И под крыле Его надеешися

 

В давнем уже 1983 году старшеклассники средней 76-й школы города Свердловска, нынешнего Екатеринбурга, готовили новогоднюю постановку в ДК Автомобилистов.
Дом культуры – бывший кафедральный собор, со снесенным куполом и колокольней, служил для увеселения советских граждан и часто использовался в качестве площадки для  проведения праздников.
Лихой танец «пиратов» в джинсах и рваных тельняшках, непременных черных повязках на одном глазу,  казался верхом остроумия и изюминкой новогодней постановки о том, как Новый год по вине разнузданной братии едва не был схвачен и брошен за борт.  Было очень приятно – ведь это  воплощался в жизнь мой авторский замысел.  Я отплясывала от души! Мне было безоблачно 17, мне невероятно шла тельняшка и очень льстило внимание влюбленного юноши Николая… Но! Несмотря на старание «добрых сил», спасающих  Главного героя, праздник все-таки был испорчен неизвестными хулиганами, которые сломали туалет именно во время нашей репетиции. Больше нашу актёрскую компанию  в ДК веселиться не пустили. «Пираты» оскорбились. Их заподозрили в том, чего они не делали! В порче имущества! Тогда я, полыхая, как мне казалось, праведным гневом,  написала в молодежную газету фельетон про сотрудников Дворца Культуры, которые испортили праздник детям, всей душой стремящихся к искусству.
Заметка легла в основу портфолио – я поступила на факультет журналистики. «Из унитаза шагнула!», – смеялись друзья, через много лет вспоминая мой дебют.
Сейчас хотелось бы сказать, что из Храма. Но нет. Шагнула в журналистику как шагнула.
А вот обратно зашла уже в Храм.
 
Через сорок лет я вернулась в то же самое здание. Но теперь здесь был Кафедральный Новотроицкий Собор. Пришла я на исповедь, чтобы покаяться. За все « вольныя и невольныя…». Просить прощения за то, что судила по собственному разумению, вмешивалась в ситуации и судьбы так, как считала нужным, и часто влияла на жизнь людей, присваивая себе право Бога – право судить.
Этот сборник рассказов -  об очень личном, о том, что было пережито  между двумя этими фотографиями.  О  моей жизни, в  которой Бог,  так или иначе, всегда присутствовал. Но это я понимаю только теперь.
Вышла журналисткой-«пираткой» из дома культуры Автомобилистов,  а вернулась православной верующей в Троицкий Собор.
И все дороги  – здесь.
Это не  только истории про меня, в которых мне явно дано было понять, что Бог есть. Но и истории, произошедшие с моими близкими людьми и рассказанные мне с предупреждением: «Ты не поверишь!».
 Но я верю. И верую. И продолжаю идти …


Часть первая.
История первая
Точка отсчета
 

Алла Александровна Андреева. Огненная Роза мира.


Однажды меня, журналистку молодежной газеты, любительницу писать «о загадочном» пригласили на встречу с Аллой Александровной Андреевой, вдовой Даниила Андреева, автора мистической книги «Роза мира».
В книге  «Роза мира» подробно описывались странные фантасмагорические видения автора, сына известного писателя Леонида Андреева. Ну как сына? Воспитывала Даниила сестра его матери, рано ушедшей из жизни,  великий писатель ребенком никогда особо не интересовался. Тем  не менее, Даниил Андреев унаследовал его литературный дар. К тому же он имел способность  с детства видеть иные миры. Его мучили видения, вначале, как мог, он с ними боролся. Но в какой-то момент они полностью захватили его сознание.  Даниил писал «Розу мира» в печально знаменитом Владимирском централе, в нечеловеческих условиях, страдая от голода и унижений. Рукопись прятал пленный японский генерал, товарищ Андреева по камере. Японца не обыскивали, а  вещи Даниила перетряхивали без устали. Само творчество Даниила Андреева – уже подвиг, символ несломленного человеческого духа.
И жена его, Алла, с детства была верующим человеком. История её любви – одна из великих и невероятных историй. Она выдержала испытание разлукой и страданиями. Всеми силами Алла Александровна стремилась облегчить участь  своего супруга, стараясь взвалить на себя хоть малую долю   его жизненных испытаний. Она надолго пережила его, и продолжала служить, ему, его памяти. Благодаря ей уцелело и литературное наследие Даниила Андреева.
Во время беседы Алла Александровна Андреева рассказала, что недавно посещала Святого Старца Андриана. Он жил в монастыре, в неведомых мне тогда,  Псковских Печорах.  И есть у него дар  изгонять нечистых духов, и едут к нему со всего мира на «отчитку»: так в православии называется экзорцизм. На протяжении всего разговора она не выпускала из рук небольшую икону, прямо перед ней на столе в маленьком подсвечнике горела церковная свеча.
 Андреева очень переживала, что Андриан, хотя и отнесся к ней тепло, сострадательно, саму книгу мужа велел немедленно сжечь!  А она-то считала делом своей жизни  нести людям эту «Розу мира»! Андриан объяснил, что бесы часто открывают людям только ту правду, которая может им навредить. «Эта книга не ведет к спасению души!» - старец был категоричен.
Алла Александровна приехала от старца Андриана несколько дней назад,  и сразу же отправилась к нам, в Екатеринбург. Ей ещё только предстояло осмыслить слава Андриана, его резкое неприятие святой для неё «Розы мира».
Только теперь понимаю, как было больно услышать эти слова старца. Как невозможно тяжело принять их как волю Божью. Это потом появятся интервью, в которых она вспомнит, что муж и сам задумывался над тем, что служил злу, и что способность ходить по иным мирам – от лукавого. Со временем она даже стала возражать, чтобы её представляли как вдову человека, написавшего только «Розу мира» - есть ведь у Даниила Андреева и духовные стихи и поэмы!
Но тогда, много лет назад  Алла Александровна Андреева подарила мне на память о встрече именно эту книгу -  «Розу мира», с дарственной надписью. 
Слова старца Андриана «Сжечь!» не давали покоя. Она мне честно их передала.  Как он мог сказать про книгу: «Сжечь!»?! Что за средневековье?! 
Огонь и «Роза мира» в моем сознании оказались окончательно связанными после двух событий. Свой экземпляр «Розы мира» я хранила на даче. Дача сгорела. А  в ночь на 29 апреля 2005 года в квартире Брюсова переулка тоже вспыхнул пожар. 90-летняя незрячая хозяйка Алла Александровна Андреева погибла в огне, закрывая собой рукописи мужа…

История  вторая.
Девочка Катя.
 
Рисунок Надежды Костюк
Худенькая 24-летняя девушка с огромными карими глазами и гривой кудрявых черных волос была бы необыкновенно хороша собой, если бы не её потухший взгляд и очень бледная кожа. Она ничем не отличалась от своих ровесниц. Тем не менее, ей, страдающей от жестокой болезни, предстояла очередная плановая госпитализация. Катю привела ко мне в редакцию ее мама, Нина Петровна, чтобы рассказать свою загадочную историю, которая как она была уверенна, печально сказалась на здоровье  её дочери. На момент нашей встречи у Кати был трехлетний стаж пациентки психиатрических клиник.

В раннем детстве  Нина видела… инопланетян. Ей было четыре года. Жила она с родителями в деревне. В тот летний полдень взрослые работали в поле, а малышку, как всегда, оставили дома, привязав за ногу к крыльцу, чтобы никуда не убрела.
–  Стоял зной, –  вспоминала женщина, –   и я так скучала! Все всматривалась вдаль, туда, откуда должны были вернуться родители, где виднелось поле гороха и моркови. И тут, ступая прямо по полю, приближаются двое в серых обтягивающих серых  комбинезонах, головы закрыты чем-то круглым. Они срывали горох и тут же его выбрасывали.  Подошли очень близко, я не могла убежать, что-то страшное склонилось надо мной, и я от ужаса потеряла сознание. Потом долго болела. А когда поправилась, как смогла, объяснила родителям, что меня испугало. Взрослые велели  никогда и никому об этом не рассказывать…
Нина благополучно закончила школу, институт, вышла замуж. Родилась Катя.
Когда дочь заболела шизофренией, женщина стала искать причины этой напасти, и не нашла ничего особенного в своей биографии и в жизни родных, кроме вот этого дикого случая из детства.
 Узнав,  что Катя не выходит из больниц,  и  уже с юных  лет для неё нет никакой надежды на получение хорошего образования, создание семьи, на самое обычное человеческое будущее, я  загорелась желанием ей помочь. 
Стала везде, где только можно, искать информацию о душевных болезнях. Вот и наткнулась на заметку  о том, что шизофрению можно легко перепутать с беснованием, симптомы  ведь так похожи! В этом случае, как уверял автор, чтобы помочь страждущему,  нужно «просто» взять и изгнать бесов. Так что я  очень вовремя узнала о старце Андриане, которому, по  моему замыслу, и предстояло окончательно излечить Катю. 
Не колеблясь, я забрала Катю из психиатрической лечебницы, написала расписку лечащему психиатру, что несу полную ответственность за неё и  осознаю последствия своего поступка. Хотя, что я могла осознавать?! Была наивная уверенность в своей правоте, а все остальное казалось неважным. 
И  мы отправились в Псковские Печоры через Санкт-Петербург. Сложность была одна – Катю лечили какими-то лекарствами, от которых ей постоянно хотелось есть, и все время  в дороге я занималась добыванием еды, которую Катя мгновенно поглощала.
Стояла глубокая зима, когда я впервые увидела Псково-Печорский монастырь. Он выглядел очень средневековым. Как из исторического кино. Мы попытались пройти на службу, но Катя сказала, что подождёт меня у храма. Оставить её надолго я не могла, да и на службе мне сразу стало очень жарко и скучно. Мы отправились обратно, в гостиницу. По дороге я разговорилась с молодым священником. Рассказала ему про Катю. Батюшка сообщил, что старец Андриан болен и не может проводить отчитки. Я попросила священника об интервью, но и это оказалось невозможно. На случай, если он передумает, и согласится ответить на мои вопросы, оставила номер своего редакционного телефона. 
На следующий день, бесцельно блуждая вокруг монастыря и по его окрестностям, мы набрели на источник. Как нам сказала женщина, набиравшая там воду, он был освящен в честь преподобной Вассы.
Мы набрали две трехлитровых банки святой воды и отправились в обратный путь в  Екатеринбург. Катя сразу начала пить святую воду. Говорила, что вода очень вкусная. Она поверила, что эта вода её вылечит, и отказалась от всех таблеток. Дикий голод тут же  перестал её мучить. Она стала спокойной и очень ласковой, дружелюбной, общаться с ней стало намного проще.
После возвращения домой, Катя допивала эту воду ещё год, всё разбавляя и разбавляя её кипяченой водой из чайника. Целый год у Кати не было обострений, и она за это время ни разу не лежала в больнице. Мне очень хотелось вместе с ней вернуться в Лавру. Чтобы уже наверняка. Чтобы дальше – только нормальная жизнь среди нормальных людей.  К тому же мне в редакцию позвонил батюшка из Лавры, с которым я разговорилась во дворе монастыря, и сообщил, что Старец Андриан благословил Катю на отчитку. Тот священник  не забыл про нас! До сих пор думаю об этом человеке с благодарностью.
Я тут же позвонила Нине Петровне. И обрушилась на меня вся студёная правда быта.  Катина мама сказала, что больше побывать в Лавре не получится. Надо выбирать – или покупать Кате на зиму шубу, или потратить деньги на поездку. Они выбрали шубу.
Катя вышла на работу в питомник садовых растений, но не смогла выжить в обычном женском коллективе. Сейчас бы сказали, «не смогла социализироваться». Произошел внезапный срыв, и она снова оказалась во власти местной психиатрии.
Какое-то время я еще навещала её в больницах. О Печорах Катя больше не вспоминала, а я не знала, чем ещё смогу ей помочь. Мы встречались всё реже и реже, и, наконец, наше общение совсем прекратилось…
История третья.
Как потерялся и нашелся Рома.
 

