стороны сторонников, считающих, что правительство пытается извлечь
выгоду из военного успеха для подрыва Хартии, не затмевают
патриотических чувств. "Великая нация не может оставаться равнодушной к
тому, что происходит с её богатством, кровью и во имя её чести."
"Сегодня дело не в личной славе, которую дезертир с Ватерлоо надеется
вернуть в далёкой и опасной экспедиции. Главное --- честь этой молодой
армии, чья дисциплина, подготовка и патриотизм вновь расцветают под
защитой наших государственных институтов. Важна репутация, которая уже
прекрасна, чиста и быстро завоевана нашим возрождённым военно-морским
флотом. Мы не стремились к экспедиции так, как это делали люди 8 августа
(день, когда было сформировано правительство Полиньяка) однако, мы
желаем большего успеха, и по более благородным причинам. Европа, а в
первую очередь Англия, увидит в нашей экспедиции не только дело людей
этого спорного правительства, но и саму Францию. Погода задержали флот
до 25 мая; в этот день ветер сменился и флот, наконец, покинул бухту.
Каррель воспользовался этой задержкой, чтобы 27 мая вновь раскритиковать
министерство, особенно указав на некоторые ненужные предосторожности, в
которых уверенные в себе солдаты, вооруженные винтовками и штыками,
нуждались гораздо меньше, чем поставщики товаров и снаряженя для армии,
как это было во время войны в Испании в 1823 году. Через месяц стало
понятно, что успех военной экспедиции обеспечен и близок. Началась осада
замка короля Алжира и его падение уже могло привести к падению всей
страны. Париж узнал о победоносном завершении этой короткой кампании 9
июля. 29 июня Арманд Каррель жестко раскритиковал предварительные
правительственные сообщения, которые считал избыточно скрытными и
«критичными», предупредив, что для победы потребуются время, мужество,
значительные расходы и человеческие ресурсы. «Безусловно, --- добавил
он, --- мы добьемся успеха, но сейчас, любой ценой, надо обеспечить его.
Однако правительство должно помнить, что всякая бессмысленная кровь
будет на его совести...»

11 июля, в день, когда Шарль X присутствовал на торжественном приёме в
Нотр-Даме, его встретили льстивыми, но неоправданными словами
архиепископа Мера де Келена. В это время Каррель анализировал победу,
так же, как и либералы, которые обсуждали её внутренние последствия. 13
июля он задавался вопросом: «Кто именно выиграл в Африке? Эта победа,
оплаченная кровью и казной Франции, принадлежит самой Франции или же той
политической партии, которая подготовила множество коалиций против нас,
которая уже дважды или трижды наносила нам поражение с момента
восстановления и ведет тайную переписку, демонстрируя патриотизм и
одновременно ища поддержку великих держав на случай, если вновь
избранное собрание окажется более трудным для подавления, чем пираты
Алжира? Из газет, которые поддерживают противников революции, можно
понять, что экспедиция в Африку была проведена исключительно благодаря
участию этой партии, которая сформировала правительство 8 августа. Но на
самом деле, эта победа принадлежит Франции, которая была сформирована
революцией, и которая одержала победы, которые партия пытается присвоить
себе. "Мужчины 8 августа" (члены правительства де Полиньяка) хотели
войны ради славы, но слава будет принадлежать только нашему флоту,
который показал отличные боевые качества в бухте Сиди-Феррух, и нашей
армии, которая проявила мужество, сравнимое с мужеством тех, кто
сражался под стенами Парижа и у Ватерлоо. Эта победа --- победа всей
Франции, которая за пятнадцать лет борьбы за свободу снова научилась
заявлять о себе. «Мужчины 8 августа» и их противники уже знали
результаты выборов в шестидесяти шести департаментах, тех, которые
голосовали за Адрес, что и стало причиной роспуска, они были
переизбраны, всего несколько депутатов, поддерживавших министерство,
были заменены либеральными кандидатами.

12 июля голосование, отложенное в Париже и девятнадцати департаментах
из- за многочисленные судебные процессы, подтвердило и завершило
поражение правительства; в общей сложности оппозиция насчитывала двести
семьдесят членов против ста сорока пяти сторонников правительства.
Вместе с тем, Арманд Каррель и газета "National" оставались
сторонниками монархии вплоть до определенного момента, о чем публично
заявляли в проспекте, представленном в июне. Первые номера "National"
не были анонсированы заранее; редакция предпочла дождаться, когда
общественное мнение само проявит себя, что и произошло в течение пять
месяцев. Выпущенный проспект не только утверждал принципы, но и подводил
итог опубликованным ранее выпускам издания. Стране нужен король с
гарантией свободы, король, который не вмешивается в управление, король,
уважающий Хартию, но все же король. Как и предсказывал «Times»,
результаты выборов привели к республиканской революции в стране; Каррель
выразил публичный протест против «неверных идей» опубликованные в
«Times». «Times» не считает совместимыми монархические принципы с
либеральными взглядами во Франции. Все усилия, направленные на
предотвращение мрачных замыслов противников министерства, основанного на
представительном правительстве, "Times" интерпретирует как
республиканскую тенденцию во французском духе. Его аргументы схожи с
размышлениями "Quotidienne" и "Gazette", хотя и лишены
злонамеренности; "Times" ошибается, поскольку его статьи пишут люди,
плохо знакомые с Францией и не проживающие в стране. У них нет
достоверной информации о либеральных настроениях во Франции. Иными
словами, либералы не стремились к новым потрясениям, не хотели свергать
престол. Они поддерживали завоевания 1789 года и требовали соблюдения
закона в том виде, в котором он был установлен ранее. Эту Хартию,
некогда пренебрежительно игнорируемую реставрацией, но с которой она же
и согласилась, не сразу забыли и не сразу потеряли вкус к ней. Хартию
тестировали в течение ста дней для управления, потом полностью приняли и
применили на практике. Теперь абсолютисты 8 августа хотят узнать, может
ли король, законный правитель, глава старшей ветви Бурбонов,
гарантировать строгое соблюдение этой Хартии? Ясности нет и это создаёт
угрозу, которую подтверждают частые аналогии процесса реставрации
Бурбонов с реставрацией Стюартов, состояния Франции при Карле X схоже с
состоянием Англии при Карлах II и Якове II и напоминает о революции 1688
года. Что на самом деле думал об этом Арман Каррель? Определился ли он в
своем отношении к наследственной власти и монархии? Или же его душа и
сердце призывали к выборной власти и Республике? Возможно, он утверждал
это позднее. "Националь" изначально учил страну, что можно обойтись
без королевской династии... "Националь", начиная с первых дней своего
существования, нападая на эмигрантов из Кобленца, перебежчиков из
Киберона и фанатиков, нападал на короля, который сам был эмигрантом,
перебежчиком и главой Конгрегации...» В июльские дни его замысел стал
очевиден: он намеревался поменять людей, а не саму систему, заменив
Карла X, который слишком любил Версаль, на главу младшей королевской
ветви.

Несмотря на активное участие Карреля в политической борьбе, которую вел
журнал «Националь», это было не единственным предметом его интересов.
Главную роль в издании играл Тьер, у которого вызывали нескрываемую
зависть успехи Карреля. Тем не менее, этот период интенсивного духовного
поиска охватывал не только политику, Каррель умудрялся ввязываться в
громкие литературные дебаты. Принимая участие в этой полемике, он
высказывал свои мнения в своём уже хорошо узнаваемом стиле. Например,
спектакль «Эрнани» не оставила его равнодушным. Он посвятил три статьи в
«Националь» этой романтической драме. Первая статья вызвала бурную
публичную реакцию автора драмы - Виктора Гюго. Каррель не скрывал своего
мнения и не сдерживал интонаций. Сначала он обратил внимание на публику,
шумно выражающую восторг. Затем он упомянул некоторых артистов, которые,
вероятно опасаясь стать слишком академичными, теперь изображали лишь
нездоровую природу человеческого тела с выступающими костями,
обессиленными конечностями, зеленоватой плотью, вытянутыми лицами и
испуганными глазами. Также он вспомнил о пришедших на постановку
прелестных поэтах, которые раз в год позволяли себе растворяться в
сентиментальных сборниках о несчастной любви и разочарованиях,
вызывающих непонятную вялость. Вся эта молодёжь, которая не доживает до
22 лет, одевается во все цвета радуги: бородка, жилет, галстук, шляпа.
Они топают ногами, рыдают, орут от восторга и требуют, чтобы все вокруг
делали то же самое. Зачем? «Для искусства, которое восстаёт против
всего, что есть искусство. Для воображаемой силы гения, который
освобождён от правил и которому не нужны долгие годы обучения, знания о
людях и жизненный опыт. Всё это в будущем станет ненужным, и больше не
будет необходимости в образовании». Такое заблуждение разума, к счастью,
будет в истории только как кратковременное безумие. Давайте не
поддаваться истерии, как хотят эти глупцы. Давайте просто улыбаться, а
не свистеть --- хотя бы потому, что желающих посвистеть множество и они
всегда рядом. Гюго защищал современный романтизм и критиковал классику
прошлого времени, утверждая, что осуждает приверженность толпы к ней.
Каррель возражал ему: «Я предпочитаю классиков, это правда, но классики,
которых я с гордостью признаю, давно уже ушли из жизни». В отношении
«Отелло» Альфреда де Виньи Каррель искусно восхвалял Корнеля, Расина и
Мольера, утверждая, что «весь язык, необходимый для перевода Шекспира»,
содержится в творениях этих трех мастеров, и что знаменитая актриса
театра Комеди Франсез Мадмуазель Марс, обладала невероятным талантом,
чтобы адаптировать язык господина де Виньи. Она применила тот же подход
к «Эрнани» и его предисловию, отстояв некоторые формулировки. Было
множество интересных утверждений, которые не были обоснованы и даже не
развиты, но просто провозглашены с полной уверенностью в их истинности,
Гюго иронично характеризует их как запутанные, ложные или эксцентричные.
Он утверждал: «Романтизм --- это литературная форма либерализма. Вскоре
этот «литературный либерализм» станет столь же популярным, как и его
политический аналог. Могущественный голос народа, напоминающий
божественный, требует, чтобы поэзия приняла тот же девиз, что и
политика: «терпимость и свобода». На что Каррель отвечает: «Если бы
политика и история были связаны с простым вопросом искусства и вкуса,
романтизм оказался бы не наследником революции, а родственником
эмиграции». Он отмечает, что народ, требующий отмены традиций и трех
единств, действительно удивителен. «Как все стремились сорок лет назад к
свободам, которые должны были стать общедоступными; и сегодня нет
никого, кто бы не ощутил преимущества отсутствия феодальных прав,
барщины и других предрассудков старого режима. Каждый может приходить и
уходить, писать, читать и мыслить по своему усмотрению, что невозможно
было бы в прежние времена. Однако, какую ценность приобретёт свобода в
искусстве, революция в литературных формах для благосостояния и свободы
каждого из нас?» После того как состоялись первые показы этой
постановки, Каррель перешёл к самой пьесе... Он резюмирует «Эрнани»,
обогащая свой текст цитатами. Карррель отмечает обилие драматического
материала в этой невероятной истории и подчеркивает, что «скромные
гении» старого литературного режима испугались бы иметь столь много тем
для пяти актов. Он напоминает, что в двух строках можно изложить сюжет
«Аталии», в трёх строках --- сюжет «Тартюфа». Это прекрасный пример
того, как можно написать пять актов трагедии и пять актов комедии «...
на прекрасном языке, постоянно поддерживаемом тоном, предопределённым
самой природой интересов, вовлечённых в действие; внушая сосредоточение,
уважение, скорбь, как и превратности судьбы самого народа Божьего;
знакомо, живо, свободно, открыто, как движение жизни, как таковой; но не
унижая её. Классикам литературы удавалось поддерживать внимание,
любопытство и симпатию зрителей без смешения комического и трагического,
без бесцеремонного наложения элементов пасторали, идиллии, философских
эпистол, описательных тирад или лирических строф ...» Далее следует
решительная атака на пятый акт «Эрнани», призыв «к старому Корнелю», у
которго стоило бы поучиться правдоподобной написанию трагедий, и
обещание --- которое так и не было исполнено --- изучить по очереди всех
безумных персонажей, изображённых господином Гюго, потому что
«невозможно осилить одним ударами такое произведение...» Подобные
статьи провоцировали обильное выделение желчи из печени г. Гюго. Он не
забыл их.

Нашёл ли Каррель наконец свою стезю в «Националь»? В отсутствие других
баталий, газетные сражения больше всего подходили этому солдату, и, хотя
бы он больше предпочёл сражение на поле боя, ему нравилось писать. Тем
не менее, он страдал из-за позиции Тьера и Минье. Теоретически равный
им, на практике он был немного ниже. Кажется, он даже как-то признался в
газете, что человек, оперативно совершавший нападения и ответные удары,
был Тьер, и что самому Каррелю, как более «литературному деятелю»,
требовались больше времени для написания статей. Гордость Карреля не
позволяла ему что-либо для себя требовать, и потому, он еще больше
отстранялся от Тьера и Минье. Ему было невыносимо оставаться на втором
плане, и он раздражался, когда подвергался цензуре со стороны Тьера,
который действительно не стеснялся орудовать ножницами. Тьер, кстати,
однажды извинился за это, что подтверждается следующей запиской, которую
сохранил Каррель:

«Мой дорогой Каррель,

Я совершил поступок, который мог бы вас огорчить, но который причинил
мне гораздо больше боли, чем он причинит вам. Я не поместил вашу статью,
так как она показалась мне имеющей большие недостатки. С одной стороны,
были отличные идеи о том, что мы сделаем с наследием революции, но с
другой стороны, была оправдательная настойчивость в наших клятвах,
которая меня поразила. Статья казалась слишком большой, а с другой
стороны - чересчур резкой, что, как мне показалось, таило в себе
опасность. Я внес изменения, но статья слишком сильно пострадала от
этого. Поэтому я предпочел не публиковать ее; это стоило мне, во-первых,
Вас, а во-вторых, дня накануне выпуска газеты, который оставался немного
пустым, поскольку мне нужно было представить свою собственную статью,
которую я хотел бы приберечь на время своего отсутствия. Я надеюсь, что
Вы увидите в этом только добрую волю на пользу общего дела и не станете
воспринимать это как недоброжелательность, поскольку заверяю Вас, от неё
не осталось и следа. «Что касается этого фонда, о котором мы всё говорим
в контексте революции и её последствий, я считаю его отличным и
настоятельно рекомендую Вам написать об этом большую статью. Это будет
своего рода доказательство того, что у между нами нет обиды,» --- А.
Тьер.»

Каррел, безусловно, был недоволен. Вероятно, ситуация, когда у газеты
"Националь" было три редактора не могла продлиться долго; некоторые
разногласия усугублялись, а некоторые обиды множились, комбинация в
конечном итоге распалась бы. Июльская революция только ускорила этот
распад: Тьер, Минье и Каррель расстались под её огнём и больше никогда
не соединились после её победы.

Глава VII.

Революция журналистов...

Националь и восстание.

Пресса была освобождена благодаря Революции. Именно Революция взяла на
вооружение прессу, как своего соучастника, против монархии. Под их
совместными ударами пали алтарь и трон, священник и король. Пресса
явилась усовершенствованной баллистой, запускающей во врага огненные
стрелы и факелы. Она --- любимое оружие сторонников протеста,
противников удушливой законности и сторонников суверенитета народа.
Остерегайтесь, господа, бедствий от печати, этой казни, по которой
Моисей забыл ударить в Египте. Нет ни единого нарушения, ни единой
выходки, которые пресса не совершила бы за последние три года, в лживом,
безрелигиозном и революционном тоне.

Доселе считалось, что представительное правительство состоит только из
трех ветвей власти. Я же указываю вам на четвертую, которая вскоре
станет более могущественной, чем остальные. И речь идет о том, чтобы
сломать или подчиниться ее игу. Ее общее название --- свобода печати, а
ее боевое имя --- журналистика. Во время обсуждения непопулярного
законопроекта о печати, внесенного г-ном де Пейронне, г-н де Вильель
выразился так: «Франция находится под гнетом тирании, которая оскорбляет
и подавляет законные власти. Эта тирания, нападает на всё исключительно
с целью разрушения, поскольку ей запрещено что-либо основывать, господа,
--- это тирания прессы».

Влияние этой четвертой власти, столь решительно осуждаемое, было
несомненно реальным в 1827 году и, кроме того, быстро росло в размерах.
Пресса осознала свою силу и начала использовать её с нарастающей
смелостью. Народная доверчивость оставалась одним из основных источников
могущества прессы, публика безоговорочно принимала всё, что читала.
Читатель не опасался того, что мы сегодня называем «вешать лапшу на
уши». Он не сопротивлялся красноречию, позволял себе быть эмоциональным,
верил в свободу собственного мнения и воспринимал все с одинаковой верой
--- независимо от того, была ли это точная или искаженная правда. Таким
образом, с каждым днем читатель всё больше подчинял себя источнику
информации, которому доверял. Последний же формировал и направлял
общественное мнение, создавая трудности для Бурбонов и их министров,
иногда не справедливо, но всегда без милосердия, в течение тех бурных
лет. Это была та самая сила, от которой власть иногда пыталась оградить
народ. Иногда намордник снимали с прессы, ей льстили, иногда даже
покупали, чтобы доминировать над ней и оставаться хозяином; но в конце
концов именно пресса одержала верх над пошатнувшейся королевской
династией.

С тех пор как были оглашены первые результаты выборов, Карл X и
правительство искали в Хартии текст, который позволил бы им подняться
над прессой. Статья 14 наделяет монарха правом издавать «постановления и
указания, необходимые для исполнения законов и обеспечения безопасности
государства». Мог ли король опереться на это, чтобы принять в рамках
своей единоличной власти те меры, которые считал необходимыми для
спасения короны и страны? Вполне возможно.

В воскресенье, 25 июля, в Сен-Клу были подписаны пять постановлений:
первое приостанавливало свободу прессы, а второе распускало новую палату
Парламента. Правительство воспользовалось равнодушием простого народа к
этим мерам: т.к. народ либо не умел читать, либо не читал и не
голосовал. Средний же класс, в лице ревнивых и рассудительных
мелкобуржуазных вольтерьянцев, страдал в одиночку; их намеревались
быстро подавить, если они осмелятся сопротивляться. И будут ли они
сопротивляться?

«Националь» был хорошо осведомлен о том, что готовили королевские
советы. 21-го числа они объявили о планируемых мерах. 22-го Каррель
прокомментировал мнение, выраженное еще в апреле в конфиденциальном
отчете, переданном Карлу X господином де Полиньяком, мнение, которого
придерживалось правительство, пытаясь успокоить себя, самоуверенно
полагая, что людям не интересно, что пишут и говорят журналисты, что
думают взволнованные буржуа. «Мы смеемся, --- восклицал Каррель, --- над
этим отчаянным проектом противопоставления низших слоёв населения так
называемому классу патентообладателей (буржуазии). Но у них ничего не
получится...».

"Это похоже на неизбежную реальность, потому что если народ все еще
может быть пробуждён и увлечён иллюзорной мечтой о благополучии, то
только благодаря среднему классу, который ближе всего к нему и который
во время всех революций предоставлял ему вождей и одалживал свои идеи,
свои страсти. Наши контрреволюционеры не разумны. Если они не безумные
деспоты, то должно быть, безумные демагоги. 26 июля «Монитор» публикует
указы властей. В этот же день, до полудня, Каррель выпускает специальный
номер, в котором воспроизводит текст указов и обвиняет Кабинет Министров
де Полиньяка в том, что оно «разрушило все законы, которые Франция
научилась соблюдать, уважать и любить на протяжении пятнадцати лет».
Франция снова погружается в революцию из-за власти. Считая, что она,
невольно, сходит с пути законности и оказывается под угрозой вернуться к
ней только через бури и потрясения революционного шторма.

Первыми, кто был проинформирован о точном содержании указов
ограничивающих права прессы, стали журналисты. «Конституционаля»
пригласившие одного из депутатов явиться к своему адвокату, г-ну Дюпену,
чтобы проконсультироваться о своих правах, но уважаемый депутат
уклонился от своих обязанностей. Затем тексты указов оказались в
«Национале», который занял особую позицию в политической прессе.
Редакторы полны энергии и настроены решительно. Офис на углу Площади
Итальянцев становится штабом куда стекается информации и откуда ведётся
наблюдения за событиями. Депутаты, такие как г-н де Лаборде и г-н
Берард, смешиваются с толпой писателей и журналистов. Большой
редакционный зал в смятении; дискуссии становятся напряженными.
Необходимо протестовать. Но как? Некоторые хотят, чтобы каждая газета
опубликовала свою собственную статью, в зависимости от своего духа и
мировоззрений, в то время как другие склонны опубликовать единый текст,
как общий крик коллективного сопротивления."

Это мнение Карреля и Тьер статей может быть много, но они останутся лишь
словами и никогда не по своей силе не сравнятся с единой протестной
декларацией, выраженной от имени всех и подписанной всеми. Эта тезисная
линия побеждает. Тьер получает задание подготовить текст. В офисе газеты
"Националь" нарастает активность: приходят новости, их приносят
нескончаемым потоком. Париж внешне остаётся спокойным, он пока не в
курсе происходящего. Небольшие группы людей замечены в Пале-Рояль, и,
согласно слухам, на бирже царит волнение, доходность облигаций падает.
Главный центр напряжения находится в "Националь", восстание начнется
именно там.

Тьер завершает свой проект протестной декларации. Он зачитывает её: «...
В той ситуации, в которой мы находимся, подчинение власти перестаёт быть
нашим долгом. Граждане, ранее служившие лучшим примером послушания,
теперь должны подать пример сопротивления власти, утратившей свою
законность... Сегодня правительство, утратившее легитимность, требуюет
подчинения. Мы ему сопротивляемся. Только народ Франции имеет право
судить, насколько должно распространяться его собственное
сопротивление.» Вот он - манифест и сигнал к революции. Собрание находит
в этом силу слов, где зарождающаяся мысль принимает форму,
останавливается, а затем отскакивает с новой силой, как от прочного
трамплина, создавая возможность поднять голос. М. де Лаборд,
председательствующий на собрании, наконец может добиться утверждения
проекта М. Тьерса, который одни считают слишком слабым, а другие --
чересчур абсолютным. Осталось решить, как оформить подпись:
индивидуальные подписи или коллективная? Статьи газет были на этот раз
анонимными. Читатели едва знали имена управляющих изданий, раскрытых в
ходе судебных процессов. Мнение редакторов не могло соперничать ни с
красноречием, ни с влиянием заголовков протестующих газет, размещённых
под текстом. Каррель, Тьер и Минье дополняли свои усилия при поддержке
г-на Де Ремюза из «Глоба», побуждая писателей открыто заявлять о себе.
Малоизвестные имена? Это не столь важно: их имена станут символами
сопротивления и представят правительству множество голосов, что сделает
протест значительно более значимым, чем если бы под ударом оказались
лишь управляющие изданий. Каррель и его соратники составляют
большинство: сорок четыре смелых журналиста из Конституциональ, Курьер
Франсез, Глобус, Тайм, Коммерс, Журнал де Пари, Трибюн де департам,
Курьер де электорат, Фигаро и Сильф согласны рискнуть своими жизнями и
подписать протест. В случае с National, имя управляющего, г-на Гауя
(сменившего Сотле), сопровождается именами г-на Тьера, Карреля, Минье,
Шамболя, Писса, Альберта Стапфера, Дюбоше и Ролле.

Три редактора Националя, вероятно, не осознавали последствий недавно
принятого решения. Чтобы оценить его серьёзность, следовало дождаться
следующего дня, когда публикации в газетах от 27 числа и распространение
плакатов проинформируют население об отношении журналистов к новым
законам, ограничивающим свободу прессы. Долгое ожидание может вызвать
нетерпение, возможно, уже окрашенное горьким беспокойством, грустью,
разочарованием или даже страхом поражения, страхом крови. Во второй
половине дня в Насьонале состоялась новая встреча, собравшая всех
участников журналистского сопротивления ... М. де Шонен, бывший
карбонарий, советник при королевском суде в Париже и депутат,
провозглашает, что пришло время силы и насилия. Он утверждает, что
больше нельзя ждать, и необходимо переходить к действиям: отказаться от
уплаты налогов, восстановить народную гвардию и бороться. ««Я бы не
желал ничего лучшего», --- говорит г-н Тьер, --- но восставать с пустыми
руками невозможно. Чем вы собираетесь себя поддержать? Что вы сможете
сделать против пушек и регулярных войск? Народ ещё не восстал...»
Действительно, народ пока не восстал, и день заканчивался довольно
мирно. Ночью председатель суда, м. де Беллем, установил незаконность
указов. National продолжил печататься, как обычно, пока Constitutionnel
дрожал, а Journal des D;bats покорно подчинился указам короля. Запрос на
разрешение не был подан, как требовалось первой ординацией.

Утром вышли National, Temps, Globe: газеты распространялись день
напролёт из рук в руки, раздавались на улицах и в лавках
рабочими-печатниками, которые рисковали потерять свои рабочие места. Их
читали прохожие, на бордюрах и любопытные в саду Palais-Royal. Они
размахивали зажигательным манифестом, беспокоя и возбуждая толпу. Номер,
напечатанный тиражом в семь тысяч экземпляров, покинул мастерские на
улице Нев-Сен-Марк, когда около девяти часов площадь Итальянцев была
занята пешими и конными жандармами, и весь район, окружающий National,
начал патрулироваться. В одиннадцать часов два комиссара, м. Колен из
округа Сити и м. Бера, ответственный за судебные делегирования, пришли в
офис газеты, где их встретил Тьер. Каррелю, Минье и Годжа было передано
распоряжение господина Манжена, префекта полиции, которое гласило:
"Националь" отказался подчиняться указаниям, новый номер вышел без
разрешения, типография Националя, следовательно, должна быть приведена в
негодность. Сцена, произошедшая в "Национале", когда изъятые материалы
были быстро заменены --- через час после визита комиссаров газета
печатала и распространяла новые прокламации --- повторилась и в
"Темпс". Более того, по ходатайству господина Бийо, прокурора короны,
были выданы ордера на арест, которые должны были исполнить немедленно
против всех подписантов манифеста, к которым добавили и типографа
"Националя". Префектура полиции назначила операцию на первые часы
следующего дня, как будто она всё еще распоряжалась завтрашним днем?
Господин Тьер, однако, предпочел не ждать и, поспешно, вместе с Минье
отправился в долину Монмаранси, где госпожа де Куршан, сестра Этьена
Бекке, редактора "Дебатов", предложила ему пристанище. Каррель, в свою
очередь, отвёз в безопасное место в пригород ту, которая была для него
дороже всего, Эмили, и сразу же вернулся в Париж... Кто же его
остановит? Прокурор Бийо, опасаясь народной справедливости, более
быстрой, чем его собственная, вскоре уничтожил ордера на арест, которые
подписал, не оставив и следа.

Зритель в лакированных ботинках.

"Отказ подчиняться без насилия, надеюсь, всё ещё может спасти нашу
свободу», --- писал Арман Каррель. Но увы, уже были погибшие, и он сам,
вновь беря перо в начале вечера, описывал состояние города такими
словами: «Газеты, которые вышли сегодня утром без разрешения, поглощены
обеспокоенными группами, почти под дулами жандармов. Огромное население
Парижа не желает подчиняться указам, оно протестует всеми доступными ему
средствами. Мастерские закрываются повсеместно; богатые магазины на
улицах Ришельё, Сен-Оноре, Сен-Дени едва приоткрыты. Пале Рояль,
когда-то сверкающий в мирные дни, столь знаменитый в первые дни
революции, превратился в грустную тюрьму. Закрыты решётки, ведущие в сад
и галереи. Тюильри тоже закрыты. Каждое место, которое может
использоваться для сбора людей, занято жандармерией, королевской
гвардией и регулярной армией. «Тем не менее, с каждым часом тревога
растёт. Те, кто выходит из дома из любопытства или на прогулку, рискуют
попасть в центр различных сборищ, которые вооружённым силам очень сложно
сдерживать. С обеих сторон пролилась кровь. Говорят, три жандарма были
убиты, и несколько рабочих, и даже женщин, пронзено саблями и затоптано
ногами лошадей. Одно слово, лишь одно слово --- отмена указов ---
мгновенно восстановило бы спокойствие, как по волшебству. Но этого слова
нет, мы уже даже не надеемся на него, и последствия этого невероятного
провокационного акта теперь непредсказуемы. «Мы этого хотели!» ---
говорят подлые подкупленные газеты. Нет, мы этого не хотели, но горе
тому, кто взял на себя эту ужасную ответственность... »

Этой ночью восстание стало мятежом; мятеж через двадцать четыре часа
станет революцией. Нам не нужно рассказывать о перипетиях драмы или
перепрыгивать с баррикады на баррикаду по улицам Парижа. Останемся с
Арманом Каррелем. Первые звуки стрельбы удивили и огорчили его. В
течении всего дня он осуждал радикалов, старался их удержать. «У вас
есть хоть один батальон?» --- говорил он им. Поскольку он, бывший
офицер, не верил, что необузданная толпа может победить регулярный
армейский полк верный своему флагу, восстание с оружием ему казалось
бесполезным, опасным и жестоким, так как народ имел закон на своей
стороне, и закон, лишь своей сущностью, в конечном итоге должен был
одержать верх.

В среду, 28 числа, он надевает черное пальто, белый жилет и серые брюки,
ноги обуты в лаковые ботинки, с тростью в руке выходит из дома. Он идет
по городу, с печальным лицом, не обращая внимания на свистящие пули,
безразличный к смерти. Он встречает на бульваре Этьена Араго, очень
взволнованного, и излагает ему свой пессимизм. «Смотрите, --- говорит
он, указывая на человека, который натирает свои обувь маслом от
сломанного фонаря, --- вот народ, вот Париж! Легкомысленность,
беззаботность, сосредоточенность на мелких заботах тогда, когда рядом
происходят грандиозные события...» Он также встречает Александра Дюма,
нетерпеливого заявившего о своем желании принять участие в беспорядках,
советует ему не бросаться в заранее проигранную игру. Он пошел к Гизо
около 10:30, на улице Вилль-Левек и сказал тем, кто там совещался:
Казимиру Перьеру, Вильмену, де Брольи, Кузену, Ремюза. «Всё кончено;
правительство владеет ситуацией...» У Лафитта он категорично поддержал
генерала Себиастиани, который утверждал: «Успех восстания невозможен...
Армия одержит верх.» И теперь он рискует быть убитым на каждом шагу,
чтобы остановить других от борьбы. Он просит защитников баррикад не
сопротивляться. В четыре часа он возвращается к Гизо. Новости плохие и
зловещие: победа королевской гвардии кажется несомненной... Французы
начинают убивать друг друга с ужасной яростью... Мы были захвачены
событиями со всех сторон; мы этого не хотели, и лихорадка, которая вас
сжигает, - это не только удушающая жара, это не только отчаяние перед
кровавым поражением, это чувство вашей ответственности, которое и
вызывает эту лихорадку... Вы дрожите, услышав в багровом сумраке
громкий и смутный шум города, который не сдается и готов защищать завтра
трехцветный флаг, поднятые ранее над Нотр-Дамом. Этот тревожный набат
пугает вас теперь, потому что вы не смеете поверить, что это звенит
погребальный колокол для французской монархии, и почти все вы боитесь за
свою жизнь. Однако в Сен-Клу король спокойно спит...

29-го числа борьба возобновляется. Друзья Карреля, Гаджо, Томас, Жюбер
открывают огонь на королевском мосту. В «Национале» Шарль Тест и Ташеру
обдумывают состав временного правительства. Лафайет располагается в
мэрии. Успех революции начинает проявляться. Лувр захвачен, и Жюбер
водружает над ним триколор. В нескольких местах войска переходят на
сторону повстанцев. Каррель снова обретает уверенность, и все, кто
дрожал накануне, уверенно встают на ноги. Каким будет следующий день?
Каковы будут плоды победы? Мысли Карреля заняты этим. «Это народ всё
решил... Мы его не агитировали, не возбуждали, не подталкивали; он
поддался своим чувствам и инстинктам, он могуч и велик. Это он победил,
все результаты борьбы должны достаться ему». Боится ли он, что желания
народа, которого он считает храбрым и умным, будут преданы?

В конце дня доходят слухи, что Руан восстал: префекта повесили, гарнизон
изгнали и отряды добровольцев приходят на помощь парижанам. Такая
новость волнует Карреля. Он решает уехать следующим утром в Руан.
Лаффитт, поддерживает его. Арман будет руководить революцией в родном
городе и организует народную армию. В 10 часов вечера Тьер и Минье
возвращаются в Париж. Они приходят в отель Лаффитта на улице д'Артуа,
где идёт совещание. Имя герцога Орлеанского начинают произносить всё
настойчивее. Тьер и Минье завершают ночь, составляя короткие
провозглашения, в которых смело выдвигают кандидатурой на трон главу
боковой королевской ветви... Каррель колеблется: он не одобряет и не
борется с этой инициативой. Листовки г-на Тьера быстро и широко
расходятся в массы; они циркулируют из рук в руки и настоятельно
внедряют в народное сознание имя герцога Орлеанского, которое много раз
очень ловко повторяется, чтобы лучше отпечататься в умах людей.

30 числа в восемь утра новая утренняя встреча у г-на Лаффитта. Некоторые
участники выступают за Генриха V, другие, более многочисленные и более
увлеченные - за герцога Орлеанского. В восемь тридцать Каррель уезжает в
Руан. С этого момента он больше не имел никакого отношения к решениям,
которые остальные товарищи собирались принимать, ни к действиям Тьера в
Нёйи и в Palais-Royal, ни к приходу к власти короля Луи-Филиппа. Он
содействовал свержению одной династии, но не принимал участия в
установлении власти новой. Можно предположить, что, оставайся он в
Париже в тот критический момент, когда революция размышляла о своих
достижениях и будущем, он энергично выступил бы за абсолютно
уважительное и полное сохранение народного суверенитета. Это могло бы
стать моментом его триумфа и неожиданного поворота дальнейших событий.

По возвращению домой Каррель увидел, что руанская публика, обычно
холодная, сдержанная и скрупулезная в своих интересах, собралась почти
целиком на улице, но не на баррикадах. Она эмоционально встречала
новости, обсуждала их, и самые восторженные индивидуумы требовали
мобилизации волонтеров. Но нуждался ли Париж в помощи, чтобы завершить
свою революцию? Никто из бывшей власти в городе не был повешен. 31 июля
мэр города маркиз де Мартенвиль и его два заместителя подали в отставку,
что привело к созданию временной административной комиссии, состоящей из
торговцев и домовладельцев. В боевые отряды записались почти две тысячи
волонтеров. Первый контингент, сформированный за несколько часов, был
вооружён и экипирован. 1 августа в восемь часов вечера, под звуки музыки
и барабанов национальной гвардии, провожаемый восторженной толпой, он
покинул площадь Сен-Уэн, развевая триколор своих кокард, и направился в
Париж... В Сен-Жермене, куда он добрался 3 августа, его присоединили к
основной армии. Среди лилий он присоединяется в Траппе к рядам
резервного корпуса. Впоследствии он достигает славы, не вступая в бой.
Войска генерала Пажоля вошли в Париж, под выкрики горожан: «Да
здравствуют руанцы!». Лафайет провёл смотр этих бойцов и поздравил их.
Сам Король-Гражданин пришёл 8 августа на площадь Вандом, чтобы
приветствовать этих граждан-королей. Вскоре Руан, увлечённый своими
делами, вновь погрузится в сонное спокойствие своих домов, что даже
забудет отпраздновать возвращение своих героев. Каррель вернулся в Париж
7 августа. Революция Июля уже закончилась, и он вскоре осознал, что
чьи-то ловкие руки освободили его от самых тяжелых последствий этого
бурного периода.

Глава VIII

Пером, словом и мечом

Главный редактор «Националя» и новое правительство.

"Отказ подчиняться без насилия, надеюсь, всё ещё может спасти нашу
свободу», --- писал Арман Каррель. Но увы, уже были погибшие, и он сам,
вновь беря перо в начале вечера, описывал состояние города такими
словами: «Газеты, которые вышли сегодня утром без разрешения, поглощены
обеспокоенными группами, почти под дулами жандармов. Огромное население
Парижа не желает подчиняться указам, оно протестует всеми доступными ему
средствами. Мастерские закрываются повсеместно; богатые магазины на
улицах Ришельё, Сен-Оноре, Сен-Дени едва приоткрыты. Пале Рояль,
когда-то сверкающий в мирные дни, столь знаменитый в первые дни
революции, превратился в грустную тюрьму. Закрыты решётки, ведущие в сад
и галереи. Тюильри тоже закрыты. Каждое место, которое может
использоваться для сбора людей, занято жандармерией, королевской
гвардией и регулярной армией. «Тем не менее, с каждым часом тревога
растёт. Те, кто выходит из дома из любопытства или на прогулку, рискуют
попасть в центр различных сборищ, которые вооружённым силам очень сложно
сдерживать. С обеих сторон пролилась кровь. Говорят, три жандарма были
убиты, и несколько рабочих, и даже женщин, пронзено саблями и затоптано
ногами лошадей. Одно слово, лишь одно слово --- отмена указов ---
мгновенно восстановило бы спокойствие, как по волшебству. Но этого слова
нет, мы уже даже не надеемся на него, и последствия этого невероятного
провокационного акта теперь непредсказуемы. «Мы этого хотели!» ---
говорят подлые подкупленные газеты. Нет, мы этого не хотели, но горе
тому, кто взял на себя эту ужасную ответственность... »

Этой ночью восстание стало мятежом; мятеж через двадцать четыре часа
станет революцией. Нам не нужно рассказывать о перипетиях драмы или
перепрыгивать с баррикады на баррикаду по улицам Парижа. Останемся с
Арманом Каррелем. Первые звуки стрельбы удивили и огорчили его. В
течении всего дня он осуждал радикалов, старался их удержать. «У вас
есть хоть один батальон?» --- говорил он им. Поскольку он, бывший
офицер, не верил, что необузданная толпа может победить регулярный
армейский полк верный своему флагу, восстание с оружием ему казалось
бесполезным, опасным и жестоким, так как народ имел закон на своей
стороне, и закон, лишь своей сущностью, в конечном итоге должен был
одержать верх.

В среду, 28 числа, он надевает черное пальто, белый жилет и серые брюки,
ноги обуты в лаковые ботинки, с тростью в руке выходит из дома. Он идет
по городу, с печальным лицом, не обращая внимания на свистящие пули,
безразличный к смерти. Он встречает на бульваре Этьена Араго, очень
взволнованного, и излагает ему свой пессимизм. «Смотрите, --- говорит
он, указывая на человека, который натирает свои обувь маслом от
сломанного фонаря, --- вот народ, вот Париж! Легкомысленность,
беззаботность, сосредоточенность на мелких заботах тогда, когда рядом
происходят грандиозные события...» Он также встречает Александра Дюма,
нетерпеливого заявившего о своем желании принять участие в беспорядках,
советует ему не бросаться в заранее проигранную игру. Он пошел к Гизо
около 10:30, на улице Вилль-Левек и сказал тем, кто там совещался:
Казимиру Перьеру, Вильмену, де Брольи, Кузену, Ремюза. «Всё кончено;
правительство владеет ситуацией...» У Лафитта он категорично поддержал
генерала Себиастиани, который утверждал: «Успех восстания невозможен...
Армия одержит верх.» И теперь он рискует быть убитым на каждом шагу,
чтобы остановить других от борьбы. Он просит защитников баррикад не
сопротивляться. В четыре часа он возвращается к Гизо. Новости плохие и
зловещие: победа королевской гвардии кажется несомненной... Французы
начинают убивать друг друга с ужасной яростью... Мы были захвачены
событиями со всех сторон; мы этого не хотели, и лихорадка, которая вас
сжигает, - это не только удушающая жара, это не только отчаяние перед
кровавым поражением, это чувство вашей ответственности, которое и
вызывает эту лихорадку... Вы дрожите, услышав в багровом сумраке
громкий и смутный шум города, который не сдается и готов защищать завтра
трехцветный флаг, поднятые ранее над Нотр-Дамом. Этот тревожный набат
пугает вас теперь, потому что вы не смеете поверить, что это звенит
погребальный колокол для французской монархии, и почти все вы боитесь за
свою жизнь. Однако в Сен-Клу король спокойно спит...

29-го числа борьба возобновляется. Друзья Карреля, Гаджо, Томас, Жюбер
открывают огонь на королевском мосту. В «Национале» Шарль Тест и Ташеру
обдумывают состав временного правительства. Лафайет располагается в
мэрии. Успех революции начинает проявляться. Лувр захвачен, и Жюбер
водружает над ним триколор. В нескольких местах войска переходят на
сторону повстанцев. Каррель снова обретает уверенность, и все, кто
дрожал накануне, уверенно встают на ноги. Каким будет следующий день?
Каковы будут плоды победы? Мысли Карреля заняты этим. «Это народ всё
решил... Мы его не агитировали, не возбуждали, не подталкивали; он
поддался своим чувствам и инстинктам, он могуч и велик. Это он победил,
все результаты борьбы должны достаться ему». Боится ли он, что желания
народа, которого он считает храбрым и умным, будут преданы?

В конце дня доходят слухи, что Руан восстал: префекта повесили, гарнизон
изгнали и отряды добровольцев приходят на помощь парижанам. Такая
новость волнует Карреля. Он решает уехать следующим утром в Руан.
Лаффитт, поддерживает его. Арман будет руководить революцией в родном
городе и организует народную армию. В 10 часов вечера Тьер и Минье
возвращаются в Париж. Они приходят в отель Лаффитта на улице д'Артуа,
где идёт совещание. Имя герцога Орлеанского начинают произносить всё
настойчивее. Тьер и Минье завершают ночь, составляя короткие
провозглашения, в которых смело выдвигают кандидатурой на трон главу
боковой королевской ветви... Каррель колеблется: он не одобряет и не
борется с этой инициативой. Листовки г-на Тьера быстро и широко
расходятся в массы; они циркулируют из рук в руки и настоятельно
внедряют в народное сознание имя герцога Орлеанского, которое много раз
очень ловко повторяется, чтобы лучше отпечататься в умах людей.

30 числа в восемь утра новая утренняя встреча у г-на Лаффитта. Некоторые
участники выступают за Генриха V, другие, более многочисленные и более
увлеченные - за герцога Орлеанского. В восемь тридцать Каррель уезжает в
Руан. С этого момента он больше не имел никакого отношения к решениям,
которые остальные товарищи собирались принимать, ни к действиям Тьера в
Нёйи и в Palais-Royal, ни к приходу к власти короля Луи-Филиппа. Он
содействовал свержению одной династии, но не принимал участия в
установлении власти новой. Можно предположить, что, оставайся он в
Париже в тот критический момент, когда революция размышляла о своих
достижениях и будущем, он энергично выступил бы за абсолютно
уважительное и полное сохранение народного суверенитета. Это могло бы
стать моментом его триумфа и неожиданного поворота дальнейших событий.

По возвращению домой Каррель увидел, что руанская публика, обычно
холодная, сдержанная и скрупулезная в своих интересах, собралась почти
целиком на улице, но не на баррикадах. Она эмоционально встречала
новости, обсуждала их, и самые восторженные индивидуумы требовали
мобилизации волонтеров. Но нуждался ли Париж в помощи, чтобы завершить
свою революцию? Никто из бывшей власти в городе не был повешен. 31 июля
мэр города маркиз де Мартенвиль и его два заместителя подали в отставку,
что привело к созданию временной административной комиссии, состоящей из
торговцев и домовладельцев. В боевые отряды записались почти две тысячи
волонтеров. Первый контингент, сформированный за несколько часов, был
вооружён и экипирован. 1 августа в восемь часов вечера, под звуки музыки
и барабанов национальной гвардии, провожаемый восторженной толпой, он
покинул площадь Сен-Уэн, развевая триколор своих кокард, и направился в
Париж... В Сен-Жермене, куда он добрался 3 августа, его присоединили к
основной армии. Среди лилий он присоединяется в Траппе к рядам
резервного корпуса. Впоследствии он достигает славы, не вступая в бой.
Войска генерала Пажоля вошли в Париж, под выкрики горожан: «Да
здравствуют руанцы!». Лафайет провёл смотр этих бойцов и поздравил их.
Сам Король-Гражданин пришёл 8 августа на площадь Вандом, чтобы
приветствовать этих граждан-королей. Вскоре Руан, увлечённый своими
делами, вновь погрузится в сонное спокойствие своих домов, что даже
забудет отпраздновать возвращение своих героев.

