Лестница и пиджак. Или история осторожная

Лестница и пиджак. Или история осторожная.
А тут вот ведь же дело какое. Буквально под утро под самое рассказали, а толи и показали такое мне… И так это здорово. История такая, что чуть ли не сказочная, и столко же обыкновенная.
Поднялся это значится товарищ один высоко-высоко. Ну, вот это оченно он высоко так куда-то поднялся. Ага, и вот взгромоздился он, значится, это дело, туда и… И глядит. И наблюдает оттудова он. Или производит он там наблюдения. А свысока-то оно ж до того же глядеть хорошо, до того видно многое, и ранее вполне незаметное. И вот он глядит оттель, так это значится. А то и страх его вдруг почему-то да стал самую малость охватывать. Нет, не то, чтобы боязнь там так какая-то конкретная, но страх небольшой всё ж охватывает и охватывает. А на высоте-то, там же оно и понятное дело, там ведь опасностей множество, и упасть тоже оченно даже оттудова запросто. Особенно же, если там, наверху поверхность не особенно ровная или скользкая. А в нашем-то случае, она и была такой именно. К этому же и зима еще, а местность тоже гористая и бугористая. И вот, видимо в этой как раз связи и стал этот страх его, его и охватывать. А там, на верху на этом ведь зыбко всё, и многое там неустойчиво. А толи от того это, что это так только кажется. Ну, с непривычки это, возможно и так. И вот он опасается, а то и даже тревожится он помаленечку, но всё пристальней и всё интенсивнее.
А внизу-то народ взад-перед всяк куда ни будь да перемещается. И народу этому и невдомек даже, что он сидит там, на верху, значится, и он там не только сидит, но он там еще и опасается. Народец туда и сюда движется, проворачивается народец всяк по делам по своим, и никакой опаски от страха упасть вообще и ни на чуть с высоты не выказывает. А этот-то, на высоте который, никак в толк взять не может, как же это ему спуститься-то оттудова, обратно чтоб, значится. И чтобы наверняка, и чтоб не в последний раз, т.е. не прищурившимся, а вполне еще так-же живым еще, и даже чтоб бодреньким. То бишь не потравмированным разными травмами за это время спускания. И вот он, сидя там сильно задумчивым сделался, и он задумался. А выдумать-то ничего не умеет. – Ничегошеньки, то есть у него по части этой никак не получается. Старается он и старается. Думает он и опять снова думает. - Ан, нет… - нетути…- снова опять ничегошеньки не выдает на гора это думание. А тревожность-то, та ж наоборот у него повышается. И повышается и повышается. И он все горячее тревожится от её повышения. А народ внизу так и не замечает, ну то есть вообще ничего, что с ним там наверху делается, и никакого в его этом лице и тени волнения не наблюдает народ. А толи с того это, что народ какой-то попался тут ненаблюдательный, не то невнимательный. Хотя и иной представитель народа даже иной раз подметит, но невзначай как бы, что это он это так просто над всем этим только прикалывается. Ведь народу-то невдомек, что высота-то опасности может утаивать, или являть их для индивида, высот огромных достигнувшего, и (или) возвысившегося. И большинство-то народное, так то и вообще не то, чтоб о таких вещах не задумывается, так и оно ж просто таки вверх и не смотрит ведь даже вообще. – Вот же ведь каковое оно, большинство этакое человеческое.
Ага. Ну, так и так. А тот всё смущается. Думает. И опасается всё интенсивнее. И уже почти смело заметить можно, что начинает бояться тот даже, до того это значится, краски его, в голове его же, так это сильно сгущаются. А это как раз те самые краски - тревожные.
И тут он отчетливо вдруг разбирает промеж этих участившихся мыслей своих голос. Голос такой это тоже приятной наружности, и по всему видать, что мужской это голос, хотя и вполне даже приятный, разборчивый. Одного только не понятно пока – откудова голос этот звучит. - Не то сверху он, - так оттель вроде б и неоткуда. А не то снизу тот голос, хотя и оттудова тоже издалека ведь должно б оно быть. А тут вот он, он, словно бы оченно рядышком. А толи и изнутри этот голос, - тут я и сам, честно сказать, не пойму еще. Простенько так, вкрадчиво, и доходчиво. И голос сей так говорит, значит, ему. – Тут тебе, гражданин ты хороший, лестница бы понадобилась и пиджак. – Вот это как он ему говорит сильно, разборчиво. А и говорит-то языком обыкновенным, что и переводить стало быть нет никакой необходимости. – Тут сразу смысл улавливается, а не слова даже. И вот улавливается этим товарищем, он то есть улавливает сразу из сказанного, что в слове «пиджак» химия какая-то заключается. Что, дескать, не обыкновенный какой-то пиджак это. Или пиджак, так это скажем малиновый, с золотого цвета большими пуговицами. А это как бы даже что-то необыкновенно загадочное, но и заодно необходимое, и очень нужное, важное. И если с «лестницей» тут наоборот всё вообще очень понятно ему, за исключением разве одного, маленького – «где ж её взять?», то про пиджак как раз он тогда вот такое стал спрашивать. – Послушайте, а пиджак-то причем? Или «а что за пиджак?» - так он за это за дело расспрашивает и интересуется. А ему и отвечают тогда этим же голосом: А ну дык, если пиджак не понадобится, то можешь и без пиджака обойтись как-то, испробовать… - Вот тебе на…, - так это я уже за всё это дело подумываю… И ничего, акромя сказанного, и добавить-то толком сюда не осмеливаюсь. – Вот же ведь история какая таинственная. Что не сказать про неё «неказистая», а толи и «истая», одно только ясно мне, что непростая совсем эта такая история. А толи и сами возьмите да испробуйте разгадать все словеса тут обсказанные. Вот и разберитесь-ка самостоятельно. А уже если кто и подскажет мне как это тут и чего, то и вовсе будет во мне радость несоизмеримо великая. – Вот же ведь как это оно.

02,03,25