Апрельским солнечным днем мне позвонили на работу и сообщили, что мой ребенок потерялся при походе в кукольный театр. Вся подготовительная группа детского сада посмотрела сказку и вернулась на автобусе обедать и спать. Вся, кроме моего пятилетнего Ромы. Он где-то бродит один в центре огромного города.
–  Ищите! – посоветовала мне воспитательница, - Можете обратиться в милицию.
Из-за звона в ушах я не могла её дослушать. Небо стало темным, воздух настолько густым, что было невозможно дышать. Задыхаясь, я бежала к кукольному театру, который находился от редакции довольно близко, но надо было спуститься на один квартал и перейти большую дорогу – Проспект Ленина. Я пронеслась, не обращая внимания на светофоры, ворвалась  в театр, в зрительный зал, на сцену, и начала двигать какие-то огромные деревянные экраны, наверное, декорации, и громко звать сына. Никто мне не мешал, но  и не помогал никто. Я была одна на этой темной пустой сцене наедине со своей страшной бедой. Окончательно выбившись из сил, замирала и прислушивалась. Сердце подсказывало, что здесь его нет. Тогда я снова  выбежала на оживленную улицу, посмотрела по сторонам, и зарыдала в голос – ну куда, куда он мог уйти?!
Вдруг далеко в толпе прохожих я заметила свою подругу Жанну. Она бежала ко мне и тоже плакала. О Господи! Жанна меня обняла и выдохнула:
– Рома нашёлся! Он в редакции! Он сам пришёл.
Я  верю и … не верю. Мы торопимся  в редакцию. Жанна держит меня за руку как маленькую.  И вот он стоит передо мной в голубой курточке и синей вязаной  шапочке. Счастье мое. Самое большое в мире счастье.
Оказалось, он сам, один пересек огромную дорогу, каким-то образом вспомнил, где я работаю, и пришел! Потом малыш испугался милиционера, сидевшего на вахте.  Ребенка, одиноко стоящего между двух стеклянных дверей узнала моя коллега Людмила. Она почувствовала, что с мальчишкой что-то не так. Люда только протянула к нему руку, и он крепко вцепился в неё маленькой горячей ладошкой.
Присмотревшись, Люда узнала Ромочку, и они вместе поднялись на 12-й этаж, в редакцию. У Люды Чубенко был (надеюсь, что и есть) талант спасать людей – в этом же году она спасла старшеклассницу, погибающую от эпилептического припадка прямо на тротуаре. Про таких людей говорят «Бог послал».
Прошла неделя. Мы с Ромой шли по улице Блюхера и как обычно заглянули на стройку – на Михайловском кладбище восстанавливали церковь , в которой  долгие годы работало ателье.  Пошивочная становилась церковью прямо на наших глазах, и мы с Ромой часто ходили смотреть, как возрождается Храм. В этот день поднимали колокол. Мы стояли, затаив дыхание. А потом вошли внутрь, переступая через побелку. Я робко перекрестилась на единственную пока икону Спаса Нерукотворного, сама  недавно приняла крещение, креститься почему-то стеснялась.
И тут произошло невероятное:
–  Мама! Видишь этого дядю, на картине? – спросил меня Рома. Я кивнула.
 – Это Иисус Христос, – сказала я ребёнку – его надо благодарить, ставить ему свечи.
–  Давай поставим свечи! Он там был, когда я шёл к тебе через дорогу!
На следующий же день я повела сына в крестильное помещение при этой церкви – крестить. Так торопилась и  волновалась,  что  даже не сообразила никого найти в крестные матери.
Все крещение Рома простоял своими маленькими  босыми мокрыми ножками на моих ногах. Пол был очень холодным. Но мне было жарко.
Когда вышли из церкви, Рома побежал, оттолкнувшись от меня, по широкой аллее между могил, потом резко развернулся и бросился обратно, широко раскинув ручонки, обнимая весь мир. Я подхватила его на руки, и мы стояли под огромным синим весенним небом, оглушенные счастьем.

История четвертая.
Прививка от сектантства.
 