Каррель вернулся в Париж 7 августа. Революция Июля уже закончилась, и он
вскоре осознал, что чьи-то ловкие руки освободили его от самых тяжелых
последствий этого бурного периода.

---

11 августа новое правительство вступило в свои полномочия. Однако, в
силу своего состава, внутренних конфликтов и неопределённостей, оно было
неспособно контролировать ситуацию и твёрдо направлять политику. У этого
кабинета, помимо прочего, была задача возглавить делёж наживы.
Пиршество, на которое устремилась жадная клиентела, утверждающая, что
должна в первую очередь «извлечь уроки июля». Чтобы верить в революцию,
ей было необходимо, по словам Тьера, «вовремя оказаться на месте»; она
обращается к министрам с призывом к покровительству Лафайета и цинично
требует: «Нищим отдай клочок кровавых лоскутов от власти, только что
испарившейся». Первыми, кто должен был обрести выгоду в этой ситуации,
считали себя те, кто поджёг порох народного бунта: журналисты, и среди
них, конечно, господин Тьер, автор решающей протестной статьи. Месье
Тьер не мечтал ни о чем большем, чем стать государственным деятелем. Это
было его единственное желание. Журналистика может привести к любым
высотам... Теперь было самое время покинуть ее. И вот Тьер назначен
советником Государственного совета и комиссаром по выборной реформе, а
также ему поручено исполнять функции генерального секретаря при бароне
Луи, министре финансов. Не забыты также Минье, совместный редактор
газеты National, и Гожа, управляющий, чья подпись стояла в воззвании,
призывающем граждан к вооруженному сопротивлению. Один становится членом
Государственного совета, другой назначен префектом Арьежа.

Серкле покидает редакцию National для назначения на должность в
секретариат Президиума Палаты. А что насчет Армана Карреля? Он тоже
имеет права на часть добычи. Его отправляют в командировку в западные
департаменты, где боятся легитимистского восстания. Он объезжает Бретань
и Венделлу, встречается с чиновниками, собирает информацию о настроениях
населения, подтверждает, смещает и назначает мэров и субпрефектов от
имени правительства. Он очень добросовестно выполняет свою работу. Из
Нанта, 13 августа, он пишет: «Я подумал, что для того, чтобы хорошо
справиться с задачами, нужно как можно больше изолироваться от Парижа и
своих привычных интересов. Если бы я начал думать, что во время моего
отсутствия я упускаю какие-то возможности, я бы не смог нормально
работать. Самое разумное --- сосредоточиться на деле, и я полностью
отдаюсь своей работе.» Однако он все чаще посматривает на Париж; новости
оттуда торопят его возвращение, если он действительно хочет полностью
выполнить свою миссию. «Во время моего отсутствия, --- пишет он в письме
из Бреста, 23 августа, --- события развивались так быстро, что вполне
возможно, я больше не смогу идти в ногу с событиями. По моему приезду я
не хочу снова вставать в строй... Эта временная лихорадка пройдет,
вернутся спокойные времена, и те, у кого не была замутнена голова, будут
аплодировать.» Что касается Карреля, его разум в полном порядке. Он
возвращается в Париж и передает свой доклад министру внутренних дел М.
Гизо. Считает ли последний, что может вознаградить Армана назначением
возглавить удаленную третьеклассную префектуру? «Монитор» в своем
выпуске от 29 августа сообщает о назначении Карреля на префектуру Канта,
вместо М. де Пану, подающего в отставку. Каррель, который по-прежнему
готов служить революции, не захотел связывать себя с режимом, который
только начинает устанавливаться. Он отказался от чиновничьего мундира,
который Тьер предложил ему, возможно только для того, чтобы избавиться
от него. Может быть он примет под своё начало полк? «Я, префект? ---
говорит он Этьену Араго, --- никогда! Разве я смогу быть
человеком-слугой правящей партии? Ни префектом, ни полковником, хотя
этот ранг мне также предлагали. я не хочу быть слугой никого. Я остаюсь
верен тому, кто я есть, а также своим акционерам и своим читателям. Я
влияю на них так же, как и они влияют на меня.» Позже, возвращаясь к
этим двум предложениям --- префектуре или полку --- он добавлял: «Могу
ли я, простой офицер, осознающий, как важна дисциплина для армии, и
считающий, что воинские звания должны присваивались только за реальные
заслуги, когда-либо согласиться не по заслугам получить эполеты
полковника?»

Существовали ли другие причины, стоящие за отказом Карреля? Вполне
возможно, что Гизо, получивший информацию от Тьера о не законном союзе
Армана с Эмили (развод по закону тогда не был возможен и Эмили считалась
состоящей в браке с прежним мужем), указал молодому префекту на то, что
ему следует уехать в Кантал в одиночку. Однако Каррель не мог принять
такое разделение. Мог ли он также смириться с тем, чтобы покинуть шумный
Париж ради глухой провинции, когда его два товарища по борьбе только
что, с некоторой поспешностью, развернулась в Париже дорвавшись до
«тарелки с маслом"?

Во время отсутствия Карреля само существование и политика National были
поставлены под сомнение. Тьер выразил стремление превратить газету в
правительственный орган. Однако акционеры этого не одобрили, как и
Каррель, который, прежде чем уехать на Запад, предостерег Альбера
Стапфера следующим образом: «В случае, если в мое отсутствие возникнут
споры о том, следует ли продолжать следовать курсу правительства или
уступить справедливым интересам нации, я голосую и буду голосовать
всегда за то, чтобы газета оставалась газетой оппозиции, а не
министерским бюллетенем.» В тот момент, когда Каррель находился вдали от
Парижа, Тьер в административной власти, а Минье в Государственном
совете, непосредственное руководство National было передано господину
Гипполиту Пасси. Участие газеты в последних событиях, а также новые
функции господина Тьера привели к значительному увеличению числа
подписчиков. Однако, после возвращения, Арман Каррель потребовал
должность главного редактора, которую он считал своей по праву. Он стал
бороться за то, что привело к расколу, предвестники которого были
ощущаемы еще накануне Июльской революции. Для некоторых, извлекавших
личную выгоду из плодов революции, она была закончена, и следовало
довольствоваться достигнутыми результатами. Для других, сохранивших
верность своим принципам и испытывающих разочарование от сложившейся
ситуации, было необходимо выжать всё до капли из этого "кровавого
апельсина", который, возможно, ещё не отдал всего своего золотистого
сока. И эти последние одержали верх в National. Каррель победил Тьера,
доведя свои отношения ним с дружеских ссор до вражды. Память об общей
борьбе временно пресекла слишком открытую вражду между ними, но затем
каждый принёс свои камни, и баррикада была построена.

29 августа "Le National" опубликовал такую заметку: «С тех пор как
господа Тьер и Минье заняли государственные должности, господин Каррель,
вернувшись в Париж после выполнения миссии в западных департаментах, с
сегодняшнего дня остается единственным ответственным редактором."

30 августа Каррель занимает свой пост с ясной и благородной декларацией
своих принципах. Он напоминает о недавнем прошлом, вспоминая, как "Le
National" предостерегал Бурбонов о судьбе Стюартов, и как события
подтвердили это предостережение. Он подчеркивает роль своей газеты в
поражении деспотизма и в приходе к власти обновленной монархии. Эту
монархию он приветствует и не собирается атаковать, но хочет оставаться
независимым от неё. Линия, которую будет придерживаться "Le National",
абсолютно свободна, понятна и ясна: «Мы гордимся тем, что предвидели
события, задолго до того, как кто-либо осмелился бы о них задуматься и
не будем противостоять текущей администрации, положение которой так
деликатно. Напротив, будем проявлять к ней доброжелательность, помогая
советами и поддерживая в борьбе с несправедливыми или нелепыми
нападками. Исторически, мы всегда руководствуемся стремлением к общему
благу и пониманием идущих обстоятельств: таким будет наш неизменный
принцип».

В итоге: "Le National", в течение последующих пятнадцати дней
подвергался абсурдным нападкам. Начиная с первого дня, эти атаки были
адресованы только одному человеку, главному редактору, и можно было
ожидать, что он на них ответит. Каррель очень ценит свою независимость.
Он не раз поднимает этот вопрос, уточняя и определяя формулировки. Для
идей и людей эпохи Реставрации единственной достойной позицией является
непрерывная война, систематическая оппозиция, предвзятое стремление во
всем противоречить и препятствовать, не позволяя ничего осуществлять.
Эта враждебность не имеет иных оснований, и независимость, к которой
должны стремиться все либеральные газеты, не должна быть связана с
эпохой Реставрации. «Истинная независимость относительно правительства,
принципы которого хоть и хороши, может проявляться как в положительных,
так и в отрицательных действиях. Она будет столь же далека от предвзятой
оппозиции, как и от того, что при предыдущем политическом режиме
называлось уничижительным словом: министерство». С мудрым и ясным
использованием завоеванного права обсуждать действия власти, «газеты
могут осуществить самое ценное и полезное применение своей
независимости; однако нельзя, чтобы общественность требовала от них
быть, как раньше, либо однозначно позитивными, либо негативными, то есть
принимать либо абсолютное одобрение, либо безусловное осуждение. Новые
горизонты открываются для газет, стремящихся к действительно
независимому пути. Их значимость, ошибочно считаемая уничтоженной из-за
отсутствия систематической оппозиции, на самом деле обречена на рост;
важно лишь, чтобы полная независимость была обеспечена как по отношению
к власти, так и к партии, к которой они принадлежат».

Каррель настроен благоприятно к правительству. Какова его
доброжелательность к Палате? Эта Палата не возникла, как правительство,
из революции 1830 года; она была избрана не три месяца назад, а
пятнадцать лет назад! --- а слова - народ и свобода, внушают ей страх.
«Такие страхи не могут сегодня помочь организовать дела во Франции.
Необходимо знать свое время и уметь адаптироваться к нему или уйти в
отставку». Страна вновь ощутила рост своих претензий после победы
Июльской революции и своей силы, и депутаты, если они ограничиваются
представлением о страны такой, какой она была в момент их назначения,
представляют лишь самих себя. Мудрость требует продлить работу этой
неполной, предвзятой и плохо информированной палаты до тех пор, пока
новые выборы не обновят её. Министерство же, напротив, Каррель
оправдывает и защищает. Оно не идеально, колеблется, не удовлетворяет ни
одну из партий; там нет ни одного министра, который действительно был бы
человеком, соответствующим требованиям настоящего момента, живым
выражением революции. Конечно всё это так, но где же взять такого
человека, который мог бы одновременно доминировать над побежденными и
умерять пыл победителей? Где те люди, которые не чувствовали бы себя
скованными и сбитым с толку, как министры после такого шторма и перед
такой задачей: установить и сохранить внутренний порядок и поддержать
внешний мир и монархию "на самых популярных принципах, которые могли
быть полностью совместимы с её собственным существованием"? Нужно
дождаться, когда Франция вернет себе уверенность, когда общественное
мнение, будучи в переходном процессе, наконец гармонизируется с новым
состоянием дел. Этого требует текущая ситуация, но это не решение
проблемы. Каррель сохраняет спокойствие и не позволяет себе поддаваться
демагогии или фанатизму. Он считает неправыми типографских работников,
которые протестуют против газет "которые печатают механически", потому
что их протесты вызывают беспорядки, и работу, которую они требуют, они
получат быстрее, если будет порядок, чем в беспорядке; он также считает
неправыми молодых людей, которые вели себя несдержанно на площади Грев
на церемонии искупления в честь сержантов Ля Рошеля, потому что такие
апофеозы не лишены рисков (и Каррель в этой связи осуждает заговоры
Реставрации, когда многие щедрости оказалось бесполезным, а многие жизни
--- напрасными). Имея ясный и справедливый ум, он перечисляет и осуждает
ошибки, допущенные его партией с июля: слишком нетерпеливые требования,
опасные для порядка эмоциональные порывы и патриотизм, неуместные
пародии и неразумные обращения к речам, манерам и аргументам 1789 года.
Он искренне признаёт общий дискомфорт, затруднения в торговле,
множественные банкротства, нехватку денег и понимает, почему люди
жалуются. Он старается, используя свою дипломатичность, удерживать и
возвращать к уважению закона и порядка толпу, которая кричит о смерти
бывших министров, заключенных в Винсенне.

Проходит несколько недель. К концу октября недееспособность
правительства становится очевидной даже для самых благожелательных, и
теперь Каррель настаивает на его отставке. Разногласие правительства с
народом Франции полностью оформилось в 1830 году, оно больше никому не
нужно, нападки на него становятся единодушными. Кабинет наконец
распадается; министры, имевшие связи с Реставрацией --- Гизо, Луи, де
Бройи --- выходят из него. Что будут делать оставшиеся, вынужденные
следовать за большинством в Палате, которую необходимо было распустить
на следующий день после революции, и чьи сто тринадцать вакантных мест
только что были заполнены согласно избирательному закону, теми же
людьми? М. Лаффит, новый президент Совета и министр финансов, который
сохранил М. Тьера на посту генерального секретаря и проявляет к нему
довольно умеренное доверие, кажется, принимает своё задание, не отрицая
его крайней сложности, с едва заметным энтузиазмом. Главный редактор
газеты National встретил его с холодом, который быстро перерос в явную
враждебность. Впоследствии, когда противоречивый кабинет, продержавшийся
после этой встречи всего лишь несколько недель из-за процесса над
последними министрами Шарля X, наконец пал, Каррель охарактеризовал его
так: «Мсье Лаффит экспериментировал не с системой, а с ее отсутствием,
представляя собой правительство, забывшее о своих обязанностях».

Год завершился в атмосфере напряженности; обсуждения в Палате пэров,
обратившейся в Высший суд для суда над М. де Полиньяком и его коллегами,
вновь разожгли революционное пламя, волны которого угрожающе обрушились
на подножие Люксембурга. Каррель внимательно следил за всеми заседаниями
и делал для National отчеты, в которых подчеркивал свою искренность и
беспристрастность как в отношении обвиняемых, так и народа. Для него
судебный процесс был абсолютно прозрачен, и он многократно это
подчеркивал: истинная виновность в событиях июля заключалась в
ордонансах, и ни в чем другом. Попытка обвинить народ как агрессора, по
его мнению, была несправедливой, так как народ, выступивший против
нарушения конституции, действовал в соответствии со своим правом и
долгом. Подпись под ордонансами оставалась единственной опорной точкой
обвинения; от нее он не намеревался отступать. Что касается последующего
приговора над м. де Полиньяком и его коллегами, то его он опасался: он
не рискнул бы его предсказать и не знал, как его следует комментировать;
несмотря на свою симпатию к взбунтовавшемуся народу, возбуждённому
слухами о заговоре бонапартистов и республиканцев, он невольно осуждал
слабость правительства, которая этому поспособствовала, но казалось, что
в глубине души он не хотел видеть, как катятся головы бывших министров.

В оппозиции.

Арманд Каррель, находясь в оппозиции, был непримиримым критиком внешней
политики правительства. Он открыто называл Палату «гнилым парламентом»,
особенно после того, как она сместила Лафайета, главу национальной
гвардии. Его острые комментарии чуть не привели к судебным
преследованиям, и правительство неоднократно было вынуждено переводить
дух и успокаивать участившийся пульс из-за его резких заявлений. В то
время, когда в Европе вспыхивали восстания в Бельгии, Польше и Италии,
Каррель страстно призывал быть готовыми к войне, надеясь, что все
патриотически настроенные либералы поддержат его. Он настойчиво требовал
от кабинета действий, призывал к реорганизации национальной гвардии и
укреплению Парижа. Каррель убеждал маршала Сульта, министра обороны,
проявить решительность, говоря: «Сегодня, как и всегда, чтобы заслужить
уважение, нужно демонстрировать силу; чтобы добиться успеха, нужно
показывать, что наказание за ошибки неизбежно; чтобы не терпеть
нахальства, необходимо говорить так, чтобы это чувствовалось». Нужна
гордость за себя; чтобы не быть застигнутым врасплох, нужно прежде всего
быть ко всему готовыми. Европа плохо настроена по отношению к революции?
Пусть революция атакует! Эта революция, которая не испугалась улиц
Парижа и элиты королевских войск --- «войск столь же прекрасных, как и
храбрых», не испугается пруссаков, прославляющих дисциплину. Они
остановятся в недоумении перед ней, как в 1793 году перед волонтерами
Вальми, приветствующими свободу и размахивающими шляпами на концах
штыков. Время узнать, что сильнее: принципы Священного Союза или
принципы свободы; кто действительно обладает силой --- правительства или
народы. Франция революции Июля, с двумя миллионами граждан-солдат,
завоевала свою свободу и готова помочь другим народам завоевать её. И
только после этого наступит истинный мир --- мир прочный и безопасный.

Каррель не хотел войны, как проповеди революции; он, как и все молодые
люди его возраста, страдал от «болезни 1815 года». Драматическое
воспоминание о поражении при Ватерлоо преследовало его, он испытывал
боль от унижений родины и грабительских соглашений Венского конгресса.
Правительство претендует на уважение договоров, изуродовавших Францию, и
связывает свою политику с авторами этих увечий: «Под юбкой Помпадур было
куда больше национальной гордости!» С какими эмоциями, Каррель говорил о
Польше и с какой горечью он наблюдал, как министерство почти
бездействует или проявляет робкую активность, отказываясь полностью
вовлечься и помочь оружием этой героической нации разорвать свои цепи.
Освободите Варшаву от московской сабли! Объедините Бельгию! Открыто
выступайте против Вены и Рима, против Императора и Папы, Италия
восстает! Ведите войну, войну, которая даст нам славу, необходимую для
нашего счастья, ведите ее как можно скорее, против Англии, Австрии,
Пруссии, России... Генеральная война тогда? Да! Только она может
рассказать миру, кем мы стали. Мы не те, что были в 1793 или в 1815:
Франция июля 1830 года победит, и это кровавое крещение утвердит нашу
молодую революционную монархию; эта победа, наше возмездие, освободит
всю Европу!

Правительство оставалось глухо к таким настойчивым и безумным призывам.
Луи-Филипп помогал избежать войны. Но не помог правительству избежать
своего падения. Оставленное королем, осужденный справа и слева за свою
трусость и бездеятельность, министерство г-на Лаффита не заставило себя
долго ждать, чтобы впасть в агонию. Недовольство было общим, граф
Сен-Жермен находил поводы для радости и надежды. В рядах революционеров
тайно готовились измены. Каррель, отмечая глубокое недомогание страны,
обвинил власти и поддержал оппозицию, формировавшуюся в Палате, чей
мандат продолжал оспаривать. Для оппозиции он уточнял свои
первоочередные цели: сломать реакционное большинство, составленное из
двух центров, освободить Палаты от доктринальной власти и установить в
центре дворца Бурбонов, где уже пять месяцев развивается флаг
сопротивления, флаг движения. События 14 и 15 февраля, разграбление
Сен-Жермен-Л'Оксеруа и Архиепископства, предопределили конец
правительства. Его низменность вызвала презрение во всём, и Каррель,
который обладал достоинством. Такое острое и всегда живое чувство не
пощадило его язвительных насмешек. Г-н Лаффит, хотя и держался за свое
министерское кресло, получил отставку, и, с разбитым сердцем, ушел «без
чести», --- констатировал National, беспомощный и потерявший доверие.
Каррель верил в приход левого кабинета, который наконец принесет стране
самоутверждение.

Новый кабинет принёс это утверждение, но оно не было левым. Большинство
сотрудников г-на Лаффита вернулись с бароном Луи и адмиралом Риньи;
только руководителем команды оказался Казимир Перье, который собирался
действовать --- и весьма решительно! --- одновременно с его покорной
командой, королём, чиновниками, парламентом и восстановить порядок в
доме. Политика, известная как «политика сопротивления», начинала
проявляться, вместе с политикой честного и решительного мира. Но это не
было тем, что требовал Арман Каррель. Он сначала требовал от
правительства однозначных признаний: правительство настроено бороться за
мир любой ценой (и это, добавлял он, обойдётся дорого) или готово вести
войну (которую он считал неизбежной, и, следовательно, важно было
предпринять все меры для её победы)? Правительство за революцию или
против неё? Президент Совета, 18 марта, ответил ему: «Мы хотим порядка
внутри страны без жертв ради свободы и мира снаружи, не принося ничего в
жертву чести... Мы хотим доверия добрых граждан и доверия Европы...
Шумные требования фракций не должны диктовать наши решения: мы не
признаём за восстаниями право подводить нас к нововведениям в политике».

Каррель, наконец определившись с министерским программой, смог легко
определить собственное поведение: он будет противостоять новому
кабинету. И он действительно боролся с ним яростно. Известно, что...
Палата была распущена 20 апреля, а официально прекратила свое
существование 31 мая. Замена депутатов должна была состояться 5 июля.
Правительство планировало предложить избирателям четкий выбор:
поддержать его или выступить против. С одной стороны, была позиция
правых, выступавших за порядок и мир, а с другой --- позиция левых,
которым хотелось приключений как внутри страны, так и за ее пределами.
Оппозиция внесла свою путаницу в ситуацию, сделав основным своим
требованием отмену наследственных привилегий знати. На этом фоне они
находили союзников среди буржуа, поддерживающих министерство. Каррель
утверждал: «Мы не просили на выборах ничего другого, кроме большинства
против наследственных привилегий знати и это большинство у нас будет».
Однако он ожидал, что новая Палата сможет добиться большего, чем просто
отмена наследственных привилегий. За два дня до открытия заседания
Каррель был уверен, что новая палата сможет свалить существующее
правительство. Он уже обозначил основные требования нового левого
кабинета, который, по его мнению, должен был быть сформирован: отменить
наследственные привилегии, потребовать от Австрии прекратить оккупацию
Италии и признать независимость Польши. Тем не менее новая палата
депутатов, похоже, не могла определиться со своей позицией. Она не
принадлежала ни оппозиции, ни правительству и оставалась в неведении о
том, будет ли она поддерживать господина Казимира Пери или нет. В одном
из своих писем Каррель пытался объяснить эту неопределённость тем, что
кабинет ввёл новых депутатов в затруднительное положение. Он менялся,
чтобы угодить им, отказывался от своих предыдущих действий и мнений и с
готовностью передавал на рассмотрение народа результаты законодательной
работы своих «благородных друзей» из верхней Палаты. Также кабинету было
предъявлено обвинение в том, что он отправил «армию из пятидесяти тысяч
человек и двух французских принцев на помощь Бельгии». В заключение,
добиваясь понимания ситуации, депутаты нижней Палаты заявляли, что они
вынуждены ждать, пока естественные обстоятельства вновь не проявятся, и
тогда кабинет будет знать, что делать. Каррель пытался скрыть своё
разочарование. Перье связал своё министерство с голосованием по
определённому вопросу, и результат был принят 282 голосами против 73.
Эта палата обманула доверие оппозиции и Карреля, в частности. С сентября
он критиковал её «отвратительную политику»: Палата видит, как
правительство её обманывает, и, будучи наполовину побеждённой и
наполовину снисходительной, терпит обман.

Во время обсуждения закона о наследственных привилегиях, который
вдохновлял Карреля на создание статей для журнала "Насьональ", он, как
энергичный и беспощадный полемист, сокрушался, что Палата слишком дешево
продаёт свою позицию, слишком послушна Казимиру Перье, не представляет
интересы страны, стараясь сделать её своей собственностью. Хотя кабинет
достиг успеха (силовой переворот против португальского флота и внезапное
вооружённое вмешательство в Бельгию были бесспорными победами), Каррель
продолжает оставаться в оппозиции. Он стойко сохраняет своё право на
критику, вне зависимости от того, поддерживает ли страна существующий
режим. Непримиримое и часто несправедливые выпады Карреля создаёт ему
немалые трудности, в том числе судебные разбирательства. Казимир Перье в
своей мужественной борьбе с оппонентами, выступающими против мира,
доказывает прочность своей позиции. Не колеблясь, он подавлял силой
восстания, возникающие при малейшей возможности, в то время как Каррель,
оправдывая их и отрицая их серьезность. Отправлял под суд, признанный
компетентным по пересмотру Хартии, журналистов, оскорбляющих короля или
подстрекающих к беспорядкам. Этот суд, одновременно трусливый и
неподвластный, почти всегда выносил оправдательные вердикты.
"Националь" дважды воспользовался этой снисходительностью в 1831 году.
Одилон Барро, его адвокат, безнаказанно повторял перед трибуналом резкие
нападки, которые он ранее направлял с трибуны Палаты на «Казимира I», и
Каррель находил в этом причины усилить свою оппозиционную работу и
возможности заявить о ней с большим размахом. Тем не менее, эти процессы
были скучными и вели к финансовым расходам, которые "Националь" не мог
себе позволить: число его подписчиков, ранее возросшее во время событий
Июля 1830 года, сейчас сокращалось, его старые читатели уходили. Новая
аудитория была более ограниченной, и ресурсы издания уменьшались.
Каррель тяжело воспринимал объяснение своего поведения разочарованными
амбициями. Когда-то префектура Канта казалась ему ниже его уровня и
заслуг. Вчера даже пост в новом правительстве определенно не мог бы его
привлечь. Он с высокомерием отвергал идею, что жадность, зависть и
стремление к должностям объясняли оппозицию некоторых людей, судящих о
других по себе, но теперь уже устроенных на хороших местах. «Мы
отличаемся от них», утверждал он. «Нас не упоминают в связи с теми
должностями, которые мы стремились получить, с теми благами, которые мы
получили, или с той высокой ценой, которой мы оценивали свою помощь.
Против кого бы то ни было мы всегда вели войну только за свой счёт, как
до, так и после революции. Мы можем бросить вызов тем, кто
распространяет против нас жалкие обвинения в несостоявшихся амбициях,
заявив, что у нас никогда не было ничего общего с ними. Мы не
пересекались с ними в очереди, когда шла раздача мест, но есть правда в
том, как они иногда любят намекать, что мы ведём себя так нетерпеливо
только потому, что нам нечего терять. Это, вероятно, означает, что,
поскольку мы никогда ничего не не присваивали силой, ничего не
приобретали обманом, злоупотреблением, расточительством, нам нечего
возвращать, стране никогда не придётся нас заставлять вернуть то, что
нам не принадлежит по праву."

Такая дерзость была привычной позицией отважного журналиста; однако в
ней были слабые стороны. Но какая партия может оградить своих
сторонников от горечи, разочарования, отвращения?

16 сентября, в восемь вечера, редакция газеты National кишела
возбужденными людьми, которые хотели воспользоваться народным волнением,
вызванным капитуляцией Варшавы. Годефрой Кавеньяк, Гиссар, Томас,
Бастид, Каррель совещаются. Каррель сдерживает экстремистов,
импульсивных людей, которые не взвешивают последствия; он недоволен,
раздражён, ироничен, высокомерен и, если от него ждут сигнал для начала
кровавого бунта, он его не даст... Нет! Нет! Он его не даст! Уходите,
беспечные крикливые заговорщики! Устав от нервного напряжения Каррель,
для расслабления играет в "перепрыгни барашка" с Шарлем Ледрю, молодым
адвокатом, и Эдмоном д'Алтоном Ше, пэром Франции. Затем он уходит и,
идя рядом с д'Алтоном Ше, который его сопровождает, бросает: «Что ты
делаешь среди нас? ... Ты их не знаешь! Безумцы, сумасброды, беспомощные
завистники!» Говорит это с тяжёлым вздохом, и его уставшая рука
опускается: «Сколько времени потребуется, пока страна созреет для
Республики!»

Но были в его жизни моменты более нежные, моменты близости с Эмили,
моменты спокойной дружбы, когда за хорошо накрытым столом исчезали все
заботы. Каррель, в начале этого сентября, переживал несколько таких
весьма приятных моментов. В мае месье де Шатобриан в предисловии к своим
"Историческим исследованиям", воспроизводя длинный отрывок из статьи
Карреля о каталонской войне, отметил: «Человек, способный написать эти
слова, имеет веские причины симпатизировать тем, кто верует в
Провидение, кто уважает религию прошлого и его следы». Каррель,
польщенный, пошел поблагодарить виконта, и естественно завязались
отношения. Поэтому неудивительно, что мы видим в кафе де Пари редактора
"Националя" среди друзей, которых Шатобриан пригласил на ужин перед
своим отбытием в Швейцарию: это Беранже, Араго, Понквиль. Говорили
немного о политике --- все эти господа недовольны режимом, --- затем
настала расслабляющая и поистине сердечная беседа. На десерт пели, и кто
бы мог это сделать лучше, чем Беранже? Самая актуальная тема вдохновляет
поэта. Шатобриан, почему ты бежишь от своей родины! Бежишь, от ее любви,
нашего благоволения и заботы? ...

Мимоходом был сделан укол в сторону Бурбонов:

И ты хотел бы пристать к их падению! Познай же лучше их безумную
надменность: В список бедствий, о которых они жалуются небесам, Их
неблагодарное сердце ставит твою верность.

Шатобриан, радостный от того, что его дружеские жесты были так хорошо
приняты людьми, которые не принадлежали к его клану и к которых - кто
знает, что может быть в будущем? - он хотел расположить к себе, оценил
эту песню как великолепную.

От монархии к республике.

Несколько раз, начиная с июльской революции, Арман Каррель высказывался
о короле и функционировании конституционной монархии. Комментируя 4
февраля 1831 года аксиому парламентского правления «король не может
ошибаться», он писал: «Опыт времен показал, что не следует, чтобы народ
и король непосредственно сталкивались друг с другом; опыт воздвиг
двойной барьер между народом и королем. Была создана Палата депутатов
для представления страны и кабинет для представления короны. Король
обращается к народу только через Палату депутатов, народ аплодирует или
осуждает короля только через действия его кабинета. Плохой кабинет может
привести к потере симпатий народа к королю, поскольку кабинет является
его выбором; но король признает ошибку, меняет министров, и только
снятый кабинет несет ответственность за свои ошибки, если есть основания
для обвинений. Каждый раз, когда система меняется, король остается
чистым от всякой солидарности с пришедшей в негодность и осужденной
системой, и всегда готов вершить добро вместе с новой системой».

3 марта Каррель отмечал, что главная цель правительства достигнута
тогда, когда собственные интересы правящей семьи, королевской династии,
находятся в гармонии с интересами страны. Имея в виду, что в случае
разногласий, интересы династии могли быть неправильно поняты: «Хорошо
понимаемый интерес династии, здравая политика правящей семьи состоит в
том, чтобы при необходимости уступить национальному интересу, никогда не
принимать требования партии за выражение общих надежд и чаяний».

Одним из завоеваний июля, не менее значительным, является возможность
сказать принцу: «Мы учтем ваши интересы при условии, что вы учтете
наши - иначе нет!» Революция хотела республиканскую монархию, то есть
избранный трон и две избираемые ветви власти. Она приняла королевскую
власть, потому что в противном случае это был бы хаос, но она поставила
свои условия, наложила народную санкцию и освятила заново смысл
наследственности верховного звания в королевской семье, лишь потому что
эта семья согласилась взять своё право на власть благодаря изъявлению
народной воли. Это улица дала ей своё признание, и теперь вся власть
исходит от улицы.

Роялизм Армана Карреля был достаточно умеренным. Его искренняя вера в
согласованную монархию, которую он поддерживал во время «великой недели»
против республиканцев в Городской ратуше, и которая имела его лояльную
поддержку, пока он считал её верной своим истокам и контракту,
подписанному кровью на баррикадах, значительно снизилась в последние
месяцы 1831 года. Он вспомнил, что Тьер, которому недавно он адресовал
некоторые критические замечания, когда-то объявил в проспекте запуска
газеты National, что «если нам не удастся дисциплинировать
наследственную власть для соблюдения законов управления страной народом,
мы будем искать по ту сторону Атлантики модель избираемой и
ответственной власти, полностью подчиненной и связанной национальной
волей».

Арманд Каррель почувствовал, что его опыт был достаточно щедро оплачен и
попытка, хотя и неудачная, длится уже достаточно долго. Настал момент,
предугаданный Тьером, чтобы пуститься в новое авантюрное предприятие.
Таким образом, 1 января 1832 года, забыв свои прежние высказывания ---
где он утверждал, что «Республика, хоть и привлекает искренние сердца,
принесла нам вред тридцать лет назад» и что «республиканская утопия
могла бы вновь погрузить нас в безумия Бабефа» --- Каррель объявил
читателям газеты "Националь", что он присоединяется к республиканской
партии.

Это решение вызвало бурю среди общественного мнения и прессы, которая
горячо его обсуждала. Для республиканской партии, лишенной мощи и
блеска, такой поворот событий стал значительным развитием в сторону
укрепления позиций, в то время как сам Каррель, становясь ещё более
боевым и мятежным, сделал свою жизнь гораздо опасней. Каррель полностью
осознал последствия данного события и принял их. Он детально разъяснил и
аргументировал свои новые убеждения, не только отвечая на критику
министерской прессы, но также поддерживая новых союзников и смело бросая
вызов правительству, говоря о возможных попытках его ареста. В
соответствии со своей природой, он предпочитал активную позицию
нападения вместо обороны.

В ответ на утверждение одной газеты о том, что добродетели Франции
недостаточны для республиканской формы правления, Каррель язвительно
заметил: «Мы недостаточно испорчены, чтобы сохранять статус монархии».
Когда г-н Тьер смог предложить парламенту лишь скромную экономию в
десять миллионов из запланированных правительственных расходов, Каррель
отреагировал: «Так, последняя черта июльской монархии --- это бюджет
размером в полтора миллиарда и потеря доверия на международной арене.
Эти десять миллионов практически не могут быть прощены: это минимальная
цена за существующий режим».

Сражаясь против своих противников, Каррелю также стоило проявлять
осторожность в отношении республиканцев, которых он активно поддерживал,
т.к. среди них были и те, кто встречали его негативно. Вокруг него
начали плестись интриги и недоверие. "Трибуна", главный орган
республиканской партии, которую возглавлял "маркиз Революции" Арман
Марраст, открыто выразила 20 января свое недоверие: «Важно знать, с кем
ты идешь», --- напечатали они. Вопрос был в сомнительном контексте,
чтобы скомпрометировать или унизить редактора "Насьональ". Каррель не
пошел на компромисс: «Идем мы или нет вместе с 'Трибуной'? Мы никогда
об этом не задумывались. У каждого своего курса. Если двое оказываются
правы, тем лучше --- истина только выиграет. Но, не требуя отчетов от
других, мы и сами не слишком расположены их давать, особенно когда
любопытство проявляется в форме недоброжелательных сомнений.
'Насьональ' редактируется людьми, которые с 1820 по 1830 год
отличились, но всех этапах борьбы против Реставрации. Невозможно быть
вовлеченным в эту борьбу и не знать её очень хорошо. Поэтому те, кто
спрашивает, кто мы есть и с кем мы вместе, когда их позиция совпадает с
нашей, рискуют показаться новичками на этом пути свободы, где мы уже
считаемся старыми солдатами. Мы стараемся выражать наши намерения ясно;
те, кто их не видят таковыми, могут заниматься догадками и выражать свои
подозрения; поле для этого широко. Мы с удовольствием ответим на любые
обвинения, но не на подобные вопросы».

Партия, особенно когда она имеет мало влияния и почти не насчитывает
новых лидеров --- кто был среди молодых республиканцев вокруг Годефруа
Кавеньяка? --- недолго будет сердиться на личность масштаба Армана
Карреля. Не потребовалось много недель... Через несколько недель Арман
Каррель был принят как лидер, особенно за пределами узкого партийного
круга. Он проявлял себя как пылкий руководитель, уверенный в своей
власти. Его решительность и уверенность побуждали его к смелым
действиям. Незадолго до этого министерство ввело практику превентивного
задержания журналистов, привлекаемых к суду присяжных, и несколько из
них были таким образом заключены в тюрьму до начала судебных
разбирательств. Каррель публично бросил вызов правительству 24 января в
статье, которую подписал лично, что не было обычным для него. Он указал
на противозаконность таких арестов за исключением случаев явного
нарушения закона, что вызвало единодушную поддержку многих газет. Он
встал на защиту своих прав и решил сопротивляться давлению, заявляя, что
намерен противостоять силе силой: «Это наш долг, что бы ни
произошло...»

Эти действия привели к судебному процессу. Каррель, вооруженный и в
окружении друзей, ожидал попыток ареста, но Совет министров отступил.
Однако 27 января ему все же пришлось явиться к следователю, господину
Кортъе, вместе с Поленом, который сменил Годжа на посту управляющего
"Насьональ". Господин Кортъе оказался слишком вежливым и
доброжелательным, и вскоре дело передали другому следователю, господину
Руссинье. Когда он сообщил Каррелю, что тот обвиняется в провокации к
нарушению многих законов и бунтарству, Каррель выразил свое несогласие,
заявив: «Я не поощрял неповиновение законам, а, напротив, добивался их
соблюдения; я не агитировал за бунт, но за сопротивление беззаконию. Я
уверен, что смогу доказать это перед судом присяжных, если меня
вызовут». Этот случай стал прекрасной возможностью для Карреля, чтобы
озвучить в защиту свободы прессы свои взгляды, как в самом издании, так
и на судебной трибуне. В своей публикации он утверждал, что «свобода
прессы, равно как свобода личности, равенство всех перед законом и
свобода совести, теперь являются глубоко укоренившимися фактами в
обществе, а не только правами, прописанными в официальных институтах.
Эти факты, которые невозможно оспорить, составляют основу любого
правительства, независимо от его формы. Целостность принципа свободы
прессы только укрепляется, и освобождение Европы связано именно с
этим... Недостаточно просто хотеть видеть эту свободу полезной для нас
в данный момент, её нужно будет защищать всегда, включая случаи, когда
она будет использоваться против нас. Это наше почётное обязательство
перед будущим, которое мы взяли на себя, и оно непременно подвергнет нас
испытаниям».

Когда Каррель впервые выступил в судебном процессе 13 марта, в зале
заседаний собралась большая публика, среди которой можно было заметить
множество депутатов и писателей, оказывающих журналисту дружескую
поддержку. Он сидел на скамье подсудимых рядом с господином Рошем,
главным редактором издания "Мувман", который также был привлечен к
процессу. Отвечая на вопросы представителей суда, Каррель попросил
разрешения зачитать ту самую статью из "Насьональ", из-за которой
велось разбирательство, и получил это разрешение от председателя суда.
Его голос, приятный и хорошо поставленный, звучал глубоко и выразительно
среди всеобщей внушительной тишины, пока он читал текст. После этого
слово берет прокурор, господин Персиль. Он заявил, что «данное дело
является крайне серьёзным: т.к. ставится под вопрос само существование
общества. Судьёй выдан ордер на арест; может ли человек, против которого
он выдан, сам оценивать его законность? Может ли он оказывать
сопротивление силой тем, кто должен исполнить этот ордер? Имеет ли он
право убивать их? О, господа, это привело бы нас обратно в варварство! И
тем не менее, таковы доктрины "Насьональ"! ... «Господин Каррель
задается вопросом: возможно ли, что правительство полагает, что среди
оппозиции нет человека, который, основываясь на своём праве и осознавая
незаконность ордера на арест, отказался бы сдавать позиции без
ожесточённого сопротивления и попытался бы отстоять свою свободу даже
ценой жизни? Разве это не настоящая провокация к мятежу? Я вас
спрашиваю, что если бы ордер на арест был выдан против господина
Карреля...» Каррель перебивает: «Ордер был! --- Нет, господин, ---
восклицает Генеральный прокурор, --- но мы бы его исполнили, мы бы не
отступили! --- Он был, --- продолжает Каррель, --- я это знаю! Я могу
поклясться своей честью».

Шарль Комт должен был защищать Полена, а Одилон Барро --- Армана
Карреля. Но Каррель настаивал на том, чтобы самому ответить на
обвинения: «Да, --- восклицает он, --- я советовал писателям
периодической прессы противостоять насилию, если до суда их попытаются
задержать под предлогом преступления по горячим следам; я заявил, что
сам окажу сопротивление, если господин прокурор увидит в моем
подписанном заявлении преступление в провокации к восстанию, и я не
боюсь вызвать недовольство судей, утверждая, что я бы сдержал своё
слово...» «Господин Генеральный прокурор, указывая на последние слова
моего статьи "Пусть будет, что будет", приписал им значение, которому
я решительно возражаю. По его словам, я, публикуя свою статью, якобы
имел следующий расчёт: "Я буду сопротивляться, я убью представителя
власти, я предстану перед судом присяжных и буду оправдан". Я рад,
господа присяжные, что вы не считаете меня склонным к убийству, что вы
не видите во мне убийцу. Агент правоохранительных органов, полицейский
офицер или солдат муниципальной охраны --- это для меня живые люди и,
более того, это мои сограждане; я ценю их жизнь так же, как и свою
собственную. Слова «пусть будет, что будет» означали лишь то, что мне
будет крайне тяжело пойти на борьбу, но я готов к её последствиям.
Добавлю, господа, что сопротивление такого рода может быть вполне
эффективным и без применения насилия. При Реставрации я оказывал
сопротивление незаконному ордеру на арест; мне повезло убедить офицера,
ответственного за его исполнение, запросить новые распоряжения. Власти
обдумали ситуацию, и мы урегулировали всё мирным путем. Я говорил о том,
что мне бы очень хотелось завершить это дело с представителями
правосудия столь же мирно; всё зависело бы от них. Только в крайнем
случае я дал бы отпор силой. Эти слова производят видимый эффект;
публика содрогается и едва сдерживает аплодисменты. Каррель шаг за шагом
опровергает обвинение, виртуозно владея языком, мыслями и жестами, он
обстоятельно аргументирует свою позицию против обвинения прокурора. Он
завершает: «Июльская революция нашла меня журналистом и оставила
журналистом. Я увидел в свободе прессы, теперь уже безоговорочной, самое
ценное или даже консолидированное достижение всего, что мы завоевали в
июле. Я привержен этой свободе, но не скрывая от себя, что она,
возможно, утратила часть своей благосклонности у многих людей, склонных
забывать её огромную пользу и отвергать некоторые её недостатки. Я
решил, что бы ни случилось, мне суждено разделить судьбу этой свободы,
будь она хорошей или плохой, и стремлюсь, чтобы она принадлежала
полностью даже противникам моих взглядов. Я буду защищать её даже от
собственных друзей, если они когда-либо забудут, что получили благодаря
этой свободе, я исполнил свой долг совести, убеждений и чести, выступив
против первых попыток вернуть нас к позорным пыткам Реставрации.»
«Поверьте, господа, что самая большая услуга, которую вы можете оказать
сегодня нашей Франции, --- это заложить неразрывный союз прессы и суда
присяжных. Я считал, что работаю над этой задачей, обращаясь к вашей
справедливости, вашей смелости по великому вопросу свободы личности и
свободы прессы, который перед вами также ставит государственное
обвинение».

Это была безумная провокация? Безрассудная самоуверенность? Нет. Каррель
не поддается порывам гнева или гордости. Когда его речь звучит громко,
он не перестает себя контролировать; он не сбит с толку, он не слишком
увлечён, он всегда держит себя в руках. Присяжные единогласно оправдали
редактора National. Он их поздравил и заявил, что, благодаря им писатели
периодической прессы больше не будут бояться, что их подвергнут
предварительному аресту. Он собрал материалы дела и отчёт о дебатах в
брошюру с коротким введением. Это был для него успех, который он
намеревался использовать в интересах своих коллег не меньше, чем в своих
собственных, и когда Mонитор попытался смягчить значение вердикта, он
вновь бросил вызов Министерству. Этот полемист, как и все настоящие
полемисты, не поддавался эмоциям. Решительная победа 13 марта
окончательно представила всем Армана Карреля; с гибкой и уверенной
походкой, с твердым и ясным взглядом, он предстал на арене как красивый
борец, честный и решительный. Риски, которых он никогда не боялся, стали
ещё более многочисленными и явными. Одна только мысль об этом возбуждала
его. Но недолго ему оставалось ему жить с болью в сердце и горечью на
устах.

Холера, опустошавшая Париж в апреле 1832 года, не прервала споры партий
--- политика даже перед лицом смерти не прекращает своих жестоких игр!
Эта эпидемия вызвала долгую полемику между Арманом Каррелем и журналом
«Дебаты» на тему пролетариев. Она также привела к множеству смертей,
включая Казимира Перье (Каррель посвятил в мае строгую статью
председателю недавно ушедшего правительства) и генерала Ламарка.
Похороны генерала Ламарка предоставили республиканцам возможность вновь
выйти на улицы, что спровоцировало восстание 5 и 6 июня. Это восстание
Каррель не одобрял. Уже тогда было известно, что он не верил в
способность беспорядочной толпы победить солдат, и на этот раз он
считал, что люди, начинающие гражданскую войну, слишком поспешны, не
дождавшись, пока правительство допустит серьезную ошибку. Вечером 5
июня, во время шумного собрания в National, он энергично отстаивал свою
точку зрения и категорически отказался участвовать в борьбе. «Я не особо
верю в баррикады. Мы добились успеха в 1830 году, но это было случайно.
Пусть те, кто не согласен со мной, устанавливают баррикады, я их к этому
не призываю, но и не осуждаю. Однако, сохраняя Националь и предотвращая
его компрометацию как газеты, я предоставляю им защиту на завтрашний
день. Поверьте, больше мужества требуется, чтобы сказать друзьям то, что
я им сейчас говорю, чем участвовать с ними в том, что они собираются
предпринять...»

Подобное заявление перед подозрительными и возбужденными сторонниками
указывало на необычную силу характера. В газете от 6-го июня Каррель
призывал магистратов, депутатов и национальную гвардию вмешаться «между
населением, которому угрожают резнёй, и правительством, стремящимся
заставить граждан воевать против граждан». На второй день восстания,
когда битва, приближаясь к развязке, становилась особенно жестокой и
кровавой, Каррель, проезжая на лошади по случай взволнованных кварталам,
столкнулся с Одилоном Барро: «Вам и вашим друзьям уже нанесён ущерб, ---
отметил он. --- Попробуйте хотя бы обратить это восстание в свою
пользу». --- «Я прекрасно понимаю это», --- ответил Одилон Барро, ---
«но ваши безумные действия не впервые ставят свободу под угрозу; я лучше
возьму ответственность за ваше поражение, чем за вашу победу...».

Ваши безумные действия! ... Каррель обвинён. Он осудил повстанцев, не
согласился сражаться вместе с ними, он удерживал National вне
повстанческого движения, и он теперь виновен! Если же он не виновен, то
станет виновным, потому что теперь, когда восставших преследуются, их
угрожают жестоко подавить, он же их оправдывает: «Под властью
правительства, возникшего из народного восстания, следует ли удивляться
и возмущаться тому, что среди части народа и молодёжи, обычно самой
активной, остались скрытые инстинкты мятежа?» 7-го числа ордонанс,
одобренный Тьером, объявляет Париж в состоянии осады и передаёт право
суда над мятежниками военным советам: правосудие будет быстрым и
безжалостным. Газеты, считавшиеся соучастниками, изымаются. Ближе к
вечеру улица дю Кроссан занята военными. Отель... Отель "Кольбер",
где с мая 1831 года размещается офис газеты "National", окружён.
Появляется комиссар полиции, поддерживаемый ротой пехотинцев и сапёров.
Каррель ушёл ужинать; один из его сотрудников вежливо принимает
представителя власти, который проводит тщательный обыск. Что он надеется
обнаружить? Оружие, боеприпасы, главным образом документы, которые
докажут союз двух фракций, ответственных за восстание: республиканцев и
карлистов. Обыск бесполезный. Однако имя Карреля передается из уст в
уста, и становится известно, что кабинет приказал арестовать журналиста,
арест, который, вероятно, должен был произвести комиссар. До Карреля
доходит эта новость, и он решает немедленно скрыться. Эту изначально
удивительное и не совсем соответствующее привычкам Карреля решение
диктует здравый смысл. Если его арестуют, он будет передан чрезвычайному
суду, которому даны указания быстро с ним покончить. Он знает, что такое
военные советы и осознает, что солдаты, которые обычно в них заседают,
«знают, что такое совесть» и они будут следовать только своему чувству
справедливости. Тем не менее, прежде чем потерять свободу и, возможно,
жизнь, он стремится отвести дурацкое обвинение в сговоре с
республиканцами-карлистами, которое выдвигают его враги. «Человек чести,
решительный в своих убеждениях и обладающий некоторым здравым смыслом»,
он не хочет оставлять за собой «репутацию политического авантюриста,
которая предполагала бы любое участие в скандальных переговорах между
карлизмом и республиканцами, если даже предположить, что такие
переговоры существовали бы между безумцами обеих партий...» Полиция
обыскала дома нескольких его друзей. Речь о том, что Каррель, был связан
дружескими узами с сыновьями «вдовы одного из знаменитых маршалов, чья
смерть стала одним из первых преступлений Реставрации» (Возможно речь
идёт о маршале Мишеле Не). В условиях нарастающих угроз журналисту
рекомендовали бежать, но он отказался и из своего укрытия продолжал
защищать побежденных в июне и левую прессу, которую сразу обвинили в
пролитой крови.

Неожиданно до него доходит письмо от Тьера: «Понедельник, 10 июня 1832
года. «Дорогой Каррель, вам не должно быть странно, что я проявляю живой
интерес к вам, даже когда вы находитесь в лагере врага. Если произойдет
что-то нежелательное, а я надеюсь, что этого не случится, я готов
оказать вам всевозможную помощь. Наши связи всегда останутся
неизменными, независимо от текущих событий и соперничества наших партий.
Ваш выбор политического пути разочаровал меня, я предпочел бы видеть вас
среди нас. Надеюсь, со временем вы вернёте свои исключительные таланты к
нам, так как поймёте, что использовали их не лучшим образом. Что
касается меня, я верен своему делу и приложу максимум усилий для его
победы. Советы, которые я давал, отличались от приписываемых мне; я
советовал немедленно объявить осадное положение и хотел бы, чтобы это
произошло раньше и завершилось быстрее. Я бы счел трусостью объявлять
его только против бродяг, а не против республиканцев. Будущее
неизвестно, но я всегда приму ответственность за данные советы.
Прощайте, мой друг, надеюсь, что обстоятельства не станут для Вас
слишком суровыми. Мои чувства к вам остаются неизменными. - А. Тьер».

Через десять дней после этого, казалось бы, дружелюбного письма, полиция
снова проводит обыск в редакции газеты "National", но безрезультатно.
22-го числа Полен появляется перед секретарем военного совета. Он
отказывается отвечать на вопросы и отвергает компетенцию этого особого
суда. Он не выбрал себе адвоката, поэтому судья назначает ему Ме Шарля
Ледру от лица государства. Дело должно рассматриваться 28-го, но вечером
27-го его откладывают. 4 июля выпуск газеты "National", наряду с
"Quotidienne" и "Tribune", конфискуют из-за следующей фразы: «Мы из
числа тех, кто никогда не примет принципов этого правительства и не
считает нужным вооружаться для нападения на национальную гвардию и
регулярные войска под знаменем 1793 года, которое, возможно, было
инициировано полицией в момент, когда речь шла не о мятеже, а о
чествовании памяти великого защитника народного дела. Каждый сам решает,
в каких обстоятельствах должен проявить своё мужество в поддержку своих
убеждений.»

Новая неудача кабинета возвращает Каррелю свободу передвижений:
Кассационный суд, рассмотрев апелляцию осужденного, аннулировал решение
военных судей, признав их неправомочными, и направил обвиняемого в
обычный суд. Правительство было вынуждено снять осадное положение и
передать дела возмутителей спокойствия и их сообщников на рассмотрение
гражданского суда. Арманд Каррель немедленно явился к прокурору короля:
как автор инкриминируемых ему статей, он готов "подчиниться всем
требованиям обычной юстиции". Слухи о его аресте распространяются.
Говорят, что "великое лицо, раненое в сердце" и жаждущее мести,
обвиняет Карреля в посещении Фобур Сен-Антуан, в участии в восстании и
разработке плана баррикады на улице Сент-Мерри. Однако перед Палатой
обвинений Королевского суда оказываются только управляющий Полен и,
вопреки обычаям и закону, печатник Ингрей. Их обвиняют в "провокации,
приведшей к гражданской войне и свержению правительства". Под
подозрение попадают пять статей: три от 31 мая, которые уже были
переданы в суд до революционных событий за разжигание "ненависти и
презрения к королю", и две от 6 июня, которые считают причиной
последствий, наступивших спустя 24 часа. Хотя смертный приговор был
маловероятен, он оставался всё же вполне возможным. Пока Паулен ожидает
вердикта, его предшественник на посту управляющего National, Гожа,
префект Арьежа, удостаивается Ордена Почетного легиона. В это время
избиратели Пон-л'Эвек приглашают Карреля занять место депутата после
смерти от холеры месье Туре. Он отклоняет это предложение, и вместо него
соглашается его друг Изамбер, советник Кассационного суда. 21 июля в 10
вечера Полен арестован, когда покидал свою книжную лавку на Биржевой
площади. Он проводит ночь в Префектуре полиции, но по медицинскому
заключению его переводят в лечебницу на улице Пигаль.

11 августа выпуск газеты National снова подвергается конфискации. 15
августа Палата уголовных дел отклоняет апелляцию, направляет дело против
управляющего National в Суд присяжных. 29 августа начинается процесс под
председательством месье Наудина. Статьи, по которым предъявлено
обвинение влекут ряд простых наказаний, однако прокуратура требует
смертной казни. Впервые прокурор предъявляет подобное требование с тех
пор, как Камиль Демулен, директор Vieux Cordelier, сражался за свою
жизнь с Фукье-Тенвилем, ситуация накалилась. Заседание начинается с
чтения актов обвинения, когда возникает первый инцидент: адвокат метр
Бенуа просит президента вывести из зала свидетелей генералов Пажоля и
Лафайета, вызванных по повестке свидетелей месье Паулена. Президент
хочет знать, по каким вопросам будут допрошены эти свидетели. Метр Бенуа
отказывается уточнить сейчас предмет своих вопросов, что вызывает долгие
обсуждения. Наконец, суд решает, что генералы Пажоль и Лафайет будут
давать показания относительно событий беспорядков 5 и 6 июня. Генерал
Пажоль дает показания, за ним следует генерал Лафайет. Однако показания
Лафайета резко прерывает генеральный прокурор месье Персиль, который
зачитывает яростную речь, в которой называет писателей National самыми
опасными врагами власти. Чарльз Комт защищает National, показывая
отсутствие связи между статьями, служащими основой для обвинения, и
предполагаемыми актами насилия, которые прокуратура стремится привязать
к ним. Следующим выступает адвокат Бенуа. Слушатели не перестают
выражать свою симпатию по отношению к обвиняемым и враждебность к
обвинителю. Неожиданно интерес к процессу резко возрастает, когда месье
Персиль в яростной реплике к адвокатам атакует идеи редакторов National.
««То, чего они хотят», -- говорит он, -- это свергнуть нынешнее
правительство; отменить монархию; выбрать президента на пять лет,
ответственного, как в Соединенных Штатах. Главный редактор National,
который здесь, ни за что не опровергнет мои слова...» Прокурор
показывает на Арманда Карреля. Какой неосторожный ход!

Арманд встает: «Если господин Генеральный прокурор хочет объяснений, я
дам их позднее. Но я не являюсь объектом обвинения».

Мессир Персиль. - Сожалею.

Арманд Каррель. - Это зависело только от Вас...

Мессир Персиль. - Нет, просто так...

Арманд Каррель. - Общественное мнение достаточно меня характеризует.

Мессир Персиль. - У нас нет доказательств, но мы никогда не обвиняем на
основании догадок.

Арманд Каррель. - Пятьдесят оправдательных приговоров доказывают
обратное!»

Реплики были быстры и резки, в напряженной тишине зала; две сабли,
скрестившиеся, но неравные по силе: государственное обвинение отступило.
Жюри присяжных совещалось час и вернулось с вердиктом «невиновны»,
который публика восприняла с бурными аплодисментами. Мессир Персиль
опустил голову в руки. Суд оправдал Карреля. Было девять часов вечера.

Эта победа не оставила Арманда Карреля равнодушным к критике
Генерального прокурора. Он ответил ему 31 августа длинной статьей, где
подробно изложил позицию газеты National и свои собственные
республиканские взгляды. Желает ли он американскую форму
государственного устройства? Слова не так важны; он хочет народного
правительства в его наиболее истинной форме; верховенство нации над
любой другой властью, самоуправление Францией через избранных
представителей, действующих не в своих интересах, а в интересах народа.
И для этого не требуется ни восстаний, ни террора, ни режима исключений.
Просто мирное достижение согласия между общественными ценностями и
действиями лидеров, институтами принципов, единообразное толкование и
применение законов и правопорядка!

Месье Персиль был непреклонен в своем нежелании поддаться убеждению;
напротив, он выжидал шанса взять реванш и в своей ярости допустил
множество промахов. 3 и 22 сентября, 8 и 29 декабря он приказал
конфисковать выпуски National. Чего он добивался? Подорвать терпение
Карреля и еще сильнее терпение подписчиков, чтобы в конечном итоге
уничтожить газету. Но преданность подписчиков выдержала все испытания, а
Каррель был слишком увлечен борьбой, чтобы отдать месье Персилю своё
поле. «Мы не будем сидеть сложа руки, когда разрушают наше имущество»,
--- заверил он и добавил: «Если новая конфискация предоставит такую
возможность, National будет сопротивляться, подав на судебное
рассмотрение законность предварительной конфискации». Он осуждает эту
скандальную новацию в правоприменении, новый дерзкий шаг на пути к
реакции против свобод, обретённых июльской революцией.

Из-за статьи от 22 декабря повестка в суд была вручена не только
управляющему и печатнику, но и ему самому, как предполагаемому автору
этой статьи! Министерство 8 августа не решилось бы на подобное! Почему
бы не пойти дальше: следует обвинить в соучастии всех редакторов и даже
наборщиков, из-под рук которых выходят преследуемые строки, буква за
буквой, и даже упаковщиков, которые каждое утро складывают и упаковывают
выпуски, зная об их враждебности к правительству! Что касается ловушки,
подстроенной для Карреля --- был расчет на то, что он признается в
авторстве оспариваемого фрагмента, что втянуло бы его в обвинительный
вердикт, --- но он умело ее избегает. На вопрос следователя он ответил,
что «его заявление относительно того, что он мог бы знать о публикации
оспариваемой статьи, могло быть только добровольным, однако подобное
заявление никогда не будет получено от него в ходе судебного допроса,
так как следствие не имело права ставить ему такие вопросы».

В последние недели 1832 года произошло множество значительных событий:
формирование и начало работы так называемого "доктринерского
министерства" Сульта-Бройля, возобновление парламентской деятельности,
экспедиция в Антверпен, выстрел на Пон-Рояль, а также арест и заключение
герцогини де Берри. Эти события пробуждали страсти и предоставляли
прессе богатую почву для обсуждения. Арманд Каррель внимательно следил
за каждым политическим развитием и комментировал их с той же
республиканской энергией, которая отличала его с января. Он часто
обращался к военным темам, таким как укрепления Парижа, выступая за
создание непрерывного бастионированного ограждения, и находил повод для
насмешек над правительством и некоторыми инженерными генералами. Акция в
Антверпене была для него особенно эмоциональной темой. Что касается
покушения 19 ноября, National своими разоблачениями о мадемуазель де
Бури поддерживал слухи о полицейской инсценировке, которые волновали всю
столицу. Несмотря на свою склонность к классицизму, Каррель не смолкал и
в деле о запрете пьесы "Король забавляется": он настаивал, что судьбу
произведения должны решать автор и публика в открытом диалоге.
Республиканцы и National даже пытались склонить на свою сторону Виктора
Гюго, используя его разочарования, но писатель остался равнодушным к
этим уговорам. Заключение герцогини де Берри вскоре приведет Карреля к
увлекательному и рискованному приключению, которое, несомненно, оставит
след в его карьере.

Прежде чем перейти к описанию событий 1833 года, стоит упомянуть
интересное письмо, которое Арманд Каррель получил в сентябре уходящего
года. Это письмо, датированное 11 сентября из Аренберга, было подписано
«Луи-Наполеон Бонапарт» и вручено адресату вместе с брошюрой
"Политические размышления, за которыми следует Проект конституции" от
посланника принца. Вот его текст: «Господин, хотя я не имею удовольствия
быть с вами знаком, я уже давно слышу о Вас, и Ваш журнал давно убеждает
меня в том, что наши взгляды совпадают, поэтому я считаю вас другом.
Именно как другу я посылаю вам небольшую брошюру, которую я написал
несколько месяцев назад. Несмотря на то, что с тех пор мои надежды были
жестоко разочарованы смертью моего кузена (короля Рима), мои чувства
остаются неизменными. Моя единственная амбиция --- служить своей родине
и свободе и быть достойным великого имени, которое я ношу. Вы должны
понимать, господин, насколько я испытываю живую симпатию к тем, кто, как
и вы, возвышает голос в защиту чести и свобод Франции. Поэтому для меня
большая радость найти возможность выразить вам всю ту высокую оценку,
которую ваша благородная деятельность должна вдохновлять в каждом
благородном сердце. Примите уверения в моих наилучших чувствах

Л. Наполеон Бонапарт.

Пожалуйста, не упоминайте мое сочинение в газетах.» Это письмо заставило
Карреля задуматься... Он бережно сохранил его в своих архивах.

Величие и служение.

29 января 1833 года Каррель, отвечая на статью в Газете Аугсбурга,
вдохновленную российской канцелярией и говорящую с некоторым презрением
о газетах оппозиции, казалось, сожалел об удаленности её автора: он мог
лишь презирать его на таком расстоянии. Но его меч так и рвался из рук
... Время постоянных потрясений предлагало достаточные возможностей для
того, кто, как он, был чрезвычайно раним, когда вопрос касался его
собственного достоинства.

Но какой был смысл в том, чтобы беременность мадам герцогини де Берри,
заключенной в цитадели Блай, стоила того, чтобы он рисковал своей
жизнью? Легитимисты и патриоты ссорились из-за этого, встречаясь на
баррикадах. Эжен Бриффо, редактор Corsaire, тяжело ранен в дуэли 30
января с Барбо де ла Трезориер, карлистом; Каррель осудил его за то, что
он принял вызов, тем самым создав «очень плохой прецедент».

И вот он сам вступает в схватку! Если они хотят запугать республиканцев,
если они хотят заставить их замолчать, не дать им свободно писать, они
ошибаются, и необходимо без промедления решить вопрос. «Пусть господа
кавалеры сообщат, сколько их, встретимся один раз, и закроем на этом
дело!» Этот вызов от National и аналогичный от Tribune, сделанный в тот
же день, но в другом тоне, привели к визитам многочисленных добровольцев
в обе газеты; более чем триста человек явилось только в National вечером
1 февраля. Речь вновь пошла о коллективном противостоянии. Началась
серия встреч для последующей борьбы без перемирия, до тех пор, пока одна
из сторон не сдаться и не отступит... Легитимисты не приняли такой
вариант борьбы. Они отправили список из двенадцати своих представителей,
готовых сражаться. Выберите любого, и он сумеет отомстить за честь
пленницы и остановить вашу клевету!

Каррель не хочет, чтобы спор перестал быть тем, чем он действительно
является: партийным конфликтом. Но инцидент затягивается. Он слишком
поспешно сделал предложения, противоречащие принципам, которые он
отстаивает; из-за излишнего честолюбия он считает себя обязанным принять
этот вызов. Из списка легитимистов он выбирает Руа-Лабори, редактора
Revenant, чей отец, бывший депутат, имеет интересы в Journal des D;bats.
И его свидетели, Ашиль Грегуар и капитан д'Эрвас, называют день встречи
с секундантами «рыцаря» герцогини, Теодором Анне и Альбером Бертье. 2
февраля, в восемь часов, у барьера Клиси. Каррель выбрал поединок на
мечах...

1-го числа, вместе с Александром Дюма, который зашел к нему домой на
улице Бланш - они не виделись с ним долгое время из-за нападок National
на романтическую школу -- в тот момент он отрабатывал несколько приемов
и попутно объяснил, почему предпочитает меч, несмотря на то, что лучше
владеет пистолетом: «С мечом защищаешь свою жизнь, а с пистолетом
подставляешь её».

Утром 2-го числа, приехав в своем кабриолете к барьеру Клиси, Арманд
Каррель рассчитывал уже вечером присутствовать на премьере "Лукреции
Борджиа" в театре Порта-Сен-Мартен. Конечно, он не думал, что новая
драма господина Виктора Гюго сделает его романтиком, т.к. знал, что
найдет в ней больше недостатков, чем достоинств, но он любил эти большие
парижские собрания, он любил приводить на них Эмили, сияющую в своих
убранствах и сияющую также от того, что может спокойно наслаждаться
несколько часов обществом своего Арманда. Однако, прежде чем насладиться
обещанным удовольствием в конце дня, нежной супруге предстоит испытать
трепет и пережить долгие минуты смертельного волнения. Этот поцелуй при
прощании --- и затем это томительное ожидание!

В декабре прошлого года Каррель ответил на призыв господина де Шевра,
адъютанта барона де Дама, который в 1822 году гуманно вел переговоры о
капитуляции в Йере и был обвинен перед судом присяжных в Эр-э-Луар в
участии в восстании на Западе. Его волнующее и благородное свидетельство
напомнило о событиях его пленения и о роли господина де Шевра, с
простотой и мужеством, за что он получил аплодисменты публики, добившись
его оправдания. Легитимисты не забыли этот благородный поступок.
Секунданты Руа-Лабори стремятся избежать поединка напомнив об этом. Они
сообщают это секундантам Карреля. Каррель благодарит их за чувства,
которые он высоко ценит и которые ему льстят, однако его решение
остается неизменным: поединок состоится.

Почва сырая и скользкая. Секунданты ищут подходящее место. Следуя на
своих каретах, противники направляются вслед за ними. За фабрикой, рядом
с островом Сен-Уэн, найден участок, подходящий для поединка. Клинки
скрещиваются. Схватка должна продлиться две минуты. С быстротой и
решимостью, шпага Карреля задевает правую руку и левую кисть Руа-Лабори.
Когда журналист делает выпад, он натыкается на шпагу соперника, которую
тот затем выпускает из рук: острие проникает в нижнюю часть живота.
Секунданты и врачи спешат на помощь Каррелю, его укладывают. Очевидно,
рана серьезна и потенциально смертельна. Ищут носилки и осторожно
возвращают несчастного журналиста домой, на улицу Бланш, дом 9.
Дюпюитрен спешит на помощь и дважды делает кровопускание раненому.

К трем часам дня весь Париж знает эту новость. Парламент, биржа,
улицы... Палата, Биржа и улица охвачены новостью, они её
распространяют, и все оплакивают исход этой глупой дуэли. Молодежь и
элегантное общество, которое собирается у Порт-Сент-Мартен, тоже говорит
об этом. В "Национале" и на улице Бланш соберется череда посетителей,
которая продолжится и на следующий день: среди первых двадцати ---
Шатобриан, Тьер, Дюпен, Лафайет, депутаты оппозиции и министры,
ремесленники наряду с писателями, политики, офицеры приходят записаться.
Скорбь и гнев патриотов крайне велики. Д'Эрвас и Грегуар желают драться
с Бертие и Анной. Общество «Помоги себе, и небо поможет тебе» делегирует
трех комиссаров в "Националь". "Трибюн" готовит манифест, который
публикуется в "Тампе". Экзальтированные республиканцы обращаются в
легитимистские газеты: "Газетт", "Котидьен", "Мод", "Ревенан".
Они находят эти редакции занятыми войсками. Карлисты получают
бесчисленные провокации. Такая возбужденность кажется опасной для
правительства; оно приказывает произвести аресты, в особенности
секундантов Руа-Лабори. И толпа распространяет слухи, что Каррель,
Кавайнак, Мараст тоже будут арестованы. Париж в лихорадке не ложится
спать допоздна.

На следующий день Сент-Бёв публикует в "Национале" и в "Трибюне"
статью, не подписав её, об этом трагическом событии и готовит еще одну
для следующего выпуска "Обозрения двух миров". Раненый провел
спокойную ночь. Дюпюитрен, который его лечит, начинает надеяться на
выздоровление. Даже генерал Лафайет приходит на минуту в его комнату. У
двери, в его издании, продолжают появляться новые и новые подписи.

4 февраля состояние здоровья становится обнадеживающим, но возбуждение
общества всё ещё продолжается. В прошедшие двадцать четыре часа
произошло несколько дуэлей, литературный хроникер из "Котидьен"
Неттман был ранен редактором "Трибюна". Полиция наблюдает за ситуацией
и проводит аресты. Она появляется у Руа-Лабори в момент, когда Дюпюитрен
готовится к кровопусканию.

Через несколько дней состояние Карреля, не покидаемого заботливой Эмили,
существенно улучшается, и 7-го числа новый бюллетень сообщает о его
выздоровлении. В этот день восемь сотен студентов колонной прибывают к
редакции "Националь", чтобы выразить свою поддержку. Они собираются
посетить улицу Бланш, но их отговаривают, потому что раненый еще не
вполне здоров. Каррель никого не принимает, и только по его настойчивой
просьбе к нему проходит секретарь г-на Тьера, м-р Мартин, чтобы передать
Тьеру просьбу Карреля не беспокоить Руа-Лабори и избежать полицейских
преследований для редактора "Ревенанта". К 9-му числу ситуация
улучшается. Каррель принимает нескольких друзей, включая Александра
Дюма. Дюма заходит в комнату в момент, когда Дюпюитрен рассказывает о
быстром заживлении раны от шпаги; он только что вылечил казначея,
который, пытаясь покончить с собой, вонзил в грудь кинжал до самой
рукояти. Дюпюитрен обещает Каррелю, что через неделю он встанет на ноги.
Эта хорошая новость возвращает радость и уверенность патриотам. С
гордостью они снова надевают свои июльские ленты. Поздравления
журналисту отправляют из разных городов, включая Руан, Нанси и Лион,
получая многочисленные ответы.

Наконец, к 14-му числу Каррель уже может выходить на улицу; он заходит в
"Националь", чтобы выразить благодарность республиканским газетам и
посещает Руа-Лабори, к которому он ранее отправил своего брата Амедея,
т.к. хирургу пришлось ампутировать палец. Освобожденные Анна и Бертие
также присоединились. Каррель сразу же предоставил себя в распоряжение
Грегуара и Эрваса. Написал им, поблагодарив за заботу и сердечную
вежливость, добавив: «В будущем мне останется лишь считать вас среди
тех, кто желает мне добра, и в ком я искренне заинтересован...» Таким
образом, он предотвратил их дуэль.

Начало февраля 1833 года стало одним из самых важных моментов в жизни
Армана Карреля. Та общая волна эмоций, вызванная его ранением,
повторится теперь только в день его смерти. Такое взрывное проявление
уважения, симпатии и доверия в различных кругах, в самых разных партиях,
может удивить, но это ясно показывает, какое место занял главный
редактор "Националь", и также какую роль, полную грозных
предзнаменований, ему могла приготовить судьба. Сохранить его было
крайне важно. Один хроникер, фиксирующий тревоги и пожелания всей
Франции, писал: «Это факт, заслуживающий внимания, и тем более
удивительно, что господин Каррель, которому едва исполнилось тридцать
лет, достиг этого исключительно благодаря самому себе, своему большому
таланту и характеру; он всегда шел вперед без поддержки, без протекции,
и никогда его слава не ставилась под сомнение...»

Стоит ли напоминать об энтузиазме Виктора Кузена, который, посмотрев
скептически на дом, где Каррель, только что спасенный, получал
трогательные знаки любви, воскликнул громким голосом: «Да, что ни
говори, ты уже слишком велик для того, чтобы твой дом мог тебя
вместить!» Стоит ли напоминать среди всех писем, которые скопились на
его столе, были такие, где даже министериалисты, как, например, Феликс
Боден, выражали свое «глубокое огорчение» и называли его рану
«общественным событием»? Стоит ли напоминать о нежной строгости Беранже,
сказавшем Каррелю: - «Вас ожидает великолепная судьба в связи с вашей
выдающейся репутацией и талантом. Но когда же вы осознаете своё
патриотическое предназначение, равное вашему вкладу в страну? Кажется,
вы все еще не до конца понимаете своё политическое положение. Подумайте,
мой дорогой друг, что, какими бы доблестными качествами вы ни обладали,
вашему мечу потребуется множество таких же мечей, чтобы сравниться с
вашим благородным пером. Ради Бога, прекратите рисковать своей жизнью в
таких поединках. Ваша храбрость уже достаточно известна, чтобы вам не
нужно было покидать свою высоту ради каждого драчуна, который пожелает
подтвердить своё мужество ударом шпаги. Вам предстоит выиграть множество
битв для нас; составьте свой стратегический план и возьмите на себя
командование. Что касается деклараций и речей, то мы знаем, как вы их
составляете, и никто даже не пытается вас превзойти. Встаньте в
авангарде и продемонстрируйте свой максимум в политической стратегии;
этого нам и не хватает.»

Стоит ли напоминать, наконец, о параграфах Сент-Бёва в "Revue des Deux
Mondes" от 15 февраля, всячески восхваляющих журналиста, чья жизнь
является одной из тех «жизней за пределами обыденности, где даже
переизбыток недостаточен»? Не забудем упомянуть и о приятном
приглашении, которое Каррель получил в те дни, когда столько неведомых
ему симпатий стучали в его дверь. Небольшое, крайне учтивое письмо: «Вы,
должно быть, находите совершенно естественным, сударь, что такая
великолепная репутация, как Ваша, вызывает желание познакомиться с вами.
Поэтому я нисколько не смущаюсь, приглашая вас прийти в понедельник
вечером и послушать несколько моих стихов. К тому же, вы, кажется,
привыкли к любым вызовам, и я надеюсь, что откликнетесь на этот, как и
на все остальные». Письмо завершалось подписью: Делфин Же де Жирарден.
Карреля не особо привлекали знаменитые салоны на улице Сент-Жорж. Две
недели назад ему пришлось опубликовать исправление по просьбе Эмиля де
Жирардена, руководившего тогда «Журналом полезных знаний», и он не горел
желанием встречаться с этим господином. Каррель вежливо отказался от
приглашения "Десятой музы".

В тот день выпал редкий шанс, которым Каррель мог воспользоваться для
изменения характера и тона своей оппозиции. Он вполне мог бы смягчить
свой воинственный настрой, снизить резкость и сгладить острые углы, не
отступая от намеченной линии, которую выразил в письме благодарности
Сент-Бёву после публикации 15 февраля: «Я не осмелюсь считать себя
достойным всех похвал, которыми вы меня одарили, но, если и есть
похвалы, которыми я особенно горжусь, то это, безусловно, эти. Я
бесконечно благодарен вам за то, что вы увидели и столь точно
сформулировали мою двойную задачу быть политиком вне иерархии, вопреки
ей, и журналистом с неявным, но ощутимым влиянием, оставаясь при этом
без звания писателя, учёного или официально признанного историка. Вы
изобразили меня как политического и литературного партизана, честно
сражающегося за свои убеждения, совпадающие с мнением большинства, не
следуя и не принимая приказов от организованной власти; как врага
власти, не заключающего обязательств с официальной оппозицией или даже с
её значительными центрами влияния, а также не связанного с народом. Эта
роль, действительно, та, которую я пытался себе создать, и я не думал,
что она была достаточно четко очерчена, чтобы кто-то иной, кроме меня,
мог её мне приписать. Я благодарю вас без лишних церемоний за то, что вы
восприняли меня таким, каким я стремлюсь быть, и теперь мне остаётся
лишь заслужить то, что вы добавили, весьма благосклонно, к этим
нескольким характеристикам, которые я принимаю, как вы видите, с очень
редким тщеславием, как хорошо сходящуюся с действительностью намерение.»
Увы! эта роль одинокого и цивилизованного бойца не могла длиться долго!

Каррель вскоре был вновь поглощён своей партией и ежедневной
ошеломляющей и неблагодарной борьбой. Он вернулся в бой. "Монитор"
опубликовал заявление герцогини де Берри о её состоянии. Возмущение
карлистов разделяется республиканцами, и вот как Каррель говорит об этой
государственной нелепице: "В Париже, несомненно, нет ни одной бедной
рабочей семьи, которая согласилась бы, пожертвовав своим последним
куском хлеба, публично навесить позорный знак на одного из своих членов
и на самую заброшенную семью тем позорным объявлением, которым
канцелярия Луи-Филиппа гордо пополнила свои архивы, после того как
осквернила им стены замка Блай. В наших скромных плебейских семьях не
принято отдавать на растерзание злобным общественным мнению слабости
своей крови ради извлечения грубой выгоды. Этот своеобразный протест
предназначен только для новопостроенных королевств. Он оставляет на
Луи-Филиппе метку Каина, ставит его на позорное место и ставит на один
уровень с обитателями каторг..."

Лукреция Борджиа ничего не потеряла от ожидания, поскольку беспощадная
атака "Национала" нанесла жестокий урон власти. Каррель продолжает
критиковать Виктора Гюго, да так, что другие газеты подхватили и
распространили его критику и каждый вечер в театре Порте-Сен-Мартен
раздавался свист на спектаклях по произведениям Гюго. Поэт, спустя
некоторое время, когда уже обрел славу и вернулся к спокойствию, забыв
обидные удары по его уязвленному самолюбию, скажет: «Все, что я знаю о
нем, будь то по его произведениям, будь то от его друзей, острота и сила
его таланта и характера, его жизнь, полная чести и мужества, всё это
давно уже внушило мне к м. Каррелю одну из тех сильных симпатий, которые
обычно рано или поздно переходят в дружбу.» Но в то время, ни о такой
дружбе не шло и речи, когда Гюго обвинял Карреля перед Анри Рошфором в
том, что он --- шпион и провокатор, и громко восклицая: «Человек,
который написал статьи, которые М. Арман Каррель изверг на меня, не
имеет права считать себя республиканцем!»

Март изрядно измотал Карреля. Борьба, действительно, возобновилась
против него на привычной арене: правосудие не отпускало "Националь".
Полен должен был явиться в суд 5-го числа, вместе с "Газетой" (Берриер
выступал от "Газеты", и красивые дамы в зеленых и горчичных платьях
толпились, чтобы послушать его), чтобы ответить за статьи от 2 июля, 9
августа, 7 и 22 декабря. Он явился только к концу заседания и был
осуждён заочно, несмотря на протесты своего адвоката, месье Бенуа, на 12
месяцев тюрьмы и штраф в размере 2,000 франков. Новая повестка 19-го
числа, на этот раз вместе с "Шаривари" и "Темпс", за «неточные и
оскорбительные» отчеты» т.к. в ходе обсуждения дела Бергерона, «эти
отчеты могли оказать неблагоприятное влияние на мысли присяжных». Новое
заочное осуждение: один месяц тюрьмы, штраф 5,000 франков и запрет на
публикацию судебных дебатов в течение двух лет. Этот запрет встревожил
всю независимую прессу, и "Националь" объявил, что твердо намерен его
не соблюдать. Шатобриан поздравил и поддержал Карреля, который в прошлом
месяце сам энергично интересовался процессом против виконта за его
опубликованные "Мемуары о пленении госпожи герцогини де Берри". Полен
подал протест. 30-го числа Суд присяжных отклонил протест и оставил свое
решение в силе. Оставалось обжаловать это решение в Кассационном суде.

Каррель был уже на пределе и в первые дни апреля уехал из Парижа с Эмили
в Марсель. Говорили, что он собирается восстановить нарушенную гармонию
между различными народными ассоциациями там; что он собирается покинуть
"Националь" и основать ежемесячное политическое обозрение; что он
разочарован... Конечно, усталость Карреля была не только физической,
но, по-видимому, ему действительно был необходим отдых в течение
нескольких недель. Его рана потрясла его; политические сражения и заботы
вернулись, едва он начал поправляться. Он собирался в Марсель, к солнцу,
надёжным друзьям и воспоминаниям юности.

Перед отъездом он написал записку Сен-Бёву: «Разве не слишком
безрассудно с моей стороны, дорогой Сен-Бёв, приходить к вам в то место,
где вы находитесь, чтобы говорить о политике и просить уделить в пользу
"Националя" несколько крох вашего времени, которое вы наверняка
проводите куда лучше, занимаясь своими собственными выборами.
Принужденный к временному отсутствию, хочу быть уверенным, что, снизойдя
до моей просьбы вы не оставите нашего товарища (Конселя), который, не
доверяя себе, нуждается в поддержке. Я советую вам придерживаться своих
взглядов, которые сейчас особенно нуждаются в защите от
противодействующих требований. Я еду не просто прогуляться, а обдумать
все эти вопросы и надеюсь, что мои размышления на ходу не окажутся для
меня бесполезными. «Позвольте мне рассчитывать на вас, дорогой Сен-Бёв,
и считать себя вашим другом.» А. Каррель

Каррель с трудом может найти в этом путешествии покой и уединение,
необходимые для восстановления сил и размышлений, как он планировал.
Теперь он был своего рода пленником. В Лионе, где его друг Ансельм
Петекин, директор "Предшественника", встречал его, патриоты хотели
устроить праздник в его честь, но он избегает этого. В Марселе, несмотря
на его нежелание, ему устраивают серенаду, а республиканцы готовят
большой банкет, пожертвования поступают так обильно, что это ставит в
сложное положение поваров. Арман Каррель отказывается и просит, чтобы
уже внесенные средства использовались для уплаты штрафа в 10,000
франков, к которому недавно приговорил "Трибуну" суд пэров.

Политика имеет своё величие, но она имеет и беспощадные, унизительные
обязательства. Соратники не простили Каррелю его полное нежелание
участвовать в их делах. Они настаивают, они нагнетают обстановку. Он
должен уступить, и клуб "Пифий" приглашает его на ужин. Он, как
говорят, «в плохом настроении», и на тост, который произносит Демосфен
Оливье, председатель клуба, он отвечает без изящества и красноречия.
Один патриот считает нужным спеть революционные куплеты. Тогда Каррель
встаёт и в пылкой и непринужденной импровизации начинает атаку на текст
этой провокационной песни. «Республиканцы из Марселя не понимают в чем
дело и, возможно, подозревают своего гостя в умеренности; но Каррель,
покидая их, радуется: «Я не хочу быть как Одилон Барро», --- говорит он
Демосфену Оливье, --- у меня всегда будет мужество отстаивать свои
убеждения!» Он покинул Марсель в конце апреля, оставив случайно в семье
Оливье маленькое издание «Писем провинциала», которое всегда брал с
собой и обычно читал перед сном.

Он быстро пересек Лион, чтобы избежать новых демонстраций в его честь, и
утром в четверг, 2 мая, вернулся в Париж. Через неделю Кассационный суд
обсуждал постановление от 19 марта, подтвержденное 30-го марта и
переданное ему. Паран, генеральный адвокат и депутат, требовал
отклонения десяти доводов, представленных газетой «Националь», и
утверждал, что над прессой, четвертой властью, которую нельзя уничтожить
безнаказанно, существует другая власть, достоинство и прерогативы
которой не должна оспаривать пресса: судебная власть. Во время перерыва
в заседании Каррель и Паран встретились у барьера и вступили в горячую
дискуссию. Паран назвал прессу «развратной». Каррель утверждал, что до
Июля пресса была такой же развратной и острой, как и сейчас, и
подчеркнул, что многие люди, которые благодаря прессе пришли к власти,
тогда находили это замечательным. Эти же люди, кстати, до сих пор
одобряют эту свободу, если она им выгодна, и они не предпринимают,
например, никаких действий против «Фигаро», который позволяет себе
публиковать «отвратительные личные выпады».

И, когда Паран стал утверждать, что газеты при Реставрации не нападали
на правящую династию, Каррель ответил, что газета «Националь» и
оппозиционные издания, напротив, делали это каждый день и получали
аплодисменты от многих депутатов, которые со временем стали сторонниками
правительства, надеясь извлечь выгоду из этих нападок. В шесть часов
вечера суд отложил вынесение решения до следующего дня, 11 мая.

В четыре часа 11-го числа суд всё ещё совещался. Ходили слухи, что суд
решил отменить постановление, но формулировка доставляла некоторые
затруднения. В зале ожидания журналисты, писатели и адвокаты оживленно
обсуждали и проявляли нетерпение. В коридорах Пале-Бурбон ожидание было
не менее напряжённым. Решалась судьба всей прессы, и министерство, чьи
судебные преследования против газет уже неоднократно терпели неудачу, на
этот раз очень надеялось на победу. В шесть часов президент Бастар
объявил, что суд отменяет постановление (решение занимает восемь больших
страниц) и направляет Полена, управляющего «Националь», в суд присяжных
в Сене и Уазе.

В Дворце правосудия Каррель был встречен аплодисментами; в палате шум
«почтенных толстопузов» вынудил прервать заседание, а кабинет министров,
в ярости, потребовал от префектов список чиновников, подписанных на
«Националь»; этим чиновникам было предписано прекратить подписку и не
посещать кафе, где распространяется это издание, под угрозой увольнения.
Полен обратился 25 мая в суд присяжных, доведённый туда гневом
министерства --- обратился с опозданием, так как речь шла о статьях июля
и декабря 1832 года. Генеральный прокурор неумело заявил, что, оправдав
Полена, жюри присоединится к республике. Жюри не поддалось давлению и
оправдало его... Тогда правительство всерьёз озлобилось.

17 июля власти конфисковали газету «Националь» за публикацию обращений,
отправленных парижанам провинциальными патриотами по поводу
фортификационных сооружений. 10 августа суд присяжных в Сене и Уазе
подтвердил решение Парижского суда: один год тюремного заключения, штраф
в размере 5000 франков и запрет на публикацию судебных разбирательств.
Однако 26 сентября парижское жюри снова оправдало, рассматривая вопрос о
том, содержалось ли в номере от 17 июля «подстрекательство к свержению
правительства, не приведшее к действиям».

29 октября последовал новый вызов в суд: газета Карреля лишь упомянула о
приговоре, вынесенном исправительным судом, и другом приговоре,
вынесенном судом присяжных. За это она рисковала получить штраф в
размере 10 000 франков, запрет на ведение судебной хроники на четыре
года, а ее управляющий --- два месяца тюрьмы. Полен предстал перед судом
присяжных без участия жюри 5 ноября. Адвокат Бенуа заявил о
некомпетентности суда; трое судей отклонили его заявление, и Полен,
который в тот момент заявил о своем уходе, был приговорен к штрафу в
размере 2000 франков и двум месяцам тюремного заключения. Газета
«Националь» в своем выпуске от 6-го числа воздержалась от отчета о
слушании, «поскольку не были соблюдены необходимые формальности для
смены управляющего», но не скрывала своего намерения сопротивляться.

Кабинет министров не отступил; напротив, он усилил строгость закона; он
его «усугубил», если так можно выразиться. Полен подал протест. Терять
было уже нечего. Приговор, вынесенный ему, должен быть напечатан в 500
экземплярах; это было сделано 19 ноября с необычной торжественностью:
шрифт и бумага были вдвое больше обычных, и огромные афиши были
размещены в хорошо видных местах, где их никогда раньше не вывешивали.
Вновь Кассационный суд должен принять решение.

Апелляция Полена состоит из двух частей: он обжалует решение суда
присяжных, признающего компетентность своих судей, заседавших без жюри,
и решение, по которому тот же суд немедленно вынес решение по существу
заочно, несмотря на поданную в ходе заседания апелляцию против его
решения о компетентности. Это спор о соблюдении формальностей.

Главное, что необходимо прояснить и в чем нужно одержать победу, --- это
право газеты «Националь» информировать своих читателей о некоторых
полицейских инцидентах, текущих судебных расследованиях и вынесенных
приговорах исправительного суда; это свобода прессы, поставленная под
сомнение по действительно незначительному поводу. Суд заслушивает
господина Дюпюи, который требует уважения к судебной системе «даже когда
у судьи есть некоторые слабости или недостатки, свойственные
человеческой природе», и приходит к выводу о кассации. И суд отменяет
решение из-за процессуальной ошибки; он направляет дело Полена в суд
присяжных в Сене и Марне, уточняя при этом, что запрет на публикацию
отчетов о судебных разбирательствах, вынесенный «Националь», касается
только суда, который вынес этот запрет, то есть Парижа и Версаля. Таким
образом, газета, которая на днях предоставила своим читателям в качестве
приложения отчет о процессе 27 числа, опубликованный в «Bon Sens», может
освещать дела, рассматриваемые всеми другими судебными органами.