То, что Катя после поездки в Печоры оказалась в глубокой ремиссии (а забирала я её под расписку из психиатрической клиники), чудесное спасение маленького  сына в огромном городе – всё это призывало меня снова ехать в Лавру. Чтобы попытаться понять, а главное, побеседовать со старцем Андрианом. И надо было обязательно взять с собой Рому – мне казалось, что после того, что он пережил, ему будет легче воспринять саму идею православия, хоть как-то на уровне своего развития ею проникнуться. 
Сейчас в это трудно поверить, но тридцать лет назад  по школам вовсю ходили волшебники-агитаторы – кто рвался сайентологию преподавать с первого класса, кто пропагандировал преподобного Муна, кто заигрывал с католическими проповедниками, богатыми , щедрыми и  не такими строгими, как православные батюшки. Разные Тааны, учителя Дуплекс-сферы,  Колдуны, Выходящие из леса, маги разных степеней, бабушки Вероники и цыганки-потомственные-прорицательницы,  Мун и Кашпировский забили  теле - и радиоэфир  своими яркими  шоу-проповедями. Старались,  кто во что горазд, выдумывая свои безумные сказки – кто бортмеханик с инопланетного космического корабля, кто ощутил в себе дар неожиданно, после травмы,  кто-то внезапно  углядел у окружающих все их внутренние органы воочию, как если бы они были внешними. Кто голос слышит, кто из Индии приехал,  кто с Тибета слез…
Ко мне в редакцию приходили убитые горем матери, дети и мужья которых всецело доверились сектантам,  внезапно «прозрели» и уходили к «Виссариону»,  в Белое Братство, в какую-то диковинную японскую секту «Аум Сенрикё».  Как-то явился подросток и долго оскорблял страшными словами свою мать, обещал её убить, восхваляя какую-то «Мать Мира» и требовал,  чтобы я написала о ней. Чтоб все узнали! А что творили кришнаиты! По улицам с песнями гимнов слонялись толпы ярко одетых адептов, громко распевая мантры. На улице раздавали разнообразную сектантскую литературу, и пока пройдешь по проспекту Ленина, за тобой обязательно увяжется какой-нибудь проповедник, рекламирующий собственного «мессию». 
Написав очередной разоблачительный материал про новую чудесницу, завлекавшую граждан в свои космические ряды вместе со своим сыном-шестиклассником, я подумала, что если ждать, пока Рома вырастет, то можно и опоздать. Я верила, что в Псковских Печорах малыш получит своеобразную прививку от сектантства. Очень надеялась, что нам удастся хотя бы издалека, увидеть старца Андриана.
В Печорах  я как-то очень быстро прониклась новым укладом жизни: юбка в пол, платок, первые попытки читать утреннее и вечернее молитвенное правило. Впервые исповедалась: крещение состоялось ещё год назад, а вот к причастию все никак попасть не удавалось. Я просыпалась ночью и записывала свои грехи в тетрадку, причем, в каждую клеточку, и места катастрофически не хватало. Было страшно перечитывать, не то, что поделиться этим со священником. На следующий день, умирая от стыда и раскаяния, я исповедалась у незнакомого батюшки и стала мечтать, уже, как мне думалось, о заслуженной, выстраданной  встрече с отцом Андрианом.
Это оказалось очень непросто, почти невозможно.
К Андриану ехали паломники и страждущие не только из России, но и  из разных стран мира. Мы с ребёнком стояли  посреди огромной церкви среди людского моря. Зашёл Андриан – на первый взгляд обычный пожилой священник, невысокого роста с множеством непонятных иконок и ладанок на груди. К нему рванули дети, соперничая за возможность подержаться за монашеское одеяние.
 Сначала мы стояли в первых рядах. Профессиональное качество – незаметно оказываться в эпицентре событий. Я была уверена, что не пройдет и десяти минут, как смогу побеседовать со старцем Андрианом. Он исповедовал. Но у меня, после позавчерашней исповеди, список грехов был относительно невелик, и я спокойно и уверенно ожидала беседы, даже пыталась занять какую-то очередь.
Андриан не признавал никакой очереди – к каждому, кто пришел на исповедь, он обращался по имени. Я, конечно, позавидовала памяти пожилого человека и его хорошему зрению. Наивная неофитка, мне и в голову не пришло, что речь идет о другом зрении, о духовном. Шли минуты, потом  часы, все новые и новые люди подходили к старцу. Мои надежды попасть на беседу и на исповедь таяли. Он ведь меня не знает. Как он меня позовет по имени? Я взяла сына за руку, и мы отошли за спины верующих, толпа которых не убывала, и уже не имея сил стоять на ногах, уселись на пол возле подоконника. Еще закралось подозрение, что не достойна я даже приблизиться к старцу.
И неожиданно слышу: «Ирина, подойди!».
«Вот,  – думаю,  – повезло какой-то Ирине».  –  А люди расступаются, и я оказываюсь  перед старцем. Сначала он исповедовал Рому.  Они говорили довольно долго, Рома все время старался как-то прижаться к Андриану, как будто ему было холодно. А у меня защипало в носу и я поняла, что сейчас даже не заплачу – разрыдаюсь от счастья, что мой ребенок теперь всегда будет храним в жизни. Этими минутами, молитвой этого человека. Андриан погладил сына по голове и произнес пророческие слова: «Хороший мальчик. Вот только гордыню смирять надо». Затем Андриан поговорил со мной и благословил прийти к нему для более обстоятельной  беседы.
…На следующий день малыш заболел – понос, рвота, высокая температура. А у меня встреча с Андрианом! Я, помолясь, оставила ребенка в гостинице одного и побежала в монастырь. И снова, преодолев неизбежные трудности – связанные с тем, что нас, стремящихся побеседовать с Адрианом, было очень много, мне удалось  побеседовать со старцем. Забегая вперед, скажу, что эта беседа меняла и меняет мою жизнь до сих пор. Он очень многое объяснил. Жаль только, я ничего тогда не записала. Мало что запомнила, и ещё меньше сделала.
Я с порога сообщила, что сын сильно заболел. Андриан ответил, что это его «бесы крутят», и стал со мной неторопливо беседовать. Про экстрасенсов сказал, что это люди несчастные, в большинстве своем страдающие одержимостью, потому что дар исцелять, так же, как и прорицать, дается либо Богом в награду за праведничество,  либо врагом рода человеческого – в наказание. 
Адриан не благословил писать про экстрасенсов. Ссориться с ними, выводить их на чистую воду не благословил. Как так? Я уже к тому времени сгоняла в Москву на семинар про тоталитарные секты, вооружилась знаниями и вовсю распекала со страниц газеты всяких новомодных гуру и пыталась вразумлять их приспешников и последователей. Ничто не страшило, ничто не останавливало. Вернее, никто. Андриан вот, спасибо, остановил.  Не благословил! А я ушам своим не поверила, горделиво полагая себя даже в некоем роде в одном строю со старцем. Но он опять повторил, что не благословляет. Сказал, что мы живём на рубеже времен и можно не заметить, как три шестерки клеймом окажутся на лбу. Подтвердил, что «Розу мира» нужно сжечь, что человеку не нужны эти знания и вредны они для души.
 Я его тут же спросила, есть ли у меня беснование. Андриан улыбнулся мне, как дитятке неразумной, и сказал, что нельзя ничего говорить – только скажешь что нет, а уже есть. Сказал, чтоб относилась ко всему в своей жизни внимательно, чтоб больше душой старалась видеть, чем глазами, чтоб душе больше доверяла, что нельзя сейчас обманываться – обманывать себя,  –   что есть только свет и тьма, и нет ничего посередине.
Снова  повторила Андриану, что у меня сын заболел – мы вчера «ваши иконы»  целовали, вот он и заразился. Мало ли кто их целует. Вон сколько кругом людей! И опять  – ни слова осуждения. Неожиданный вопрос: «Кашпировского слушали?». Ещё как слушала, даже носила спящего Ромочку к телевизору во время его программ – «оздоравливаться».
  «Бесы крутят!» - повторил  Адриан и налил в бутылку святой воды. Сказал, что дадут молитву о здравии детей, как только я выйду во двор монастыря, что её надо будет читать, святой водой ребенка поить, мыть, и ещё этой водой надо будет помыть пол в гостиничном номере, в котором мы остановились.  Я,  смущаясь, посмотрела на 700-граммовую бутылку из- под коньяка «Наполеон», единственную закручивающуюся тару, которую удалось раздобыть.
Но Андриан не обратил никакого внимания на мою позорную бутылку, к тому же явно недостаточного объёма, и еще раз повторил,  сколько всего надо сделать с этим мизерным количеством воды.
 Молитву, едва вышла от Андриана, дала малознакомая женщина. Мы накануне с ней разговорились после службы. Она, оказывается, специально на следующей день пришла нас разыскивать,  по собственной инициативе переписала молитву о здравии детей и тут же передала ее мне. Я уже ничему не удивлялась. Читая эту молитву, легко выучила её наизусть. Вернулась в гостиницу. Ребёнок метался в жару, бредил.  Забыла, что собиралась искать ведро и разводить с обычной водой святую воду (на Катином опыте убедилась, что можно освящать не святую воду святой). Всю ночь боролась за Ромочкину жизнь. Почему не вызвала Скорую помощь? Мы должны были через день уезжать, и мне было страшно, что нас запрут в инфекционном отделении как минимум на неделю. Да к тому же в это время уже совсем не было денег  и никакой возможности сообщить родным, где мы находимся.
В гостинице отключили свет и воду (как горячую, так и холодную) – именно в этот день произошла какая-то авария. Ребенка тошнило, он по-прежнему маялся животом. Всю ночь я его мыла, поила водой, протирала пол. Мне некогда было задумываться о том, что вода в бутылке не убывает. Под утро я даже не заметила,  как заснула, стоя на коленях возле кровати, с тряпкой в руках.
 Проснулась от … ударов и покачиваний – это прыгал на панцирной сетке гостиничной койки мой совершенно здоровый мальчик, даже не ослабленный в результате болезни! Это ли не чудо.
Тетрадку со своими грехами я закопала на склоне горы, которая теперь хорошо просматривается из кафе «Несвятые святые». Никакого кафе там тогда не было. Вооружившись в качестве лопатки ложкой из гостиничного номера, я искала укромное место, чтобы уничтожить летопись своих «злодеяний».
Прошло тридцать лет. Надеюсь, она истлела, впору уже новую писать.