Арман Каррель не принимает этого компромисса. Дело может затянуться
надолго, так как каждая сторона упорно стоит на своем, и, не дожидаясь
решения суда в Мелёне, он решает уступить поле противнику: 31 декабря
«Националь» объявляет, что прекращает выход.

Трудности Карреля с прокуратурой не уменьшили его бдительности и остроты
его оппозиции против правительства. Он придерживался своей линии:
продолжая остерегаться мятежа, он не полностью одобрял молодое Общество
прав человека и тайные общества, к которым уже давно присоединили его
имя и которые стремились разжечь тайные страсти. Продолжая опасаться
«реакции», он не прекращал борьбу с монархией и ее министрами,
увлеченный ежедневной полемикой до уровня недобросовестности и
несправедливости, также поддавшийся влиянию и увлеченный теми, чьи
теории он принимал, но чьих действий он боялся. В самом деле, его
положение было странным и сложным!

Он одновременно призывал и боялся новой революции. Он не присоединился к
своим друзьям, которые готовили волнения по случаю годовщины июля, но
какие выводы могла бы сделать национальная гвардия и население Парижа из
тех статей, которые он публиковал с апреля по июль о фортах? Эти
бастионы, утверждал он, власть строила, чтобы защищаться от мятежа, а не
для защиты столицы от иностранного захватчика. Мог ли комментарий,
сопровождавший карту Парижа и четырнадцати задуманных фортах,
опубликованную им в «Националь», вызвать уверенное спокойствие? «Каждый
из наших парижских подписчиков, --- писал он, --- может с удовольствием
измерить циркулем расстояние, отделяющее его и его близких от ближайшего
к его району форта», и он сам указывал на жителя богатых отелей
предместья Сент-Оноре, финансиста с Шоссе д'Антен, торговца с Сент-Дени,
рантье из Маре, на столяра из квартала Сент-Антуан, на торговца вином из
Берси, на промышленника из предместья Дофин, на дворянина из предместья
Сен-Жермен, на простого человека из Ла-Вилетт, из Темпля, из Гро-Кайу,
из предместья Сен-Марсо, какие крепости и бастионы их защитят или
напротив, сметут.

Проповедует ли спокойствие этот манифест от 13 июля, в котором он
напоминал людям, что они изгнали три поколения Бурбонов и предоставили
права новой королевской семье, которая их не имела? И каковы могут быть
последствия этой угрозы «пустить в ход грозный голос огромного Парижа»,
заставить говорить «этот миллион человек, надежду цивилизации и свободы,
которых старые слуги Сакена, Веллингтона и Шварценберга стремятся
задушить между четырнадцатью бастионами»?

Он неосторожно играет с огнем, и одновременно боится огня. Он возбуждает
национальную гвардию, которая является «городским политическим оружием»,
он разогревает общественное мнение, а затем его сдерживает: главное, не
кричите «Долой короля!» или «Да здравствует республика!», потому что в
этом крике содержится подстрекательство к бунту. Этот крик был бы
глупым, если бы не сопровождался немедленными действиями против полиции
и вооруженных сил. Тогда, давайте перейдем к действиям? Но, нет! Самая
большая беда, которая могла бы случиться с республиканским делом
(услышьте лейтенанта Карреля), --- это если бы оно утвердилось благодаря
победе при помощи армии.

И этот слишком благоразумный человек, который отговаривает Родда,
директора «Bon Sens», от вызова полицейскому деспотизму, выкрикивая
название своей газеты на площади Бурс, --- является тем же самым, кто
бросает монархии 7 августа брутальное предупреждение, дерзкий вызов:
пресса, жюри, национальная гвардия, объединившись в могучую лигу,
сокрушат ее в ужасной борьбе, в которой монархия исчезнет навсегда во
Франции. Тогда, когда монархия завершит доказательство своей
идентичности с контрреволюцией.

Арман Каррель прекрасно понимал двусмысленность своего положения; он
начинал также осознавать, что у него нет выхода. Он признавался Стюарту
Миллю, что он консервативный республиканец; он жаловался на пороки и
ярость «так называемых патриотов из Общества прав человека»; он страдал
от этой публичной солидарности с людьми, чьи недостатки знал, и он,
обладая столь яркой гордостью и ранимой независимостью, служил знаменем
для вульгарных лидеров, завидовавших ему, подозревавших его, нападавших
на него.

Эти пародисты 1793 года, недисциплинированные и объединенные лишь
желаниями и стремлением к мести, которых задевало превосходство и
амбиции этого жирондиста, упрекали его за умеренность, утонченность и
его эпатаж. Каррель не подчинялся этому, старался сдерживать их взрыв,
развеять их предубеждения, привести их к практическим истинам. Хотя они
его оскорбляли, и он их не одобрял, но он их не оставлял. Он всегда
прикрывал их; он осуждал их молча, в своем уме; в своей же газете он
следовал за ними, предоставлял им аргументы, оправдывал их.

Он оказался в тупике и признавался в этом сам себе в горькие в
таинственные часы агонии, когда бредил, не находя выхода в поисках лучей
прозрения, способных прояснить его сознание, но тщетно --- он оставался
в плену.

Доклад, который он представил 8 декабря 1833 года в «Республиканской
ассоциации за свободу прессы», частью которой он, естественно, являлся,
чтобы ответить на манифест Общества прав человека, ссылавшегося на
покровительство Робеспьера, достаточно показывает его затруднительное
положение. Этот доклад, который он опубликовал лишь в 1835 году, скорее
свидетельствовал о нерешительности, поисках, размышлениях и сомнениях,
чем об окончательно сформулированных и твердо установленных взглядах.

Общественность не принимает у партийных деятелей таких ожиданий, таких
сомнений, которые, однако, являются почетными и свидетельствуют о
совести и честности; она требует утверждений, категоричных позиций.
Каррель это знает; он также знает, что фанатики Общества прав человека
не простят ему тезисы, посредством которых он в искреннем усилии
пытается примирить их с умеренными и терпеливыми республиканцами.

Он уступает и оспаривает; одобряет и оставляет оговорки; продвигается
вперед и отступает; но основа идей, к которым он в конце концов
привержен, является буржуазной, поскольку он призывает к «святым формам
правосудия», законным путям, уважению собственности, регулярной
политической эволюции, чтобы обеспечить бедным ту долю счастья, на
которую они имеют право, для осуществления социальной реформы, которая
не породит новый Террор.

Видно, в каких стесненных условиях он тогда находился. Он пугал одних,
потому что говорил о республике; вызывал подозрения у других, потому что
говорил об уважении национального суверенитета, осуществляемого свободно
и мирно. «Необходимо, --- говорил он, --- чтобы наша демократия 1833
года признала сама себе, что она уже не демократия 1789-го года, что она
выросла в понимании, мужестве, знании вещей и во всевозможных
способностях...» Яростные фанатики плохо воспринимали эту мудрость, а
честные люди из умеренного большинства дрожали при одном лишь слове
«демократия». Каррель чувствовал это весьма болезненно.

Он признавался Пететину: «Левая пресса ничего не делает, чтобы помочь
нам; из-за ревности или робости она изолирует нас в плачевной
изоляции... Мы вынуждены скрывать недостатки людей, которые называют
себя республиканцами, так же, как и мы, с которыми мы, волей-неволей, в
солидарности... Мы, как и все партии, движемся под гнетом своей судьбы.
У нас есть монархия, которую надо свергнуть; мы ее свергнем, а потом
придется бороться с другими врагами. Я долго думал, что, четко
отделившись от яростных фанатиков, можно привлечь на свою сторону
честных людей из умеренного большинства; но эти честные люди недовольны
нами и будут ждать, чтобы сблизиться с нами, до тех пор, пока они не
смогут больше быть нам полезными и будут лишь обременять нас, прося
защитить их. Чем дальше мы идем, тем больше растут сложности задач...»

Несмотря на разочарования и отвращение, Каррель оставался верным своим
обязательствам, которые он публично не брал на себя. Он принимал на себя
ответственность, которая ему не принадлежала, он рисковал своей свободой
и жизнь ради других людей. Многие лидеры партий знают это форму рабства.

Дух рыцарства загонял Армана Карреля в узкие рамки, делая его жизнь
более опасной и изнурительной.

ГЛАВА IX

«Националь» 1834 года.

Лабиринты процедур.

Конечно, никто не думал, что Каррель, прекратив издание "National",
откажется от борьбы. Даже если у него были причины для усталости, если
горькие разочарования донимали его, если некоторые тревоги сжимали его
сердце, его решимость сражаться против правительства, принципы которого
он не одобрял, не ослабевала. Напротив, исчезновение "National" ---
это была всего лишь военная хитрость: исчезнув 31 декабря 1833 года, он
появляется на следующий день под новым названием --- "Le National de
1834". Для того, чтобы снова напасть, врагам сначала нужно было
доказать, что "National" и "Le National de 1834" --- это не два
разных издания и что наказания, наложенные на первое, касаются второго,
невинного, только что появившегося.

Общество было создано в соответствии с законными формами с номинальным
капиталом в триста тысяч франков --- семьдесят две акции по пять тысяч
франков, из которых только шестьдесят были выпущены --- и официальный
акт был зарегистрирован в книжной палате в присутствии господина
начальника третьего отдела Министерства торговли. Согласно закону,
залог, внесенный Поленом за "National", остается в руках налоговой
службы. Управляющие "Le National de 1834", Каррель, Арнольд Шеффер и
Консей, не обязаны нести наказания, предусмотренные для управляющего
"National", чье имя официально не фигурирует в новой структуре и
который должен будет отвечать в суде Ассиз департамента Сена и Марна.

Никто, конечно, не мог бы быть обманут, тем более что Каррель сам
признал уже 1 января, что "Le National de 1834" продолжит дело
"National": «"Le National de 1834" не претендует, как многие другие
издания, выпускающие первый номер, быть органом нового мнения и
провозглашать истины, которые не были сказаны до него. "Le National de
1834" --- это новый журнал, который считает более простым пойти по уже
проторенной дороге, чем рискнуть заблудиться, пытаясь проложить новую.
Основатели "Le National de 1834" принадлежат к политической школе,
которая вот уже три года старается доказать Франции, что она вполне
способна управлять собой и обойтись без монархии, когда она этого
захочет...»

По странному совпадению, объяснение которого оставлено проницательным
людям, оказалось, что накануне дня, когда "Le National de 1834" должен
был выпустить свой первый номер, господин Полен, управляющий газетой
"National", объявил, что это издание, законным представителем которого
он был с момента Июльской революции, прекращает свое существование с
этого самого дня. Господин Полен, вероятно, зная о скором появлении "Le
National de 1834", любезно, расставаясь со своими подписчиками,
рекомендовал им новый журнал как тот, в котором продолжит жить и
развиваться мысль Карреля, коллективная мысль "National", которую
господин Полен считал возможным назвать неизменной».

Действительно ли буква закона защищала "Le National de 1834" от
недовольства господина Персиля? Прокуратура, осведомленная в декабре о
готовящемся уловке, была решительно настроена преследовать новый журнал,
если он нарушит запрет, наложенный на его предшественника, на публикацию
судебных дебатов. Она опиралась на судебное решение, вынесенное
несколькими месяцами ранее: "Constitutionnel de 1830", был привлечен к
ответственности и осужден за незаконное использование названия
"Constitutionnel". "National" и "Le National de 1834" --- это была
смена вывески над одной и той же лавкой.

Господин Персиль долго не ждал; до 10 января он подал иск против
«господина Армана Карреля, ответственного управляющего "National"...»
Господин Арман Каррель возмутился ложным обвинением и представил
прокурору короля доказательства своего статуса управляющего "Le
National de 1834", которым он владел совместно с господами Шеффером и
Консеем. Полен также протестовал: он никому не передавал права на
название, которое продолжало ему принадлежать... он планировал, как
говорили, выпускать "National" раз в неделю, и вызов в суд,
адресованный "Le National de 1834", казалось, оспаривал это. Каррель
должен был предстать 14 января перед судом Ассиз, заседавшим без
присяжных. Генеральный адвокат господин Франк-Карре поддерживал
тождественность двух газет, затем Каррель сослался на некомпетентность
суда. Суд признал себя компетентным и отложил принятие решения по
существу до 15-го, но 15-го января Каррель обжаловал решение о признании
компетентности. Требовалось ждать.

В тот же день господин Персиль, явно разозленный, вызвал господина
Карреля, «ответственного управляющего "National"», на 14 февраля в суд
Ассиз; при этом в связи с судебным процессом он нарушил запрет,
наложенный на "National". 20 января господин Персиль повторил свои
действия. Однако Каррель в это время больше не подписывал газету. ««Вот
новость», --- сказал он, --- теперь у нас нет сомнений в том, что это не
мнение и не газета, а человек является целью этого плана низменной
мести, в котором господин Персиль лишь инструмент. Можно было подумать,
что у господина Карреля была гордость говорить, что его преследуют лично
из-за ненависти к его неизменной мысли, когда его атаковали как
управляющего "Le National de 1834", но с 15 января "Le National de
1834" подписан господином Л. П. Консеем, одним из трех управляющих
нового журнала; и всё же, это господина Карреля вызывают в суд: привычка
сложилась, её, кажется, считают хорошей и продолжают придерживаться.
Было совершено первое ложное обвинение, когда господина Карреля вызвали
как управляющего "National", в то время как он сам представил
прокуратуре доказательства своего статуса управляющего "Le National de
1834", но по истечении его двух недель управления господин Каррель
передал подпись господину Консею, который стал ответственным управляющим
номера от 22 января. Господину Консею пока недостаточно возражают, чтобы
нарушить в отношении него все гарантии закона, и, вместо того чтобы
вызвать его, совершается второе ложное обвинение, чтобы можно было
вызвать господина Карреля, опять же как управляющего "National". В это
безумие трудно поверить, если бы не было перед глазами
доказательств...»

Господин Персиль видит свою ошибку: он исправляет её, вызывая Консея
одновременно с Каррелем; 3 февраля он добавляет к ним Шеффера и
продолжает называть трех управляющих "Le National de 1834"
«управляющими "National"». И также как управляющий "National" Полен
должен поехать 22 февраля в Мелён! Несколько дней внимание было
отвлечено от этой юридической волокиты смертью Дюлонга, депутата от
Вернёй (Эр). Инцидент, произошедший 26 января в Палате между генералом
Бюжо и внебрачным сыном Дюпона де л'Эр, был усугублен вмешательством
генерала Рюмини, адъютанта короля. Арман Каррель пытался вмешаться,
чтобы избежать дуэли, и, вероятно, смог бы уладить дело к удовлетворению
Бюжо и Дюлонга, если бы Рюмини вечером 28-го не отстранил его грубо.
Генерал и депутат сразились 29-го; Дюлонг, раненый в голову, скончался в
конце ночи. Толпа обвиняла дворец в этой смерти, а сам Каррель, который
чуть было не оказался на дуэли после обмена резкими письмами с генералом
Рюмини, ставил под сомнение роль короля. На кладбище Пер-Лашез, где
длинная процессия, окруженная и разделённая кирасирами, муниципальной
конной стражей и городскими сержантами, сопровождала тело, он произнес
речь. «...Не следует рыть могилы для новых мертвецов. Земля достаточно
опустошена. Ужасно, когда человека в расцвете лет, полного добрых чувств
и полезных талантов, вырывает из числа живых пуля, которой вооружило
себя болезненное честолюбие... Как бы ни были могущественны в мире
обычаи, делающие из жизни человека жестокую ставку в споре двух
самолюбий, направленных друг против друга, перед могилой сила этого
обычая исчезает. Чтобы с уверенностью, с надеждой и утешением отпустить
душу, которая была нам дорога, опустив тело в эту бездну вечности, на
краю которой мы сейчас стоим, нужно верить, что этот друг, которого мы
вручаем неизвестной судьбе, не зря пожертвовал своей жизнью, настояв на
мести за нанесенное оскорблении и с честью расплатился за свою
ошибку...» И оратор у края надгробия, в черном элегантном костюме, со
спокойными жестами, с голосом серьезным, наполненным запечатанной
эмоцией и нарочито сдержанным, представлял Дюлонга не как скандалиста, а
как скромного и спокойного человека, мирного друга свободы.

8 февраля Кассационный суд отклонил апелляцию Карреля против решения о
компетенции, вынесенного судом Ассиз. Большое заседание.
Председательствует господин Дюпюи. Господин Франк-Карре обвиняет.
Защищает адвокат Бенуа из Версаля. Являются ли "Le National" и "Le
National de 1834" одной и той же газетой? Вот и весь спор. Генеральный
прокурор утверждает, что для любого честного человека "Le National de
1834" не является новой газетой. На самом деле, нет смены названия; те
же владельцы, та же материальная база, те же подписчики. Предприятие,
которое является преемником старого, может стать таковым только с теми
же обязательствами, которые на нем лежали; оно также подпадает под
запрет на публикацию отчетов о судебных дебатах. Адвокат Бенуа и Консей
уверяют, что, выполнив законные формальности, они считают себя
защищенными от любых преследований. Кроме того, "Le National" все еще
существует независимо от "Le National de 1834"; он мог бы вновь
появиться завтра совершенно законно, и "Le National de 1834" не имел
бы права жаловаться. Наконец, Каррель отвечает господину Франк-Карре; он
излагает свои политические принципы и свою позицию в новом издании. Как
главный редактор "Le National", он активно участвовал в полемике этой
газеты, но в тот день, когда "Le National" был наказан, что было ничем
иным, как цензурой, он счел делом чести больше не писать в нее: «Я бы
скорее отрубил себе руку, чем писал бы в цензурируемой газете. Цензура?
Почему я должен подчиняться ей сегодня, когда я не хотел подчиняться ей
при реставрации? Разве это не я --- и это факт, который мои друзья не
могут игнорировать --- тот, кто первым в 1830 году, 26 июля, в день
издания ордонансов, когда нас хотели подчинить королевскому разрешению,
кинул клич против произвола и призвал народ к оружию?» Каррель никогда
не подчинялся ничему, кроме своих убеждений, и его убеждения всегда
оставались неизменными. "Le National" мог бы уклониться от последствий
запрета, наложенного на него, но уклонение от закона, который позволил
этот запрет, означало отказ от своих принципов. "Le National"
предпочел покончить с собой, настоящим, а не фиктивным самоубийством;
Каррель не стал бы связывать свое имя с обманом.

Суд совещался два часа и его решение, дополненное весьма уместными
соображениями, которые подтверждают, что "Le National de 1834"
очевидно продолжает "Le National", «приговорило Армана Карреля и
Проспера Консея каждого к двум месяцам тюрьмы и штрафу в две тысячи
франков». Этот приговор не помешал суду Ассиз в Мелёне приговорить
Полена также к двум месяцам тюрьмы.

Газеты обсуждали это, и "Le National de 1834" утверждал, что не хотел
обходить закон, хотя имел на это право, несмотря на некоторые примеры от
влиятельных лиц. Разве герцог Орлеанский не обходил закон, когда, перед
тем как взойти на трон, передал свое имущество детям, сохранив тем самым
в своей семье состояние, которое должно было перейти государству в тот
самый момент, когда он получал корону? Газета, к тому же, исчезла бы,
если бы цензура, наложенная на ее редакторов, преследовала их лично,
куда бы они ни отправились.

Каррель подумывал о создании политического журнала, который выходил бы
ежемесячно, возможно, еженедельно, под названием "Республиканское
обозрение". Между тем, это было не лучшее время для дезертирства.
Палата обсуждала закон об ассоциациях, и революционные страсти, всегда
готовые вспыхнуть, снова начинали греметь.

Правительство приостанавливает свободу? Ответим ему, провозглашал
Каррель, «приостановкой общественного порядка», и он в вызывающе
провокационной речи упоминал «смутные, но святые битвы», в которых народ
революции сумеет еще раз усмирить «маленьких одержимых», поднимающих на
него «подлые дубинки». Эти новоявленные сторонники доктрины забывают
прошлое, которое сделало их министрами или государственными советниками,
и что монархия, которую они защищают, если бы раньше и удостоила их
вниманием, то просто назначила бы их на должности певчих, в гардероб или
на кухню.

Каррель говорил одновременно и в соответствии, и против своей мысли. Его
интересовало кипение народной силы; он знал ее мощь и опасался ее
излишеств. Он сам подготовил беспорядки в Сен-Сире. Он приезжал туда по
воскресеньям и, то в зале для посетителей, то во время прогулок,
агитировал курсантов, чья возросшая недисциплинированность заставляла
полковника Бараге д'Илье принимать строгие меры.

Военное училище, при первой тревоге, захватило бы полевую батарею и
двинулось бы на Париж, чтобы возглавить восстание. Это руководство
беспорядочной толпой молодыми обученными командирами, солдатами,
казалось бывшему офицеру необходимым. Он уточнял роль сен-сирцев и
определял их миссию. Он помогал подготовить восстание, но не соглашался
дать сигнал к началу.

Ему нравилось видеть сильных, независимых, мятежных людей, готовых
умереть за идею, но страх перед их беспорядочным, необдуманным и слишком
бурным порывом, способным зайти слишком далеко, омрачал его радость.
«Священные битвы», которыми он угрожал власти, пугали его самого, и он
сдерживал дерзких и нетерпеливых республиканцев из Общества прав
человека.

Он, как и прежде, стал заложником событий, и, как и прежде, когда борьба
началась 9 апреля в Лионе и 13 апреля в Париже, присоединился к тем, чью
безрассудность он не одобрял. Экстремисты, к которым он примыкал в
момент опасности, не переставали, тем не менее, ему не доверять.

Когда Альбер приехал в Париж искать патриота, способного повлиять на
сторонников взаимопомощи из Лиона, он должен был обратиться к Кавеньяку
или Гейнард, а не к Каррелю. И когда Каррель сам предложил отправиться в
Лион, Альбер был вынужден ответить: «Вы серьезно? Какого приема вы
ожидаете в нашем городе? Знаете ли вы, что я смог согласиться на встречу
с вами, превысив свои полномочия?»

Поездка была одобрена, потому что Арман Каррель сумел убедить Годефруа
Кавеньяка, с которым был в ссоре, тоже отправиться в Лион. Но в
последний момент было решено, что поездка не имеет смысла.

После поражения восстания Каррель прикрывал отступление, но его
усталость была велика. Она становилась заметной. Неудача апрельских дней
и широкомасштабные аресты, последовавшие за ними, завершали
дезорганизацию и деморализацию республиканцев.

Каррель, конечно, не сложил оружие; он лишь усилил движение "National"
в сторону той части оппозиции, которую называли «партией без имени». В
течение многих месяцев его обычной и очень откровенной позицией была
несовместимость наследственного монархического принципа с прогрессом
цивилизации; он утверждал, что самым насущным вопросом является вопрос о
исполнительной власти и что установление республики станет радикальным
решением всех трудностей.

Сейчас он не агитировал, а лишь выражал относительную уверенность в
эффективности этого средства: он сомневался, что оно может исчерпать
источник народных страданий; он искал, не является ли язва, изливающаяся
из этого фланга общества, следствием отсутствия моральных убеждений; он
даже намекал, что шаг, который нужно сделать, может скорее зависеть от
метафизического и религиозного решения, чем от чисто политической и
правительственной формулы.

Он высказывался категорически против целесообразности немедленного и
насильственного свержения институтов; он считал их достаточно гибкими,
чтобы, умело манипулируя ими, народная партия могла легально принудить
кабинет и короля к реформам или к самоубийству. Он, наконец, признавал,
что форма правления, которую он восхвалял, та, что в Северной Америке,
не может разрешить социальную проблему текущего момента, и что он сам в
этом отношении находится в неведении...

Экстремисты кричали о предательстве и трусости. Эти крики удерживали его
на посту. Тяжелые недели поражения, изоляции, неизвестности, недели,
когда искушение все бросить, покинуть поле, отказаться от ежедневной
ожесточенной борьбы становилось более настоятельным. Уйти --- значит
оказаться беглецом, и Каррель остается.

Полен в тюрьме с 1 марта. Консей и Шеффер снова были осуждены, "Le
National" снова изъят, а репрессии после апрельских беспорядков
отравляют атмосферу вокруг независимых журналистов.

Уже в ночь с 12 на 13 апреля полиция вторглась на улицу Круассан, и
Каррель, окруженный друзьями, провел лихорадочные часы в ожидании
обыска, возможно, ареста, которые так и не состоялись.

27 мая в 6 утра три комиссара подняли его с постели; они осмотрели все
его бумаги, ища письма от Пететена и Майлефера, возможно, и от господина
Тьера (хорошая возможность избавиться от старых документов, публикация
которых могла бы смутить министра внутренних дел), сведения о временном
правительстве, обнаруженные в документах, изъятых в "Трибюне", где
вместе с Кабе и Маррастом упоминаются Каррель и Шатобриан.

Им удалось передать комиссии Палаты пэров лишь подборку пожеланий,
отправленных Каррелю после его дуэли с Лабори. Они попытались найти
что-то стоящее в редакции газеты, но также безуспешно.

Среди печальных событий того времени была и кончина, наступившая немного
раньше, чем следовало, --- окончание долгой жизни Лафайета: траурная
процессия этого «добровольного плебея» могла бы в июле стать достойным
воспоминанием о трех славных днях; в мае же она прошла с пустыми
церемониями перед молчаливыми республиканцами, «подавленными и лежащими
с восточной покорностью».

Было несколько светлых моментов среди этой череди теней: любовь Эмили,
всегда приветливая, всегда нежная, убежище, утешение, освежающий
источник; выбор его в качестве командира батальона национальной гвардии
3-й легии; лестное приглашение от граждан Нима, желающих избрать его
депутатом, и особенно торжественная победа в Кассационном суде.

Каррель, безусловно, хотел попасть в Палату; он мог бы стать там
парламентарием высокого уровня, грозным для противника, и господин Тьер
это прекрасно знал. Но выборы в Ниме проходили плохо, на фоне
республиканского распада и двусмысленности: министерские газеты обвиняли
в союзе карлистов и «патриотов».

Арман Каррель написал в "Конституциональ", отклонив свою кандидатуру и
добавив - «Я не настолько необходим Палате, чтобы меня туда выбрали без
официального выдвижения кандидатуры; но если бы такая ситуация возникла,
я осмелюсь сказать, исходя из того малого, что известно обо мне, что мне
не предложили бы мандат, наполовину республиканский, наполовину
карлистский, я должен всегда полагаться исключительно на искренность
своих убеждений, чтобы получать мандат только от них самих: если это
обрекает меня на долгие ожидания, я к этому вполне готов...»

Выборы состоялись 22 июня. Жители Нима не голосовали за Карреля, но
жители Ньора, к которым он также не обращался, дали ему 138 голосов
против 246, отданных орлеанисту Давиду. Давид был избран 23-го, во
втором туре голосования, несмотря на созданный союз во имя Карреля
оппозиционных сил справа и слева, союз, который директор "National"
осуждал и который, без сомнения, заставил бы его отказаться от мандата в
случае успеха.

Тем временем правосудие продолжало заниматься делом "National" 1834
года. 3 апреля Уголовная палата Кассационного суда, предварительно
выслушав 29 марта защитительную речь месье Кремье и обвинительную речь
месье Мартина и проведя трехчасовое совещание, провозгласила --- не
будучи обманутой, но уважая букву закона --- что "National" 1834 года
является новой газетой и что приговоры, вынесенные против "National",
его не касаются; она отменила постановление Апелляционного суда Сены и
передала дело в суд присяжных Нижней Сены.

Каррель сослался на это перенаправление 31 мая в суде присяжных Сены,
заседавшем в исключительном порядке, куда его привели вместе с Консеем и
Шефлером, и какой же это был почти неразрешимый клубок процессов,
открытых, отложенных, возобновленных, отмененных и снова начатых один за
другим! ---следом новое нарушение постановления от 19 марта 1833 года,
но суд, не удовлетворенный, раздраженный, принимает мнение господина
Патариё-Лафосса, генерального прокурора: Кассационный суд должен
уступить закону, и, что бы он ни решил, "National" и "National" 1834
года --- это одно и то же.

В итоге, суд выносит приговор: два месяца тюрьмы и штраф в две тысячи
франков каждому из трех обвиняемых.

Перед судом присяжных в Нижней Сене

Руан, 16 июня 1834 года.

Консей прибыл с утренним дилижансом, тогда как Каррель находится в
городе уже несколько дней. Обсуждение завтрашнего заседания суда
присяжных захватило все разговоры в городе. Генеральный прокурор,
господин Муан, специально вернулся из Дижона, где находился в
командировке. Парижские газеты активно комментируют процесс, большинство
из них поддерживают издание "National" 1834 года.

Каррель встретился с адвокатами, месье Давиелем и месье Сенаром, и
передал советникам Королевского суда длинную напечатанную записку,
прилагая к ней другой буклет --- замечания своего сообвиняемого.
Политическая оппозиция не встречает особой симпатии у руанских
магистратов, но она может рассчитывать на их справедливость; они не
захотят судить из ненависти и мести. Официальные инструкции вряд ли
изменят их настроения, в целом благоприятные, и усердие господина Муана
в угождении обидам господина Персиля не сможет добавить ему почёта и
уважения.

Чтобы скоротать время ожидания, Каррель, Консей и Энгре, типограф,
пересекли Сену и отправились посетить расположенное в предместье
Сен-Север светотехническое предприятие изготавливающее газовые
светильники господина Поулса. Этот Поулс, бывший управляющий газовой
компанией в Париже, в то время занимался установкой освещения в Руане и
также управлял пароходами на реке Буйль.

Они возвращаются, разговаривая с Поулсом, Стефенином, парижским
«патриотом», работающим у Поулса в качестве архитектора-дизайнера, и еще
одним молодым помощником, который сопровождает группу. Кто-то предлагает
покататься на лодке. Ветер дует хорошо, а парусник будет идти ещё лучше.
Все шестеро поднимают парус и весело отправляются в сторону Сен-Адрьена.

Парус слишком велик для маленькой лодки, и сильные западные порывы ветра
быстро гонят по бурной реке неопытных моряков, которые радуются
набранной скорости. Они проходят под большим мостом, следуют вдоль
острова Пети Гюе, и когда они собираются обойти его оконечность, рядом
со школой плавания, внезапный порыв ветра переворачивает лодку.

Консей исчезает под водой сразу, Карреля, запутавшегося в канатах, едва
не уносится течением, он с трудом освобождается и плывет рядом с
Энгреем, пытаясь найти несчастного Консея. С острова и с судна
"Ортанс", пришвартованного у набережной, прибывают лодки; директор и
главный инструктор школы плавания усердно гребут.

Стефенин зовет на помощь, отпускает кусок дерева, который его
поддерживает, перестает бореться за жизнь и тонет. Поулс, который уже
почти теряет силы, хватается за канат, брошенный с лодки. Каррель и
Энгрей уже почти обессилены, когда капитан "Ортанса" наконец их
спасает. Помощник добрался до берега своими силами.

Весь Руан сразу узнает о происшествии. Зеваки проходят по улице Оссур
перед магазином Каррель-Дюбюисон. Во Дворце правосудия смерть Консея не
была официально подтверждена и не будет подтверждена к завтрашнему
заседанию суда. Это создает не только юридическую проблему, но и
драматическую атмосферу, в которой господин Муан чувствует себя неуютно.

Грустный вечер для Карреля, который оплакивает друга, преданного и
верного, молодого человека, полного надежд. Когда, во вторник, 17 июня,
он входит в зал суда в одиночестве, на пороге которого толпится и
разговаривает значительная толпа, он выглядит еще более бледным из-за
горя и проведенной бессонной ночи, из-за длинного черного сюртука и
высокого черного галстука.

Когда он садится рядом с месье Давиелем и месье Сенартом, любопытство,
волнение и симпатия вызывают у присутствующих сострадание и трепет.
Общий дух всей аудитории сливается в единый внезапный молчаливый порыв.

Председатель, господин Ферко, которому помогают господа Юбер и Левек,
выносит заочное решение в отношении Проспера Консея, кратко допрашивает
Карреля и передает слово генеральному прокурору. Тот вяло оспаривает
постановление Кассационного суда и, чтобы показать, что "National"
1834 года и "National" --- это одна и та же газета, приводит в пример
недавний процесс, начатый кондитером с улицы Ломбардов против кондитера
с улицы Вивьен за подделку вывески.

Аудитория предается неуважительному веселью. Затем Каррель в нескольких
словах отвечает господину Муану. ««Что бы сделал господин Каррель», ---
спрашивает прокурор, --- если бы господин Шеффер отделился от него и
основал "National" 1835 года?» --- «В руководстве "National" нет ни
одного журналиста, которому могла бы прийти в голову мысль о создании
подобной конкуренции своим коллегам. "National" редактируется людьми,
которые разделяют одни и те же убеждения и не делают из литературы и
политической дискуссии коммерческое дело... Если вдруг журналист,
поддерживающий правительство, захотел бы попробовать конкурировать, если
об этом идет речь, мы бы его не преследовали... Возможно, мы даже были
бы ему благодарны: он бы показал публике разницу между теми, кто делает
политику своим ремеслом, и теми, кто, как мы, делает ее делом чести...»

Месье Давиель затем выступает с речью, в которой смешивает свои
юридические аргументы с сентиментальными куплетами, которые находят
отклик у публики. Жюри бы оправдало Армана Карреля. Но суд присяжных
заседал без жюри. Каков будет приговор суда?

Месье Сенарт указал, что выступит только для ответа на реплику господина
Муана, если он ответит месье Давиелю, прокурор заявил, что промолчит.
Толпа воспринимала это молчание как благоприятный знак и считала дело
решенным. Однако обсуждение затянулось, и когда суд вернулся через два
часа, изменившиеся черты лица председателя, находившегося под влиянием
двух своих советников, не рассеяли нарастающее беспокойство.

Приговор был действительно странным. Он признавал нарушение, утверждал,
что закон, возможно, неясный и недостаточный, но который должна
прояснить и дополнить судебная практика. Приговор карал за это
нарушение, и, признав подсудимых виновными, освобождал их от наказания.

Такой приговор, «золотая середина», не устраивал никого, ни господина
Муана, чьи амбиции недавно потерпели неудачу и который хотел
использовать дело "National", чтобы вернуть себе влияние в суде, ни
Карреля, который не мог принять формально подтвержденный запрет на
освещение судебных разбирательств.

Генеральный прокурор выразил намерение подать апелляцию, если журналист
подаст апелляцию, чтобы дело было полностью рассмотрено Кассационным
судом. Он был начеку, но Каррель обошёл его бдительность подав апелляцию
21 июня, как раз перед истечением установленного законом срока.

После полудня в четверг, 18 числа (на этот день был первоначально
запланирован банкет в честь Карреля, а не похороны), народ заполнил
набережные Руана напротив острова Пети-Гюе. Тела Консея и Стефенина,
поднятые накануне, были доставлены, каждое в своей лодке, из Школы
плавания, размещены на двух повозках, обильно украшенных цветами, и
проведены через бульвары на Монументальное кладбище.

Каррель шел в первых рядах огромной процессии, где адвокаты Руана,
торговцы, рабочие и вся молодежь обсуждали решение суда и загадочные
удары судьбы. Грегуар, Амбер, д'Эрвас находились рядом с ним. Упорный
мелкий дождь, словно частокол из тонких острых игл, поливал процессию.

На кладбище, у входа в часовню, так как могилы еще не были выкопаны,
месье Сенарт и Энгрей произнесли слова гражданской панихиды о Консее, а
господин Визине, главный редактор "Журнала Руана", произнес прощальную
речь про Стефенина.

Затем Каррель заговорил с выражением и тоном, которые были поразительно
трогательными. «Я оставил благородному защитнику и старому другу
Просперу Консею задачу, которая была бы для меня слишком болезненной. Не
побоявшись упреков памяти, я вспомнил, что мои просьбы способствовали
вовлечению нашего дорогого и несчастного товарища в эту борьбу, где он
встретил такую непредвиденную и роковую судьбу.»

Он говорил речь, а перед его глазами была ещё одна смерть, скромного и
грациозного Стефенина, которого он видел борющимся в нескольких метрах
от себя, которого он слышал, зовущего на помощь, не имея возможности
спасти «его милую жизнь».

«Прекрасно трудиться в поте лица своего и обогащать страну и себя
завоеваниями промышленности; прекрасно любить порядок и труд, но еще
более прекрасно осознавать, что свобода --- это чистый и неисчерпаемый
источник труда и порядка; прекрасно иногда уметь временно отказаться от
интересов промышленности, чтобы прийти на помощь свободе, этой матери
всей промышленности, когда она находится под угрозой, и это то, что
Стефенин сделал в 1830 году. Как могли повлиять на него Июльские
ордонансы? Они прошли мимо него, но он не стал пассивно ждать, как
недобросовестный гражданин, пока они затронут его. Он, с оружием в
руках, встретил их лицом к лицу. Он поступил не только не хуже, но,
возможно, даже лучше тех, кто сделал из свободы культ, карьеру и,
осмелюсь сказать, предмет своей гордости..."

Можно предположить, что заседание Суда присяжных, смерть Проспера Консея
и речи Карреля перед судьями и перед гробом своих друзей в ту неделю,
которая завершилась выборами депутатов, побудили некоторых избирателей
Руана проголосовать за либералов; в частности, третий округ города
отправил в Палату Жака Лаффита, бывшего банкира-демократа.

Комментарии, с которыми "National" охарактеризовал эти выборы, привели
к тому, что Арнольд Шеффер 3 июля получил новую повестку в Суд присяжных
Сены. Еще одна последовала 24-го за отчет о судебном процессе в
"Tribune". Серия судебных исков продолжилась...

Шеффер 26-го числа был приговорен к шести месяцам тюрьмы и штрафу в
пятьсот франков; 31-го два месяца тюрьмы и две тысячи франков штрафа. И
Каррель, в свою очередь, получает повестки на 6 и 8 августа. Казалось,
они сыпались как дождь...

Мелочи, конечно, если Кассационный суд отменит решение Руана; эта отмена
ликвидировала бы все текущие процессы. Все палаты собрались на заседание
6 августа. Прекрасный зал: адвокаты, писатели, весь Париж и, даже в
самом зале суда, на специально подготовленных для них местах, дамы из
предместий.

Советник Легонидек докладывает о этапах процедуры. Месье Креймье
выступает с речью: «Впечатляющее собрание высшего судебного органа
Франции, созванного для обсуждения в 1834 году самого жизненно важного
вопроса свободы прессы, --- это событие, которым страна должна
гордиться, и "National" 1834 года может гордиться, поскольку оно стало
возможным благодаря энергичной борьбе, которую он вел против
магистратов, объявивших себя его противниками. Перед вами он надеется
найти только судей...»

Суд Руана ошибся, смешав в одном и том же издании "National" и
"National" 1834 года, больше нет ни преступления, ни нарушения, ни
правонарушения. Задача Кассационного суда --- отменить это решение без
направления дела на пересмотр.

Каррель, наконец, объясняет несколько статей, на которых, по мнению
руанских магистратов, следовало основываться, и утверждает, что он
считал, что использует свое право, создавая новую газету. Он находит
поддержку в словах самого господина Дюпюи, генерального прокурора,
который говорит последним.

Никакое положение, утверждает он, не ограничивает право на создание
газет в любом желаемом количестве, установленное законом 1828 года. Это
задача законодателя --- устранить пробелы, которые есть в его работе; не
прихоти судей должны дополнять закон.

Конечно, у прессы есть свои злоупотребления, свои неудобства и
опасности. Но самое большое зло, которое пресса могла причинить, уже
совершено, и высшая справедливость заключается в том, чтобы быть
справедливыми и умеренными даже с теми, кто сам не является ни
умеренным, ни справедливым. Да будет угодно суду отменить решение,
против которого подана жалоба, без направления на пересмотр!

Но суду это не понравилось. После четырехчасового обсуждения он отклонил
апелляцию большинством голосов, двадцать пять против пятнадцати. От суда
требовали подтвердить принцип: разрешено делать то, что не запрещено
законом; но с трусливым уклонением он ответил, что ему не нужно
высказываться по уже рассмотренному делу, и вынес политически
мотивированное решение --- услугу, которую некоторые магистраты всегда
рады оказать министру, --- которым кабинет немедленно воспользуется,
чтобы преследовать без ограничений оппозиционные газеты, и особенно
«National", чья чрезмерно гордая независимость давно вызвала ненависть
власти.

Сент-Пелажи.

Упадет ли Каррель духом? Такие слухи ходят. Он не может писать в своей
газете, находясь под давлением; он не может подчиниться уничижительной
судебной практике. «Он боится тюрьмы, --- пишет Беранже другу, --- и,
возможно, испытывает к ней отвращение.»

Он собирается вернуться к обычной жизни и написать "Историю
Консульства" в двух томах, за которую он договорился с издателем о
восьмидесяти тысячах франков.

Повестки возобновляются, и он сам вызван явиться перед Судом присяжных
Сены за оскорбление личности короля. Это оскорбление правительство
отметило в отчете о торжественном открытии парламентской сессии и
конкретно в следующих строках:

«Люди, кажется, в целом удивлены чрезмерной полнотой тела Его Величества
и тем, с каким трудом он поднимается ступень за ступенью к трону или
креслу, на которое тяжело опускается. Думает ли Его Величество серьезно
о выстреле на Пон-Рояль или же он столь подавлен и согнут возрастом и
печалями?

Новые депутаты, еще не слишком учтивы, и все еще полные мыслей о том,
что Его Величество в состоянии лично повторить, когда это потребуется,
чудеса Жеммапа и Вальми, смотрят друг на друга с беспокойством, как
люди, которые, возможно, слишком поспешили возложить свои надежды на
плечи пожизненной монархии.

Но Его Величество не забыло, с какой твердостью голоса его королевский
кузен исправил тяжелое впечатление, произведенное в той же ситуации
видом своего беспомощного тела. Король, которого видели согнутым вдвое,
сидит совершенно прямо, он разворачивает свой манускрипт и, трижды нажав
на свою шляпу, читает с акцентом, вульгарным, но достаточно твердым...»

Заседание состоялось 23 августа, ровно через десять лет после оправдания
в Тулузе. Каррель должен был попрощаться с прессой; все его друзья
окружали его. Произошла напряженная дуэль между Мартином дю Нордом,
генеральным прокурором, и редактором "National". Последний
красноречиво защищает оспариваемую статью. Вмешиваясь в политические
дела, навязывая свои взгляды министрам, король сам сделал себя мишенью
для нападок; он не имеет права управлять; если он управляет, он
узурпирует, и должен нести последствия.

Жюри оправдало "National", сохраняя таким образом великий принцип
полной свободы слова, за который боролся Каррель. Вердикт вызвал
беспокойство в Сен-Клу. Он показал, что король не может без риска
совмещать неприкосновенность и безответственность с привилегиями принца,
который управляет и подчиняет своей воле руководство государством.
Госпожа Аделаида подтолкнула Луи-Филиппа не отказываться от этих
привилегий, несмотря на риски.

В любом случае, министерство не отказывается от борьбы. Оно вызывает
Карреля 29 августа в суд за судебный отчет; 30 августа уголовная секция
Кассационного суда отклоняет апелляцию управляющих "National" против
постановления от 31 мая...

Господин Персиль, министр юстиции с момента перестановки министров в
апреле, и господин Тьер, министр внутренних дел, наконец могут заявить о
победе: «Мы подчиняемся, говорит "National", невозможности продолжать
борьбу, которая теперь бесполезна для нашего дела и которая не может
больше вызывать у нас ничего, кроме отвращения, вынуждая нас
контактировать исключительными с судами. Мы даже отказываемся
поддерживать апелляции, которые мы уже подали. С этого дня мы больше не
будем говорить о деле, которое стало чисто личным для двух наших
управляющих. О нем будет упомянуто однажды, когда национальное
представительство добросовестно займется реформой законов, созданных во
время Реставрации для ограничения или сдерживания свободы прессы,
законы, которые Июльская революция должна была отменить, и сохранение
которых стало лишь результатом неожиданности...»

И этот отказ, это смутное ожидание лучших времен, оказалось странным
образом подтверждено неожиданным событием: Арман Каррель покинул Париж и
отправился в Лондон. Он сел на корабль в Гавре без паспорта. По прибытии
в Саутгемптон 30 августа у него потребовали этот документ. «У меня его
нет, --- ответил он, --- у меня были причины не брать его, покидая
Францию...» Кто вы? --- Арман Каррель, главный редактор
"National"...»

Пассажиры услышали это, и каждый хотел пожать ему руку, поздравить его.
Сотрудник, ответственный за паспорта, заявил, что удовлетворится его
подписью и что его имя достаточно для путешествия по Англии. Эмили
сопровождала Армана.

Каковы были его планы? Хотел ли он, как утверждали некоторые,
отправиться в Соединенные Штаты? Осуждал ли он себя на вечное изгнание?
Убегал ли он от тюрьмы, ведь, исчерпав все процессуальные возможности,
он был должен господину Персилю и обществу шесть месяцев заключения?
Или, напротив, он просто искал материалы, необходимые для истории
английского народа, которую мечтал написать, и составление которой могло
бы занять его в предстоящем заключении?

В Париже циркулировали все возможные версии, и столь внезапное
исчезновение смелого полеми ста горько разочаровывало большинство
республиканских активистов.

"National", получивший еще 5-го числа повестку в Суд присяжных, должен
был 9 сентября успокоить их волнения заметкой, в которой подчеркивалось,
что Каррель не собирался уклоняться от последствий борьбы, которую он
добровольно вел лично, и не хотел отделять свою судьбу от судьбы
сотрудников и друзей, пострадавших в том же бою.

«Он не променял бы свои шесть месяцев тюрьмы на те заслуги, которые ему
удалось завоевать в общественном признании за последние четыре года, и
на те, которые он, безусловно, еще завоюет, как только пожелает
вернуться в борьбу.»

Борьба не утихала. Альфонс Руан в свою очередь стал управляющим
"National" и 17 сентября ему было назначено шесть месяцев тюрьмы.
Кабинет министров полагал, что нанес последний удар; приговор был
объявлен во время самого заседания совета министров и сразу же отправлен
телеграммой префектам...

Клевета против Карреля усилилась; некоторые газеты обвинили его в
трусости. Но он вернулся. 4 октября он, посредством письма,
опубликованного в "National", сообщил префекту полиции, что находится
в его распоряжении по адресу: улица Круассан, 16. Прокуратура обнаружила
в этом письме двойное преступление: оскорбление личности суверена и
провокацию ненависти и презрения к правительству.

Был изъят выпуск "National", а господин Тьер отправился в Фонтенбло,
чтобы встретиться с королем. В одиннадцать часов вечера комиссар пришел
на улицу Круассана, чтобы арестовать Карреля. Редакторы указали ему, что
аресты обычно не проводятся ночью и что их начальник будет в его
распоряжении на следующий день в десять часов утра. Комиссар согласился
на встречу.

Директор тюрьмы, господин Прат, был удивлен, увидев Армана Карреля так
рано, 5-го числа, и предложил ему воспользоваться оставшейся частью дня,
чтобы завершить свои дела. Осужденный не отказался от столь любезного
предложения. И только вечером, около восьми часов, нежно попрощавшись с
Эмили, он явился к тюремщику вместе с Арнольдом Шеффером.

Сент-Пелажи тогда кипела от множества беспокойных заключенных. Все
подозреваемые в апрельских событиях гуляли по дворам, коридорам, камерам
со своими волнениями и иллюзиями, охотно провоцируя инциденты, которые
использовала, по ту сторону стен, пресса, всегда готовая к сенсациям.

Каррель находил там своих товарищей по борьбе и коллег --- управляющих
или главных редакторов "Трибуны", "Ежедневной газеты", "Газеты
Франции", "Обзора Парижа", "Газеты школ". Он находил там не только
друзей, так как ко всему прочему также старался сдерживать и удерживать
слишком горячих задир и им не нравилось, что их так ограничивают и
осуждают.

Шатобриан, который приходил несколько раз в неделю навестить пленника,
чья камера, заполненная днем патриотами снаружи и вся благоухающая после
утреннего визита Эмили, вечером наполнялась патриотами изнутри. Он с
волнением встречал этих «революционеров с усами, бородами, длинными
волосами, в тевтонских или греческих шапках; с бледными лицами, суровыми
взглядами, угрожающим видом», которых Каррель сдерживал. Они уже видели
себя захватывающими власть и проливающими кровь, как «великие предки»;
они занимали места в правительстве, судили, издавали декреты, правили в
манере Робеспьера или Марата. Ужасная ирония! Арман открыто их осуждал,
а вся эта банда ворчала на него.

21 января он отказался освещать свое окно, как это делали большинство
заключенных республиканцев. Несколько раз в "National" он объяснял,
даже оправдывал казнь Людовика XVI, но праздновать годовщину этой смерти
вместе с глупой толпой ему было отвратительно, и он так и сказал. Тогда
банда закричала: «Долой жёлтые перчатки! Долой негодяя! Его надо
повесить!» Охранники и солдаты тюрьмы были вынуждены защищать Карреля.

Теоретик республики и демократии, столь искренний и щедрый, несомненно,
страдал от таких контактов и инцидентов. Его страдания ослабляли его, и
он постепенно начинал уступать; призывы к кровавой революции, ежедневно
повторяемые, в конце концов находили трещины в его разумной стойкости.

Действие неотложное, настоятельное, неизбежное действие, к счастью,
отвлекает от подобных сражений; сколько людей, благодаря этому,
отворачиваются от идей и верят, что, бросаясь в них с закрытыми глазами,
смогут утихомирить внутренние конфликты и решить проблемы, ставшие
слишком навязчивыми!

Каррель продолжал писать в своём журнале. Политика не стояла на месте;
амнистия обвиняемых в апреле подпитывала изнурительные споры, которые
ещё более разжигались министерскими интригами последних дней октября.
Кризис, вызванный отставкой маршала Жерара, председателя совета, не
пощадил "National" от новой конфискации.

Каррель ответил из своей камеры: «Мы представляем мощное мнение в
стране, а не индивидуальные притязания, и нам не наносят вреда, не
задевая при этом всех преданных сердец и независимых умов. Когда на
твоей стороне уже есть разум и истина, можно быть уверенным в том, что
внимание всей Франции мощно привлечено мужеством и постоянством. Решив
разорвать отношения, а не уступать, и противопоставить плохим временам
всю страсть и энергию, которую может дать чувство благородного дела, мы
не отступим перед систематическим преследованием. Мы будем упрямо
продолжать борьбу. Мы прекрасно знаем законное поле, на котором
действуем; мы знаем, какие ресурсы оно предлагает нашим врагам, и
естественно, что они ими пользуются. Ордер на конфискацию для нас ---
это лишь сигнал для новой битвы, которую мы будем вести перед судом
присяжных, и почти всегда мы с радостью принимаем этот вызов...»

В ожидании этой новой битвы Каррель ведёт другую, с холодным
воодушевлением, которое подогревают правительственные затруднения.
Луи-Филипп ищет министров; он советует ему выбрать слева, среди честных
людей национальной партии, которые уже сбросили бы его с трона, если бы
он раньше не склонился к нему, и которые не замедлят, если он, наконец,
сегодня решит довериться им, свергнув эту июльскую монархию, слишком
забывшую свое революционное происхождение.

Мартин дю Нор требует преследования Карреля. Королевский суд, двадцатью
восемью голосами против шестнадцати, отказывает в этом. В тот же день,
комичная ситуация окончательно добивает кабинет господина де Бассано,
где бывший сотрудник "National", Пасси, депутат от Лувье, занимал пост
министра финансов. Старый герцог, после трёх дней власти, возвращается с
пустыми руками к своим разочарованным кредиторам, и Луи-Филипп, также
уязвлённый этой авантюрой вместе с третьей партией, вновь призывает
людей 11 октября и 13 марта.

Каррель поздравляет Его Величество с такой смелостью и уточняет
демократические требования, которые последние события вновь сделали
актуальными: «...Если мы называем себя республиканцами, то не потому,
что протестуем, от имени демократического илотизма, против буржуазной
монополии, на которой покоится королевская власть 7 августа, а потому,
что мы требуем представительства не только для демократии, политически
обездоленной с 18 брюмера, но и для всего, что не является демократией,
для всего, что способствовало, до и после 18 брюмера, тирании и
оглуплению демократии, чтобы рассчитаться с ней как можно позже...»

Палата пэров.

«Мы предлагаем заключить пари, --- писал Каррель в этой статье, --- что
первое судебное дело, которым министры, вернувшиеся на свои посты,
захотят заняться, будет направлено против нас, а не против тех, кто
встретил их возвращение привычным бегством...»

Каррель выиграл своё пари, и каким ярким образом! Сама Палата пэров, по
требованию Филиппа де Сегюра, вызвала "National" к своему барьеру. Она
считала себя оскорблённой статьёй от 10 декабря о её компетенции судить
обвиняемых в апреле.

Кто бы отрицал такое оскорбление? «В глазах вечной справедливости, в
глазах потомков, по свидетельству собственной совести, старые сенаторы
Наполеона, его запятнанные маршалы, генеральные прокуроры,
облагороженные во времена Реставрации, его три или четыре поколения
министров, павших под ненавистью и презрением общественности и покрытых
пятнами народной крови, всё это обновлённое несколькими авторитетными
писаками, брошенными туда королевской властью 7 августа, с условием
никогда не говорить там иначе, как только чтобы одобрять, весь этот
комплекс сервильности столь различных происхождений не имеют компетенции
выносить приговоры о виновности людей, обвиняемых в том, что они хотели
ускорить последствия июльской революции...»

Несмотря на сопротивление господ Эксельмана, Понте-Кулана, Дюбушажа и
Ланжюнэ, оскорблённые пэры заслушали господина де Сегюра и привлекли к
суду управляющего газетой, Альфонса Руана, бывшего заговорщика из
Бельфора.

Руан предстал перед судом 12 декабря в полдень. Он протестовал против
своего ареста, произведённого утром; он требовал своего освобождения и
отсрочку на четыре дня для подготовки своей защиты «с помощью г-на
Карреля, его сотрудника и друга». Эти последние слова вызвали некоторое
«движение» в собрании, которое предоставило запрашиваемые четыре дня и
начало обсуждать, следует ли принимать кандидатуру защитника, выбранного
обвиняемым.

Однако серьёзный инцидент оживил коридоры: судебные приставы только что
арестовали г-на Адольфа Тибодо, который с момента заключения Карреля
носит титул главного редактора "National". Он яростно сопротивлялся,
но его продолжали держать под стражей; оно прекратилось только после
совещания между господами Паскье, Деказом, де Бройлем и Моле.

Суд, наконец, решил, что не должен выносить решение по поводу защитника.
Руан, доставленный в префектуру полиции, был освобождён по распоряжению
министра юстиции, и Каррель сможет прийти в Палату пэров. Более того,
13-го числа он покидает Сент-Пелажи, пообещав вернуться в свою камеру
тем же вечером, чтобы подготовить защиту Руана, которому Одион Барро и
Беррие предложили свою помощь.

В Люксембурге г-н Персиль плетёт интриги. У него есть отличная
возможность избавиться от Карреля и "National". При малейшем слове,
которое оскорбило бы благородную Палату, адвоката-журналиста могли бы
посадить на три года в тюрьму; для газеты можно было бы добиться
трёхмесячной приостановки и наложить на неё такой тяжёлый штраф, чтобы
он бы её окончательно раздавил.

Во вторник, 16 декабря, в полдень г-н председатель Паскье, закутанный в
шинель, отделанную беличьим мехом, открывает заседание. На перекличку
ответили сто пятьдесят три пэра. Ложа переполнены шумной толпой, в
которой можно заметить госпожу Досн и госпожу Тьер (господин министр
внутренних дел имел такую наглость!), которые сияют в своём трауре, г-н
Виктор Гюго рядом с господином Жуи, актёром Бокажем, позади мадемуазель
Леверд. Лорд Броуэм --- бывший английский канцлер, который недавно
довольствовался тем, что добился от Палаты лордов простого выговора для
издателя Morning Post, который его грубо оскорбил --- беседует с
госпожой Легон и герцогом де Шуазель с госпожой де Курмье. «Очень
приличные господа» заполонили места, отведённые для прессы; в галереях
толпятся представители Палас-Бурбона, прокуратуры и замка.

Руан введён. Каррель одет в чёрное --- третье сословие перед украшенными
герцогами --- занимает место справа от него. Позади них несколько
сотрудников "National". Председатель предупреждает их, что они должны
выражаться спокойно.

Руан заявляет, что принимает последствия статьи, за которую он отвечает,
что он привык жертвовать своей свободой и состоянием ради своих
убеждений, и что ради них он боролся давно; он даже сражался вместе с
несколькими из тех, кто сегодня будет его судить, и кто были когда-то
одновременно его товарищами и защитниками. Кое-где пробежал олодок;
некоторые пэры, чтобы скрыть своё смущение, принимают отрешённый и
рассеянный вид.

Свою речь начал Арман Каррель: "Я не знаю, господа пэры, удивлены ли вы
быть нашими судьями. Мы же со своей стороны, спрашиваем себя, через
какое перевернутое понимание принципов, через какую последовательность
незаметных политических изменений мы стали подвластны вашему суду. Едва
прошло четыре года, после того как собрание, чьим преемниками вы
являетесь, было под прицелом у всей страны. Аристократическое пэрство,
инструмент и сообщник Реставрации, участвовало в разгроме контрреволюции
и сделало это за три дня. В то же время газета, которую мы представляем,
призывала Францию к оружию против Бурбонов, восстанавливала Париж,
предлагала нового короля и требовала, чтобы изгнали из этой палаты всех
пэров, назначенных последним королем законной династии. В то время
провокационные статьи "National" не считались преступлениями, это были
законы, продиктованные победоносной революцией. Неосторожные и молодые,
какими мы были на следующий день после победы! Мы смотрели вперед и не
думали о том, чтобы законодательно закрепить нашу отправную точку. Мы
двигались к завоеванию новых реформ, бросались в поиски славного и
неизвестного будущего; и когда нам показывали на доктрины и людей
реставрации, выходящих из кровавой грязи, в которую мы их закопали, и на
вновь формирующихся в батальон у нас за спиной, мы пожимали плечами с
жалостью. Когда нам показывали полицейские архивы, процедурные записи
старых парламентов, декреты комитета общественного спасения и имперской
инквизиции, над которыми день и ночь трудились юристы нового порядка;
когда нам говорили: в этой горе бумаг достаточно, чтобы задушить все
свободы человечества, все права на свободу мысли, все благородные
вдохновения сердца, у нас был лишь один ответ, сначала справедливый, но
ставший тривиальным от того, что его опровергли факты, мы говорили: они
не посмеют! Народ не отказался от своих прав; общественное мнение
пробуждено; июльская революция не так далека: они не посмеют... Но они
посмели!

Эти смелые фразы, красивая и серьезная голосовая подача Карреля,
произносит одну за другой, с легкой и слегка презрительной
изысканностью, не как бурные потоки, а как спокойные волны, которые
удерживают свою силу и чье спокойствие, достигнутое по желанию,
утверждает мощь. Кто обвиняет? Кто обвиняемый? Вот этот человек без
титулов герцогства и пэрства, хозяин самого себя, стоящий перед
барьером, в центре этой обширной залы, на которого устремлены все глаза
и уши благородной публики, утверждает, что у него есть право обсуждать
компетенцию собрания в любом политическом процессе и уверяет, что если
упрекают "National" в враждебности и оскорблениях против пэрства с
1830 года, то нужно было преследовать не господина Руана. Госпожа Досне
и госпожа Тьер выражают беспокойство. Минье погружается в свою ложу. Зал
наполняется «различными шумами и движениями».

«Я собираюсь прочитать, --- продолжает Каррель, --- чтобы доказать то,
что я говорю, статью от февраля 1830 года, автора которого я назову: это
господин Минье, ныне государственный советник и один из главных
руководителей Министерства иностранных дел. Эта статья, как вы увидите,
рассматривает вопрос с плебейской точки зрения...» Каррель читает. Он
переворачивает страницу; новая статья. От кого? От господина министра
внутренних дел. Разве не господин Тьер писал после июльской революции:
«Палате депутатов нужно заботиться о своей популярности; что касается
Палаты пэров, у неё её нет вовсе; это она должна была объявить о
свержении клятвопреступников и остановить пролитие французской крови.
Она подвела страну... Господа пэры, столь искусные в уловлении удачи, на
этот раз потеряли инстинкт; если бы у нас были государственные деятели,
они быстро бы навели порядок, не следует церемониться с трусами, их
нужно ещё больше напугать; нужно идти по ним: возбуждённые успокоятся,
трусы убегут...» «Объятые страхом, --- ещё писал господин Тьер, --- пэры
будут подчиняться всему, что от них потребуют; но через два месяца они
станут упрямыми; через шесть месяцев они будут тайно сговариваться.
Большинство наших пэров --- это люди, на которых могут рассчитывать все
власти, и они всегда будут готовы поддержать и защищать того, кто стоит
у власти; но мы этого не хотим; мы хотим людей с совестью. Мы предпочли
бы искренних фанатиков этим людям, которые, привыкнув льстить и
восхвалять все власти, поочерёдно сбивают их с пути и развращают.

Пэры начинают волноваться и роптать. Каррель повышает голос. «Это
говорил господин Тьер, и его прогнозы были верны...» Наступает тишина:
волны откатываются, делают короткую паузу, колеблются и в мощном порыве
снова накатываются и разбиваются. «Действительно, продолжали они в
лицемерном трауре 21 января, в законе о разводе, в отказе пересмотреть
дело маршала Нея...»

Это имя, это страшное имя, собрание его ожидало; оно должно было
прозвучать здесь, с этих уст, и вот оно прозвучало. Волна обрушилась с
грохотом. Каррель, который мастерски ведёт свою партию, замолкает на
секунду, кажется, собирается с мыслями и бледным голосом говорит: «Здесь
я останавливаюсь из уважения к славной памяти; я останавливаюсь,
господа, потому что судьям больше нужна реабилитация, чем жертве...»

Аудитория вздрогнула; Каррель остаётся неподвижным. Но председатель
делает знак: «Защитник, вы говорите перед Палатой пэров. Здесь есть
судьи маршала Нея; сказать, что судьям больше нужна реабилитация, чем
жертве, --- это выражение, будьте осторожны, которое может быть сочтено
оскорблением. Я напомню вам, что статья закона, которую я имел честь вам
зачитать, может быть применена к вашим словам так же, как к статье, за
которую здесь отвечает господин Руан.»

Генерал Эксельманс встаёт и просит вмешаться. Председатель отказывает.
Тогда Арман Каррель, выпрямившись, словно бросая вызов, и поддавшись
смелому и благородному порыву, восклицает с жестом и тоном, которые
невозможно передать: «Я сказал, что осуждение маршала Нея было
убийством; я сказал, что судьям этого выдающегося воина больше нужна
реабилитация, чем жертве. Я твёрдо уверен в своих словах, и если в этом
зале есть судьи Мишеля Нея, которые восприняли мои слова как
оскорбление, пусть они подадут в суд и обвинят меня; я буду счастлив
стать первым человеком нового поколения, который протестовал в этом зале
против этого ужасного убийства!»

На этот раз буря разразилась на трибунах и в полукруге. Аплодисменты
смешались с возгласами неодобрения. Генерал Эксельманс встаёт: «Мне
нужно сказать Палате...» М. Паскье хочет его прервать, но генерал,
сильно взволнованный, продолжает: «Я разделяю мнение защитника. Да,
осуждение маршала Нея было юридическим убийством: я это говорю, я!»
Аплодисменты, таким образом поддержанные, усиливаются.

«Слово у господина Карреля отобрано, --- провозглашает Председатель; ---
Господин Руан, у вас есть что добавить для вашей защиты?» Господин Руан:
--- Моя защита не завершена; я прошу, чтобы её продолжил господин Арман
Каррель. Господин Председатель: --- Он не может, так как господин
Каррель поставил себя в положение, когда я не могу ему предоставить
слово. Господин Каррель: --- Я прошу сказать несколько слов. Между двумя
делами нет никакой связи. Господин Председатель может заставить меня
замолчать в отношении моей личной позиции; он может запретить мне
развивать предложение, которое вырвалось у меня, весьма извинительным
образом, но в отношении защиты господина Руана, слово не может быть у
меня отнято; господин Руан не может пострадать от того, что я сделал
невольно.»

«Я надеюсь, что господин председатель позволит мне продолжить защиту
господина Руана, по крайней мере, в письменной форме. Поскольку эта
защита написана, я с ней знаком и могу сказать, что в ней больше нет
упоминаний о событии, которое я счёл нужным охарактеризовать, потому что
однажды оно было описано моим пером.» Несколько пэров: --- Продолжайте!
Продолжайте! Господин председатель с нетерпением: --- Вы можете
продолжать.

Каррель продолжает. Он обсуждает судебные привилегии Палаты с тройной
точки зрения: морали, политики и общего права, и вдруг: «Я
останавливаюсь, господа, я снова встречаю в своём рукописном тексте имя
маршала Нея. Так как я дал слово господину председателю больше не
упоминать это имя, я прошу у него разрешения.» Господин Паскье не
позволяет и останавливает его.

«Лучшая защита, которую я могу представить», --- говорит тогда Каррель,
--- это зафиксировать тот факт, что защита была остановлена; что
защитнику не дали возможность, когда имя маршала Нея встретилось в его
речи, произнести его с почётным эпитетом.» Председатель отвечает.
Адвокат настаивает и просит господина Паскье проконсультироваться с
Палатой, чтобы узнать, хотят ли они продолжать слушать его. Господин
Паскье отказывается: «Господа пэры вас услышали и услышат снова, если вы
ограничите свою защиту в рамках правил, которые я вам напомнил и которые
записаны в законе.»

Каррель: --- «Я не считаю нужным извиняться за то, что я новатор в
способе представления защиты перед собранием, перед трибуналом, который
по многим причинам не может выслушать правду. До настоящего времени, мне
удавалось защищать "National" перед жюри, я не имел дела с группой
людей, оскорблённых мнениями или обвинениями этого журнала. Мне было
легко представить объяснения, которые ни в коем случае не могли
оскорбить жюри, потому что оно было нейтральным. Здесь, господа, я
заявляю, что мне абсолютно невозможно продолжать защиту.»

Руан протестует в свою очередь и уходит. Вопрос о виновности
управляющего "National" ставится на голосование, и Палата голосует,
используя самый торжественный способ: белые и чёрные шары. Пэрам нужно
объяснить, как ими пользоваться; несколько человек не понимают и
ошибаются с урной или шаром. Сто тридцать пять белых шаров заявляют о
виновности против пятнадцати чёрных.

Затем следует определить наказание. Минимум: сто франков штрафа и месяц
тюрьмы. Максимум: пять лет тюрьмы и десять тысяч франков штрафа. Каждый
голосующий должен указать в бюллетене срок заключения и размер штрафа,
которые он считает уместными. Господин Дубушаж считает, что Палата
выиграет и сохранит достоинство, если ограничится, как в соседней
стране, простым замечанием.

Каррель передаёт председателю записку, в которой просит разрешения
выступить в защиту господина Руана в вопросе применения наказания.
Господин Паскье предоставляет ему это разрешение. «Господа, --- сказал
он, --- перед вами два обвиняемых: главный редактор "National" и его
управляющий. Их положение не идентично. "National" атакует вас с 1830
года; господин Руан подписывает журнал всего три месяца; он не может
быть ответственным за все оскорбления журнала в отношении палаты пэров.
У "National" 1834 года за последний год было четыре управляющих, и эти
управляющие в настоящий момент выведены из строя. Оставшиеся - господин
Руан и я, доставлены сюда из тюремных камер, чтобы предстать перед вами.
Господин Руан, как я вам говорил, является самым недавним управляющим
среди нас. Он не должен нести наказание за дела всех в течение четырёх
лет, но лишь за последние три месяца. Поэтому я прошу вас рассмотреть
возможность применения минимального срока тюремного заключения, взамен
увеличив штраф, предусмотренный для журнала, до его максимума.»

Голосование дало сто двадцать один голос за штраф в десять тысяч
франков, но не дало чёткой информации о сроке тюремного заключения для
управляющего. Нужно было голосовать снова и снова. В конце концов,
девяносто шесть пэров высказались за два года тюрьмы, а пятьдесят --- за
один месяц. В результате господин Альфонс Руан был приговорён к двум
годам тюрьмы и десяти тысячам франков штрафа.

Господин Персиль потирал руки. Однако он не долго радовался. 17 числа
Каррель получил от Беранже в Сент-Пелажи, где в тот же день сын маршала
Нея, господин герцог д'Эльхинген, лично пришёл его поздравить и
поблагодарить, предложение о публичной подписке для сбора денег на
оплату штрафа. Призыв Беранже был сразу же поддержан. Деньги приносили
на улицу Круассан; собирали на Бирже; подписывались в провинции, в
Руане, в Дижоне, в Труа, в Орлеане, в Аррасе. 1 января Париж уже собрал
11 500 франков; к 10 января эта сумма возросла до 20 000. Герцог
Орлеанский, который угрожал прийти 17 декабря в Палату пэров, чтобы
поддержать протест генерала Эксельманса, сам внёс под псевдонимом
значительную сумму, вызвав переполох в Шато. Штраф был полностью
выплачен.

Правительство было в ярости. Офисы господина Тьера сообщали в газеты
департаментов об инцидентах, произошедших в Сент-Пелажи 21 января,
преувеличивая их: господин Каррель не может пройти по дворам тюрьмы без
свиста, оскорблений и угроз от «красных кепок», он даже подвергается
серьёзной опасности, и 22 числа полиция изымает "National" из-за
статьи, касающейся договора на двадцать миллионов. Это считается
оскорблением для короля; это стоит Руану, через пять дней, в Уголовном
суде, заочного приговора к двум годам тюрьмы и десяти тысячам франков
штрафа.

Руан снова предстал перед жюри 25 февраля по делу о выпуске от 31
октября; Каррель защищает его и ссылается на свидетельство лорда Брумма
--- лорда Брумма, который, покидая Париж, хотел навестить французского
журналиста в тюрьме, но был сбит с пути невежественным (или слишком
хорошо осведомленным) кучером --- утверждая, что подобное преследование,
которому подвергался Руан, привело бы в Лондоне к падению правительства.
Каррель защищает и выигрывает: жюри оправдывает Руана.

Новое заседание 6 марта; выпуск от 22 января вновь приводит Руана в
Уголовный суд. Управляющий просит отложить дело: он ожидает письмо из
Америки, которое подтвердит оспариваемую статью в "National". Суд
отклоняет просьбу; Руан не является в суд. Год тюрьмы и десять тысяч
франков штрафа.

В это время разразился политический кризис: интриги и разногласия в
правительстве, неопределённость в парламенте страх и напряжение в
стране. Маршал Мортье подает в отставку. Господин де Бройль возвращается
к делам. Господин Тьерс сохраняет пост министра внутренних дел, а
господин Персиль --- министра юстиции; враждебные действия продолжаются.

Каррель, измученный, размышляет ли он о том, чтобы лично покинуть поле
битвы? Его газета за последние десять месяцев сменила четырех
управляющих. Заключение Руана вынуждает его искать пятого управляющего.
Именно в это время вновь появляется храбрый Перса. Он только что покинул
Бужи, где командовал гарнизоном в качестве заместителя; он разочаровался
в военной службе и подал в отставку. Без денег, без будущего, с печалью
в сердце, он задумывается о том, чтобы отправиться в Португалию, чтобы
служить там принцу Августу де Богарне. Он сообщает об этом Каррелю,
прощается с ним, и вот Каррель предлагает ему управление "National".
Двести франков в месяц, а в случае осуждения --- нужно все предусмотреть
--- триста пятьдесят. И потом, на горизонте --- падение режима...
Откажется ли он приложить руку к последнему усилию? Перса соглашается.
«Арман Каррель, --- говорит он, --- заставлял мое сердце биться, как
некогда Наполеон Великий, потому что он был для свободы тем, кем
Император был для славы.»

Последний месяц заключения, наконец, начинается. «Мое время в тюрьме
подходит к концу, --- пишет Каррель другу. --- Еще шесть недель, и я
буду свободен. Было вынесено постановление о прекращении дела по моему
письму, адресованному префекту полиции Жиске после моего возвращения из
Англии. Таким образом, мне больше нечего решать с прокуратурой, и чтобы
не было соблазна вернуться к этому, я официально вышел в отставку с
поста управляющего и главного редактора. Меня заменит на посту
управляющего капитан Перса, а на посту главного редактора --- Тибодо и
Шеффер вместе. Это результат решения, принятого на собрании акционеров.
Для реабилитации Шеффер просит место в доме здоровья и собирается
поселиться в Тиволи на улице Сент-Лазар.

«Итак, я один в Сент-Пелажи, но менее стеснен, чем раньше. Префект
полиции дал распоряжение, без моей просьбы, чтобы мне позволяли выходить
всякий раз, когда я в этом нуждаюсь, без необходимости запрашивать
разрешение. Я буду очень осторожно использовать эту большую свободу. Но
теперь я связан благодарностью перед человеком, которого Республика
очень недолюбливает, и не без оснований.»

4 октября, в момент входа в Сент-Пелажи, Каррель отправил Шатобриану
длинное письмо, в котором доверил доброжелательному виконту свои
сожаления и надежды.

«... То, чего вы добивались последние тридцать лет, господин, и чего
хотел бы я, если позволено назвать себя следующим после вас, это
обеспечить интересам, которые разделяют нашу прекрасную Францию, более
гуманное, более цивилизованное, более братское, более убедительное
правило борьбы, чем гражданская война. Когда же мы сможем заменить
партии идеями и легитимные и признанные интересы --- на место притворным
маскам, прячущим эгоизм и алчность? Когда мы увидим, как с помощью
убеждения и слова происходят эти неизбежные сделки, которые дуэль партий
и кровопролитие также приводят к истощению, но слишком поздно для
погибших в обоих лагерях и слишком часто без пользы для раненых и
выживших? Как вы с болью говорите, господин, кажется, что многие уроки
были забыты и что во Франции больше не знают, какова цена укрытия в
деспотизме, обещающем тишину и покой. Тем не менее, необходимо
продолжать говорить, писать, печатать; иногда благодаря этому могут
возникнуть неожиданные ресурсы из постоянства. Также, из всех прекрасных
примеров, которые вы дали, господин, тот, который я всегда держу перед
глазами, заключается в одном слове: настойчивость.»

Настойчивость. Эта установка, после шести трудных месяцев, шести месяцев
сражений, полных одиночества, которые, вероятно, не были часами покоя
--- только визиты Эмили приносили приятное облегчение --- но были часами
возвращения к себе, когда чередующиеся мрачное уныние и бурный энтузиазм
встряхивали душу болезненными дрожами. Эту установку, 2 апреля, покидая
Сент-Пелажи, Каррель, который по настоянию своих коллег согласился снова
возглавить "National", повторяет себе и неукоснительно принимает:
настойчивость.

Апрельские обвинения и адская машина.

Сразу же события испытали эту настойчивость, но это не в момент
опасности, когда нужно держаться и не в волнении битвы, когда человек
отступает с дрожью в сердце. 5 мая начался процесс над апрельскими
обвиняемыми. Каррель, в честь которого Давид и Рогат недавно отчеканили
медаль с четким профилем журналиста и словами, сказанными им в отношении
убийства Нея перед Палатой пэров, был приглашен в качестве их защитника.
Он согласился. «Эта миссия велика, --- отмечает он. Я добавлю, что она
сложная, и чтобы изложить свои мысли по этому поводу, я подожду общих
собраний, которые обязательно состоятся между комиссией обвиняемых и
объединёнными советами наших коллег из Лиона, Шалона и Луневиля.»

Эти общие собрания действительно проходят бурно. Какая неразбериха!
Каррель тратит свои силы и талант, пытаясь ввести дисциплину и порядок
среди адвокатов, единых в желании сделать из процесса большую
политическую битву, но разногласных в отношении того, какую позицию
занять и придерживаться. Особенно трудно с Жюлем Фавром, которого он
сначала поддерживал, с ним происходит обмен резкими словами.

На первом заседании суд отводит тринадцать защитников, «не
зарегистрированных ни как поверенные, ни как адвокаты.» Таким образом,
Каррель остается бороться в одиночестве, только своим пером. И он не
упускает этой возможности. Он воспевает мужество и преданность
пленников, вдохновляет и поддерживает их. Он резко отвечает на
оскорбления "Journal des D;bats" и вызывает на дуэль анонимного
оскорбителя, «который прячется за седыми волосами господина Бертина»,
главного редактора. Он подписывает письмо к заключённым, опубликованное
в "Tribune" и "R;formateur", в котором сказано, что «позор судьи
является славой обвиняемого», --- что волнует пэров. Подписал ли он его
действительно? Верхняя Палата вызывает всех, чьи имена стоят под этим
манифестом; последние продолжают спорить. Они собираются в "National"
вечером 28 мая. Трусы, амбициозные и робкие плохо скрывают свою
малодушие: они действительно не подписывали, это факт; они скажут, что
не подписывали. Тем хуже для остальных! Тем хуже для партии, чьи
разногласия станут ещё более явными! «Скроем наши раны», --- предлагает
Каррель; «избежим позора, договоримся отрицать, раз уж мы не можем
договориться утверждать, отречёмся, поскольку мы не будем единодушны в
признании. Его позиция удивляет радикалов. Они выходят из себя. М. Дюпон
атакует Карреля с некоторой грубостью; приходится вмешаться, чтобы
предотвратить дуэль. Каррель колеблется, меняет сторону и теперь
утверждает, что все морально подписали, поскольку все одобряют письмо, и
нужно не отступать, усиливать волнение, угнетать пэров, пугать
власть...

В конечном итоге Трела и Мишель де Бурж решают пожертвовать собой в
одиночку. 29 мая подписанты предстают перед судом Палаты пэров. Мишель
оспаривает компетенцию Палаты. Она игнорирует это и допрашивает
обвиняемых. Каррель тоже в их числе.

-   Вы подписали письмо? --- спрашивает Президент.

-   Я нахожусь под ещё недавним впечатлением от речи господина Мишеля,
    --- отвечает Арман. --- Как Палата, вы не можете судить то, что
    является преступлением для суда. В этой ситуации я не могу
    объясняться по вопросу, подписал я или нет... Покажите мне мою
    собственноручную подпись на экземпляре письма, поданном в
    прокуратуру...

-   У меня её нет...

-   В рамках общего права я должен требовать гарантии закона; я должен
    быть признан виновным только если мне предъявят документ с
    преступлением... М. Паскье, смущённый, возвращается к вопросу и
    настаивает: «Речь идет о том, подписали ли вы, сударь...» Каррель
    упорствует: «Предоставьте мне материальное доказательство
    преступления.» Чтобы преодолеть это хитрое упорство, возможно,
    недостойное обычной смелости обвиняемого и выдающее его неловкость,
    Президент задумывается о том, чтобы воздействовать на редактора
    "National" через его самое чувствительное место:

-   На Вашу честь, Вы подписали?

-   Это нечто неслыханное в наших судебных хрониках, --- провозглашает
    Каррель, в котором быстро сталкиваются, в последний раз, аргументы
    дебатов, которые он торопится завершить, --- что суд говорит
    обвиняемому: «Утверждайте, что вы невиновны, и вам поверят...» В
    этой ситуации, когда из моего свидетельства нельзя извлечь ничего,
    кроме честности и независимости, я заявляю по совести, что я не
    подписывал письмо и не имею отношения к его публикации...

Палата пэров вынесла девять обвинительных приговоров; но она оправдала
Армана Карреля.

Затем вновь возобновился процесс над остальными обвиняемыми. Между тем,
27 мая, Суд присяжных отклонил жалобу Альфонса Руэна, вернувшегося перед
ним по поводу статьи от 22 января и защищенного своим директором. Между
тем, также 11 мая, "Tribune", раздавленная штрафами и тюрьмой (сто
одиннадцать раз изъятая и двадцать раз осужденная, она накопила штрафы в
размере ста пятидесяти семи тысяч франков и сорок девять лет тюрьмы),
была вынуждена исчезнуть, и эти господа из кабинета этому обрадовались.
«Так или иначе, --- насмехались в их присутствии, --- "National"
постигнет та же участь...»

28 июля утром Париж готовился отметить Три Славных Дня. "National",
празднуя по-своему пятую годовщину, опубликовала статью Армана Карреля
под названием: «Революция июля полностью разрушена?» Эта статья
заканчивалась так: «Есть повод для радости у всех в годовщину 28 июля.
Пусть те, кто никогда бы не пришел к управлению своей страной без
свержения старшей ветви радуются, это вполне естественно; но что другие,
намного более многочисленные, находят в великолепных воспоминаниях
великого дня великой недели уверенность в том, что будущее принадлежит
им --- это тоже очень естественно. Благодарим правительство за то, что
оно потратило двести тысяч франков, чтобы выразить свою радость жить в
мире. Народ, приглашённый насладиться зрелищем парадов, иллюминаций и
фейерверков, будет рад доставить организаторам праздника столь искреннюю
радость, и, возможно, ему будет позволено, расставаясь завтра вечером,
напомнить им 28 июля как великий урок.»

Каррель, со своей стороны, оставив парады, иллюминации и фейерверки,
отправился провести день в Пюто с Эмили у своих друзей Депюи и дал
выходной всему персоналу; газета не выйдет 29-го.

В полдень, на бульваре Тампль, перед Турецким садом, карета некоего
Фиески сбивает офицеров, сопровождающих короля, и толпу, приветствующую
его. Арестовывают убийцу и обвиняют в покушении республиканцев. Господин
Тьер --- какую обиду он затаил? какую операцию он замышляет? ---
приказывает арестовать Карреля и изъять все его бумаги.

Министр утверждает, что "National", угрожая утром 28-го правительству
«великим уроком» на этот же день, указывал, что был в курсе преступного
замысла. Каррель возвращается в Париж 29-го в полночь. В три часа утра
полиция является к нему домой с ордером на арест. Обыск на улице
Гранж-Бательер и улице Круассан продолжается до семи часов. Затем
Карреля доставляют в Консьержери. Он допрошен --- следователь упрекает
его в том, что он не выпустил свой журнал 29-го, чтобы не выразить своё
мнение о покушении --- и помещен в изолятор в офисах Префектуры. Изъятые
документы изучаются: письма, статьи, работы, предложенные случайными
сотрудниками, заметки для биографии Альфонса Раббе, приглашение поехать
в Вальские купальни и длинный «Отчёт о манифесте Общества прав
человека», о котором мы говорили и который оставался неопубликованным с
момента его чтения в «Обществе защиты прессы» 8 декабря 1833 года.

Этот отчёт, не имея других значительных улик, переворачивают и изучают.
Напрасно. Точное обвинение кажется невозможным. Нет ничего тайного.
Господин Тьер не сдаётся. Он сообщает через газеты департаментов, что не
стоит так быстро протестовать против ареста господина Карреля и что
расследование может его оправдать; он не хочет, чтобы его бывший товарищ
был освобождён до окончания следствия. 4 августа судья Занжиакоми
допрашивает его: «Я должен сообщить вам о моральной ответственности,
которая лежит на вас как на главном редакторе газеты, которая в течение
двух лет, яростно нападая на действия правительства, главным образом
указывает на Короля как единственного автора этих действий и, таким
образом, возлагает на него ответственность, вопреки точному тексту
Хартии. Это тема, которую National взял на себя задачу развивать
ежедневно, и из этого следует ваша ответственность, по поводу которой я
приглашаю вас объясниться.»

Моя моральная ответственность как главного редактора National, ---
отвечает Каррель, --- существует только перед общественным мнением.
Перед официальной юстицией страны эта ответственность может быть только
юридической. Я несу все последствия этой юридической ответственности уже
четыре года, иногда как управляющий газетой, иногда как автор или
защитник оспариваемых статей. Я неизменно был оправдан судом присяжных,
и несколько раз даже жалобы против меня были отклонены палатами
предварительного расследования. В политике, которую газета National под
моим руководством часто вела, я признаю, против личного влияния Короля,
которое, по моему мнению, было неконституционным в делах страны, никогда
не было ни единого слова, которое могло бы оправдать фанатичные страсти,
которые могли бы решить наши трудности посредством убийства. --- Долг
правосудия --- искать повсюду авторов преступлений и правонарушений, и
поскольку тезисы, которые вы постоянно поддерживали и развивали, нашли
фанатиков, которые воплотили их в жизнь преступлениями, правосудие
обязано изучить ваши публикации и ваши действия. --- Невозможно, чтобы
преступление когда-либо могло взять на себя реализацию тезисов National,
так как эта газета никогда не допускала, что можно свергнуть королевскую
особу насильственным путем. Она только утверждала, что принцип
королевской безответственности не мешает обсуждать личные действия
Короны, когда поведение или ошибки ответственных лиц их демонстрируют.
--- Есть ли у вас что-то добавить к вашему ответу на статью от 28 июля,
которую вы заканчиваете словами: «напомнить им 28 июля как великий
урок»? --- Если бы мне нужно было что-то добавить к объяснениям, которые
я уже дал на предыдущем допросе, я бы сказал, что в июле 1830 года не
произошло ничего, что напоминало бы ужасный акт 28 июля 1835 года. Никто
не направлял адскую машину на Карла X, и, следовательно, сказать, что
июль 1830 года был уроком для устроителей праздника 1835 года, вовсе не
означало угрожать им ужасной ловушкой, которая произошла. «Я добавлю,
опираясь на свою честь и убеждения, что, если бы у меня был хотя бы
малейший намек на подобное, я бы считал своим долгом предупредить
власти.»

Каррель, без сомнения, осуждал преступление Фиески. Цель и методы этого
«ужасного заговора» не соответствовали его убеждениям. Он хотел
исчезновения определенных принципов, а не смерти определенных людей. «Мы
полагаем, что жизнь любого человека во Франции гарантирована нашими
политическими нравами, независимо от его роли. Мы не опасаемся быть
убитыми, хотя тоже вызываем ненависть у некоторых, но мы нежелаем смерти
для тех, с кем боремся. Мы вполне осознаём, что в нашем обществе,
измученном множеством бед и коррупцией на протяжении веков
монархического правления, скрытыми в глубинах страстями, доводящими
людей до отчаяния, могут быть те, кто готов предложить свои позорные
услуги всем партиям без разбора.» Он разделял «всеобщий ужас» и был
глубоко удивлен. Он не признавал своей «моральной соучастности», в
которой его обвиняли противники, но, прекрасно понимая несвоевременность
и опасность слишком смелых заявлений и жестоких вызовов, решил снизить
тон. Ему в этом помог кабинет министров.

Сентябрьские законы.

В тот день, когда Каррель покидал префектуру полиции, господин Персиль
внес в палату три законопроекта о суде присяжных, жюри и прессе.
Последний из них, самый значительный, был направлен на не что иное, как
на ликвидацию карлистских и республиканских газет.

Известна его суть: он создавал, в частности, новую серию преступлений
против свободы слова; запрещал критиковать короля и форму правления,
называться республиканцем, открывать подписки на оплату штрафов,
публиковать рисунки без разрешения. Он подвергал управляющих печатных
изданий строгим правилам. В Париже и провинции около тридцати газет были
закрыты в соответствии с этими законами. Непрекращающаяся угроза держала
остальных в постоянной тревоге.

Во время рассмотрения законопроектов в парламенте, Каррель боролся с
ними всеми силами и не переставал отстаивать для прессы право обсуждать
короля, который является «неприкосновенным и священным» только тогда,
когда он осуществляет свои конституционные полномочия так же, как и две
палаты депутатов.

Еще раз уточняя свою теорию о роли власти в стране, он не избегает
обсуждаемой проблемы и стремительно идет к столкновению: «Из того, что
три власти пользуются взаимной неприкосновенностью, из того, что они
неприкосновенны даже для страны, пока действуют в рамках, очерченных
Конституцией, следует ли, что они не подлежат обсуждению? Да, отвечают
сторонники новых проектов против прессы; да, потому что всякое
обсуждение является призывом к свержению власти или к материальному
насилию в отношении власти. Рассуждая логически, критические публикации
в прессе совершают самый что ни на есть, акт материального насилия
против установленной власти, когда её обсуждают, когда стремятся
доказать, что действия этой власти пагубны, приводят доказательства для
массовой аудитории, обосновывая необходимо уничтожить то, что пагубно,
свергнуть то, что причиняет вред стране.