История пятая.
«Недоброе» место
 
Фото автора
С Людмилой, духовной дочерью отца Андриана  я познакомилась в Псковских Печорах, в монастыре. Именно она принесла  мне молитву за здравие детей, когда заболел Рома. Она ведь не знала, что именно в это время я буду в монастыре, что заболел мальчик, что Адриан мне уверенно сказал: «Выйдешь во двор, там тебе дадут молитву о здравии детей».
После того, как малыш поправился, мы с ним  решили разыскать Людмилу, чтобы ее поблагодарить и поздравить  с днем рождения  младшего ребенка – ему на днях исполнялось 5 лет, дети были ровесниками, и это добавило доверительности в отношения. Одна была сложность:  Людмила с семьей жила в  лесу, на хуторе. И от Печор туда надо было идти по глухому лесу не меньше трех километров.
Сдав бутылки из-под лимонада, мы с сыночком купили двух цыплят в подарок  имениннику, и выдвинулись к хутору. Опять же,  не могу сказать почему, но мы не заблудились. Единственная тревога,  приходилось опасаться встречи с дикими  кабанами, которые стадами бегали по лесу. Еще я мечтала понаблюдать за пятнистыми  оленями. Людмила говорила,   что иногда по дороге в монастырь ей удается их видеть.
Дорога к хутору оказалась нетяжелой, и вот уж мы на месте. Хозяйка очень обрадовалась, нас увидев, пригласила в дом. Белая кошка Лапустя тут же запрыгнула мне на руки и оглушительно замурчала. Пришлось ее гладить с утроенной интенсивностью, придерживаясь ритма, заданного в урчании.
Людмила рассмеялась, увидев, как я наглаживаю кошку, и спросила, как же мы еще вчера такие больные, сегодня вдруг стали такими здоровыми?
Я  честно рассказала ей, как мальчик целовал иконы и, что,  по моему разумению,  на них сидел  какой-то вирус, который тут же перелез на ребенка и вызвал заболевание. Потом  добавила, что Андриан поставил другой диагноз, дважды повторив фразу «бесы крутят». Напомнила Людмиле, как вовремя она  мне  принесла молитву о здравии. Удивилась, как я смогла вымыть  водой из бутылки объемом 0, 7 литра весь гостиничный  номер, как  ночью поила этой же водой ребенка, убирала  с помощью этой же воды разные бяки-каки  и рвоту…
Честно призналась, что ничего не понимаю, потому что ребенок здоров, и у меня еще осталось полбутылки  святой воды.   
Когда я в очередной раз сказала Люде про вирус, она не выдержала, посмотрела на меня и рассказала о себе, об этом хуторе  и о … кошке Лапусте, которая, судя по ее нежности,  решила никогда со мной не расставаться.   
Оказалось, что в самом начале 90-х годов Людмила и ее муж Алексей начали мечтать о даче  где-нибудь поближе к Псково-Печорскому монастырю. Они оба,  их сыновья  оказались духовными чадами отца Андриана, «святого старца», как называют его в Печорах. Муж Людмилы был краснодеревщиком и мечтал под руководством одного знакомого печорского монаха  вырезать в Псково-Печорском монастыре из дерева такой Храм, чтобы в нем были только православные символы, и не было католических,  которые  в православии не приняты.
Это был огромный труд – в том числе исторический, и Алексей был охвачен этой идеей. Вот только денег на домик или даже на комнатку  у них не было. Как-то, через печорских знакомых, они узнали, что практически бесплатно можно приобрести целый хутор в трех километрах от Псковских Печор. Все говорили, что у этого места дурная слава, и он даром никому не нужен. Кто бы ни становился  здесь хозяином, тут же принимался пить, дружить с негодяями,  поджигать постройки, все крушить, а последний хозяин так и вовсе повесился. И остался только один наследник усадьбы, который категорически отказывался от такого счастья. Тем не менее, продать хутор он не мог, потому что не было желающих его купить ни за какие деньги.  Поговаривали, что облюбовала себе место нечистая сила, и житья там все равно никому не будет.
Людмила и Алексей посоветовались с Андрианом. Он их благословил на покупку хутора. Сделка состоялась при полном энтузиазме обеих сторон, и семейство переселилось в лесную глушь. Злые силы довольно скоро начали отравлять жизнь новоселам. То кабаны по ночам углы  построек подрывают, то пол проваливается, то крыша течет. Про всякие зловещие  скрипы-шорохи и шепоты в ночное время даже говорить не хочется. И попросила Людмила старца Андриана освятить жилище. Старец согласился.
Ждали его с утра, а после освящения, как мечталось хозяйке, угостит она всех  обедом, вынув из печи настоящий огненный борщ. Он в чугунке настаивался, томился.
Андриан приехал, освятил все постройки, землю, огород… Много было сделано,  с радостью и легкостью прошло всё освящение. Посадила Людмила гостей за стол, взяла котелок прихватками,  и вот тут-то произошло нечто ужасное. Ее младший сын, желая помочь,   неожиданно выскочил из-за  стола, и бросился к ней прямо под ноги, борщ хлынул  на голову ребенку. Едва удержав чугунок, Людмила  все-таки смогла поставить  его на стол.  Схватила сына и начала быстро соображать, что делать? 
 В это время Андриан, спокойно встав из-за стола, подошел к ребенку и начал прикладывать к его голове ковчег с мощами Святых мучеников.  Людмила потом не могла понять, почему она неторопливо вытерла пол, помыла руки, разлила по тарелкам борщ. Увидела, как Андриан перенес почему-то спящего ребенка  на кровать, и вернулся за стол. Они спокойно пообедали, как если бы ничего не произошло.
После обеда Андриан поспешил вернуться в монастырь. Он благословил Людмилу и Алексея, пожелал им жить на этом хуторе долго и счастливо, сел в машину и уехал. Тут только Людмила вспомнила, какая беда произошла с младшим ребенком. Кинулась к нему, смотрит на стриженую светлую макушку, а там и следов нет никаких от ожогов, и на лице ничего, и на плечах. Нигде! Если бы не пролила борщ ещё и себе на ногу, вообще бы засомневалась, было ли.
Людмила еще раз поразилась моему неверию в божественную природу всего, чему я была свидетелем. И уж потом, как последний аргумент, взяла на руки Лапустю. Оказывается, перед  приездом Андриана с соседнего хутора ей принесли  двух еле живых котят – черного и белого. Соседка забрала котят у больной кошки, в надежде, что Людмила их выходит. Когда Адриан заходил в дом, белый котенок попал ему под ногу, и Адриан брызнул на него святой водой.  К слову,черный так и остался лежать в коробке, он не выжил. Я еще раз прижала к сердцу  Лапустю, Людмила мне написала по памяти еще одну молитву, которую надо  было читать за детей, и мы с Ромой, напившись чаю, пошли в гостиницу.  На душе было как-то по-особенному светло. Хотелось обнять и Печеры, и леса, и поля, и пятнистых оленей, и даже кабанов…
Как-то поверилось,  что помощь, когда она нам действительно нужна, приходит незамедлительно.  И что есть такие места, где небо и сам Небесный Отец находятся к нам совсем близко.
Молитва за детей
старца Иоанна Крестьянкина
Боже и Отче, создатель и Сохранитель всей твари!
Облагодетельствуй моих бедных детей Надежду, Алексея и Романа Духом Твоим святым. Да возожжет он в них истинный страх Божий, который есть начало премудрости и прямое благоразумие, по которому кто поступает, того хвала пребывает вечно. Облаженствуй их познанием Тебя, соблюди их от всякого идолослужения и лжеучения и соделай, чтоб взросли в истинной спасающей вере, во всяком благочестии и да пребудет в них постоянно и до конца. Даруй им верующее, послушное, смиренное сердце  и прямую мудрость и разум да возрастут в летах и благодати перед Богом и перед людьми. Насади в сердцах их любовь к твоему Божественному Слову, чтоб они были благоговейны в молитве и Богослужении, почтительны к служителям Слова и со всяким, искренни в поступках, стыдливы в телодвижениях, целомудренны в нравах, истинны в словах, верны в делах, прилежны в занятиях,  счастливы в исполнении обязанностей и должностей своих. Разумны и праводетельны во всем, кротки и богоприветливы ко всем людям. Соблюди их от всех соблазнов злого мира и не развратит их худое сообщество. Не попусти их впасть в нечистоту и нецеломудрие,  да не сокращают сами себе жизни своей и не оскорбляют других. Буди защитой их  во всякой опасности, да не подвергнуться внезапной погибели. Соделай, чтобы не увидели мы в них себе безучастия и посрамления, но честь и радость. Чтоб умножилось ими царство твоё и увеличилось число верующих, и да будут они на небеси окрест трапезы Твоей как небесная масличная ветвь, и со всеми избранными да воздадут честь, и хвалу, и прославление через Иисуса Христа, Господа нашего. Аминь.
Эту молитву мне передала Людмила вместе с молитвой за здравие детей.

История шестая.
Одержимые.
 
Много приезжало в Псковские Печоры людей,  остро нуждающихся в исцелении души, в отчитке, то есть  бесноватых.  Не сразу понимаешь, что происходит, когда во время причастия видишь, как мужчины держат в руках извивающегося подростка, изрыгающего проклятия, тащат его, упирающегося, к причастию. Слышишь,  как стучит зубами несчастный о  ложечку,  из которой переливает ему батюшка вино-кровь. Кровь Христову. И вот уже затих парень, оглядывается по сторонам, старается незаметнее отойти от толпы, затеряться.
И снова я была в растерянности, когда услышала как закричала страшным басом на праздничной службе в День Святой Троицы аккуратная пожилая женщина: «Моя жаба вас всех перекусает!». Несчастная рот крестит, ладошкой его закрывает, а рвутся из нее рычание, вой и вопли.  Вспомнила тогда где-то слышанные  слова про комсомолок окаянных годов, которые продолжают страдать за свою атеистическую юность.
Я своими глазами видела, как солнечным утром старец Андриан шел через монастырский двор, и прямо к ногам его упала девочка лет десяти, стала корчиться, извиваться. Все расступились. Андриан склонился к ней, заговорил.
 –  Я змея, – внятно проговорил ребенок.
– Ты Светлана, –  возразил батюшка,  и творил молитву, и прикладывал для облегчения страданий  к её голове ковчег с мощами святых угодников Божиих. Что-то еще говорил таким суровым тоном, наклоняясь к девочке, как будто ругал кого-то. Я стояла и, как умела,  молилась, понимая, что сейчас важно  помочь старцу Андриану.  Светлана очнулась, засмущалась, и они втроем (девочку поддерживала за плечи какая-то женщина), беседуя со старцем, пошли по дорожке.
–  Да за что такая мука? Она ведь совсем еще маленькая девочка, –  удивилась я.
-– За грехи матери, – пояснили мне, –  За что же еще?
Уже незадолго до отъезда я обратила внимание на даму, дорого, но неряшливо одетую, как если бы она не имела возможности стирать и гладить вещи. На красивых туфлях лежал толстый слой пыли. Она стояла в стороне,  и было видно, что ей хочется ко мне подойти, но она не решается. Накануне утром я её уже видела, когда закрывали двери, чтобы отделить часть верующих, благословленных Андрианом для беседы, от остальных, которые пока этого благословения не получили. Эта женщина привлекла мое внимание тем, что оказавшись в рядах счастливчиков,  получивших возможность беседовать со старцем, пыталась вырваться из храма на улицу. 
– Выпустите меня, - кричала женщина неприятным высоким голосом и при этом легко, как пушинки, трясла сразу две высоченные дубовые двери, да так, что косяк скрипел. И казалось, что он вот-вот треснет, и вывалятся наружу трехметровые двери, и прибьют кого-нибудь.
Я была поражена её силой. А потом поняла,  что не её это сила, это сила, которая поселилась в ней и мучает её.
 – Меня зовут Валентина, – сказала женщина. И совершенно неожиданно рассказала целую историю.  Оказывается, она живет в Москве и работает переводчицей. Причем, берётся и за литературные переводы, и экскурсантов может по Москве водить. Всегда в центре внимания, всегда на людях. Но случилась полоса неприятностей.  Глупые неудачи, досадные промахи, появилось тягостное предчувствие беды, слезливость. Кто-то посоветовал съездить в Псковские Печоры в монастырь, помолиться, исповедаться. Тем более, что она хоть и была крещена в младенчестве, никогда этого не делала. И вот, едва перешагнув порог храма, Валентина обнаружила, что сама себе не принадлежит. Она рассказывала, как к причастию её силой притаскивали те из прихожан, что покрепче, и не всегда хватало сил у двоих дюжих парней, чтоб ее удержать.
Перепугавшись, она обратилась к Андриану. Он ей сразу сказал, что её одержатель связан с  пристрастием к табакокурению. Если она всего лишь перестанет курить, жизнь ее тут же восстановится. Какое там! После этой беседы любовь к табаку превратилась в манию. По словам Валентины, ей хотелось курить, не переставая, даже сыпать себе табак в рот и там поджигать, только чтобы  накуриться досыта! Валентина ездила в Пюхтицы, в женский монастырь. Помогло, но ненадолго, на два месяца. Она снова начала курить и страшно мучилась от осознания, что неведомая сила непрестанно в ней находится. Стала слезливой и нервной, работу бросила. Муж и дочь переехали жить к свекрови. Только сестра её поддерживала, хотя и ей иногда казалось, что Людмила на самом деле душевнобольная и больше толку будет от психиатров. Но Людмила знала, что с ней, и снова вернулась в Печоры.
Она прошла уже через несколько отчиток. Но ей пока ничто не помогает. Отказаться от табака она не может. 
–  Я пройду еще одну отчитку, если Андриан благословит, и сразу уеду в Пюхтицы, –   закончила Валентина свою исповедь. Она  подарила мне книжку «Невидимая брань», которую я храню  до сих пор, попросила сходить на переговорный пункт и позвонить её сестре, сказать, чтоб та  перевела денег.
Больше мы с Валентиной не виделись. Что-то мне подсказывает, что должна быть в Пюхтецком монастыре такая инокиня – Валентина, хотя, конечно, имя после принятия пострига поменялось.
История седьмая.

 
Как я выпросила у Айи Соломонии Алёшку


С тех пор, как  я побывала в Печорах, прошло десять лет. Как-то летом я вместе с семьей оказалась на Кипре. Остров с богатейшей историей – здесь  язычество изо всех сил старалось уничтожить и христианство, и христиан.  На Кипре принимали мученическую смерть многие святые, здесь отрекались от языческих богов и принимали христианство люди, потрясенные красотой жизни и подвига первых, уверовавших Христа и пошедших за Ним.
Среди множества христианских святынь самой почитаемой на Кипре является церковь Святого Лазаря в Ларнаке. Святой Лазарь жил в городе Вифания в трех километрах от Иерусалима. Его называют другом Христа, и это он был воскрешен Иисусом на четвертый день после кончины. Позднее Лазарь покинул свою родину и переселился на Кипр и прожил здесь еще 30 лет после того как был воскрешен.
Тогда остров Кипр называли Китионом. Лазаря навещали апостолы Павел и Варнава, после их визита он стал первым китионским епископом. Храм был построен в 9 веке, спустя столетия после захоронения святого, к тому времени о его мощах забыли. Только пожар и дальнейшая перестройка церкви позволили обнаружить ступени, идущие под землю, где оказался склеп и водный источник. И сегодня в храме хранятся мощи святого. А про воду рассказывают, что она живая – раны лечит, больных исцеляет. И вот мой муж, очень сильно обгоревший на солнце и страдающий от лихорадки, этой  водой омыл кожу. Мы еще какое-то время пробыли в Храме, приложились к мощам святого, а потом снова вышли на солнышко. Ожогов не было. Исчезли!
Самого исцеленного это почему-то не очень впечатлило – он стал рассказывать о том, что в химическом составе есть что-то такое, что легко лечит ожоги. Я не стала спорить. Первая встреча с чудом часто происходит незаметно для человека. Потом происходит вторая, третья и много еще встреч. А человек, умный, добрый, отзывчивый  –  не видит, так и остается крещеным атеистом. Не смотря на…  В прямом смысле этого слова «не смотря» и не замечая.
Когда мы на следующий день приехали в Пафос, на катакомбы Святой Соломонии, я уже знала, о чём буду просить.
Катакомбы - большой пещерный христианский храм, вырубленный прямо в скале предположительно во втором веке нашей эры. Считается, что изначально это были просто катакомбы для добычи камня. Святая Соломония вместе с семью своими детьми скрывалась в катакомбах от римской стражи. Со всеми ими римляне жестоко расправились на глазах матери. Так и не добившись от нее отказа от своей веры, они казнили и её. Возле катакомб растет огромное дерево, на котором туристам разрешено вешать беленькие платочки, продающиеся тут же и просить Соломонию о чуде.
К тому времени Рома уже подрос,  и мне очень хотелось родить еще одного ребенка. Но вот что-то никак не удавалось. Я просила Соломонию о сыне.  В следующем году у нас в семье появился Лёшик. Нисколько не сомневаюсь, что молитвами Соломонии было мне дано такое счастье.

История восьмая.
Нас позвали.
 

Прошло ещё десять лет. Брак мой, как и было предсказано мне старцем Андрианом, распался.  Мальчишки росли. Вот уже и Рома университет заканчивает. Он очень осторожно относился к религии. И сектанты его не заманили, и в православный храм дорога его не легла. Мне оставалось только молиться за воцерковление старшего сына. Тем не менее, при любых сложных ситуациях он вспоминал: «А меня Андриан по голове погладил!» и как-то всё разрешалось самым благополучным образом. 
Алексей знал от старшего брата о его встрече с Адрианом и годами умолял меня, чтобы я отвезла его в Псковские Печоры. Он тоже хотел, чтобы святой старец Андриан его «погладил по голове». Так почему-то в нашей семье называлось благословение. Никто мне не объяснил, что у батюшек просят благословения после исповеди перед причастием. И что много лет назад Андриан Рому не погладил по голове, а благословил.  Я была уверена, что старца уже давно нет в этом мире, поэтому не могла ничего обещать Алексею.   
Как-то вечером я обнаружила в своей домашней библиотеке книгу «Несвятые святые», написанную Архимандритом Тихоном. Её кто-то случайно забыл в моём доме. У нас часто останавливались проездом друзья и знакомые. До сих пор не знаю, чья была эта книга. 
Я открыла её на первой попавшейся странице и потеряла дар речи – на меня с портрета смотрел  старец Андриан. Я бросилась шерстить Интернет и с огромной радостью узнала, что он жив!   
Мы с сыном кое-как дождались каникул, заняли денег, и помчались в Псковские Печоры. Алёшке было очень важно, жизненно необходимо, чтобы старец его тоже «погладил по голове».
В Псковские Печоры мы прибыли на Красной Горке - первой неделе после Пасхи. С огромным наслаждением стояли на службах, ходили  по Пещерам Богом сданным, звонили в колокола – есть такой один день после Пасхи, когда это возможно для мирян.
В пещерах Богом сданных нарушила одно из своих правил – обычно  не разрешаю себе увязываться за экскурсиями, которые не оплачивала и к которым не имею прямого отношения. Но тут даже не ради себя, а ради Алёшки взялась ходить вместе с монашкой, которая рассказывала о пещерах школьницам начальных классов. Поняла, что они пели в церковном хоре и не случайно здесь оказались. Девчонки слушали матушку, затаив дыхание. Конечно же, мысленно попросила прощения – не ради себя, ради Алёшки, чтобы он больше узнал, понял и прочувствовал. Да нас никто и не прогонял.  И вот среди прочей информации промелькнула фраза, касавшаяся гибели подводной лодки Курск.
Матушка сообщила, что на борту подводной лодки не было ни одного Евангелия, и высказала убеждение, что если бы оно там было, трагедии бы удалось избежать.
Алёшка сжал мою ладонь – в подъёме подводной лодки Курск участвовал его дед, мой папа, сотрудник Исторического музея. Он осматривал вещи моряков. Потом вместе со студией военных художников имени Грекова создавал экспозицию. За эту работу папе дали орден и грамоту Президента.
В музейной экспозиции Лодка изображена как бы в разрезе, в сторону горизонта тянется ее хвост. Краснеет морской закат. А перед нами – кубрик. И вещи – книжки, чашки, шахматы.
После экскурсии я сразу же позвонила папе и спросила его, хорошо ли он помнит вещи моряков, поднятые вместе с лодкой. Сказала, что это очень-очень важно. Папа ответил, что помнит все до малейших мелочей.
- Папа, было  ли хоть одно Евангелие на борту?
Он помолчал, подумал и твердо сказал:
- Иконки были, молитвословы были. Евангелия не было.
Мы с Алексеем долго не могли уснуть. Все разговаривали.
Это совпадение нас обоих потрясло.
Спустя время, папа умер от белокровия, на подводной лодке он получил серьезную дозу радиации… 
 

История девятая.

Пусть Андриан меня погладит по голове! Ну, пожалуйста.

Вот уж и уезжать пора. Андриан совсем старенький и никого не принимает. Я даже не пыталась искать встречи. Только старалась не смотреть в огромные серые глаза Алёшки. Совестно как-то. Зачем-то наобещала.
 Много раз объяснила, что это невозможно! Не верил, продолжал просить. И вот идем весенним полднем по монастырю, а навстречу в теплых лучах заходящего солнца женщина средних лет с лицом, которое как будто светится изнутри. В Псковских Печорах такие одухотворенные лица встречаются чаще, чем в других местах, от того и запоминаются, и привлекают внимание.
«Вот, - думаю, - ей сын точно поверит!»
–  Здравствуйте. Скажите, пожалуйста, вот этому юноше, что старец Андриан не может с ним встретиться и погладить его по голове, потому что он старенький, болеет и никого не принимает!-
И  я рассказала удивительной незнакомке, как больше двадцати лет назад старец Андриан погладил по голове моего старшего сына. И вот теперь младший упросил меня приехать за три тысячи километров, чтоб его тоже по голове погладил старец.
– Я не знаю, возможно, или невозможно.  Для Бога все возможно. Вы попробуйте завтра к шести утра подойти к кельям.
Ответ для меня был неожиданным.
Алёшка вприпрыжку побежал в гостиницу, чтобы немедленно лечь спать, тогда быстрее наступит завтра. А точнее шесть часов утра завтрашнего дня.
История десятая.
Утро завтрашнего дня.
 