«Мы видим не ослабевающие обвинения против той части прессы, которая
стремится обсуждать то, что важно для страны. Монарха или монархию,
пожизненную или наследственную аристократию, монополизированное
представительство, избирательный ценз, исполнительные полномочия,
полномочия законодательные и судебные. Если обсуждение всех этих вещей
--- это провокация к их свержению; если каждое обсуждение неизбежно
ведет к насилию, заговору, мятежу, убийству, то будет логичным считать,
что всякое обсуждение должно иметь эти неизбежные последствия и значит
вся пресса, будь она другом или врагом правительства, должна быть
одновременно уничтожена.»

Собирается ли Каррель вынести на трибуну, эти слова в защиту права
свободно писать и обсуждать власть, ревниво защищающий прессу, связавший
свою судьбу с судьбой прессы, полагающий, что его свобода исчезнет, если
исчезнет свобода прессы? 24 сентября должны состояться законодательные
выборы и Каррель хочет в них участвовать в качестве кандидата.

Его приглашают баллотироваться в Гренаде, третий колледж Верхней Гарроны
готов принять избирателей для голосования. Пришла пора заменить
господина Бастида д'Изара. Избиратели из Нима то же призывают Карреля.
Он выбирает Гренаду, где его шансы кажутся лучше.

Каррель сообщает об этом своему коллеге Бернару Саррану. «... Последние
законы против прессы, жюри и моя собственная свобода учат меня, что
именно в Палате, а не за пределами установленной власти, теперь должна
решаться проблема между революцией и контрреволюцией. Я также считаю,
что настало время с уверенностью в успехе попытаться объединить все
патриотические оппозиции. Я убежден, что мог бы способствовать этому
объединению, привнеся такие мысли и слова, которых обычно не ждут от
людей, замеченных до сих пор во внепарламентской оппозиции. По этим
причинам я твердо решил представлять в Палате мандат избирателей
Гренады, если они окажут честь доверить его мне. Мне нет нужды говорить,
что мой прошлый опыт является гарантией того, что в Гранаде не
потребуется повторных выборов из-за министерских милостей, объектом
которых я мог бы стать...»

Мсье Тьер больше, чем когда-либо боялся, что Каррель станет депутатом.
Отношения между двумя бывшими товарищами за последние месяцы сильно
испортились. Гордость министра «долго кровоточила от каждого удара,
исходящего от руки» журналиста, и враждебность, мучившая его сердце,
перерастала в кислую и настойчивую ненависть, о которой не следует
забывать даже в последней главе этого рассказа.

Каррель, благородная душа которого была жестоко ранена арестом в июле и
сопровождавшими арест намеками, удвоил жестокость своего ответных
ударов. Он припомнил министру абсолютно всё. Он припомнил тексты,
написанные Тьером всего пять лет назад, но которые сегодня опровергались
его речами и поступками. Он напоминал ему о чувствах, которые тот
испытывал к Бурбонам до Трех Славных Дней и о том, как во время
революции он призывал в своих статьях других сражаться и попадать в
тюрьму; помнил ли он еще о самоубийстве Сотеле? "Националь"
безжалостно подмечал всё.

«Никто здесь не получил мандат для защиты интересов налогоплательщиков»,
--- однажды ответил М. Тьер Одилону Барро; Каррель ухватился за эту
наивность: «Это именно то, что нам говорят каждый день, и если Франция в
конце концов этого не поймет, то у нее действительно очень тупой ум».
... «М. Тьер сбивается с пути, --- пишет он в другой раз, --- служа
низкой, мелкой, жалкой политике, в которой нет места вдохновениям
сердца, всегда таким верным, таким плодотворным». --- «Что касается г-на
Тьера, то ничто не удивляет: известно, что М. Тьер --- очень смиренный
слуга великих венгерских, прусских, русских, английских господ, которые
готовы простить ему то, что он плебей, как и мы».

Министр, всегда находясь под угрозой того самого «пинка под зад», от
которого Арманд предрек ему смерть, не желал успеха кандидатуре Карреля;
он использовал все средства, чтобы помешать этому, и не оставлял
чиновникам сомнений в их обязанности помешать Каррелю. «Помните, ---
передавал он одному из них, --- что М. Тьерс не сможет оставаться в
Палате ни в каком качестве, если М. Каррель сумеет туда попасть».

Каррель получил четырнадцать голосов в первом туре из двухсот двадцати
пяти голосующих, четыре во втором из ста тридцати голосующих; он вышел
из гонки перед третьим туром, в котором был избран М. Малярет. Таким
образом, газета оставалась его единственной трибуной. Но в каких
условиях! Сдерживаемая со всех сторон, контролируемая, под наблюдением,
чтобы продолжать существовать, ей необходимо изменить тактику,
набравшись терпения, замалчивать бунты, придерживать слишком острое
перо, так как малейшая его резкость может дорого обойтись.

В октябре Арман Каррель, сильно обеспокоенный тем, чтобы окончательно
опровергнуть приписываемую ему причастность к покушению Фиески,
публикует в книжном магазине Полена «Извлечение из досье обвиняемого в
моральном соучастии», которое содержит, после кратких сведений о
полицейском обыске 29 июля, «Отчет о манифесте общества прав человека»;
он распространяет его среди своих друзей, и Ламенне из своей бретонской
уединенности поздравляет его: «Я не могу не поблагодарить вас, сударь,
за работу, экземпляр которой вы мне прислали. Говоря везде правду, вы с
бесконечным искусством избежали трудностей, встречавшихся на каждом шагу
вашего пути. Ваш труд является лучшим резюме нашей революции,
рассматриваемой в её духе, причинах и тенденциях. Я полностью согласен с
доктринами, которые вы излагаете и развиваете с такой замечательной
ясностью. Я хотел бы, чтобы эта небольшая книга, столь насыщенная
важными вещами, была в руках у всех; она развеяла бы многие
предрассудки, успокоила бы многие нелепые страхи и придала бы усилиям
друзей народа и свободы более уверенное и единообразное направление, чем
то, которое было у них до сих пор. Франция многим вам обязана, сударь, и
я радуюсь мысли, что она будет обязана вам еще больше. Ваша карьера, уже
столь блестящая, только начинается... Примите вновь, сударь, уверение в
моем искреннем восхищении и преданной привязанности.»

Такая поддержка приободряет Карреля. Но когда он смотрит в лицо
политической ситуации конца 1835 года; она кажется ему безнадежной.
Поражение республиканской партии полное. Каррель предвидел это, но не
мог поверить в такое рассеяние, в такую беспомощность. Он замечает
отдаление народной массы, которая становится боязливой, сбитой с толку,
затерроризированной сообщениями о заговорах и адских машинах
(самодельных взрывных устройствах), которых не существует.

Он не отрицает ошибок самих демократов; он давно уже их оценил:
гордость, слепота, зависть, безумное возбуждение и несогласованные
теории разделили, парализовали и измотали их в нелепых авантюрах. Нужно
всё начать заново; какое трудное и медленное дело, особенно потому, что
законы сентября мешают этому.

Отступление в тот момент, казалось разумным. «Перо Дидро, Бомарше,
Камиля Демулена, Прудона сегодня было бы сковано, как и наше: в театре
они столкнулись бы с цензурой; в других местах тысяча уголовных и
налоговых запретов свели бы их к болезненному ожиданию, которое мы себе
навязываем. Знаменитые предшественники, на примеры которых можно было бы
указать, не всегда боролись; у них тоже были дни ожидания и даже
уныния...»

Тем не менее Каррель противостоит унынию: «Есть божественный закон,
превосходящий все человеческие законы, это закон, который говорит
каждому человеку: Делай то, что должен, и будь что будет. Мы всегда
следовали этому правилу, оценивая, но не уклоняясь от опасности, которая
возникала для нас при исполнении нашего долга, при открытом выражении
того, что наша совесть, хорошо или плохо просвещенная, представляла нам
как истину. Сегодня опасность говорить правду увеличивается; но долг для
нас остается тем же. Чем больше опасность говорить то, что считаешь
истиной, тем лучше ты доказываешь, говоря это, что следуешь высочайшим
вдохновениям совести..., впрочем, эта игра не будет такой неравной, как
многие думают. С меньшими реальными гарантиями мы, возможно больше
полагаться на высшую и наиболее прочную из моральных гарантий ---
общественное мнение...»

Однако это весьма бедная пища для оппозиционной прессы, которая питается
лишь скандальной хроникой из обеденных залов и министерских будуаров!
Лучшие дни вернутся; их нужно ждать с терпением, их нужно готовить.

Осужденная на беспомощность как своими противниками, так и своими
членами, республиканская партия, материально и морально разбитая, больше
не может претендовать на немедленные действия, на ближайшие достижения.
Она должна сначала восстановиться и обрести доктринальное единство.
Задача нынешнего момента --- это задача пропаганды, а не действия;
воспитания, а не восстания.

И теперь Каррель больше не надеется и не следит за завтрашним событием
--- он, кстати, радуется, что время насилия прошло, --- но позволяет
своему разуму перескакивать через месяцы, возможно, годы, чтобы достичь
момента, когда французская демократия, о которой он мечтает, созреет,
как спелый плод.

Три Наполеона.

Чтобы скрасить ожидание, отвлечься от этой повседневной работы, тщета
которой делает тиранию более тяжелой, чтобы также выполнить работу,
более соответствующую его вкусам, Каррель наконец решает взяться за
труд, о котором он не переставал думать и который всегда хотел
написать: - Историю Наполеона.

2 апреля 1836 года он подписывает с Шарлем Фюрном, книжным торговцем на
набережной Августинов, контракт, в котором обязуется составить за три
года материал для шести или семи томов, написать «Историю экспедиций и
правительства Наполеона Бонапарта". «Этот заголовок, --- отмечает
Каррель, --- точно отражает мое намерение; он охватывает всё: генерала,
консула, императора. Он ясен для всех; видно, что это история генерала и
государственного деятеля, а не биография великого человека в халате.»

Книжный торговец Фюрн, со своей стороны, обязуется выплатить двадцать
тысяч франков --- пять тысяч франков наличными и пятнадцать тысяч
франков в виде тысячефранковых векселей, с мая 1836 года по август 1837
года --- за две тысячи пятьсот экземпляров произведения, которые Каррель
ему продаёт; дополнительные экземпляры будут оплачиваться автору по 1
франку 50 сантимов каждый. Кроме того, книжный торговец предоставит «в
виде книг и необходимых карт» всё, что Каррель запросит, «вплоть до
суммы в полторы тысячи франков».

Каррель сразу же отправляет свой заказ: "История Наполеона" Вальтера
Скотта, "Мемуары государственного деятеля времён Революции и Империи"
и три или четыре тома, опубликованные Тибодо о кампаниях в Италии и
Египте. Он намерен быстро собрать материалы, а затем покинуть Париж ради
Пюто; в этой сельской местности, находящейся недалеко от столицы, но
обеспечивающей ему достаточное уединение, он займется обработкой всех
своих исследований, многочисленных заметок и набросков, которые он уже
накопил.

Арман Каррель восхищался Наполеоном, но не поддерживал его. Привычное
несоответствие --- один из аспектов нашей внутренней драмы --- между
чувством и разумом, между сердцем и умом, которое ещё больше проявлялось
у Карреля, затеняя его всегдашнюю человечность, из-за необходимости
полемики, необходимости реагировать на импульсы текущего момента,
окрашенного жаждой определённой славы, которую он любил и заботой о
свободе, которую он считал весьма ценной. И он переходил от похвалы к
критике, противореча сам себе, как мы все противоречим себе, пока в нас
продолжается конфликт чувств и разума.

Однажды --- в связи с отказом Палаты вернуть во Францию пепел Наполеона
--- Каррель напишет: «Мы научились при Бонапарте любить порядок,
подчиняться закону, который сами установили. Вот за что мы должны быть
ему благодарны, и это, возможно, самая большая услуга, которую кто-либо
когда-либо нам оказал. Какой другой солдат мог бы, как он, в своем
диктаторском законотворчестве усмирить дух революции?»

В другой день он скажет, объясняя причину того, что члены императорской
семьи просят разрешения вернуться во Францию такие слова: «18 брюмера
генерал Бонапарт был мятежником; и если на следующий день после этого
события его назвали Первым Консулом, то это только потому, что Франции в
тот момент не хватило политической смелости сказать правду ... Наше
поколение считает эту узурпацию преступной... 18 брюмера был
контрреволюционным днём: здесь нам нечем гордиться.»

Но, подчёркивая, что он не отвергал Империю, которой Франция была
обязана «в огромной степени», разве Каррель не сказал также: «18 брюмера
стал началом не рабства, а очарования всех умов»? Каррель отмечает
«резонанс гения, силы и дерзости, озаренный великими делами, которые
Франция совершила под руководством своего несравненного Первого Консула
и своего благородного Императора», и критикует ту же Францию за то, что
она поддалась иностранному вторжению и возвращению Бурбонов.

«Один и тот же человек (Наполеон Бонопарт) заменил революционную
политику, политику законной обороны, на систему расширения, направленную
на завоевание территорий дружественных государств. Одновременно он
безрассудно сохранял аристократии и те правительственные структуры,
которые были вечными врагами Франции.» В другом тексте Каррель
одновременно соглашается и высказывает сомнения, утверждая, что нация
вместе с Императором разделяет "великое и бессмертное заблуждение" от
18 брюмера до Ватерлоо. Он детализирует свою позицию, поясняя, что
Франция никогда не отречется от Наполеона "как от символа своей славы,
даже если потребуется осудить его как врага своей свободы."

Какая грань личности Наполеона в конечном итоге преобладала перед
Каррелем: человек славы или враг свободы? Кто откликался сильнее в
Карреле: солдат, верный эмоциям своей юности, или теоретик демократии?
Для редактора "National" Наполеон --- это символ всех оппозиций,
которые были, есть и будут в отношении монархических правительств,
сменяющих друг друга в нашей стране. Каррель трепещет, говоря о
Наполеоне --- это признак ненависти или любви?

Одно можно сказать точно, если бы Бонопарт не был победителем, а был бы
только деспот, чаша весов сразу бы резко качнулась. Но она колеблется,
она движется туда-сюда и наконец, перевешивает, мягко, но явно, в
сторону сердца, в сторону солдата, в сторону человека воинской славы.

«Ошибаться в отношении законодательной миссии Бонапарта --- это
допустимо... Но остаётся молодой и чистый завоеватель Италии,
впечатляющий переговорщик Кампо-Формио, остаётся человек столь многих
великих дел, оплаченных кровью, пролитой нашими солдатами с энтузиазмом
в течение десяти лет, остаётся создатель столь многих полезных и смелых
начинаний, которые до сих пор процветают, украшают и прославляют
Францию; остаётся великий ум, традиции которого вдохновили пятнадцать
лет назад немало хорошего. Несравненный писатель, глубокий историк,
прекрасные тексты которого, продиктованные на острове Святой Елены,
показали нам его разносторонний талант. Наполеон закончил свою жизнь в
1814 году осужденный ходом событий, не переставая носить в сердце, до
последнего вздоха, боль и унижение Франции, своей прекрасной империи.»

Какой бы могла быть книга Карреля о Наполеоне? Возможно она стала бы
великой и превзошла "Историю Консульства и Империи", с легкими,
точыми, беспристрастными формулировками, без намёка на восторженное
придыхание. Короткие цитаты, которые мы только что привели, взяты из
ежедневных статей, наскоро обдуманных, составленных и написанных. Они
позволяют составить впечатления, об уверенном, точном стиле автора.

Лучше всего его демонстрируют строки, завершающие краткое исследование о
Юлии Цезаре и Наполеоне как военных писателях: «Все мысли Наполеона ---
это плод несравненного опыта, который он приобрел за двадцать лет,
занимаясь делами Франции в Совете и на полях сражений. Всё, что оставил
после себя этот великий ум, является национальным достоянием. Нации
стоит дорого создать такого гения, как Цезарь или Наполеон, но, когда,
ценой крови и слёз поколений, власть, война и дела развивают таких
полубогов среди людей, ничто из того, что они сказали и подумали, не
должно быть утеряно для их потомков. Их незавершенные труды пусть
остаются окруженными уважительным почтением, пока века не дадут им
равных продолжателей и судей.»

Восхищение смешивается с умилением, когда венские газеты сообщают о
смерти герцога Рейхштадтского. Каррель взволнован: «... Больше нет этой
молодой последней жертвы, напоминающей о наших бедствиях 1815 года. Сын
Наполеона прожил всего двадцать лет, чтобы испытать, какое это несчастье
--- быть отмеченным самой знаменитой фамилией своего века, став почти с
колыбели сиротой, чтобы повзрослев, поддерживать и продолжать одну из
тех слав, которые, пройдя, изменили лицо мира, и с которыми мир, народы
и короли, несмотря на восхищение, не смогли ужиться... Если у него было
хоть немного от силы духа и особенно от высокого интеллекта своего отца,
у этого принца, срезанного в расцвете лет, то этого было вполне
достаточно, чтобы жизнь его убила. Его мучительное самокопание, его
грустные размышления о своей судьбе, которая требовала от него
продолжить дело своего отца великими делами, и которые были не возможны
в его отчаянно беспомощном положении знаменитого пленника...Многие
представляли его себе в двадцать лет таким же, каким мог бы быть его
отец. Говорят, что у него были его глубокие глаза, его бледный и
величественный лоб, его страдающее и вдохновенное лицо. Говорят, что он
рано понял, что требовало от него столь великое, столь подавляющее имя,
и трудолюбие в сочетании с превосходными способностями, развили в нем
раннюю возвышенность разума, которая пугала его надзирателей. Июльская
революция зажгла в его сердце жажду действий, которую он не мог
удовлетворить, и которая должна была быстро его изнурить: поэтому его
болезнь усиливалась по мере того, как события, казалось, отказывали ему
в будущем, о котором он, без сомнения, мечтал, как только осознал
себя... Для него не было больше места во Франции, которую так любил его
отец. Не было никаких средств продолжать дело славного и грозного отца в
построенной им системе ... и не было сил называться Наполеоном, быть
кем-то необычайным, поразительным, уникальным. Чем так, лучше не жить
совсем; вот что его убило. Ошибся ли он? Увы, нет! Нужно сказать, что
сыну Наполеона Франция, возможно, уже не могла ничего предложить, кроме
могилы... Франция оплачет эту загадочную жизнь, прошедшую без следа,
полёт которой издалека казался вполне предопределенным, как полёт звезды
по своей орбите. Но вот звезда зашла за горизонт и больше не покажется.
Его короткое появление ознаменовало последнюю боль, оставленную великим
человеком после себя: так обе жизни, слились, взаимно дополняя и
возвышая друг друга. Однажды благодарная Франция обернет звездным
маренговым плащом останки пленника острова Святой Елены и молодого
пленника Шёнбрунна.»

«Франция, --- написал Арман Каррель в статье, из которой мы извлекли эти
строки, --- не хотела второго Наполеона.» Примет ли она третьего? Пришел
черёд напомнит ь о весьма учтивом сентябрьском письме 1832 года,
отправленном Каррелю Луи-Наполеоном Бонапартом. В 1836 году принц решил
повторил свою попытку захвата власти и хотел склонить «National" на
свою сторону, обозначив свои намерения более ясно и настойчиво. Он нашел
у управляющего изданием Перса готовую к действию симпатию.

Управляющий "National», руководствуясь своей честностью, сообщил своему
директору о полученных предложениях. Они не удивили Карреля. ««Я
убежден», --- сказал он Перса, --- что только Бонапарт может спасти
Францию от рук наших отвратительных доктринеров, но будьте уверены, что
ваш Наполеон II будет свергнут в свою очередь Республикой.»

Затем он сам был спрошен напрямую. Луи-Наполеон поручил господину де
Персиньи (или герцогу Брауншвейгскому) принести республиканскому
журналисту его "Руководство по артиллерии" и, будучи допущенным,
узнать, как Каррель и его друзья отнесутся к попытке, которую он
готовил. Посланник действовал ловко. Он сначала поинтересовался
политическими надеждами Армана Карреля. Каррель откровенно признал, что
они были невелики.

«Республиканская партия, --- признал он, --- подрывается двумя причинами
которые долгое время будут парализовать её усилия:

Первая --- это ошибка, совершенная неосторожной молодёжью, которая
воскрешает воспоминания о времени, морально-политическую сущность
которого толпа не может оценить;

Вторая и более значительная --- это отсутствие сильного лидера и
невозможность его скорого появления в нынешних обстоятельствах.»

Делегат принца ответил: «Ваши труды, ваши таланты, ваш характер уж не
возвысили ли вас до этой позиции? --- Нет, нет, --- скромно ответил
Каррель. --- Смерть Лафайета заставила обратить на меня внимание; но
поверьте, чтобы играть эту роль, нужен престиж более значительных, более
блестящих достижений, чем мои. Когда я не могу объединить даже одну
партию, как мне удастся объединить всех?»

Тогда разговор зашел об изгнаннике. «Политические и военные труды
Луи-Наполеона Бонапарта свидетельствуют о сильном уме и благородном
характере», --- сказал редактор "National". --- Имя, которое он носит,
--- величайшее в современности; это единственное имя, способное
пробудить сильные симпатии французского народа. Если этот молодой
человек сможет понять новые интересы Франции, если он сможет забыть о
своих правах на имперский порядок, чтобы помнить только о суверенитете
народа, тогда он может быть призван сыграть великую роль...»

Эта похвала побудила собеседника уточнить намерения Карреля; Каррель
тогда отступил и с довольно плохим настроением завершил разговор. Он
приказал слуге больше не впускать того, кто только что вышел, и
воскликнул: «Неужели Луи-Наполеон думает, что я работаю на него?»

Он, без сомнения, принял бы расклад, при котором Бонапарты вернулись бы
во Францию и даже участвовали бы, как простые граждане, в выборах, чтобы
стать деревенскими мэрами или районными советниками, но мог ли он
согласиться на захват власти силой, о котором мечтал племянник
императора? В каком бы отчаянном положении он не был, он пока не готов
на такое решение; Людовик-Филипп не лучше, чем маленький Тьер!

Маленький Тьер всё больше играет роль великого человека; с февраля он
президент Совета. Он пользуется этим, чтобы читать в "черном
кабинете", который забывает закрывать, письма, адресованные Каррелю из
Англии; он пользуется этим, чтобы снова привлечь "National" к суду.
"National" не любит господина Тьера? Пусть будет наказан! Регламент
1776 года запрещает объявлять о розыгрышах замков и земель принцев,
проданных в Германии таким образом; "National" нарушил этот регламент;
суд его накажет.

Пока он вынашивает свои планы мести, Арман Каррель продолжает свою
работу как оппозиционный журналист. Никаких сделок; никакой
снисходительности. Пусть другие поддаются ухаживаниям господина Тьера и
готовы быть обманутыми! Он их высмеивает и презирает. Для него, на
протяжении шести лет главной остается его работа и, он не уступит ни в
чём.

15 мая Каррель покидает Париж вместе с Эмили, направляясь в Бельгию и
Англию; 17 мая он пересекает Валансьен. В Лондоне он очень востребован
обществом, и почтенные джентльмены принимают его с размахом; он также
видит там, как сообщает Грегуар, «высокочтимого изгнанника»,
Луи-Наполеона. По возвращении он останавливается в Кале, где Моррис, его
одноклассник, предлагает своё гостеприимство. Он возвращается в Париж в
середине июня.

25 июня Алибо пытается убить короля. Каррель не может избежать шумихи.
Его имя упоминается в ходе расследования. Его перо, слишком острое,
критикует «наглый манифест» монсеньора де Келена, осуждает Суд Пэров,
который прервал защиту убийцы, пытается оправдать самого убийцу, и когда
Алибо поднимается на эшафот, он атакует политику Дворца, который отказал
в помиловании несчастному, и с иронией напоминает, что господин Тьер
восхвалял цареубийство в связи с Брумером в своей «Истории революции».

Президент Совета взбешен и сжимает кулаки; он просит господина Созе,
министра юстиции, вызвать "National" в Уголовный суд за нарушение
морали. Каррель собирался уехать в Руан 25-го, чтобы присутствовать на
крещении своего племянника Армана, сына Амедея. Управляющий газетой,
Перса, должен предстать перед судом 23-го; Каррель хочет защищать его в
суде. Активная борьба, которую он хотел на мгновение забыть, вновь
захватывает его. Тьер, однако, злопамятный и раздраженный, ищет новые
способы поймать его в ловушку.

Глава X

Демократический журналист

Человек.

«Рост 1 м 74 см, волосы каштановые, глаза каштановые, нос большой, рот
средний, борода редкая, подбородок круглый, лицо овальное, цвет лица
обычный.» Это описание «господина Карреля», составленное полицией
королевства, когда он покинул тюрьму в 1823 году, не является особенно
характерным. Чтобы дополнить его и увидеть человека, к которому оно
якобы относится, нужно отправиться в Карнавале и задуматься перед
портретом Армана Карреля, написанным Анри Шеффером. Этот портрет оставил
у графа Рудольфа Аппоньи зловещее впечатление; он отметил это в своем
дневнике:

«Что характеризует физически Армана Карреля, --- написал он, --- так это
несколько вытянутое, худое лицо, оливковый цвет кожи, черные и курчавые
волосы, широкий рот с тонкими и бледными губами, нос, очень близкий к
рту и более белый, чем остальное лицо. Его очень черные брови сходятся у
переносицы, очень близко к глазам и, по мере удаления от них,
поднимаются на лбу. Лоб высокий и очень выдающийся в своей нижней части.
Его черные глаза, среднего размера, излучают адский огонь; их глубокая
посадка делает их еще более блестящими. Взгляд решительный,
проницательный, и вся эта фигура выражает холодную жестокость,
безразличие ко всему, что почитают добропорядочные люди, и дьявольскую
иронию, достойную самого воплощения зла. Генри Шеффер своим божественным
кистью создал портрет ужасающей правдивости; я недавно видел его в
мастерской этого художника. Эта угрожающая голова кажется стремящейся
вырваться из своей рамы, отделиться от темного фона, который придаёт ей
столько магии. Вид этой фигуры причинил мне неопределимую боль,
казалось, я читал на этом лбу все беды, которыми грозит нам будущее, и
все же я долго не мог оторвать свои глаза от этого адского видения...»

Господин посол Австрии преувеличивал. Демон не владел Арманом Каррелем,
по крайней мере, не больше, чем иными людьми. Для нас эти большие,
горячие и глубокие глаза, этот высокий и ясный лоб, этот длинный и
тонкий рот, немного чувственный, всё это худое и строгое лицо, которое
сохраняет из-за внутренней жизни, которую оно выдает с некой
прозрачностью, напоминают нам Лакордер, современника Карреля, который,
как и он в политической журналистике, занимал выдающуюся позицию на
христианской кафедре.

Он был красив, не в смысле плотской красоты, приближающейся к идеальному
типу линий и мускулатуры человеческого тела, а духовной красоты,
которой, впрочем, не мешали, как это бывает, физические недостатки, так
как он обладал физической грацией и обаянием. Эта грация и обаяние
удачно дополняли отмеченную нами духовную красоту, которая, духовная по
своему происхождению, поскольку зависит от темперамента души, остаётся
духовной, воплощённой. Так у наиболее чувствительных людей, чья ранимая
душа легче подвергается воздействию и тревоге, её состояние проявляется
в блеске глаз, дрожании губ, жестах рук, общей позе покоя или борьбы,
восприимчивости или отдачи, в единстве духа и тела, подлинном единстве,
присущем человеку, но иногда скрытом в определённой мере в более плотных
телах.

Каррель не стремился производить впечатление, но всё же производил его.
Он внушал уважение своей суховатой манерой, всегда корректным поведением
и несколько высокомерной простотой. Вначале видели человека с
авторитетом, угадывали человека превосходящего прочих. Внимательное
наблюдение вскоре раскрывало его как человека светского, человек
обаятельного. Гибкая и свободная осанка --- Каррель любил физические
упражнения, оружие, лошадей, и даже танцы --- легкая походка смягчала
военную строгость его облика. Эта строгость, впрочем, никогда не
лишенная изящества, смягчилась в годы зрелости.

До 1831 года физиономия Армана Карреля оставалась напряженной, свирепой,
беспокойной и вызывающей. Тонкость и мягкость, которую выдавали взгляд и
уста, образовывали отдаленный второй план за смелостью, гордостью,
недоверием, вокруг которых плавали, как туман, горечь и печаль. Этот
человек осознавал свой потенциал; он требовал первого места. Ему
приходилось сталкиваться с унизительными трудностями, просить у людей
более значительных, чем он сам, терпеть мелкие неприятности и
препятствия. Он всегда был настороже. Он защищался холодностью и
презрением.

Революция открыла ему будущее, она дала ему партию, которую нужно было
вести и опасности, и надежды, соответствующие его масштабу. Тогда он
стал менее резким; лицо успокоилось, искренность улыбки усилилась, и
утончённость, где мужественность сочеталась с грацией в редком
сочетании, стала заметнее и более привлекательной. Именно в этот период
расцвета Генри Шеффер написал портрет Армана Карреля.

Худое и смуглое лицо, полностью выбритое, подчеркнутое и расширенное
обильной чёрной, крупно завитой шевелюрой, где свет и тень резко
контрастируют, где глаза сразу приковывают внимание, где под такими
глазами губы сначала удивляют, а потом перестают удивлять, где лоб
отвлекает от глаз, а затем возвращает к ним, прекрасно передает это.
Понятны трудности графа Аппоньи. Понаблюдайте полчаса за этой картиной;
она будет преследовать вас. В музее Руана есть изображение мертвого
Карреля, которое также очень красиво и впечатляюще, но этот мертвец
никогда не "преследовал" нас, как когда-то живой, которого мы
встретили однажды осенью на Карнавале.

Как и его лицо, характер Армана Карреля состоит из четких планов,
которые сталкиваются. У него был нестабильный характер. В великих
обстоятельствах он сохранял хладнокровие, был уравновешенным, владел
собой, но не справлялся с повседневными мелкими заботами. Не любил серый
быт. Он внезапно казался восторженным, порывистым, воодушевленным,
довольным жизнью и наслаждающимся ею с радостью; и вдруг снова
становился мрачным, желчным, подавленным, недоступным.

Причиной этих перемен была не только прихоть. Объясняет и извиняет их
его чрезвычайная чувствительность и глубокий внутренний конфликт.
Утренние впечатления, захваченные и тревожимые всегда настороженной
фантазией, озаряли его солнцем или поливали дождём в первые часы дня.
Причём впечатление не всегда приходило извне; часто воображение само
начинало действовать с самого пробуждения, и в зависимости от настроения
мыслей, которые оно формировало. Каррель во время утреннего туалета либо
ворчал, либо напевал.

Он становился лёгким, открытым, полным идей, внушал доверие, с
готовностью принимал мнения, противоположные его собственным, и был
человеком, с которым можно было договориться, настолько он был вежлив и
предупредителен. Он становился наивным и весёлым, как ребёнок,
беззаботным и рассеянным, как артист; он дразнил свою собаку, танцевал,
откладывал перо или книгу, чтобы исполнить своим звучным голосом
патриотические песни и оперные арии. Это были часы освежающего оптимизма
для него и для тех, кто его окружал!

Но эти часы слишком коротки. Тучи сгущаются, и вот он уже замкнутый,
мрачный, угрюмый, враждебный; он поддаётся меланхолии и раздражению; он
настораживается и, если считает, что над ним смеются, готов выхватить
шпагу. Ведь он чувствителен к посягательствам на свою честь и очень
восприимчив; он также смел; горе тому, кто его оскорбит или заподозрит.

Дуэлянт? Не совсем. Он не боится дуэли, но и не ищет её; он принимает
её, навязывает, когда не видит других способов удовлетворить своё
ущемлённое достоинство. У него есть некоторая выучка солдата во владении
шпагой, но поскольку он считает это неразумным, то идет на уступки, если
оскорбление можно смыть меньшей ценой, чем кровью; он сопротивляется
неопределённому и любопытному искушению проверить, предназначена ли ему
судьбой великая участь, чтобы вставать грудью против всякого, кто ему
противоречит, ведь он признаёт, что прибегать к пистолету или сабле
следует только по серьёзным причинам.

Он, впрочем, утверждает, что дуэль защищает людей: в обществе, которое
наслаждается свободой прессы и правительством, возможность дуэли служит
сдерживающим фактором для злоупотреблений в дискуссиях и прессе.
Смертельная опасность привносит в дебаты сдержанность и благородство,
которые не сможет привнести никакой звонок господина Председателя
Палаты. Общество разрешает дуэль как средство от более серьёзных зол, но
оно не отрицает, как и Каррель, что это средство прискорбно.

Арман Каррель, не колебался применять это средство, когда считал это
необходимым для защиты своей чести своей личности или чести партии, то,
когда его выбирали секундантом, пытался предотвратить дуэль. Он
использовал всю свою дипломатию, изобретательность и терпение, чтобы
предотвратить встречу на дуэльном поле. Он радовался, когда это
удавалось. В случае неудачи он оставался до конца бдительным арбитром,
выискивая любую возможность остановить бой, при этом интересы чести
честь, разумеется, оставались неприкосновенными.

Например, 14 июля 1836 года он был секундантом вместе с полковником
Легаллуа, тогда, когда его друг Верон вызвал Латур-Мезерея на дуэль за
оскорбительные высказывания. Дуэль, которая должна была состояться в
лесу Венсенна, состоялась в месте, выбранном Каррелем, --- «Если с нашим
другом случится беда, --- добавил он даже, --- у нас совсем рядом будет
дом моего старого друга Пейрата, чтобы его принять» --- в итоге прошла
под липами Монмартра. После обмена двумя выстрелами, оставшимися без
результата Каррель решительно воспротивился продолжать поединок,
несмотря на желание противников, чтобы оружие было перезаряжено.

Возможно, вы помните его примирительное вмешательство в дело
Дюлона-Бюжо, и что это не его вина, а вина Рюмини, что произошёл бой, и
смертельный бой. В январе 1830 года, будучи секундантом Эвариста
Дюмулена в дуэли против Беррие он публично вмешался, чтобы подтвердить,
что Беррие, оклеветанный оппозиционной прессой, вел себя безупречно
перед Дюмуленом, и тем самым предотвратил новые столкновения, которые
могла бы вызвать последующая полемика.

Есть и другая причина его переменчивого настроения, помимо его
чрезвычайной чувствительности: это постоянный конфликт между разумом и
страстью. Это зрелище не редкость, но оно не становится от этого менее
болезненным. «Борьба этого столь гибкого интеллекта с неотразимой жаждой
действий составляла славу и мучение всей его жизни».

Разум однажды берет верх; тогда Каррель, в покое своего дома, отдается
радости чтения и письма по своему вкусу, упивается идеями, планирует
литературные проекты и забывает, что завтра нужно подготовить газету и
что для этой газеты он должен сегодня же вечером написать статью. В
другой день страсть берет верх; Каррель становится беспокойным,
возбуждается, заражает своим возбуждением всех вокруг, теряет терпение,
хочет ускорить события, и, пока события идут своим медленным ходом, он
на мгновение утоляет свою жажду действий, переставляя мебель или внося
изменения в материальное руководство и управление газетой National.
Наступает моментальное облегчение.

Разум снова берет слово. Он осуждает страсть, называет её обманчивой,
советует уединение в учебе, дистанцирование от волнения, в котором он
видит лишь деспотизм и бесплодие. Затем страсть вновь восстает: уехать,
конечно, но не для того, чтобы запереться среди книг и марать бумагу;
уехать, чтобы организовать где-то в горах под народным знаменем с криком
«Да здравствует свобода!» небольшую храбрую армию, сражаться и умереть
после нескольких удачных вылазок оставив репутацию человека, который не
упустил бы более великих дел».

Интеллект сдерживал Карреля: он слишком хорошо понимал, что то, что
история ему предлагала, оставалось до сих пор ниже его потенциала и что
он напрасно расточал свои таланты. Революция 1848 года, вероятно,
установила бы наконец баланс между его интеллектом и страстью; первый бы
советовал и одобрял то, что вторая хотела бы делала; разум перестал бы
противоречить потребности в действии, и эта чудесная гармония --- люди,
испытывающие такой внутренний конфликт, обычно находят покой только
жертвуя либо своим интеллектом ради страсти, либо страстью ради
интеллекта --- позволила бы Каррелю достичь «великих дел», о которых он
мечтал.

В то время жизнь требовала лишь заурядных качеств; он проявлял их
иногда, в свои хорошие дни, но его непостоянство в их развитии, его
изменчивое настроение, обидчивость создавали ему репутацию человека с
«плохим характером», что могли оправдать и некоторые семейные ссоры.
Более того, успех и известность, которые часто иссушают сердце и делают
его черствым, наоборот, смягчали его, делали более приветливым и более
сдержанным, более склонным щадить самолюбие и терпимо относиться к
противоречиям. Младший лейтенант, ревнующий к своей власти, постепенно
исчезал за образом известного и грозного журналиста; однако он никогда
не исчезал полностью и время от времени, из-за внутренних недовольств
или отложенных надежд, возвращался с той же решимостью.

Под этим «плохим характером» вскоре обнаруживался прочный фундамент
постоянных добродетелей, которые все, как друзья, так и враги,
признавали. Прежде всего, искренность и совершенная честность. Каррель
не разыгрывал роль шарлатана. Он действовал и говорил в соответствии со
своими мыслями. Он не стремился казаться кем-то другим, отличным от
того, кем он был на самом деле, и в игре жизни, где другие задействуют
только интриги, хитрости, ложь и лесть, он вовлекал самого себя,
оставался верным своим обещаниям, уважал дружбу, был бескорыстен,
справедлив и бесстрашен.

То, что он ценил прежде всего в своих противниках и что требовал от
своих друзей --- мужество и прямоту, --- он сам проявлял в наибольшей
степени. Он был щедрым и самоотверженным без расчёта, не умел ни
отказывать, ни давать мало и, сталкиваясь с неудачами, в которых он не
сомневался, щедро черпал из своего кошелька. Он отправлял свои часы в
ломбард, чтобы восполнить недостающую сумму, которую обещал кому-то в
беде и которой у него не было.

Однажды ночью, возвращаясь из редакции National в своём кабриолете, он
заметил дорожного рабочего, одетого в лохмотья и дрожащего от холода; он
накинул на его плечи зимнее покрывало своего коня, дал ему денег и
уехал, не дожидаясь благодарности. Возвращаясь с прогулки с Эмили, он
встретил бедняка, стоящего у дерева с протянутой рукой и опущенными
глазами. Эмилия, столь же добрая и знающая привычки Армана, взяла
разумную милостыню и хотела её бросить нищему. Каррель её остановил: «Я
не могу дать так мало», и достал из кармана столько, чтобы бедняк мог
прожить несколько дней.

И эти, относительно простые, акты милосердия не освобождали его от более
тонкой и точной доброты по отношению к друзьям, от умной и человечной
щедрости по отношению к общественным деятелям, пострадавшим от невзгод.
Каррель, который утверждал, что «народ пахнет хорошо», любил народ
сердцем. Он никогда не любил его низменно и не гнался за ним, в поисках
одобрения и не обещал невозможного, как это делают некоторые наши
демагоги. Этот демократ никогда не ставил под угрозу своё достоинство и
поддерживал дистанцию между собой и толпой. Он не претендовал на роль
трибуна или «товарища».

На следующий день или накануне какого-либо партийного события в редакцию
National приходит делегация «граждан». Лидер группы позволяет себе
вольности: «Гражданин Каррель...» --- «Пожалуйста, садитесь, господа»,
--- холодно прерывает Каррель. Другой продолжает: «Гражданин...», но
Каррель стоит на своём; он указывает на стулья и повторяет: «Садитесь,
господа». Его собеседники вынуждены изменить тон. Таким образом, те,
кого привлекали к нему его взгляды, неожиданно обнаруживали при личном
контакте, иногда с удивлением, а иногда и с возмущением, истинного
аристократа, элегантного и гордого, с аристократичными манерами.

В январе 1834 года студенты Высшей гуманитарной школы решили выразить
своё почтение своим «великим современникам»: Гюго, Дюма и Каррелю. Жюль
Симон, от имени своих сокурсников, пришёл к Гюго: торжественный и
сердечный приём; у Дюма - дружеский приём; пришли к Каррелю - холодный
приём. «Вы студент? М. Кузен --- один из ваших преподавателей? У него
очень блестящий ум...» Никакой открытости. И всё же Каррель хотел знать,
что думает молодёжь из учебных заведений, и хотел рассчитывать на неё.
Но он ничего не делал для того, чтобы завоевать её, и держался с нею
вежливо и сдержанно.

Если в моральных достоинствах Армана Карреля и были некоторые тени ---
лишь тени, вызванные его чрезмерной чувствительностью и стремлением к
быстрой реакции, его желчью, которая слишком быстро изливалась, его
амбициями, возможно, также слишком нетерпеливыми или даже ревнивыми
(тени, мы это понимаем, которые легко можно было бы усилить и расширить,
если бы мы не решили относиться к нашему герою с постоянной симпатией)
--- почти не наблюдаются в его интеллектуальных качествах.

Не осмеливаюсь сказать, что политическая журналистика их испортила, хотя
эта напряжённая жизнь, полная самых разнообразных забот, где тревога
постоянна и где, как на военном карабле, нужно спешить к пробоине в
любое время дня и ночи, не имея времени на раздумия и выбор оружия,
почти всегда нуждается в лёгкости и блеске и не дает возможности для
глубокого и медленного изучения. Она измотала таланты Карреля, не
извлекая из них того, что могла бы извлечь уединённая научная работа, и
так переплела его жизнь с его трудом, что его труд невозможно было
отделить от его жизни. Плоды его труда не могли существовать сами по
себе и дойти до нас самостоятельно (мы ведь говорим о газете) , как это
было с другими великими произведениями в нашей литературной истории.

Каррель обладал гибким и насыщенным умом и, любя интеллектуальный труд,
постоянно его обогащал и украшал. Он охотно расширял область своих
интересов. С помощью своей особенно податливой памяти --- он в 1828 году
декламировал целую песнь из «Энеиды», выученную ещё в лицее --- он был
весьма любознателен и занимался исследованиями в области философии и
истории. Подгоняемый своим широко открытым ко всему новому умом и боясь
быть обманутым, он перепроверял все мнения и подвергал сомнению все
утверждения, что является обычным удовольствием декадентского академика,
но удивительным для человека действия.

Руководствуясь утончённым вкусом и достаточно обширной культурой,
несмотря на её слабости и пробелы, он предпочитал романтизму
классические правила и традиции: мысль прежде всего, точная и ясная,
затем форма, точная, логичная, элегантная и простая. Его привязанность к
Буало и Боссюэ не мешала ему ценить писателей своего времени. Он не
проявил нежности к «Эрнани», но стал другом Шатобриана, с симпатией
следил за развитием Мишле и считал Виньи «прекрасной душой, которую
нужно показывать людям» ...

Заглянем в его библиотеку; наибольшее место в ней занимают исторические
произведения: «Мемуары» кардинала де Реца, двадцать пять томов мемуаров
о революции в Англии, сорок пять томов о Французской революции, «Мирабо»
в девяти томах, двадцать два тома с мирными договорами, Тит Ливий в 17
томах, Плутарх и Фукидид... Но художественная литература также
присутствует: Полное собрание Корнеля, Расина и Монтескье соседствует с
полными собраниями Платона и Цицерона. На стенах его гостиной и кабинета
(стены, те, что в его спальне, он оставил для религиозных изображений
Эмили) висят многочисленные гравюры: история здесь снова доминирует, но
рядом с Кольбером, Ришельё и Кромвелем, перед «Входом Генриха IV» и
«Ревю Первого консула», мечтает Вергилий.

Когда Каррель находился в кругу друзей, он отдавался самому оживлённому
и живописному разговору. Держа руки близко к телу, с короткими и
немногочисленными жестами, он изливал из себя импровизацию, богатую и
лёгкую, ясную и напряжённую, твёрдым голосом, который сокращал окончания
фраз и умел, подчёркивая какое-либо суждение или слово, удивлять,
удерживать и убеждать слушателя. Он часто диктовал свои статьи в
довольно быстром темпе. Он забавлялся возможностями своего гибкого ума и
предоставлял для некоторого этого зрелища, не без доли тщеславия.

Он брал правительственную газету, принимал точку зрения её передовой
статьи, дополнял и развивал её в том же направлении, что и мнения,
которые её вдохновили, он пересказывал речь противника и усиливал её
значимость аргументами, которые считал более изощрёнными и которые могли
бы больше затруднить его самого в ответе. Не то чтобы ему нравились
парадоксы. Эта позиция, прежде всего, показывала, что он хорошо знал
интересы различных партий.