В шесть утра и ни секундой позже мы стояли возле самого обычного двухэтажного дома, в котором располагались монашеские кельи. Привратник спросил нас, что нам нужно, и в ответ услышал сбивчивый рассказ про то, что двадцать лет назад… и что вот теперь …
–  Напишите записку старцу Андриану,  –  посоветовал привратник, и я стала её писать на обрывке тетрадного листочка, чудом оказавшемся в сумке.
«Здравствуйте, батюшка Андриан. Двадцать два года тому назад вы погладили по голове моего старшего сына Рому. Он вырос хорошим человеком и всегда помнит о том, что Вы его погладили по голове. Его младший брат тоже очень хочет, чтобы вы его погладили по голове. Если можно, пожалуйста, я вас очень прошу, погладьте его по голове, пожалуйста, мы сегодня же уезжаем в Екатеринбург». Пока писала, улилась слезами.
Но привратник мое мокрое от слез письмо не забрал. Улыбнулся и сказал:
 – Поднимайтесь на второй этаж к келье.
И подсказал, как её найти.
Мы с Лёшей поднялись по ступенькам и расположились на скамеечке напротив кельи. Рядом с нами уже сидело несколько человек.
Вышла келейница. Она тихим голосом сказала, что от батюшки   только что вышли врачи «скорой помощи» и попросила всех разойтись. Часть людей ушла. Собрав в кулак остатки совести, я тоже хотела уйти, но Лёшик с такой мольбой на меня посмотрел, что я осталась сидеть, рядом  с нами остались две старушки. Судя по всему, они были знакомы с Андрианом ещё с юности. Келейница очень ласково с ними поговорила и пропустила их в келью, бабулечки совсем недолго пробыли там и быстро ушли с сияющими лицами.
Я  посмотрела по сторонам. Справа и слева от меня задержались два мужчины и женщина. Мужчина спросил у келейницы, чем помочь, мол? И она отправила его за водой. Оставшиеся двое неуловимо напомнили мне тех бесноватых, которых я видела в прошлый приезд. Женщина неприятным высоким голосом возмущалась, что она уже полгода работает в трапезной, устает, но все терпит, лишь бы хоть словом перемолвиться с батюшкой Андрианом. А он из вредности не хочет замечать, как она старается, не разговаривает с ней. Но ничего… она теперь точно не уйдет, пока с ним не поговорит. Мужчина тоже довольно громко сообщил, что является сотрудником районной администрации и вот уже  третий раз бросает все государственные дела и мчится в Печоры, чтобы Андриан его принял. Но ведь нет же. Где совесть?
Ну, с этими двумя было всё ясно. А со мной? Я вот сижу, молчу, а сама? Мало того, что имела в прошлые годы возможность побеседовать с Андрианом, так ведь почти ничего не изменила в своей жизни.  Явилась со своим багажом грехов и на что-то ещё надеюсь? Вот у Лёшика чистая душа, всецело устремленная к свету. А я?
Тут опять вышла келейница, обнаружила горько рыдающую о своих грехах мать и спокойно сидящего рядом сына. Конечно, спросила, что здесь происходит. И пришлось сказать, что меня здесь нет. Не могу я мучить своим присутствием пожилого больного батюшку Андриана. Но если только можно, пусть он погладит по голове моего мальчика.
И тут я услышала голос Андриана. Он сам позвал Лёшу.
И как много лет назад с Ромой, от радости защипало в носу, и я только благодарила Бога, что самое горячее желание моего младшего сына исполнилось.
Они поговорили недолго. Ребёнок вышел совершенно растерянный, бесконечно счастливый, каждый его светлый волосок отражал золотистый свет от лампы в коридоре.
– Погладил?
–  Благословил!
Мы тихонечко взялись за руки, и пошли к выходу. К нашему огромному удивлению, перед крыльцом стояло человек десять-двенадцать людей, они как будто кого-то ждали. Оказалось, нас.
 – Благословил? – спросил кто-то.
– Благословил, –  ответила я, размазывая ладонью по щекам счастливые слезы.
– Благословил, –  повторилось на разные голоса, –  Слава Богу! Благословил!
Мы направились к монастырским воротам.
–  Сейчас давай святой воды наберем и купим сувениры, –  предложила я сыну.
– Нет, мам, нам и так много дали. Пойдем в гостиницу.
Обратно мы ехали в купе с какими-то замечательными попутчиками, которые нас угощали, веселили и вообще вели себя так, как будто всю жизнь ждали этой встречи.
У Лёши немного поднялась температура. 
«Бесы крутят», - подумала я словами Андриана и тихонько помолилась.
Утром мы выходили на Ленинградском вокзале в Москве здоровыми и счастливыми.


История одиннадцатая
Вернуть ангелу крылья
 
 
Во втором браке у меня родилась дочь Надежда. Мне уже было почти 43, и пришлось поволноваться, прежде чем она появилась на свет. Убеждена, что ни одну девочку в мире просто так Надеждой не назвали, только потому, что имя красивое.  Сколько ни сталкивалась с тёзками Нади, всегда за выбором этого имени скрывалась непростая история.   
Росла она с песнями, с танцами, с рисованием, с детскими лагерями Артеком и Океаном. В раннем детстве Надя узнала, что оба её старших брата бывали в Псковских Печорах, и даже обоих благословил Святой Старец Андриан.
Тем не менее, жизнь кружила нас в своём вихре, и моя связь с церковью стала ослабевать. Всё реже бывала у Причастия, перестала читать утреннее и вечернее правило, только перед сном произносила знакомые молитвы и почему-то считала, что этого достаточно.
Лет до десяти дочка просила меня свозить её в монастырь, а потом перестала. Андриан отошел к Богу, вроде как, и благословения теперь уже не попросишь.
И вот в её 16-летие меня осенило –  надо ехать!
Дело в том, что мой замечательный жизнерадостный человечек на глазах менялся. Весь гардероб заполонили чёрные вещи, появился мрачный и яркий макияж, главным увлечением стало рисование. Но рисовала она… ангелов с отрубленными крыльями, скелеты, вампиров, неживых людей. Контакт между нами был полностью утрачен, обиды, раздражение, слёзы бессилия. Вот и всё, что осталось от нашей счастливой жизни.
Мне стало ясно, что тут можно и не справиться, помочь мне может только Бог. Я купила паломнический тур в Псковские Печоры и с огромным внутренним волнением ждала поездку.
И снова случилось Чудо! Оказалось, мы попадаем на праздник Успения Богородицы!  И  я даже не догадывалась, что мы станем участницами грандиозных событий, что в монастырь съедется 40 тысяч паломников, поскольку именно в этот день Успения будет праздноваться 550-летие Псково-Печорского монастыря. Я всего-то хотела показать Наде истинный свет, живое православие, чтобы она перестать бояться храмов, священников, перестала думать, что в церковь ходят только старушки.
Было предчувствие, что турпоездка от паломничества сильно отличается, и оно оправдалось. Главное отличие в том, что отдыхают паломники редко, их дом – автобус, спят по 5 часов в сутки, ночуют, где поселят, много передвигаются пешком, стараясь охватить как можно больше святынь и литургий за один день.  После ночи в автобусе нас сразу высадили в монастыре, и нам приходилось вникать в обстановку на месте. Надо заметить, что сложности нас с дочерью изрядно сплотили, и уже никто никого не раздражал.
В монастыре от входных ворот к храму архистратига Михаила ведет широкая дорога.
Она была засыпана свежескошенной травой и выложена очень красивыми цветами. Так её украшают к празднику Успения. Эта дорога называется Кровавый путь. По преданию, именно здесь катилась голова настоятеля храма Корнилия, отсеченная Иваном Грозным, напрасно заподозрившим его в измене. Царь ещё не пришел в себя после измены Курбского, а тут Корнилий крепость отгрохал на носу у левонцев, и  фактически без его соизволения! Да, государь разрешил только огородить участок, который можно накрыть воловьей шкурой (или лошадиной). Корнилий  же разрезал шкуру на ленточки толщиной с волосок и огородил ими  довольно приличную территорию.   Монастырь защищал западные рубежи героически. Никто не знает фамилии Корнилия, но есть косвенные указания, что он был родственником  предателя Курбского, и у него была такая же фамилия. От того то он был в сильном подозрении, хотя ничего злого не замышлял. Иоанн моментально пожалел о содеянном, грех замаливал всю жизнь, даровал монастырю огромный колокол и чудотворную икону, которую в дни празднования Успения выносят из храма. Ещё он подарил монастырю 30 килограммов драгоценных каменьев для украшения ризы подаренной иконы. Икона Успения творила чудеса, и за 600 лет вместе с пожертвованиями благодарных людей у неё накопилось 320 килограммов веса. Из них 300 кило - сокровища. Я так полагаю. Икону несут 8 человек.
Мы с Надей увидели, как по Кровавому пути, устланному травой и цветами, пронесли икону, потом все стали поднимать цветы и складывать в букеты, чтобы высушить их и держать дома с надеждой на покровительство и защиту семейного очага Матушкой Богородицей. Мы с Надей тоже собрали цветочков,  хотя их моментально растащила толпа прихожан, но нам хватило.
Поселили нас ближе к полуночи на турбазе по 6 человек в маленьком домике. Организаторы поездки вместе с паломниками придумали ехать на утреннюю литургию к шести утра, исповедаться, потом причащаться. И уже в обновленном состоянии души идти крестным ходом вокруг монастыря в 10 часов утра. Четыре часа стоять на службе?!
Надя (да и я тоже) была в ужасе, постепенно вызревала идея наплести что-нибудь про слабое здоровье, вызвать такси, прошмыгнуть на вокзал  и умчаться к родственникам в Москву. Нас не догонят.
Мы с Надей сообщили окружающим, что на следующий день будем спать до девяти, а затем сами доберемся за 30 км в монастырь (база наша  находилась в Изборске).
Окружающие с нами не спорили. Они воспринимали трудности как испытания и были счастливы пострадать ради праздника. Загадочные люди.  Но доброжелательные, хотя чувствовалось, что мы друг другу не нравимся. Ощущая себя воронами среди лебедей, мы быстро завалились на одну  двуспальную кровать и отключились. Надо сказать, что если бы со мной не было дочери, мне бы под одеяло выдали кого-нибудь из паломниц. Некоторые так и устроились. Не в лесу же спать. А других мест не было, учитывая огромное количество приехавших на праздник.
Но не все так однозначно. На ужине организатор Вера сказала нам, что в день праздника Успения доброта Богородицы проявляется особенно сильно. Даже если ты не очень подготовился к причастию, в Успение тебя простят, выслушают, утешат, и причастят. И этого было достаточно, чтобы мои мысли потекли в обратном направлении.  Когда ещё будет такая возможность? Ну пожалеем себя, поставим на место контору, которая не обеспечила нам подходящих условий… И что? Душу спасать будем позже в более подходящих условиях?
Тут  Надя и говорит: «Давай со всеми пойдем!». На этом наш мятеж затух.
Итак, проснулись мы ни свет ни заря, и поехали  почти не приходя в сознание в монастырь. Вера в автобусе  негромко пела псалмы очень красивым голосом. Потом я узнала, что она певчая в церковном хоре. Молитвы разгоняли сон и улучшали настроение, настраивая на что-то важное, чего ждёшь с нетерпением.
Исповедовали прихожан на улице перед Успенским храмом, который только снаружи каменный, а все его тело переходит в пещеры и перетекает внутрь песчаной горы на глубину 16 метров. Называется это «пещеры Богом зданные», здесь захоронены многие десятки, если не сотни монахов и мирян. Гроб ставят на гроб, и так помногу раз. Стоят они  в глубоких нишах, вход в которые закрыт чугунной табличкой с выбитым крестом  и , наверное,  именами людей, здесь покоящихся.  В пещере тела не подвергаются тлену. Пахнет в пещере розами, лилиями и миром (миро). Геологи не могут объяснить, почему пещера из песка не осыпается. Это чудо. Здесь покоятся мощи святых Вассы, Марка, Корнилия. Здесь же висит чугунный крест весом 10,5 килограммов. Праведник его носил на шее  под рясой. Уподоблялся Христу, страдал за человечество.
И вот на площади перед этим святым местом мы с Надей стоим в глубочайшем смятении: исповедоваться и причащаться, или нет? Вернее, я в смятении, а ребенок смотрит на всё как на какую-то совершенно неинтересную историю, не собираясь ни в чём участвовать.
 Я подошла ближе и посмотрела на батюшку, который исповедовал, это был священник средних лет. У него было спокойное и усталое лицо. А глаза! Здесь такие необычайно светлые глаза у каждого второго, если не первого человека! В них был виден другой мир. Горний. И мне захотелось к этому миру быть ближе.  Я попросила совета у батюшки, как быть с дочерью, которая крещена, но никогда не исповедовалась и не причащалась? И сейчас отказывается. Батюшка сказал, что заставлять нельзя.
Тогда я достала листочек со списком своих собственных прегрешений. Причем, когда я его писала, мне он не казался таким уж внушительным. А тут стала произносить про памятозлобие и объядение, лень да осуждение и совестно стало, и грехи оказались гораздо значительнее. Но что спасало, - это  чувство, что я ни кому-то решила глаза открыть на свой печальный облик, а что уходит сказанное куда-то вверх и здесь нигде не оседает, и батюшка меня как бы слышит и в то же время не слышит. Потому, как и не ему лично я это всё говорю. Я замолчала, список грехов наконец-то закончился. Замирая от ужаса я ждала, допустят ли меня к причастию. А если нет? Стало понятно, что это и есть самое главное, то ради чего мы здесь.  Батюшка опустил на мою голову расписанную золотом черную епитрахиль (среднее между салфеткой и подушечкой), положил ладонь на неё, и я почувствовала тепло и легкость на месте его руки. Потом он перекрестил мою макушку и благословил причаститься.
Мне стало так горько, что я не могу дать Наде этого очищения души, облегчения мук и сомнений. Она не возьмет. Не сможет взять. Так и будет стоять под иконами с таким видом, будто виноград ещё зелен. Это я её так воспитала.
Незаметно отошла подальше от толпы и стала молиться и плакать, рыдать. Молить Богородицу помочь нам. Никак не могла успокоиться.
Еле-еле собралась с силами, вернулась к ребенку, взяла её за руку и как то вдруг, не разговаривая, мы пошли к батюшке.  Я отошла в сторонку, боясь дышать, а они беседовали некоторое время и потом он допустил Надю к причастию!!!
Сам момент причащения из огромной чаши, когда  батюшки  с ложечки подают кагор и кусочек просфорки, прошел без потрясений. Только я так волновалась, что едва не забыла поцеловать чашу.
Надя тоже причастились, но спокойно и уверенно, как будто делала это не впервые. Мы отошли под ветви берез в сторонку. Я благодарно обняла дочь. Так и стояли, самые родные и самые счастливые.
Потом был Крестный ход, экскурсии в Изборск и на остров Залит.  Всё открывалось светом, радостью, просторами, любовью.  Автобус стал родным, паломники оказались добрейшими людьми. Веру, нашего гида, хотелось слушать и слушать. Обратно вернулись уставшие, но ожившие. Сделав потрясающий вывод о том, что паломничество, это труд! И ещё какой.
Идёт время. Надя совсем не рисует. Очень рада этому, но робко надеюсь и молюсь, что когда-нибудь она нарисует ангела с крыльями.