Политические амбиции оставались для него очень серьёзным делом, и даже в
моменты разочарования и упадка, когда возникает желание отомстить
собственным убеждениям за их неуспех, он не поддавался жестокому
удовольствию разрушать их насмешками. Он легко переходил к красноречию,
и когда давал волю своему воображению, выражение лица становилось у него
острым, красочным, едким, и он выглядел прекрасным, как поэт или как
бог. У нас есть несколько свидетельств об этом. Вот одно от Ашиля
Жюбиналя.

«Родда только что похоронили, и все готовились покинуть Пер-Лашез:
«Нет», --- сказал Каррель, --- останемся здесь. Город мёртвых лучше, чем
город живых. Посетим могилы!» Произнося эти слова, продолжает Жюбиналь,
он смотрел в сторону Парижа. Большие тёмные облака проносились по небу,
как сбежавшие лошади, касаясь зданий, бросая тени на дома и посылая нам
шквалы дождя. Этот зрелищный, одновременно печальный и возвышенный вид
вдохновил Карреля. Он задумался на мгновение, затем, подобно Платону в
Сунионе, с этой своеобразной вершины Бурь, где он стоял, возвышаясь над
смертью и жизнью, он устремился к античности; сравнивая похороны древних
с нашими, наше печальное погребение в недрах земли с их поэтическим
костром, который возвращал душу человека в великую душу природы и
превращал его тело лишь в горсть пепла, хотя над могилой, живые хотя бы
могли поплакать».

Этот монолог под дождём и в таком окружении --- какой романтизм для
классика! Какое зрелище, но постановка которого, вероятно, меньше
нравилась Каррелю, чем та, что происходила в зале суда, где он
неоднократно впечатлял присяжных и судей одной лишь силой и
благородством своего высказывания!

Как только он начал выступать в защиту свободы печати, ради своих друзей
и себя, он предстал как оратор, сдержанный в изложении, смелый и
искренний в ответе, энергичный и страстный в обращении, полностью
осведомлённый о своём деле и своих правах, движимый всегда порывами
своей души, а не увлечением слов. Слова не увлекали его и при письме.
Его фраза, немного избыточная в начале каждой статьи, вскоре становилась
более сжатой и напряжённой. Она оставалась простой, мужественной,
твёрдой, тесно связанной с предыдущей и следующей, иногда окрашенной, но
без блеска, оставляя в основном впечатление строгости, даже сухости и
принуждённости. Она «вгрызается и вырезает», как сказал Шатобриан, и
Сент-Бёв находил, что у Карреля «перо всегда французское и с
определённой ясностью, насколько бы быстро оно ни было, неспособное
встретить что-либо, противоречащее вкусу и гению языка».

«Его выражение редко сверкает, --- отмечает ещё Сент-Бёв, который высоко
его ценил, --- и никогда не смеётся. У него точное и сильное владение
терминами, которые проникают в суть; но после прочтения остаются в
памяти как редкие яркие, изолированные черты, подобные обломкам копья.
Ему не хватало поэтического луча. Он иногда принимал позу Аякса, но его
шлем был без гребня, и на нём не было видно, как у Манфреда,
расправленного орла с серебряными крыльями».

Таким был Арман Каррель: человек античности, как говорил Литтре,
«который мог поочерёдно сражаться, действовать, говорить, писать» и
писать быстро и хорошо практически обо всём --- о политике, истории и
литературе. Мы видели, как он разворачивал свои таланты и использовал
свои силы на форуме; теперь посмотрим на обратную сторону этой публичной
жизни.

С марта 1835 года месье и мадам Каррель живут на улице Гранж-Бательер,
дом 7, рядом с отелем Пинон, недалеко от отеля Шуазёль и отеля Винде.
Они арендуют весь первый этаж здания, выходящий на улицу, у мсье Теодора
Колльеза, торговца с улицы Монмартр, за ежегодную сумму в три тысячи
франков. Они часто переезжали. В 1829 году они жили на улице Сервандони,
дом 29; в 1830 году --- на улице Труа-Фрер, дом 13; несколько недель в
1831 году --- на улице Тетбут, дом 9; на улице Бланш, дом 9, с конца
1831 года по май 1834 года, где их друг Давид (из Анже) заставляет их
платить каждый квартал аренду в девятьсот двадцать шесть франков; в
апреле 1834 года Каррель указывает адрес на улице Крэссон, дом 16; мы
находим их на улице Шаброль, дом 26, в первые месяцы 1835 года, а затем
на улице Гранж-Бательер.

Квартира очень удобно обставлена. Саллен, декоратор с улицы Прованс,
повесил многочисленные шторы и ковры --- пол в «кабинете месье» в
частности полностью ими покрыт. Он предоставил две книжные полки из
красного дерева и дополнив обстановку несколькими креслами, чайным
столиком, столом для канапе, расстановку в гостиной. Вся мебель, комоды,
бюро, картотека, буфет, "кровать Мадам", которую венчает
корона и с которой свисает голубой перкалевый полог, "туалетный столик
герцогини" и даже напольное зеркало для бритья - все из красного
дерева. Обивка из замши, ковры зеленые и черные. Маятниковые часы на
каминах и особенно "Венера на корточках" из мрамора и бронзы. Интерьер
в стиле "Луи-Филипп", весьма буржуазный, почти роскошный, который в
любом случае демонстрирует определенный изысканный вкус и "средства".

Были ли у Армана Карреля эти "средства"? В апреле 1832 года он писал
своему бывшему товарищу Гожа, префекту Арьежа: "Le National - это
хорошее место и позволяет мне вести такую же широкую жизнь, какую я мог
бы себе обеспечить, приняв государственную должность. Я сильно рисковал.
Я рисковал потерять довольно значительную собственность, которая
принадлежала не только мне. Я выиграл партию, и отныне моя независимость
обеспечена..."

"Le National - это хорошее место», по крайней мере для его главного
редактора. Тираж не переставал расти. На 1 января 1830 года восемьсот
четыре экземпляра отправляются в департаменты; на 1 января 1833 года их
отправляется уже три тысячи сто. Акции, которые стоили пять тысяч
франков в 1834 году, через год стоят шесть, и Каррель покупает те, что
появляются на рынке. Он покупает несколько акций Charivari. Он также
покупает недвижимость; он владеет домами на улице Шаброль и улице
Лаборд, участком на улице Ла Файетт.

Он одевается у Сентиса на улице Вивьен; в 1830 году он заказывает себе
девять пар брюк, четыре сюртука, пять жилетов; в 1832 году - шесть пар
брюк, пять жилетов и десять пиджаков или сюртуков; восемь пар брюк,
четыре жилета и три пиджака в 1833 году; пять пар брюк и три сюртуков в
1834. Каррель --- клиент, которого легко одеть, так как он элегантен и
придерживается "того, что носят": то брюки маренго, то казакин, то
кашемир; жилет из сатина, кашемира или шелка; сюртук синий, зеленый
русский или с бронзовым отливом. Каррель не пренебрегает своим мундиром
национальной гвардии, которая соответствует званию лейтенанта
артиллерии, и следит за хорошим состоянием своих эполет и кивера.

Он стрижется и укладывает волосы у Пино на улице Ришелье и обувается у
Дюбарри, сапожника на Биржевой площади. Он любит посещать Кафе де Пари и
модные рестораны; он записан в Клуб Панорам. У него наконец есть
экипажи, которые ему дорого обходятся: шорник ухаживает за кожей,
каретник за кабриолетом (чье движение без фонарей стоит его владельцу
нескольких штрафов), и ветеринар следит за "состоянием копыт" его
кобыл. В итоге, в конце года набирается значительное количество счетов,
многие на имя г-на де Монселя, псевдоним, который Каррель взял около
1825 года и которым он все еще пользуется. Г-н де Монсель платит, но
иногда с большим трудом. Ему приходится умножать векселя, закладывать
свою недвижимость, занимать; мы видим, как он оплачивает покупку
салфеток векселем на газовую компанию и получает протесты, которые
приводят его в коммерческий суд.

Его образ жизни соответствует его вкусам, а не его доходам. Этому
демократу "Tribune r;publicaine" может поставить в упрек то, что он
играет в великого господина. Имея его в виду, "D;bats" писали: "Когда
рабочие жаловались, они жаловались на роскошь своих хозяев, они не
думали о министрах. Пусть министр ездит в карете, им все равно; но они
шокированы, видя своих хозяев, едущих в кабриолете. Они бы охотнее
расступились, чтобы пропустить карету короля, чем пропустить экипаж
человека пера, который, возможно, родом из той же деревни, что и они.
Все эти проповеди республиканской строгости очень красивы; но они не
мешают проповедникам наслаждаться, со спокойной совестью, своим
состоянием и заходить пообедать к лучшему ресторатору Парижа,
возвращаясь из Булонского леса..."

Каррель, впрочем, ни в этом вопросе, ни в каком другом, не избегал
споров, которые ему навязывали. Он отвечал "Цыц!" --- или что-то в
этом роде --- своим друзьям с крайне левых, а против "D;bats" он
выступал открыто: "Действительно, в "National" есть писатели, которые
находят способ обходиться без правительства, вести свои дела с честью,
смело публиковать все свои мнения, что бы ни думали об этом в Шато, и
которые ходят пешком, когда им это нравится, обедают везде, куда их
приглашают, за свои деньги, и готовы дать любые публичные объяснения
тем, кто мог бы оспорить их право и свободу жить по своему усмотрению,
нисколько не изменяя тому, чем они обязаны своим убеждениям..."

Несомненно, он имел право использовать свои честно заработанные деньги,
как он считал нужным, до тех пор, пока не исчезнет режим частной
собственности, с которым он не боролся. Так сколько же он зарабатывал?
Мы располагаем ежемесячными ведомостями, составленными на имя Армана
Карреля с 1833 по 1836 год бухгалтером "National". Цифры, которые мы
там находим, выражены, разумеется, во франках Луи-Филиппа --- напомним
об этом, поскольку привычка к франкам Пуанкаре могла бы помешать нам
правильно их оценить. --- Жалованье Карреля состояло из двух частей:
суммы фиксированной и суммы, варьирующейся в зависимости от количества
строк, опубликованных за месяц. Фиксированная часть составляла восемьсот
тридцать три франка; за строку платили 0.5 фр. Каррель обычно писал по
статье каждый день, итоговая сумма достигала весьма приличной цифры: две
тысячи шестьсот двадцать два франка в ноябре 1833, две тысячи девятьсот
сорок шесть в августе; две тысячи четыреста два в ноябре; две тысячи
четыреста шестьдесят шесть в феврале 1836. Средняя сумма оставалась выше
двух тысяч. По правде говоря, Каррель имел основания писать: "Le
National - это хорошее место"; он ошибался только в том, этот
журналист-демократ, когда влезал в долги, играя в принца.

Как правило, Каррель, просыпался рано для журналиста, который заканчивал
свой день ближе к полуночи, и сразу же погружался в свою работу. Он
просматривал парижские газеты, отмечал отрывки, которые стоит сохранить
в своих досье, и те, которые нужно будет использовать во втором издании
"National", предназначенном для департаментов и зарубежья, которое
должно быть готово к одиннадцати часам. Затем он пишет или диктует, или
принимает в конце утра своих основных сотрудников. Изредка, он идет
работать в редакцию до обеда.

Рядом с ним, внимательный и улыбающийся секретарь, Эмили. Она вырезает,
клеит и сортирует статьи, указанные Арманом. Когда она встречает его
взгляд, он улыбается. И она улыбается то же. Как счастлива молодая
женщина в эти часы совместного и спокойного труда! Какая великая и
верная любовь в ее сердце! И он, верен ей тоже, предупредителен и нежен!
У него всегда готовы для нее знаки заботы влюбленного. Он только что
преподнес ей маленький букет из шести цветов, каждый из которых имел
свой смысл: "маргаритка --- добродетель; лютик --- счастье; желтая роза
--- награда; тимьян --- мир в сердце; анютины глазки --- единственная
любовь; незабудка --- супружеский долг» - которые подписался: «Ваш
добрый муж».

Её муж? Увы, по закону он им не является, так же, как и она не является
его женой. Месье де Шатобриан, конечно, благословил их союз и
провозгласил его законным, но это благословение не является таинством, а
это провозглашение ничего не легализует. Её законным мужем всё ещё
является мсье Будор, который продолжает свою военную карьеру в 65-м
линейном полку (и завершит её через десять лет в звании полковника,
командующего гарнизоном в Страсбурге). Закон, который связывает её с
ним, мешает ей стать настоящей мадам Каррель. Она таковой является
фактически, она имеет статус жены, все её таковой считают и уважают.

Тем не менее, она чувствует, что в их счастье где-то глубоко есть боль
Армана, который ещё недавно был «вынужден скрывать свою любовь»; это та
же боль, которую испытывает и она. Снисходительность и одобрение
общества не удовлетворяют их. Ни для неё, ни для него, в глубине души,
официальное признание их союза не является предрассудком; они живут так,
как будто это предрассудок, ненужная церемония, но откуда у журналиста
такая страсть бороться с пэрами, которые дважды, под влиянием королевы
Амелии, отвергли восстановление развода, за который дважды проголосовала
Палата? Он защищает не только принцип; он защищает прежде всего глубокий
покой своего счастья, стараясь изгнать единственную тень, которая их
беспокоит.

Недавно этому счастью угрожала другая опасность, но Эмили слишком
увлечена и разумна, чтобы поддаться определённым искушениям. В их
семейную жизнь вошёл юный редактор «Насьональ», Пьер Бернар,
ответственный за парламентские отчёты; он играет рядом с Каррелем ту же
роль, которую Каррель играл рядом с Огюстеном Тьерри, подготавливая ему
материалы для его исторических работ. Молодой человек, который проводит
весь день у них дома, где даже обедает, обладает приятным характером и
галантными манерами. Он очень восхищается своим начальником, и это
восхищение удерживает его рядом с ним до тех пор, пока его не уводит в
сторону зародившаяся любовная страсть к прекрасной даме из ещё одной
незаконной пары.

Случилось так, что капитан д'Эрвас, друг Карреля, которого мы уже
упоминали, увёл графиню, жену своего полковника. Их пара часто ужинает в
доме Карреля на улице Гранж-Бательер. Бернар проявляет свои таланты,
завоёвывает даму и, в конце концов, заменяет ей капитана д'Эрваса. На
этот раз графиня больше не вступит в неравный брак; она заключает
договор на двадцать лет и умирает в конце его. Никто в этом приключении
не поссорился с месье и мадам Каррель.

После обеда Каррель как правило отправлялся в редакцию «Насьональ»
верхом или в экипаже. Если только не было важного заседания в Палате или
серьёзного дела в Дворце правосудия, он оставался там с двух до пяти
часов дня. Вернувшись домой вечером, он продолжал работать с восьми до
одиннадцати, полностью сосредоточившись на своём журнале, принимая
только тщательно отобранных важных гостей.

Журналист.

Если не всё живёт, то не всё и умирает в журналистике; именно
журналистике Каррель обязан тем, что его имя сегодня упоминается в
учебниках литературы и истории; именно журналистике он обязан всей своей
известностью при жизни. В тридцать два года, благодаря одной лишь
редакторской работе над кипами бумаг, которые падают ему на стол каждое
утро одновременно и даже быстрее, чем листы календаря. Он обладал
популярностью, которая, казалось, до сих пор была присуща для
представителей более официальных карьер, таких как военные или ораторы.

Он показал в своём журнале, кем он был и на что способен; показал
качества человека действия, качества мыслителя, решительность и
проницательность лидера с искусством писателя. Его энергичная личность
дала журналу «Насьональ» индивидуальный характер и саму его жизнь. После
исчезновения Карреля «Насьональ» продолжал существовать некоторое время
благодаря своей репутации, но не смог ни сохранить её, ни обновить.

В основе такого тесного союза между журналом и его директором лежала
большая любовь: Арман Каррель сильно любил свою профессию. Он
воспринимал её как очень важную миссию; он определял её при каждой
возможности как очень благородную общественную обязанность; он исполнял
её как почти священное служение. Он всегда говорил о ней с волнением.

Однажды газета «Дебаты» сочла уместным презрительно назвать популярные
газеты, к которым относился и «Националь» - «уличной прессой». «А кем
являетесь вы сами?» --- ответил Каррель. «Откуда вы пришли? Откуда у вас
ваша власть, если не от улицы? Вас защищала и наделила полномочиями
улица, победоносная и невежественная. Уличная пресса остаётся
единственным завоеванием пролетариата баррикад. Возможно, сегодня она не
является всем тем, чем она может стать благодаря прогрессу народных
нравов, но она значительно выше того, чем была сорок лет назад...
Уличную прессу не так легко делать, как прессу для буржуазии».

Каррель находил в своём журнале арену, на которой он всегда был готов
сражаться. Как писатель оппозиции, он с радостью шёл на ежедневную битву
с событиями и страстями. Ему нравилось преодолевать юридические препоны
и сталкиваться с рисками нападения или контратаки, полагаясь лишь на
самого себя: у него выработался собственный стиль защиты, благодаря
который он умел сказать всё, избегая попадания под удары министров и
судей.

На упрёк друга, что он слишком часто подвергается преследованиям и риску
тюрьмы, он ответил: «Писать --- это всегда находиться на передовой,
особенно для того, кто с чистыми намерениями и без личной выгоды
стремится реализовать высокую идею, которую он преследует... Дело не в
одном человеке или даже в тысяче людей, а в духе свободы, который должен
расширяться. Волны, бьющиеся о берег, разбиваются одна за другой, но
океан всё же продвигается, он размывает, он поглощает скалу... Ценность
жизни заключается не в количестве, а в качестве прожитых дней».

Пресса казалась ему необходимым врагом тирании, несправедливости,
насилия, и он хотел, чтобы её уважали, ценили, боялись, чтобы она
находилась в руках чистых совестью людей, была госпожой, а не рабой
народных страстей, восстановленной в правах благодаря честности и
мужеству журналистов, готовых подтвердить свои убеждения ценой своей
жизни.

Его любовь к профессии и его идеал особенно вдохновляли Карреля, когда
ему приходилось защищать эту профессию от презрения или угроз, особенно
от презрения парламентариев, которые до сих пор обязаны прессе своим
известными именами. Впрочем, он не верил, что газета естественно и
исключительно полезна и благотворна. Он провозглашал её преимущества, но
не игнорировал её недостатки. Но, сравнивая и взвешивая всё, разве не
стоит сохранить свободу прессы, чем обходиться без неё?

«Свободу прессы не любят и часто ненавидят, но ею пользуются так же
умело, как и речью, от которой никто не хочет отказаться, хотя через
речь можно делать как много добра, так и много зла. Так считали ещё во
времена Эзопа. Греческий философ утверждал, что язык --- это
одновременно и лучшая, и худшая вещь в мире. Однако он не предлагал
людям вырвать себе язык, чтобы на земле больше не было ни лжи, ни
клеветы, ни доносов, ни плохих советов, ни нечистых учений. Пресса
подобна языку; она сама себе --- лекарство...» Даже те, кто жалуются на
газеты и критикуют их, иногда рады, что они существуют и говорят
свободно!

Разве мог этот журналист не уметь делать свою работу, когда он так
благородно её любил и защищал? Он естественным образом выражал точку
зрения и тон журнала. «Если бы я был депутатом, --- писал он для Гожи,
--- я бы не говорил на трибуне так, как пишу в журнале; но нужно писать
в журнале иначе, чем, когда говоришь на публике. Когда занимаешься
политикой в журнале, это как будто кричишь среди толпы; индивидуальность
поглощается, и осторожность, которая придаёт оратору некоторую
индивидуальность, заглушила бы его голос, когда он говорит от имени всех
и среди всех...»

Леон Доде не использует в суде или в Палате тот же тон, что и в Action
Fran;aise. Арман Каррель, журналист или адвокат, мог повышать или не
повышать голос. Он говорил бы на парламентской трибуне иначе, чем писал
в "Насьональ". Он знал законы и требования каждого жанра и неизменно
оставался хозяином своего мнения, чтобы всегда их уважать.

У Карреля-журналиста была любознательность; постоянно следя за событиями
и идеями, он схватывал их, оценивал и использовал. У него была ясность;
благодаря простой и упорядоченной структуре, он делал понятными для
среднего читателя самые сложные темы. У него была точность; он не ходил
вокруг да около, а ставил вопрос напрямую: вот проблема, вот точка
атаки. У него была энергия; его отважный стиль звучал как сигнал к
атаке.

Ещё у него был вкус к сенсационным документам; с каким профессиональным
удовлетворением, а не только как политический оппозиционер, он,
например, опубликовал 5 июня 1833 года, во время полемики о фортовых
укреплениях, меморандум Клермон-Тоннера к Карлу X «о некоторых мерах,
которые следует предпринять, чтобы правительство всегда могло удерживать
этот великий город в послушании и долге»!

Наконец, у Карреля были разнообразные способности журналиста; хотя он
куда охотнее говорил о защите или завоевании общественных свобод, о
внешнем величии Франции (договорах 1815 года, англо-французском союзе,
польской дружбе, французской интервенции в Италии и на Востоке), он мог
комментировать любое событие дня, спокойные рассуждая как историк,
моралист или литератора, или же проявляя сильные черты памфлетиста.

Каррель относился к своему журналу серьёзно: он хотел, чтобы журнал был
хорошо сделан, так же хорошо, как и "Journal des D;bats", который он
приводил в качестве модели, хотя и жёстко с ним боролся. Он читал все
«копии» журнала, тщательно исправлял и перерабатывал рукописи,
командовал всем персоналом как абсолютный хозяин, никогда не шутил при
выполнении работы, почти всегда был вежливым, но властным. Никто не
спорил; никто не ослушивался. Напротив, все восхищались и любили этого
молодого генерала, способного и авторитарного, немного молчаливого,
который знал, куда он ведёт, и ведёт с такой энергией.

Безусловно, его раздражительность, внезапные приступы усталости и
перемены настроения не облегчали сотрудничество. Как-то вечером Кайо,
верстальщик, привёл к нему наборщиков. Уставшие от продолжительных
ночных работ, они пришли попросить главного редактора сдать статью на
час раньше. Каррель грубо отказал, сказав им, что они получают деньги за
ночную работу. Он не изменил ради них установленного порядка, но эти же
наборщики понесут с плачем его гроб. Он часто ранил, но иногда и лечил.

Некоторые раны продолжали кровоточить, и распад «Насьональ» в 1833 году
не объясняется исключительно его конфликтами с правосудием. Когда
«Конституциональ» пригрозил «Насьональ» раскрытием «секретов его
редакции», Каррель пошутил и написал: «Никто и никогда не сможет
причинит огорчения ни одному из редакторов "Насьональ", если ему
приписать дела, которые могли бы быть частью работы любого из наших
сотрудников, потому что, все мы объединённые одними чувствами, одними
надеждами, никогда не служили иной цели. Нет такой солидарности, к
которой мы не были бы готовы друг для друга... Мы почти все одного
возраста и прожили похожие жизни... Мы неизвестные, к нашему общему
счастью - очень неизвестные. Нет риска обидеть нас, принимая дела одного
за дела другого...»

Кто были эти «неизвестные», столь солидарные друг с другом, кто были
члены этого «гнезда аристократов», по словам Распайля, объединённого
вокруг Карреля? Самым ценимым патроном в обойме, его близким другом, его
правой рукой был Адольф Тибодо, сын конвента, который, будучи префектом
Марселя, помог Тьеру поступить в лицей этого города на стипендию.
Сначала он занимался английской корреспонденцией, затем стал помогать
главному редактору. Молодой врач Литтре занимался внешней политикой; «вы
--- один из лучших среди нас», --- сказал Каррель этому скромному
труженику, который зарабатывал в газете на хлеб для своей матери. Когда
Пьер Бернар стал секретарём Карреля, студент Бонне де Мальерб заменил
его занявшись отчётами из Палаты. Леритье обеспечивал редакторский
секретариат. Жозеф Гарнье и доктор Дюмон занимались Академией наук.
После Фетиса и Луи Десноера, Ипполит Ролль, совершенный джентльмен,
стиль которого нравился Каррелю, вёл театральную рубрику. Амбер
занимался вопросами армии, Эрнест Бекке --- политической экономикой.
Ветеран, бывший редактор "Глобуса", Деслож всегда был готов написать
статью на любую тему. Сент-Бёв и Низар вели колонку «разное». Одно слово
и две письма от них показывают уважение, которое они испытывали к своему
директору.

Низар, который после первой встречи с Каррелем, на следующий же день,
оставил "Дебаты" и перешёл в "Насьональ", как-то, в один из дней
обратился к Грегуару, грустному и обескураженному: «Пора увольняться»,
--- сказал он, --- невозможно делать что-то рядом с Каррелем. Посмотрите
на его сегодняшнюю статью: пятьдесят строк! Если бы мне пришлось
заниматься этой темой, я бы написал не пятьдесят строк, а пятьдесят
колонок, и никто бы не сказал, что это слишком много ... А тут всего
пятьдесят строк, и всё на своём месте! Материал исчерпан. Даже нечего
добавить после него».

Что касается Сент-Бёва, он проявлял к директору "Насьональ" немного
робкую почтительность. «Я с большим интересом прочитал в "Насьональ"
вчерашнюю статью, --- писал он ему в январе 1834 года, --- которую вы
разместили по поводу вопроса дня, посвященного литературе, и был глубоко
тронут отрывком, где, как мне показалось, ваша дружба проявила слишком
много снисходительности и щедрости по отношению к авторам прошлого. Я
полностью согласен с вами во всём, что вы говорите о распространении
искусства и его литературных последствиях. Что касается Школы искусства
ради искусства, вы также сказали много справедливого, за исключением
двух или трёх небольших оговорок или, по крайней мере, пояснений. Если
вы позволите, я бы через два дня написал полторы колонки по поводу
последнего издания сборника Андре Шенье... Это будет естественная
возможность связать мои идеи с вашими по этому вопросу; ведь Андре
Шенье, во многом является типичным представителем школы искусства и со
своими лучшими сторонами. Пожалуйста, не считайте моё долгое отсутствие
из "Насьональ" ничем иным, как необходимостью для уединённой работы и
концентрации над несчастным романом, который никак не может быть
завершён, хотя уже близится к концу. Но я напишу эту колонку про Шенье,
а затем статью о парламентской истории революции, которую публикует
Полен. Всегда ваш от всего сердца в этом году, как и в предыдущем».

Сент-Бёв в другом письме предупреждает --- с каким смущением! --- о
пояснениях, которых Каррель мог бы от него потребовать: «Мне нужно
объяснить вам, чтобы это вас не удивило, как так получится, что вы
найдете в ближайшие дни в " Journal des D;bats " статью о Гюго,
возможно, с моими инициалами. Это статья, написанная несколько месяцев
назад по просьбе издателя и из дружбы к автору, которая, после многих
переговоров, наконец, нашла пристанище там. Она совершенно не подходила
для "Насьональ", и предпочтение издателя было отдано «Journal des
D;bats ". В этой уникальной ситуации мне пришлось уступить соображениям
дружбы и доброго дела, --- но я хотел, зная, что статья, которую я
считал похороненной, должна скоро появиться, предупредить вас, чтобы не
было недоразумения. Уверяю вас, я более чем когда-либо привержен вам и
"Насьональ". Я постараюсь, поскольку этот замечательный Вальтер Скотт
не может, сделать какую-нибудь другую подписанную работу, которая
очистит мои инициалы от всяких подозрений, например, что-то о
"Энциклопедическом обозрении" и доктрине его редакторов.» И ещё
пример: «Вы приходили на днях ко мне домой, чтобы увидеть и не нашли:
дело в том, что я бываю дома только вечером и не ночую там уже некоторое
время. Но я приду к вам сам в ближайшие дни. Всегда ваш друг, Сент-Бёв.»

Кроме того, среди тех, кто обитал в офисах "Насьональ", были такие,
кто только создавал видимость принадлежности к нему, и кого Каррель
держал на расстоянии, хотя и терпел. В этом контектсе стоит упомянуть
Луи Блана, который вошел в газету ещё в 1830 году при следующих
обстоятельствах.

Он предложил Каррелю обзор книги о философах XVIII века, и как только он
начал чтение, Каррель его прервал. На каждой фразе останавливал его и с
энергией, критиковал, а когда он сказал, что Руссо и Дидро ---
предшественники, а Вольтер --- представитель буржуазного либерализма,
Каррель вскочил: «Ах! Господин! Вы высказываете вещи, которые меня
поражают! Вам следует хотя бы привести доказательства!»

Луи Блан объяснил, привёл цитаты и заставил своего слушателя признать,
что он не читал Дидро: «Знаете, в конце концов, дела литературы и
философии не моя забота. Я всего лишь солдат. Я опубликую вашу статью
как она есть. Никогда не стану осуждать человека, которому не смог
ответить!»

Каррель жил под девизом - «Все для своей газеты». Но не без отдыха и
развлечений. Каррель любил светскую жизнь, и, выполнив свою задачу ---
или отложив её (что случалось всё чаще и чаще) --- охотно выходил в
свет, на спектакли, на концерты. Его часто приглашали. Он также принимал
гостей. Дома и у других он блистал. Кроме того, он сохранял столько
времени, сколько мог, для чтения и учёбы, страдая от той рассеянности, к
которой приводит журналистика, и стремясь к строгому использованию
своего времени, чтобы реализовать всё, на что был способен.

От республики к социализму.

«Наши идеи будут постепенно развиваться и расти по мере того, как
нынешнее правительство, приближая своё собственное самоубийство,
обнаружит какой-либо из своих недостатков и призовёт нас предложить
средство, хорошо или плохое, но добросовестно нами искомое...» ---
заявил Арман Каррель 3 мая 1833 года в "Трибюне", которая обвинила его
в изменениях его доктрин.

Каррель, несомненно, переходя от монархии к республике, следовал весьма
логичной эволюции. Пройдя через руины монархии, он сначала препятствовал
их восстановлению, так как ненавидел старый режим и Бурбонов,
вернувшихся «в обозах иностранцев». Затем он принял новые политические
тезисы и, постепенно, делая вывод за выводы, довёл их до логического
завершения.

Мы видели, как накануне 1830 года он защищался от мысли о республике. Он
принимал монархию, но административную монархию; короля, но короля
избранного. Мы видели, как после июля он провозгласил свою
приверженность «нашей молодой и тысячу раз законной монархии», отверг
традиции 1793-го года, успокоил пессимистов и усмирил нетерпеливых,
утверждая, что «абсолютная демократия вооружила бы нас друг против
друга», пытаясь решить эту деликатную проблему: примирить монархию с
революцией.

Мы видели, как язык Карреля вскоре стал более резким, а его полемика,
стала разрушительной и более ядовитой. Он ещё не осмеливается полностью
порвать с монархией, утверждая, что для достижения правильного
устройства государства нужно окружить монархию республиканскими
институтами «без слова республика, которое пугает», но после этого
момента свою теорию уже развивает в антимонархическом направлении.

Июльская монархия, как и её предшественница, не может выполнить свои
обязательства перед свободами страны. Существование монархии в любой
форме неизбежно влечёт государственный переворот. Проблема
конституционной монархии заключается не в той или иной династии, а в
самом её существовании. Контрреволюция заложена в самом принципе
монархии.

Таким образом, революция 1830 года ничего не закончила, ничего не
решила; «все проблемы управления представительной власти остаются
нерешёнными, нужно начинать заново налаживать отношения между
аристократией и демократией». Принцип, который всегда его вдохновлял, он
формулирует снова с большей силой и смыслом: «Франция должна управлять
собой через посредников, которые исполняют не свою волю, а её». Народ
должен править страной, а страна народом.

Он республиканец по убеждению, как и вся Франция, которая колеблется,
которая, сменив пять династий за сорок лет, всё ещё не знает своих
республиканских способностей, которая не привязана ни к одной династии
больше, чем к другой, и чьи обычаи, по его мнению, не являются
монархическими. Безусловно, в июле нельзя было сделать больше, чем
завоевать парламент и правительство. Первая необходимая, но
недостаточная победа. Каррель выбрал цель. Теперь он ищет средства.

Нужно сформировать республиканские убеждения, мудро и чётко, чтобы они
были легко восприняты большинством; достаточно широкие, честные и
моральные, чтобы развеять все предвзятости и предложить всем
разнообразным группам, разделяющим страну, гарантии свободы. Будет ли
достаточно заменить короля президентом «без двора, без семьи, которую
нужно содержать, без родственных связей с иностранными династиями, без
кастовых интересов, отличных от интересов нации»? Будет ли достаточно
предоставить всем властные полномочия?

Каррель не обманывается. Как бы хороша ни казалась ему система, которую
он поддерживает, он знает, что «любая человеческая институция имеет лишь
относительное совершенство. Она подходит для данного состояния общества,
но в ходе его развития неизбежно устаревает и нуждается в улучшении.
Было бы очень правильно начать широкое обсуждение реформы, существующей
государственной системы в момент, когда вера в неё пошатнулась, и с
выгодой заменить, когда вера в неё больше не существует или сменила
объект».

Когда вера пошатнулась! Уж не испытывает ли нас этот верующий, когда
говорит о самих либеральных собраниях, основе основ республики, что они
«не отличаются ни достоинством, ни выдержкой в процессе своих
обсуждений», а когда он описывает их, как принимающих или отвергающих
самые прекрасные и необходимые вещи среди частных разговоров, громкого
смеха, хождения туда-сюда, самого настоящего беспорядка. «Предупреждение
для тех, кто пишет историю, --- добавляет он, --- вот как выглядит
возвышенное вблизи. И всё же нам нравится думать, что историки не
обманули нас, рисуя внушительные картины некоторых дебатов
Учредительного собрания».

Арман Каррель, по крайней мере теоретически, не является буржуазным
республиканцем: он демократический (народный) республиканец. Народный
суверенитет он требует в полной мере, и его любовь к народу иногда
выражается с лиризмом, но и здесь он не обманывается: он остаётся
совершенно беспристрастным, потому что знает, что народ изменчив. «Народ
никому не делает подарков без условий, раз и навсегда не дарует своего
одобрения, своей благосклонности или даже более горячих чувств.
Приходят, служат ему, подходят для обстоятельств, для эпохи; счастлив
тот, кто хотя бы раз в жизни удостаивается этой чести! Но как только
обстоятельства и эпоха проходят, услуга оказана, нужно уступить место,
нужно уметь вовремя отойти и довольствоваться выражениями
признательности, собранными в момент, когда ты был полезен; тот, кто
продолжает свою роль дольше, чем от него ожидали, находит ненависть
вместо благосклонности, потому что из полезного деятеля он превратился в
препятствие... Страна не неблагодарна к ним; но у страны больше нет в
них той нужды, какая была... Они выполнили свою задачу, они исчерпали
своё время...»

Тот, кто при монархии присоединяется к республике и работает на её
становление, является революционером. Каррель продолжает свою мысль:
«Святое дело свободы защищается революциями; тех, кого нельзя убедить,
свергают, топчут, уничтожают... Народ не может довольствоваться
победами июля. Его обманули буржуа, ставшие его правителями. Ему
остаётся свергнуть монополию буржуазии монополизм, «второй смертный
приговор, будет легче вынести и исполнить, чем первый, в момент, когда
буржуазный монополизм прибегнет к тем же методам правления, которые
ознаменовали последний день эпохи Реставрации (монархии)».

И развивая мысль, Каррель продолжает уже скользить вперед без остановки,
как по тонкому льду. Поверхность, по которой он движется, сужается по
мере движения вперёд; вскоре он оказывается загнанным в своего рода
полуостров. Будущее для него теперь --- это «продолжение и завершение
задачи, начатой нашими отцами в 1789 году»; это приход режима, имя
которого он не знает, где материальные блага будут распределены иначе.
Республика --- лишь этап, лишь путь; она не является последним
выражением этого великого движения, начатого с религиозной реформы,
продолжающегося политической революцией и должно завершиться социальной
трансформацией человечества.

Социальную революцию он предвидел уже в 1830 году. Тогда он предполагал,
что этот новый государственный строй наступить в результате постепенной
реформы: «...Реформа существующего режима собственности придёт от самих
владельцев, через постепенные уступки, через уступки, которые
предотвратят угрозы и не уничтожат принцип права собственности, но
распространят его на большое количество людей, тогда как сейчас оно всё
ещё ограничено меньшинством».

Что касается коммунизма, то он не вызывает у него страха: Возможно, ещё
найдётся множество людей, готовых свергнуть монархию и провозгласить
республику в день народного гнева; но не найдётся тех, кто провозгласит
конституцию Бабёфа... Можно внушить живым и страдающим умам идею
грабежа, но никогда идею общности имущества...

Восстание рабочих в Лионе ещё больше открывает ему глаза. «В глубинах
нашего старого социального строя возникают вопросы гораздо более
серьёзные, чем те, которые могут быть решены сменой династии или
правительства... Кабинет, отправляя армию в Лион, начинает классовую
войну; это хуже, чем политическая война. Это серьёзно, сложно и опасно
как для него, так и для нас...»

Он указывает на гноящуюся рану: «Если в обществе есть мошенники и
освобождённые каторжники, это потому, что есть спекулянты, придворные,
бесполезные и богато оплачиваемые, священники, разжиревшие на
общественном богатстве... В этом обществе есть отвратительные пороки,
страшные беды, бесчисленные злоупотребления, чрезмерные удовольствия,
которые сочетаются, компенсируются и, так сказать, уравновешиваются. Это
равновесие нужно изменить: меньше злоупотреблений, и будет меньше этих
голодных и смелых народных выступлений, которые рано или поздно приводят
к взрывуя... Некоторые люди считают, что очень умно пожимать плечами,
когда им говорят о страданиях бедняков. Соображения гуманности, морали,
справедливости, говорят они, хороши для выступлений с трибуны; но
руководствуются фактами... Однако забывают, что социальные факты не
являются неизменными, вечными, как математические истины!»

В 1832 году идёт длительная полемика с "Дебатами", в самом серьёзном
тоне и в самом напряженном виде. Каррель ещё раз рассматривает
социальный вопрос. «Дебаты» назвали «варварами» низшие классы. Газета
«Насьональ» отвечает: «Варвар ли --- бедный рабочий, лишённый работы и
умирающий от голода? Этот несчастный --- наш согражданин, член большой
семьи... Это не его ненадлежащее поведение, не его недостаток
цивилизованности, не его предпочтение нищете его убивают, а неравное
распределение общественных нагрузок и благ. Он не стал варваром по
своему выбору; но плохое состояние общества, ещё более плохие принципы
правления обрекли его жить и умирать как брошенное животное. Общество не
может измениться в одночасье; но оно, по крайней мере, может себя
оценить; оно может почувствовать свою вину перед столькими людьми,
которых убивает чрезмерный труд и которые не имеют даже самых
необходимых вещей, которые труд может предоставить: рубашку, тёплую
одежду и постель, чтобы умереть...»

Затем позиция Карреля становится более определённой. Хотя он отвергает
социалистическую программу --- отвергает государство как единственного
собственника, прогрессивный налог называет «налогом зависти, а не
справедливости», --- но он принимает человеколюбивые намерения, которые
вдохновляют эту программу. Но не приемлет никаких ужасов, никаких резких
потрясений, никакой кровавой тирании. Сначала нужна реформа нравов.

«Говорят, это беспорядок, когда рабочие хотят зарабатывать больше, чем
та зарплата, которую могут предложить им хозяева! Это беспорядок, что
рабочий не может смириться с размеренной, скромной, экономной,
трудолюбивой, оседлой жизнью, которая сделала бы его дневной заработок
более чем достаточным для его нужд и нужд его семьи! Это беспорядок, что
рабочий не может оставаться в своём положении и стремится к
развлечениям, удовольствиям, комфорту, благодаря обязательной ставке
заработной платы. Чем плоха установленная необходимостью поддерживать
низкие цены на необходимые предметы потребления, которая позволит ему их
приобретать! Есть ещё один беспорядок --- эта растущая жадность, которую
не удовлетворит никакое увеличение заработной платы, и которая будет
требовать всё больше по мере того, как она будет получать больше! Но
этот беспорядок есть, не только у рабочего, он есть у его хозяина; и не
только у его хозяина, он есть в обществе в целом; он во всех сферах, во
всех слоях общества и государства в целом, снизу доверху и сверху до
низу; и те, кто, по долгу службы, должны поддерживать то, что принято
называть порядком, те, кто проповедуют рабочему самую трудную, самую
редкую, самую невозможную из добродетелей: умеренность в желаниях,
именно они дают обществу в целом пример самой скандальной неумеренности,
наименее достойной прощения. Потому что если умеренность в желаниях
должна быть правилом для бедных, то она должна быть таковой и для
богатых; и если у бедных это нужда, острая, настоятельная, непреодолимая
нужда, которая толкает их к неумеренности, то с другой стороны мы видим
грубый эгоизм, отвратительную жадность; это бесчеловечные страсти,
страсти настолько обширные, что они могут быть удовлетворены только
пожиранием средств к существованию тысяч людей. «Проповедуйте же своим
примером, вы, кто хотите навязать рабочему добродетели, силу духа,
скромность, способность сдерживаться и умеряться, которые при
необходимости уменьшают его желудок и желудок его детей. Но если этой
умеренности, этих добродетелей вы не находите в ваших роскошных душах, в
ваших изменчивых и никогда не удовлетворённых умах, откажитесь от
жестоких проповедей, лицемерных наставлений, достойных только самых
возмутительных лжецов...»

Необходима реформа нравов, а затем, через убеждение, свободную
пропаганду и регулярное функционирование институтов, политическая
реформа. Верит ли Каррель тогда, в 1836 году в эту мирную реформу? Слово
"революция" вновь появляется под его пером, и он чувствует, как это
грозное событие приближается и скоро произойдёт. Но теперь он сам больше
не боится его.

Если вскоре обстоятельства не заставят его, как надеются его друзья,
оказаться в Палате, а возможно, и во власти, получив ясные и весомые
обязанности и полномочия, Арман Каррель, подталкиваемый своей логикой и
недовольством, вскоре начнёт проповедовать революционный социализм.

Патриотизм и свобода.

В этом постоянном развитии, в этом быстром переходе от монархии к
республике, от республики к социализму, два момента до сих пор остаются
неизменными и противостоят всем потрясениям и разочарованиям. Во-первых,
патриотизм. Патриотизм всегда живой и чрезвычайно чувствительный.

Будучи юношей в 1815 году, Каррель чувствовал себя униженным и
побеждённым в битве при Ватерлоо, также, как старый солдат Империи.
Воспоминание об этом французском поражении не покидало его. Он
вздрагивает, как только какое-то обстоятельство пробуждает образы,
которые беспокоили его в юности. ««Ваш патриотизм идёт от сердца», ---
говорил Каррель Давиду, --- а мой от желчи; поэтому у меня часто бывают
приступы нетерпения и также усталости от политики».

Отсюда и его настроения. Всякая мирная дипломатия не совместима с честью
страны; в международной политике якобинизм (воинственность) обязателен.
Июльская революция примирила свободу и трёхцветный флаг; этот союз «в
течение десяти лет обеспечил Франции границы, которые ей определила
природа», и помешал Европе стать казачьей. Она, возможно, также поможет
Европе стать свободной, ибо Франция не отказывается от своей роли среди
наций. Оборонительная неприязнь, постоянные мечты о мести и победе ---
эти две стороны патриотизма, которые легко оправдать, сводятся к одному:
войне. Каррель не боялся войны, он жаждал действий и это был не только
патриотизм, но ещё и пример Наполеона Бонапарта, тоже жаждавшего
решительных действий и их совершавшего.

«То, чего мы стремимся достичь для себя, как цивилизованные люди, и чего
мы желаем для нашей страны, потому что мы её любим: это право каждого
гражданина говорить или писать то, что он считает своим личным интересом
или интересом всех. Обязанность для правительства следовать, как раб
пожеланиям реального большинства, чтобы это большинство было обеспечено
средствами гласности, обсуждения и представительства во власти, которые
точно выражают его потребности и мнения».

Свобода обсуждения для всех! Каррель --- и это вторая стабильная точка в
развитии его мысли --- не отделял её от демократии, но она казалась ему
больше, чем просто организационной формой правительства. Республике без
свободы обсуждения он предпочёл бы монархию с половинчатой свободой
обсуждения. Свобода для всех, общее право, взаимность гарантий. Это
ценные и правильные идеи которые люди вокруг него, как его друзья, так и
противники, слишком часто игнорировали.