История двенадцатая
Пожить по-человечески
 

Моё второе замужество начиналось со спасения утопающей. Я тонула, захлебываясь в слезах, в обидах, в ревности, тяжело переживая развод. На пике страданий к нам в город приехал по делам однокурсник Слава.  Он проявлял симпатию ещё в студенчестве, но я не доверяла ему, мне казалось, что он просто шутит, тем более, что он всегда был окружен плотным кольцом поклонниц. 
Годы прошли, каждый прожил свою часть жизни. У обоих за  плечами по рухнувшему браку и по двое детей – у него дочери, у меня сыновья.  Его брак фактически прекратился, мой был официально расторгнут.  И Слава тут же кинулся меня спасать! 10 часов тратил на дорогу из другого города. Заставлял есть, жалел, утешал. И однажды предложил выйти за него замуж. Мне он очень нравился!
 Но печальный конец первого брака заставил сделать некоторые выводы.
Слава оказался некрещённым, пришлось сообщить ему, что если он не окрестится и не обвенчается со мной, то попытка создать семью закончится крахом. Не венчаный брак у меня уже был. Достаточно. Слава уехал, чтобы вернуться через неделю с крестом на груди и с новым предложением руки и сердца. Мы расписались в ЗАГСе  и  вновь  вернулись к теме венчания.
Взяли разрешение на венчание, исповедались, причастились и в назначенный день явились в церковь. Батюшка, которому предстояло совершить таинство, указал мне на очень красивый золотой венец, который я держала в руках и произнес:
– Это только кажется, что в руках у тебя золотой венец. На самом деле он – терновый… 
Батюшка, не переставая  нас разглядывать, продолжил:
– Таким парам я предлагаю прийти на венчание через год. И, как правило, они не приходят. Вы уверены, что вам необходимо венчаться?
Трудно было не поверить сказанному батюшкой, да ещё и под сводами церкви. Я слегка запаниковала. Посмотрела на Славу. Он был серьезен, но при этом абсолютно безмятежен.
– Мы же решили, –  сказал он и улыбнулся так, как мог улыбаться на всём белом свете только он.
 Когда обряд был проведён, батюшка нас напутствовал в новую жизнь известной притчей о мотыльке.
 – Ваш брак – это мотылек, зажатый в ладони. Чуть сожмёте ладонь, бабочка погибнет.  Венчание, это ваша поддержка, но жизнь «мотылька»  зависит только от вас.
…И понеслись годы. Ох и досталось же нашему мотыльку. И ссорились, и мирились, и дважды чуть не развелись! Я родила долгожданную дочку и наивно надеялась, что любовь к ней надолго, если не навсегда превратит моего эпикурейца в достойного отца семейства. Но Слава  по-прежнему любил шумные компании, казалось, он иногда забывал про семью.  Каким-то чудом в последнюю минуту останавливались, мирились, прощали.  Воспитывали друг друга и перевоспитывали почти тринадцать лет.
… Потом случился переход в другое измерение. В  новогоднюю ночь 2021  года за праздничным столом у Славы сильно заболела и отнялась нога. Кровоток в ней почти прекратился из-за закупорки сосудов.  Врачи совершили ошибку, настояв на консервативном лечении. Это лечение привело к гангрене.
Мне пришлось научиться лечить и перевязывать страшные раны. Невыносимая боль заставляла Славу стонать днями и ночами. Отчаявшись найти грамотных специалистов в нашем городе, я стала искать столичную клинику, в которой взялись бы лечить мужа. Так мы попали в Клин, в клинику инновационных технологий, филиал московской больницы. Там нас заверили, что все поправимо!  Славе пришлось перенести более десяти операций, лечение затянулось на три месяца, обошлось в полтора миллиона рублей и закончилось … ампутацией. Повезло в одном – друзья и родные собирали деньги, и у меня была возможность жить в Москве и навещать мужа, каждый день приезжая на электричке.
Все это время меня очень поддерживала Серафимовская церковь в Зарайске в Москве.  Когда врачи в очередной раз сказали «молитесь, надеяться можно только на чудо» – пришла в церковь, прочитала акафист Святому Серафиму и уже когда собиралась уходить, почти ничего не видя из-за слёз, почувствовала, что кто-то смотрит мне в спину. Я оглянулась и встретилась глазами с Николаем Чудотворцем, который смотрел на меня с иконы, сквозь слёзы его мозаичное изображение казалось живым. Первый раз в жизни мне захотелось разговаривать с иконой как с живым человеком. И я не удержалась, мало заботясь о том, что подумают обо мне окружающие. Главное, что я испытала, это удушающий стыд, что мы так плохо жили со Славой, раздражаясь и ссорясь. Отказывались друг от друга.  И вот всё заканчивается, и уже ничего не исправить. Ничего!?
– Дайте нам пожить по-человечески! – я почти кричала, –  Я теперь знаю, как нужно жить, мы всё исправим. Не забирайте его у меня.
С этого дня Слава начал потихоньку выздоравливать на удивление врачам. Казалось, самое страшное позади, но  неожиданно привязалась опаснейшая госпитальная инфекция. Единственный антибиотик, который мог помочь, сняли с производства три года назад. Но его чудом удалось найти (срок годности был длительный), и в шесть утра курьер мне его привез. Успела на электричку и сразу же отдала лекарство докторам. Они втроем выбежали ко мне в холл больниц ы, буквально вырвали  у меня из рук пакет с ампулами. Счёт шёл на часы.
Моему спокойствию удивлялись и врачи, и друзья,  меня не покидала непоколебимая уверенность,  что Слава выживет.
 И вот мы дома!
Всё в наших отношениях стало меняться. Откуда-то вернулась и любовь, и нежная забота друг о друге. Конечно, ампутационные раны заживали очень медленно, месяцами.  Мы перепробовали все мыслимые и немыслимые  средства. Но раны зажили, с Божьей помощью удалось справиться. Медицина давно потеряла к нам интерес. Все приходилось делать на свой страх и риск.  Слава почему-то нисколько не сомневался в моих медсестринских дарованиях, героически терпел боль, бесконечно доверяя. Он освоил костыли, полюбил готовить всякие экзотические блюда, на каждый праздник мы с ним и с дочкой проводили кулинарный конкурс, и Слава всегда побеждал. Нам было легко и  весело вместе, и стало казаться, что ещё чуть-чуть, и он встанет! Цель – протезирование! И мы оба шли к этой цели, по шажочку, по сантиметру. Частенько смотрела в окно, мечтала, как придет весна, и мы пойдем по тротуару рядом, под ручку, самые счастливые на земле.
 19 декабря в День Николая Чудотворца я пошла в церковь, чтобы поблагодарить Святого за то, что он упросил за нас Господа, за то, что мне поверили, в нас поверили - и дали шанс пожить по-человечески.
Встала перед иконой и заговорила, как тогда, в Москве:
– У нас всё получается, – докладывала я и радость меня переполняла, – мы стараемся, мы стали другими.
Увлеченно готовились к Новому году, забили холодильник всякими роскошными продуктами, спорили по поводу праздничного меню.
На девятый день после Дня святителя Николая Чудотворца, 28 декабря, Слава не проснулся. Накануне у него было прекрасное настроение, он много шутил и даже мурлыкал себе под нос песенку.
Ночью оторвался тромб. Он умер мгновенно. Лицо было таким спокойным, умиротворенным, похоже, даже не понял, что происходит.
Забрали из этой жизни. Дали полтора года пожить «по-человечески». Что же нам раньше так не жилось? Как же это мало –  полтора года. Мы бы  ещё жили и жили…
Когда гроб внесли в церковь, перед отпеванием, слева от подушки я  положила венчальную свечу. На всё воля Божья.
Улетел наш «мотылек» из раскрытой ладони. Живой.   