Каррель писал: «Мало чести желать свободы для собственной выгоды, когда
она нужнее для защиты от враждебного правительства; но большая честь,
это желать свободы даже для людей из этого враждебного правительства,
когда сила обстоятельств свергнет его и заменит. Эта честь у нас есть.
Мы хотим свободы для себя сегодня, завтра --- пусть будет свобода у тех,
кто против нас, если вдруг мы станем хозяевами положения...».

Это было искреннее обещание, которое Арман Каррель бы сдержал и которое,
это он ясно понимал, «бешеные» из его партии не сдержали бы. Он знал,
что они использовали слова «свобода» и «равенство» только как средства
полемики, как защитное оружие побеждённых, и что они держали в запасе
доктрину диктатуры и деспотизма. Верил ли он, что когда их час пробьёт,
а значит и его вместе с ними, он сможет устоять перед искушением успеха
и соблазном произвола? Верил, но всё меньше и меньше. Уроки исторических
фактов были для него особенно болезненными, но он всё ещё лелеял эту
благородную мысль как химеру, возможно, недостижимую для человеческих
обществ, как итог прогресса, который он, увы, не увидит.

Несостоявшаяся встреча.

Арман Каррель обладал одним единственным титулом, титулом главного
редактора газеты «Насьональ»: вся его репутация и всё его влияние
исходили от того, как он носил этот титул. Конечно, зависть злобно
подкрадывалась к тем, кто был ему наиболее обязан, речь про клан
якобинцев, которых он презирал, но защищал ценой своего спокойствия и
свободы.

Он нес свой титул, помимо его настоящих друзей, которым он, несмотря на
свою резкость, внушал постоянную привязанность; помимо его
корреспондентов и близких ему посетителей; помимо связей, которые
парижская жизнь множит вокруг своих знаменитостей; наконец, помимо тех
активистов, которые иногда выходят из безымянной массы, где они с
удивительным самоотвержением и верой поддерживают культ своего божества,
чтобы предложить услугу («если легитимисты бросят вам вызов, передает
солдат, вы можете рассчитывать на храбрецов из 610-го полка») ... или
чтобы просить её; находясь помимо всего этого, Арман Каррель сиял.

Его ранение в 1833 году стала «общественным событием». Его мнение
ожидаемо, его требуют. Ни один важный дебат в Палате не проходит без
того, чтобы лидеры оппозиции не проконсультировались с ним, без его
анализа и указания пути. Более того, правительство, возможно, даже
король через посредников обращается к нему за помощью: «Поддержите нас,
--- пишет ему депутат Моген, --- чтобы не дать Бельгии броситься в
объятия Англии... Я прошу вас об этом, потому что меня попросили».

Его личность становится значимой за пределами Ла-Манша, Рейна и Альп;
его издательство оказывает влияние даже за Атлантикой. Почтенные
джентльмены из Сити приглашают его, и лорд Брум ищет его. Его статьи
против рабства чернокожих волнуют Соединённые Штаты, и не только Луи
Наполеон пытается привлечь его на свою сторону, но как в Италии, так и в
Германии стараются заручиться его симпатией и поддержкой.

Ничто так не привлекает и не увлекает во Франции, как правда, сказанная
с искусством и риском. Ничто так не волнует и не удерживает внимание,
как зрелище человека, идущего навстречу великой судьбе. В 1836 году
французы ждали, когда судьба Карреля, предчувствуемая всеми и казавшаяся
неизбежной, наконец, станет более ясной и завершится.

Он был больше, чем просто демократический журналист; идеи, которым он
служил --- республика и пресса --- не исчерпывали его способностей. У
него были обширные внутренние ресурсы, которые его зрелость могла бы
использовать, если бы жизнь предоставила такую возможность; он был
слишком богат возможностями в эти дни, несколько пустыми в плане
действий, которые медленно вели к революции 1848 года...

Но завтрашний день? Ах, какие обещания он несёт! Арман Каррель назначил
свидание гордой Истории, которая, казалось, подмигнула ему. История
заставила его томиться ожиданием. Он становился нетерпеливым из-за неё,
устав смотреть на часы, погружался в приступы глубокой меланхолии... Но
не прекращал её ждать. Но на это свидание История так и не пришла.

Глава XI

Смерть Армана Карреля.

Жирарден.

Во вторник, 19 июля, около одиннадцати часов вечера, Арман Каррель,
завершив свою обязанность --- ежедневную статью, которую ему становилось
всё труднее и труднее писать, --- покинул свой кабинет на первом этаже
издательства и остановился на минуту на антресоли, чтобы, как обычно,
обменяться несколькими словами с Леритье, своим старым товарищем по
Сент-Пелажи, который уже год был секретарём редакции газеты «Насьональ».
Закурил сигару, с которой обычно, не торопясь, шёл до улицы
Гранж-Бательер. Бонне де Мальерб в это время заканчивал отчёт о
заседании Палаты.

Каррель любил поболтать с этими двумя коллегами, с которыми у него были
приятельские отношения. Он даже относился к ним как к близким друзьям.
Вчера он жаловался им на то, что не может больше заниматься
историческими исследованиями, которые начал, и что его работа
политического журналиста тянется за ним, как тяжёлое бремя. Эта работа
отнимала почти всё его время и растрачивала его лучшие силы, как
физические, так и духовные. Что и говорить, у него была слишком
требовательная и слишком разочаровывающая работа.

Позавчера он инициировал беседу с Беррье, легитимистским оратором, у
Элизы Р..., где позволил себе излить душу в очень горьких
высказываниях: «Люди, которых я, кажется, веду, не готовы к республике.
Никакого политического сознания... никакой дисциплины... мы совершаем
ошибку за ошибкой. В итоге, я сведен к роли молота, меня используют,
чтобы бить, чтобы разрушать, но я не могу ничего построить... Будущее!
Оно слишком далеко, чтобы я мог его достичь...»

В тот день вечером, он казался утомленным жижнью больше, чем обычно в
последние дни, и это поразило Беранже. Казалось, что под тяжестью
фатальной усталости он ожидает какого-то события. Каррель вновь и вновь
прокручивал в голове недавний сон: его мать одета в черное, глаза полны
слез, и между ними такой диалог: «Кого вы оплакиваете? Моего отца? ---
Нет... --- Моего брата? --- Нет... --- По кому же вы скорбите? --- По
тебе, мой сын! ...»

Он перебирает анонимные письма, которые сейчас переполняют его почту. В
них оскорбления --- он знает их и смеется над ними; есть предсказания
скорой и трагической смерти, есть угрозы раскрыть его личную жизнь
(Эмили, нежная Эмили, кто коснется вас, дорогой ангел, кто попытается
вас очернить, я его убью!) и зловещие эмблемы --- скрещенные пистолеты и
мечи... Дорога перед ним кажется закрытой, он не может игнорировать
загадочные сигналы, которые посылает ему судьба, странные, похожие на
галлюцинации и непостижимые предостережения.

«Добрый вечер, Леритье! Добрый вечер, Мальерб!» Он собирается выйти.
Леритье его останавливает: «Месье Каррель, вы не забыли, что обещали
несколько строк Капо де Фёйлиду по поводу его процесса с Жирарденом?»
--- Это правда, --- отвечает Каррель, садясь за угол стола и начиная
писать.

Действительно, фельетонист из «Bon Sens» сегодня жаловался на молчание
«Насьональ» в великом споре, который привел его в исправительный суд.
Какое благоволение, какое уважение он мог ожидать от своих судей, если
его друзья, казалось, его не поддерживали? Молчание самого авторитетного
органа независимой прессы сыграло бы на руку его противнику. Капо
покинул Карреля, получив обещание поддержки.

--- Капо... Как пишется Капо? --- Арман Каррель начал писать быстрым
почерком:

«Мсье Эмиль де Жирарден, член Палаты депутатов, возглавляет общество,
которое считает, что нашло способ издавать газету по цене сорок франков
в год, удачное открытие, которое принесет пользу стране, если г-н де
Жирарден преуспеет в этом начинании. Однако, в качестве первоочередного
средства для достижения успеха, мсье Э. де Жирарден счел нужным
опубликовать проспекты, в которых он говорит о газетах, существующих уже
шесть, десять, пятнадцать и двадцать лет, в терминах, которые мы
предпочли проигнорировать в нашем случае, но которые один из наших
коллег, «Bon Sens», отметил в ряде очень занимательных фельетонов,
которые вызвали значительный общественный интерес. Остроумный автор этих
фельетонов, господин...»

Каррель остановился; как правильно написать Капо? На самом деле, он едва
знает этого человека. Как и все, он знает о его роялистском
происхождении и переходе в оппозицию, о том, что в июльские дни он ходил
с пистолетом в руке, а затем префект, редактор в «Трибюн», романист,
драматург, а теперь он пишет для «Bon Sens». Легко возбуждается, задира,
«тропический гасконец», охотно участвует в дуэлях; в частности, он
сражался с Гюставом Планшем, рыцарем Жорж Санд, за то, что обидел её.

Каррель немного обязан Капо де Фёйлиду: нужно отплатить ему
благодарностью за то, что недавно тот похвалил его в предисловии к
своему произведению «Турнёр де шэз», а также небольшая признательность
за оду, написанную двенадцать лет назад в честь французских
перебежчиков, заточенных в Тулузе. Каррель также помнит, что Капо ---
один из тех, кто наиболее энергично и остроумно борется против Эмиля де
Жирардена, --- Капо, который через шесть месяцев (заметим это сразу,
подчеркнем, так как авантюра, в которую Каррель оказывается втянутым без
его ведома, не лишена странных неопределенностей) станет редактором в
газете Жирардена, а менее чем через, год правительство поручит ему
миссию за границей.

Бонне произносит имя Капо по буквам, и Каррель продолжает:

«Остроумный автор этих фельетонов, месье Капо де Фёйлид, рассматривает
комбинации и расчеты, которые были раскрыты в проспектах г-на де
Жирардена. Месье Капо де Фёйлид считает это начинание неудачным; у него
есть на это полное право, и он подкрепляет своё мнение соображениями и
доводами, которые, по нашему мнению, не выходят за рамки допустимой
дискуссии. Мсье Э. де Жирарден мог бы ответить в своей газете; однако он
предпочел рассматривать сомнения, высказанные в отношении точности своих
расчетов, как клевету на свою личность; поэтому он обратился в
исправительный суд против «Bon Sens» и месье де Фёйлида. Это дело будет
рассмотрено завтра, и г-н де Жирарден воспользуется преимуществами
сентябрьских законов. Пресса не сможет освещать дебаты этого дела. Мы
сообщим результат, который, по нашему мнению, не вызывает сомнений,
потому что не видим ничего похожего на клевету в обсуждении, проведенное
месье де Фёйлидом против утверждений и цифр месье де Жирардена, в том
виде, в каком она определяется нашими законами.»

Если Капо Каррель мало что должен, то Жирардену он не должен ничего.
Встречался ли он когда-нибудь с ним? Он сохранил приглашение,
отправленное в марте 1833 года его женой, этой романтичной и
светловолосой Дельфиной, которая привлекает в салоны на улице Сент-Жорж
множество парламентариев и писателей. Примерно в то же время он получил
записку от Жирардена с просьбой о небольшой правке. Он вставил требуемую
правку, как просил незаконнорожденный сын главного охотника Людовика
XVIII, и отклонил любезное приглашение дочери Софи Гей. С тех пор
никаких новостей ни от одного из них не было.

К тому же в последнее время много говорили о том и другом, особенно о
Жирардене, из-за шумно запускаемого им дешевого журнала. Но он не был
первым. Безусловно, в 1821 году Жирарден изложил свою идею Казимиру
Перье: развивать рекламу, обеспечивать доходы от объявлений, которые
позволят снизить цену на газеты и тем самым увеличить число читателей.
Он даже провел эксперимент с «Журналом полезных знаний». Но реализация
ежедневной политической газеты по низкой цене не принадлежала ему
исключительно. 15 марта 1836 года Леонс де Лаверне начал публиковать
«Общий журнал Франции», снизив цену подписки, которая ранее составляла
восемьдесят франков для всех газет, до сорока восьми франков, а 23 июня,
вместе с ним, Гийемо и Луи Деснойер объявили о объявили о выпуске 1 июля
газеты «Век».

Жирарден не ограничился участием в этой революции, создав газету
«Пресса» за сорок франков; он поднялся на трибуну, взял мегафон и начал
рекламировать. Старые газеты, которые оставались предметом роскоши для
чтения и были обременены налоговыми и уголовными законами сентября,
высокими расходами на залоги и почтовые отправления, встревожились и
бросив без внимания процесс Алибо в темную яму, куда то, что мы называем
«новостями», падали одна за другой день за днем, унесенные затем
беспощадным вихрем, начали обсуждать расчеты и намерения нечестного
конкурента. Жирарден в ответ обвинял их в плохом управлении
предприятиями, в обмане подписчиков, а сам, между тем, превращал газету
в лавку, а журналиста в торговца мнениями и новостями. Вскоре разразился
ураган.

Жирарден, который презирал журналистские принципы, ответил конкурентам,
поддержанный и, без сомнения, субсидируемый г-ном Тьером, который уже
спас его депутатское кресло, и, поскольку Капо де Фёйлид смешивал
оскорбительные размышления о директоре «Прессы» с техническими
соображениями о задуманной им коммерческой операции, Жирарден привлек
его к исправительному суду.

Этот инцидент втянул Карреля в спор, за которым он внимательно наблюдал,
но в котором еще не принимал участия. Он колебался между двумя
чувствами: ему нравилось, что газета становится доступной для всех
граждан, что увеличение числа читателей расширяет круг обсуждения «для
общего блага борцов», что, напрямую касаясь народа, он больше вовлекает
его в жизнь государства и тем самым ускоряет приход просвещенной
демократии; одновременно он опасался «индустриализма», подчинения
журналиста кассе, а не идее, унижения профессии до банального ремесла,
превращения его служения в торговлю.

В любом случае, написав несколько строк по просьбе Капо де Фёйлида, он
вступает в спор сегодня вечером. Несколько неожиданно для себя, без
особого боевого настроя, избегая вовлечения и высказывания мнения по
сути самих дебатов. Короткая заметка из вежливости, дружеский жест в
адрес Капо, легкий укол в сторону Жирардена --- это не серьезно. Он
перечитывает статью, на которую потратил пять минут, и сразу же
отправляет её в набор.

«Добрый вечер, Леритье! Добрый вечер, Мальерб!» --- «Добрый вечер, месье
Каррель!» Заметка появилась 20 июля. Главный редактор «National»
придавал ей, конечно, меньше значения, чем новой атаке, которую он
направил в том же номере против мсье Тьера. Никаких происшествий в этот
день не произошло. Суд, по просьбе «Bon Sens», отложил дело
Жирарден-Фёйлид на неделю, и Каррель спокойно готовил свою защиту на
послезавтра; как помнится, он должен был защищать вместе с Жюлем Фавром
своего управляющего Перса, привлеченного к суду за статью от 13-го июля.

21-го числа Каррель провёл утро с Грегуаром; они оба проверяли состояние
помещений, которые занимает газета, и готовились к предстоящему
переезду. Каррелю не терпится покинуть старую улицу Круассан, узкую и
грязную, где ему так трудно управлять своим кабриолетом, и разместить
«National» в более достойном и комфортном здании на улице Ле Пелетье.
Около одиннадцати часов Грегуар уходит.

Каррель только тогда начинает просматривать газеты, сначала «La Presse»,
и сразу же его взгляд привлекает статья под названием «Ответ для
National и Temps». «... "Le National" выражает резкое осуждение в
адрес месье де Жирардена за то, что он не предпочел воспользоваться
страницами "La Presse" (чтобы ответить Капо де Фёйлиду, вместо того
чтобы привлекать его к суду). Это упрек, которому недостает честности,
приписываемой характеру месье Карреля. Безусловно, упрек был бы
заслуженным, если бы "Bon Sens" ограничился критическим и строгим
анализом экономической основы, на которой основана "La Presse"; но
дело обстоит не так: самые гнусные и личные обвинения были направлены
против мсье де Жирардена... "Le Temps" менее краток, чем
"National", в своих размышлениях и враждебности; он посвящает этому не
менее четырех колонок... ... в любом случае, мы утверждаем, акционерам
"La Presse" не будет причин завидовать акционерам "Le Temps",
"National" и "Bon Sens", хотя эти газеты стоят восемьдесят франков.
Против нашей воли, и потому что мы не можем молчать, мы вынуждены
вступить на путь, на который нас толкают; но, в конце концов, если на
этом настаивают, мы его примем и опубликуем, сколько "Bon Sens",
"National" и "Le Temps" стоили их акционерам; мы, в свою очередь,
сделаем такие расчеты для этих газет, раз уж они утруждают себя
расчетом нашей. У нас не будет недостатка в информации по этому
вопросу, как и в сведениях, которые нам потребуются для биографии
нескольких редакторов этих газет, если мы когда-либо будем вынуждены её
опубликовать. И даже в этом случае мы обещаем ограничиться строгой
правдой фактов; у нас не будет, в отличие от других, необходимости
предсказывать неминуемые банкротства; нам будет достаточно упомянуть о
завершенных банкротствах, зарегистрированных в коммерческом суде...»

Особенно два момента задевают Карреля: «честность, приписываемая» его
характеру и угроза биографией. Намек на «завершенные банкротства» едва
ли его касается; речь не может идти о его книжном предприятии, которое,
хотя и закончилось неудачно, но честно. Первый момент кажется ему
оскорблением; второй совпадает любопытным образом с видом анонимного
шантажа, которому он подвергается уже месяц. По обоим этим вопросам он
считает, что необходимы объяснения; он пойдет навестить месье де
Жирардена, это самый простой и быстрый способ их получить, а также самый
надежный способ мирно разрешить дело, которое, возможно, не стоит и
выеденного яйца.

Он приходит около четырех часов в офис "La Presse"; Адольф Тибодо,
встреченный по дороге и осведомленный о ситуации, сопровождает его.
Жирарден его принимает и, узнав о цели его визита, просит подождать для
продолжения разговора прибытия своего друга, присутствие которого, как
он утверждает, является ответом на присутствие Тибодо. Он посылает за
Лотур-Мезереем, денди, который часто бывает на улице Сент-Жорж и чьи
камелии известны всему бульвару.

Тибодо, ожидая, читает "La Presse", которую он еще не видел. Жирарден,
с вызывающим видом, вертит свой черепаховый монокль. К чему он
стремится? Очевидно, он не склонен к примирению, и даже его желание
иметь свидетеля разговора указывает на задуманный план. Вот Тибодо
бледнеет. "Завершенные банкротства", черт возьми! --- это его
собственные. Разве он не растратил недавно, в Вене, свое наследственное
состояние на неудачные биржевые спекуляции, а стекольный завод в
Шуазиль-ле-Руа, которым он управлял в 1830 году, не пострадал ли от
коммерческого кризиса, последовавшего за Июльской революцией? Жирарден
хорошо осведомлен, месье Тьер сам снабжает его информацией.

Тишина становится все более напряженной и насыщенной электричеством. «Я
оставляю за собой право, месье», --- прерывает Тибодо, «встретиться с
вами снова по моему собственному делу. Жирарден усмехается: «Как вам
будет угодно!» Наконец входит Лотур-Мезерей. У него светские и
дружелюбные манеры; благодаря ему, дела должны уладиться. И
действительно, они улаживаются. «Честность, приписываемая характеру»
месье Карреля? Непреднамеренная двусмысленность, ошибка в языке:
"приписываемая" означает признанная, а не ошибочно приписанная.
«Термины, которые мы просто презираем?» Только термины, а не месье де
Жирарден. Заметка, опубликованная в "La Presse" и "National", могла
бы подтвердить исчезновение всякого недоразумения, отсутствие всякого
намерения оскорбить. Каррель предлагает её составить. Он хотел бы, чтобы
она сначала появилась в "La Presse", "National" бы её воспроизвёл на
следующий день. Жирарден, напротив, требует, не без резкости,
одновременной публикации. Каррель уступает, и они расстаются.

Инцидент, по сути, окончательно не выяснен, из-за довольно
двусмысленного поведения Жирардена. Каррель не получил ответ на запавший
в сердце вопрос, который его особенно мучает: вопрос о биографиях,
обещанных дерзким бастардом. До конца дня главный редактор "National"
снова возвращается, на сей раз один, в офис "La Presse". Он приносит
проект общей заметки, о которой шла речь. Жирарден еще не успел
просмотреть её до конца, когда Каррель задал мучивший его вопрос.
Является ли он одним из лиц, упомянутых в его угрозе? Жирарден не
отвечает. Каррель настаивает, начинает возбуждаться. Жирарден выходит из
себя.

«Я не обязан вам отчитываться, и не буду этого делать. У меня есть
папки, полные документов. Тем хуже для тех, кого они касаются. Я
использую их против кого и как мне будет угодно...» Такой тон удивляет
Карреля, и, когда Жирарден упоминает о некой даме, которая покинула
своего мужа, и чья история могла бы заинтересовать публику, он
восклицает: --- «Честно говоря, месье, кажется, что вы намерены устроить
ссору со мной...» --- «Ну что ж, да, месье! Ссора с вами, это меня
устраивает! ...» --- «Для меня, месье, дуэль --- это печальная
необходимость. Но после ваших слов мне остается только уйти и отправить
к вам своих секундантов, и поскольку это я вызван, я выбираю пистолет.»

Потрясенный, Арман Каррель возвращается в "National". Он приглашает
«большого Амбера» и рассказывает ему о случившемся. «Я ожидал встретить
у мсье де Жирардена качества и некоторые недостатки, которые ему
приписывают, например, умение общаться; но я нашел человека, еще более
колючего, чем его статья!» Затем он просит Амбера, лейтенанта кавалерии,
мастера фехтования, всегда готового прийти на помощь, стать его
секундантом. Он думает выбрать вторым секундантом Грегуара, когда
появляется старый друг Перса, которого не было видно весь день.

Этот верный друг, этот мамелюк с таким преданным сердцем, узнав о
случившемся, умоляет Карреля не драться; он сам намерен разобраться с
«сэром Эмилем, называемым Жирарденом», как он недавно разобрался с
негодяем, бывшим изгнанником из батальона Наполеона II, который оскорбил
его патрона. Каррель благодарит его, но, будучи лично вызванным
Жирарденом, он сам должен идти на поединок. Тогда Перса, ссылаясь на
давнее обещание, предлагает себя в качестве секунданта. Каррель не может
отказать; он принимает, извиняется перед Грегуаром, которому он отдает
предпочтение, заверяя при этом, что дуэль маловероятна и что соглашение
все еще возможно.

Грегуар, который устраивает ужин этим вечером, оставляет своих гостей и
остается в "National", где в напряжении ожидает дальнейшего развития
событий. Амбер и Тибодо действительно ушли до прибытия Перса, чтобы
встретиться с секундантами Жирардена; они должны попытаться уладить дело
и, в случае неудачи, договориться об условиях поединка.

Слухи об инциденте уже распространились. Приходят обеспокоенные друзья.
Вот Амеде Пишо; он отводит Карреля в сторону, расспрашивает его,
подчеркивает ребячество ссоры и глупость дуэли. «Вы думаете, ---
отвечает Каррель, --- что я собираюсь драться по глупости, чтобы
доказать своему противнику, что он неправ, снижая цену газет до сорока
франков? Он угрожал мне, что напишет мою биографию и упомянет о тайне
человека, о котором я не допущу, чтобы хоть малейший ветерок поднял
завесу. Я убью его, или он убьет меня.»

И Тибодо, который возвращается вместе с Амбером, подтверждает, что
больше ничего нельзя сделать; они видели Лотур-Мезерея и Пайяра де
Вильнёва, секундантов Жирардена; директор "La Presse" не захотел
принять ни одно из их предложений, хотя они были очень разумными: он рад
возможности дуэли с Каррелем; для него это удача, он это говорил и
повторял, и, похоже, что у него есть "обязательства на высшем уровне".

Завтра в 8 часов в лесу Венсен. Когда все выходят, Капо де Фёйлид
попадается на пути маленькой группы и кричит, что он «сломает хребет
этому негоднику Жирардену». Грегуар уводит Амбера, чтобы передать ему
коробку с пистолетами, принадлежащую Жюлю Бастиду, а Каррель возвращает
Перса сбережения, которые тот ему доверил. Ночь будет короткой.
«Поспешим спать. Встреча в семь часов перед Оперой.»

«Жирарден все устроил, чтобы привести Карреля в ловушку, скоро напишет
Виктор Булоз Жорж Санд. Он готовился к этому уже десять дней.» Каррель
почти не спал. Никогда еще он не был так внутренне напряжен накануне ни
одной из своих дуэлей. Никогда еще он не ощущал своё будущее
одновременно и смутно и точно: смутно вчера и позавчера, когда
предчувствовал, но не понимал, и точно в этот момент, когда слышал
внутри себя крики о смерти...

Каррель решает незаконченные дела, пишет административные заметки (в
одной из них он значительно увеличивает жалованье Перса на случай
осуждения 23 июля) и располагает их на своем столе. Наконец, на лицевой
стороне листа с печатью нотариуса месье Кауэта с улицы Фий-Сент-Тома, он
с полной ясностью составляет завещание; строки ровные, почерк очень
четкий, и все элементы завещания тщательно отмечены:

«Мое имущество состоит из:

1.  Шести акций «National», из которых четыре заложены у книжного
    издателя Фюрна за двадцать тысяч франков и две, у мсье Лехона,
    нотариуса, на сумму, которую сообщит Ледрю.

2.  Дома на улице Шаброль, заложенного на сумму семьдесят тысяч франков,
    из которых сорок тысяч франков у нотариуса Кауэта и тридцать тысяч
    франков у Эрваса; доходы от дома идут на обслуживание процентов по
    ипотеке.

3.  Мебели и библиотеки, которые я хочу оставить своей жене, если
    состояние моих дел не вынудит распорядиться ими. Мои долги указаны в
    прилагаемом журнале с моими обязательствами; что касается того, что
    я мог бы забыть, я полагаюсь на память моей жены. «Я думаю, что
    оставляю свои дела в относительном порядке. У меня нет никаких
    личных расчетов с "National". Мое категорическое желание
    заключается в том, чтобы все мои рукописи, которые будут найдены у
    меня дома, были сожжены. Я не оставил ничего, что могло бы быть
    опубликовано.

 Париж, 22 июля 1836, пять часов утра.»

Каррель подписывает, затем заканчивает свой утренний туалет. Он
одевается, согласно протоколу, в полностью черное, и единственная
вольность, которую он себе позволяет под длиннополым сюртуком с
бархатным воротником и широкими лацканами, --- это жилет из атласа с
двойным рядом пуговиц. Эмили плачет. Он улыбается ей с нежностью,
утешает, успокаивает, но поцелуй, который он ей дает, затягивается как
прощание.

Тем временем Перса, проведя три часа без сна, побежал к Амберу, куда уже
приехал Лотур-Мезерей. Он хочет изменить оружие дуэли (Каррель
предпочитает и лучше владеет шпагой), он хочет взять на себя
ответственность за заметку от 20-го числа; он хочет драться сам... Увы!
Добрый «мамелюк» напрасно хлопочет; он не сможет вернуть уже брошенные
кости...

Каррель, который разговаривал у Оперы, на улице Ле Пельтье, с доктором
Марксом, хирургом, которого он брал с собой в Венсен, видит, как
приходит Перса, жестикулирующий и возбуждённый; он опасается неуместного
взрыва эмоций на месте дуэли и просит его пойти купить сигары. Затем он
усаживает Амбера и Маркса в свой экипаж, берёт вожжи и пускает рысью
свою английскую лошадь.

Первая остановка: Каррель будит Грегуара. «Я приехал за вами, мы
оставили Перса. Замените его...» Грегуар быстро одевается, и они снова
отправляются в путь. Но, когда они прибывают к воротам Бель-Эр, они
снова находят возбужденного Перса. Он сел в кабриолет и дал кучеру пять
франков чтобы он поторопился, и вот он здесь, на месте встречи. Перса
дружески упрекает Карреля.

«У вас горячая голова, мой дорогой Перса, --- отвечает Каррель. --- Я
признателен вам за ту дружбу, которую вы ко мне испытываете и проявляете
здесь, но подумайте, дорогой друг, что эта дуэль должна быть серьезной.
Она мне очень неприятна; однако она должна пройти спокойно и
хладнокровно. Обещайте мне быть благоразумным.» Перса обещает, и Каррель
добавляет: «Если эти господа сделают вам подходящие предложения, я
уполномочиваю вас их принять, потому что, повторяю, эта дуэль не
является ни почетной, ни тем более политической.»

Грегуар не покидал экипаж; он видит, как группа проходит через ворота, и
ждет, нетерпеливый и взволнованный. Секунданты Амбер и Перса,
Лотур-Мезерей и Пайяр де Вильнёв, в сопровождении доктора Маркса и
доктора Бодо, собираются вместе. Они входят в лес и выбирают место.
Затем выполняются необходимые формальности; дистанция --- сорок шагов
--- измеряется и отмечается, пока противники передают своим друзьям
предметы, которые могут остановить пулю. Каррель доверяет Перса свой
портфель, часы, кошелек и ключи от своего личного кабинета. Он очень
озабочен. Перса его подбадривает, но Каррель его прерывает: «Вы видели,
как в Испании я бросался навстречу пулям и ядрам роялистов; будьте
уверены, что я буду здесь, как в Барселоне, Маттаро, Льерсе... Но
помните, что этот день будет для меня роковым, потому что я собираюсь
драться с бастардом и мошенником; у таких людей всегда удачная рука!»

Каррель и Жирарден теперь смотрят друг на друга, и директор "National"
обращается к директору «La Press»: «Месье, вы угрожали мне биографией.
Дуэль назначена. Она может быть роковой как для меня, так и для вас.
Если я погибну, вы напишете мою биографию; но если вы сделаете это
честно, вы не найдете ничего в моей личной и общественной жизни, что не
было бы почетным, не так ли, месье?» «Если бы я писал вашу биографию,
--- ответил Жирарден, --- я мог бы сделать это только в почетных
выражениях...» «Ну что ж, месье, --- продолжает Каррель, --- после этих
слов я могу вам заявить, что, написав статью в "National", я вовсе не
хотел вас оскорбить.» Жирарден смотрит на своих друзей; одно слово, без
сомнения, еще можно успеть сказать, и дело не зайдет дальше. Перса кипит
и вертит тростью; Каррель удерживает его взглядом.

Единственный звук, который раздается в этот тихий и драматический
момент, --- это звук зарядки пистолетов. Затем следует еще один тихий и
бесконечно длинный момент. Две выстрела с коротким промежутком разрывают
его. Каррель быстро сделал десять шагов, остановился, прицелился и
выстрелил; Жирарден, стоя неподвижно, увидел его в прицеле и, сразу
после Карреля, тоже выстрелил, возможно, пошатнувшись от удара, который
только что хлестнул его по бедру. Каррель падает: «Меня ранили в пах».

Свидетели и врачи бросаются и укладывают раненых по обе стороны дороги.
Перса плачет. «Не плачьте, дорогой друг, эта пуля освобождает вас!»
Карреля поднимают и уносят, и когда его проносят мимо Жирардена: «Вы
сильно страдаете, месье?» --- спрашивает он. «Я желаю, чтобы вы не
страдали больше, чем я.» --- отвечает Жирарден. «Теперь лучше не
стреляться на пистолетах, --- добавляет Каррель своим друзьям, --- все
стреляют хорошо!»

У ворот леса старый солдат смотрит на этот печальный кортеж. «Вы
служили, вас когда-либо ранили в живот?» --- «Нет, месье, только в руку
и ногу; но у меня были товарищи, раненые в живот, которые выжили.» ---
«Но это тяжёлые раны!» Каррель вспоминает, что Пейрат, его старый
товарищ по Сен-Сиру, капитан королевской гвардии в 1830 году и подавший
в отставку, чтобы не служить революции, живет в Сен-Манде, примерно в
двухстах метрах вон там, слева от авеню Бель-Эр. «Отнесите меня к этому
старому другу; он легитимист, но он хорошо меня примет.»

Кто-то идет предупредить Пейрата, который прибегает, с волнением сжимает
руку раненого и гостеприимно открывает ему свой дом. Он размещает его в
своей спальне; Каррель поднимается на второй этаж, раздевается и
ложится. Пейрат запрягает свои экипажи и посылает за самыми известными
врачами в Париж. Арман передает Грегуару последние слова, с которыми
обменялся с Жирарденом, затем замолкает. Он явно страдает; он
сосредоточен, задумчив. «Никакого священника, правда? Никакой церкви...
Прямо на кладбище... Знаменосец полка всегда наиболее подвержен
опасности; я исполнил свой долг... Грегуар, мой друг, я чувствую себя
лучше. Я могу обойтись без вас... Идите быстро расскажите дома, что
произошло. Поторопитесь, прошу вас, и постарайтесь добраться без
приключений на своем пути...»

Грегуар прыгает в кабриолет и уезжает. Первые посланники уже
распространили новость. Теперь Париж знает о ней. На бирже даже
утверждают, что Каррель умер, и подчеркивают, что для кабинета это
большая удача. Г-жа Досне берет свой журнал и записывает: Первой
реакцией г-на Тьера было огорчение из-за потери талантливого и умного
человека, которого он хорошо знал и который со времён Июльской революции
причинил ему много неприятностей своим журналом. Но мир мертвым! Он
оставил несчастной женщину, которая семь или восемь лет назад покинула
свою семью, своего мужа, чтобы быть с ним, как его тень. Говорят, что
она настолько преданна ему, что ее положение достойно сожаления...

Именно к этой несчастной Эмили спешит Грегуар. Он заходит в театр
"Водевиль" за Этьеном Араго. «Арманд хочет видеть свою жену, пойдёмте
со мной.» Они прибывают на улицу Гранж-Бательер. Крик. «Мёртв? ---
Ранен. --- Тяжело? --- Да, но мы его спасём, он многое пережил... Он
зовет вас, идите.» Бесконечное, отчаянное путешествие. Эмили рыдает и
боится опоздать... Она выходит из кареты, быстро поднимается в комнату
и, когда входит, Каррель улыбается. «Спасибо, Этьен, спасибо...
Оставьте меня с ней наедине...»

Последний разговор, последние объятия, последние слова, полные нежности
и любви. Любви верной, неутомимой, такая же нежной, как в Вердене, когда
она только начиналась и осознавалась и сейчас снова осознается, и
раскрывается ещё шире, делится на двоих и дает облегчение, любовь,
которая сильнее смерти, потому что она выдержала испытание жизнью и
обещает длиться вечно, даже по ту сторону могилы. Обещание, которое в
этот момент Эмили дала своему Арману, она будете держать до своей
собственной смерти через шестьдесят лет, под своей чёрной накидкой,
перед шкафом с занавеской из крепа, открываемым каждый вечер в час
молитвы, чтобы созерцать бледное лицо покойного среди маленьких детей,
играющих вокруг вас, и которые иногда будут называть его «Месье Каррель»
с уважением и благоговением, которое она не забудет...

Но это всё будет потом .... А сейчас, последние поцелуи, которые
одновременно отчаивают и утешают.

Агония.

У постели раненого хирурги из Валь-де-Грас: Жюль Клоке, Скулеттен,
Седийо; Литтре, в ту пору интерн в больнице, Дюмон, Кампаньяк, Тьерри,
Жерве, Губо, Деларанн, Пинье присоединились к ним. Вместе с доктором
Марксом они осматривают раненого. Пуля пробила кишечник; должно быть
внутреннее кровотечение. Мочевой пузырь не повреждён, но ситуация крайне
серьезная. Сам Каррель замечает, что ему следует опасаться перитонита.

День проходит без происшествий. На авеню Бель-Эр собирается потрясенная
толпа, ожидая новостей. В доме Пейрата, заполненном бесчисленными
посетителями, тревога продолжает расти. На своей кровати Каррель
испытывает всё больше боли, но его мужество не ослабевает; чтобы немного
облегчить его страдания, ему делают кровопускание.

Ночная вахта организована, когда Пейрат просит Грегуара спуститься вниз:
там находятся две крупные женщины, приведённые Монришаром, сыном
генерала. Тот предлагает загипнотизировать одну из своих спутниц и
получить от неё точные сведения о состоянии Карреля. Грегуар колеблется;
Монришар настаивает и начинает свои пассы. Испытуемая, лежащая на
диване, в контакте с пиджаком раненого, кажется, быстро теряет сознание
и отвечает на задаваемые вопросы: пуля остановилась на трёх сантиметрах
от входного отверстия, она находится справа и может быть легко
извлечена, если месье Рикор возьмётся за операцию. Это событие прерывает
ночь мрачным интермеццо.

Каррель беспокоен, у него жар, он задыхается и просит свежего воздуха.
Утром пульс всё ещё сохраняет свою силу. После восьмичасовой
консультации доктор Клоке сообщает плотной молчаливой толпе, ожидающей
перед домом, что ситуация остаётся очень серьёзной, но не безнадёжной.
Фактически, врачи сделали два новых кровопускания; они привели к
некоторому облегчению.

В одиннадцать часов состояние раненого резко меняется: он бледнеет, его
пульс становится беспорядочным и слабым, ноги холодеют. Внизу снова
начинается поток посетителей; никого не пускают в комнату, даже мсье де
Шатобриана. Аббат де Женуд посылает запрос, согласится ли Арман Каррель
принять Архиепископа Парижского; Грегуар не верит в это и не хочет
ничего позволять, пока Каррель сам не попросит священника.

С каждым часом состояние ухудшается; больному снова делают
кровопускание, но его боли продолжаются и усиливаются. К концу дня
надежды не остаётся; Каррель, сильно ослабевший, всё ещё пытается
поддержать своих друзей; его слова уже плохо связаны; он периодически
впадает в бессознательное состояние, из которых он выходит с видимым
усилием воли и шепчет на латыни в этих тяжёлых пробуждениях: «aegri
somnia... aegri somnia...» (переводится как «бред больного»)

Внезапно он начинает дрожать и его тошнит; тёплые компрессы не
согревают; его нос заостряется, глаза расширяются и обводятся тёмными
кругами, пульс исчезает. Агония начинается, трагическая борьба более
жестокая, чем смерть, в этой борьбе, где тело и дух вместе
сопротивляются ей, должна неизбежно победить...

Агония Армана Карреля была зрелищем страшной торжественности. Его голос,
ставший глухим, как у мертвеца, говорящего из-под крышки гроба, не
переставал до конца разрывать густую и мягкую тишину, делая её ощутимой
и болезненной. «Ванну! --- говорил умирающий, --- дайте мне ванну...
Она унесёт мои страдания... Она меня спасёт...»

Приступы невыносимой боли прерывали его монолог, «таинственный, как сон,
и насыщенный, как пророчество», его великолепный бред, в котором
всплывали его дружба, воспоминания, битвы, сокровенные идеи. Он упоминал
Мануэля, Бенжамена Констана, генерала Фоя; жаловался на своих врагов;
говорил о Франции и Испании, соединяя их судьбы. Это красноречивое и
страстное импровизированное выступление, эти удивительные взгляды на
историю и политику доводили до высшей точки восхищение и боль тех, кто
его окружал.

«Майе был храбрецом... он был убит на дуэли, убит выстрелом из
пистолета... Но нет... ударом шпаги в глаз... храбрец, Майе...
Почему мне отказывают в ванне? ... Так, вы убираете лампу? Ещё так
темн... Грегуар, вы убрали лампу... принесите свет, чтобы я ещё мог
вас видеть, мои друзья... Где вы, Грегуар? ... Эмили, ты меня не
покинула? ... Подойдите, чтобы я хотя бы мог вас коснуться, раз вы
оставляете меня в темноте... Мой добрый Этьен, я вам благодарен...
Лампу, Грегуар, и мою ванну...»

И руки Карреля ощупывают тень, ищут другие руки, цепляются за эти
дрожащие руки... И на столе лампа продолжает светить, но Каррель уже
погрузился в вечную тьму; он ослеп и не осознает этого. «Испания ---
благородная нация, смелая нация... Народ любит свободу; солдаты
храбры... Почему нет вождей? ... Нужен другой правитель... А эта
спасительная ванна, ну, разве вы не дадите мне её? ... Окраины Мадрида,
обычно населённые аристократией, состоят из великолепных дворцов,
которые контрастируют с грязными и узкими улицами, составляющими центр
города; в Париже, великолепный район находится в центре, а грязь --- на
окраинах. Как может самый живой и элегантный народ на земле мириться с
этими убогими и отвратительными жилищах? Испанцы всегда уважали
достоинство народа. Именно это чувство заставило их совершать великие
дела...»

Каррель замолкает. Слышны только минуты, которые истекают; ещё одна
минута прошла, ещё одна минута осталась. «В моей стране на меня обрушили
всю ненависть, которая связана с партией и мнениями, которые я являюсь
одним из самых преданных защитников; пытались оклеветать все мои
действия; искажали смысл всех моих слов; вторгались даже в мою частную
жизнь... Меня преследовали в лабиринтах лживой легальности; загнали в
тупик... Возможно, Франция вспомнит обо мне...»

Присутствующие содрогаются. Этот возвышенный бред, этот разум, который
защищается на пороге ночи, воспринимаются ими как священная тайна.
Удивление, уважение и страх держат их внимательными и застывшими. «А эта
ванна, которую вы мне отказываете? Вы принимаете меня за ребёнка? ... Не
покидайте меня... Амбер, Персат, поговорите со мной... Я так страдаю. Я
бы больше не страдал, если бы мне дали ванну... Грегуар, разве ты больше
не мой друг? Они не хотят принести мне эту ванну, о которой я прошу уже
несколько часов... Но я прошу тебя; дай её мне, прошу тебя...»

И Грегуар, тронутый и чьи пальцы Каррель ласково сжимает, обещает
немедленно найти желанную ванну; врачи больше не могут отказать... Он
будит персонал соседнего заведения, разжигает огонь, готовит ванну и
приносит её к дому, где его друг лежит в агонии. Рассветает.

Когда Грегуар возвращается: «Всё кончено!» --- шепчет ему кто-то. Он
бежит в комнату: Каррель лежит неподвижно и молчаливо, веки, увеличенные
синей тенью, закрыты, и прекрасный пламенный взгляд, в котором
вспыхивали искры души, этот прекрасный взгляд, который последние
три-четыре часа уже ничего не видел, теперь потух навсегда. Грегуар
подходит и целует в лоб тело; он вздыхает: «Бедный Каррель!» и вот
мёртвец вздрагивает: «Эта ванна?» Грегуар бросается, зовёт работников,
которые уже начали опустошать ванну; Каррель вздрагивает: «Наконец!» «Он
сбрасывает одеяла, поднимается: «Пойдём», --- говорит он, --- пойдём!»
... Его поднимают, ведут, и как только его помещают в ванну, он
задыхается... Его поспешно укладывают обратно, он пытается говорить, он
говорит; слышно: «Франция... Республика... Свобода...» и затем он
умирает. Часы пробили пять утра.

В то утро 24 июля 1836 года грядущая Республика 1848-го года возможно,
лишилась одного из своих вождей, или же новый Император, провозглашенный
2 декабря 1851 года, может быть, лишился своего маршала...

***

Весенний день 1837 года на кладбище Сен-Манде. Птицы в ветвях деревьев.
В воздухе золотой свет. Водран, могильщик, сгребает листья в аллеях и
напевает, вырывая сорняки. Семидесятилетний мужчина, который ступает
тихо и статно, как святой, подходит к нему, просит ухаживать за тем уголком,
где покоится его друг, посеять газон и посадить цветы. Затем
направляется к скромному кресту из чёрного дерева в конце аллеи справа,
на который он указал могильщику. Медленно и достойно проходит мимо
могил; останавливается, снимает головной убор ... Месье де Шатобриан
задумчиво размышляет у могилы Армана Карреля, ещё одного благородного
человека...

Руан, июнь 1927 --- июнь 1929.

#Журналистика #СвободаПрессы #Франция #Париж #Националь #National #Каррель #АрманКаррель #СенБёв #Литература #История #Политика #Оппозиция #СудебныеПроцессы #Революция

#Journalism #FreedomOfPress #France #Paris #NationalNewspaper #Carrel #ArmandCarrel #SainteBeuve #Literature #History #Politics #Opposition #LegalProceedings #Revolution