   Часть  вторая

После второй поездки в Печоры, когда мне удалось побеседовать со старцем Андрианом, я перестала разоблачать разного рода волшебников, магов и прочих экстрасенсов. 
Со словами «Хороши все жанры кроме скучного», стало возможно  писать в газете о чем угодно. Главное, удержать внимание читателя. Темы, казалось, находили меня сами.
Но, погружаясь в очередную историю, я стала часто находить Чудо. Божий промысел.  Но это  всегда оставалось «за кадром».
 – У нас не «Православный вестник», - говорил мне строгий редактор и вычеркивал самые трепетные строки слишком впечатлительной корреспондентки, то есть мои.  Прошло много времени, я давно не работаю в журналистике, тех газет и журналов давно уже нет. И ещё кое-что изменилось. Раньше мне было важно, чтоб меня услышали. Теперь для меня важнее, чтобы мне поверили.

История первая
Камера для беременных. Фланелевая Галя.
 

В нашем городе есть Следственный изолятор. В 90-х туда охотно пускали корреспондентов для бесед с гражданами, совершившими тяжкие преступления, да и нетяжкие тоже. Чтоб писали в назидание обывателям, которые, пользуясь перестроечным хаосом, изрядно разболтались, обеспечив дикий рост преступности в городе.
И вот однажды я решила написать о беременных женщинах, которые содержатся в следственном изоляторе. Сама по себе история, когда святость будущего материнства уже осквернена преступлением, тюрьмой, конечно, была невероятно грустной. Но тема горячая. Материал запланирован.
 Накупив яблок и печенья, я прошла через все эти бесконечные узкие коридоры Следственного изолятора номер один, через решётки из толстых прутьев и железные двери, и оказалась не в камере, а в  обычной комнате. Если не считать закрытые тяжелыми решётками окна под самым потолком. Здесь сидели и лежали будущие мамы, укутанные во фланелевые халаты, прятавшие зябнущие ступни в уютные вязаные носочки. Все женщины, находящиеся здесь, были подозреваемыми в совершении тяжких преступлений, проще говоря, убийств. Убийцы, готовящиеся подарить миру новые жизни. Взамен тех, что они сами у кого то отняли?
Не знаю, было ли это нарушением распорядка, но большинство поверхностей в камере было застелено кружевными салфетками, украшено бантиками и рюшами. Вся эта красота исходила от самой беременной из женщин. Как позже выяснилось, ее звали Галина. У неё и койка была застелена вязаным пледом. И сама она сидела, вязала. Но не на спицах – спицы узницам не положены, а на стержнях от шариковых ручек. 
Мне было ужасно неловко вторгаться в этот мир, который изо всех сил старался быть нормальным, или хотя бы таковым казаться. Женщины никакого интереса к моему присутствию не проявляли, пока сотрудница администрации  грозно нависала над ними. Но потом мне удалось уговорить её, чтобы она оставила нас, клятвенно пообещав, что дам материал вычитать прежде, чем он будет опубликован.
Я внимательно оглядела будущих мам,  и увидела в глазах одной из них желание общаться. Мы разговорились с той самой вязальщицей Галиной.
Оказалось, Галина была родом из небольшого городка. Работала в пекарне. Жили с мужем-слесарем не хуже других. В смысле, могли бы жить не хуже других, если бы муж не напивался до белой горячки. Как и положено: трезвый – золото, пьяный – упырь.  Любила ведь. Не пил по нескольку месяцев, дарил надежду, что всё наладится. В один из таких светлых промежутков Галя и забеременела. Радости не было предела. Казалось, с мутной прошлой жизнью покончено навсегда. И вот уже ей рожать через два месяца. Любимый не выдержал, сорвался. Пришел пьяный, да еще какую-то гнусную сплетню про Галю во дворе успел послушать. И решил не откладывать – разобраться, чей ребенок, прямо здесь, немедленно. Заорал, полез драться. Галина очень подробно рассказала мне, как именно она его убила – правой рукой под левое плечо ударила ножом. Вызвала Скорую сама, Скорая, в свою очередь, вызвала полицию. И вот она здесь. Родит до суда. Потом вместе с младенцем поедут в колонию, если суд определит.
Не было в ней ни печали, ни раскаяния. Она была уверена, что поступила единственно возможным способом и сожалеть ей не о чем.
С остальными женщинами я побеседовать не успела. Пообещала принести для младенца приданое. Решила, что пока ничего писать не буду. Вот родит через недельку другую. Тогда и напишу.
Мне удалось собрать немного денег у сердобольных редакционных тётенек.  Накупила пелёнок и снова от имени редакции молодежной газеты  написала заявление начальнику следственного изолятора с просьбой обеспечить мне доступ в СИЗО номер один для написания журналистского материала. Он сразу же ответили согласием.
Бесконечные коридоры закончились, тяжелые двери открылись, и я снова в камере для беременных. Но Галины среди них нет.
–  Родила? – спрашиваю радостным голосом.
Тишина, ничего хорошего не предвещающая.
– Ребенок сегодня умер. Ее в другую камеру перевели.
Я положила на пустую койку яркие детские тряпочки и молча вышла. Сопровождавшая меня сотрудница службы не стала дожидаться, когда  начну её расспрашивать.
–  Мальчик всего час прожил. Он родился с дырой в легком. Бабы с чего-то взяли, что дырка там и была, куда она мужику своему нож засадила.
Вспоминались  Галины слова – «Я его в грудь ударила».
Глубоко опечаленная этой новостью, написала небольшую историю про Галину и ее несчастье. Все мои намеки на возмездие и воздаяние редакторской рукою были решительно убраны. «Вдруг эта твоя Галина прочитает? Человеку итак плохо, а тут еще ты со своими обобщениями!»

История вторая
Меня надо расстрелять
 

С Геннадием Беляковым мне довелось поговорить в зоне для пожизненно-заключенных в ИК 56.  Позднее она стала называться «Черный беркут». После того как один из заключенных изваял сомнительную с точки зрения художественной ценности скульптуру – злая птица убивает змея, не менее злого. Тогда к убийцам, маньякам, людоедам  относились просто – с сожалением, что отменили высшую меру наказания. Тогда не писали на каждой камере, кто и за что здесь сидит. Например: «Убийство ребенка (девочка), зарезал ножом» или «Изнасиловано и убито 16 женщин».  Сотрудники  и так хорошо знали и не забывали, кого они охраняют.
Зона находилась в  тайге,  в шестистах километрах от Екатеринбурга. В трёх километрах от поселка Полуночное и в тридцати километрах от районного центра, города Ивделя.
Ивдель прославился еще двумя событиями – здесь отбывал наказание  известный бард Александр Новиков, и отсюда отправилась в путь злополучная экспедиция Дятлова.
Глухомань, конечно, но видали мы глухомань и покруче.   Колония находилась в поселке Лозьвинский на скальном выступе. Специально, чтобы исключить возможность подкопов.
В колонию отправилась с конкретной целью,  о которой не было ни слова в командировочном удостоверении. После того, как побывала в Псковских Печорах, и своими глазами увидела, что делают с людьми бесы, как они подчиняют себе волю людей, завладевают ими, мне надо было убедиться, что все это не показалось и не приснилось. Уж настолько фантастично выглядело мое первое столкновение с тонким миром.
Получалось, что бесы показываются не везде и не всегда, а только в определенных случаях и при определенных обстоятельствах. А так –  можно всю жизнь прожить даже не подозревая об этих «подселенцах». Наверняка, осужденные к пожизненному заключению что-нибудь об этом  да знают.
В ИК-56 направлялась представительная комиссия из Москвы, и мне разрешили поехать вместе с ними в качестве корреспондента. Стояла лютая зима. Ломило  под 40 градусов. В Ивдельской гостинице изо рта шёл пар. Там в самых теплых номерах разместили москвичей, а мне выделили насквозь промерзший угловой односпальный номер. В той же гостинице обитала некая  компания молодых бизнесменов. Они благородно отдали мне все свои одеяла. Без них бы я не выжила.
Утром офицер, сопровождавший гостей из Москвы, сообщил, что в зону для пожизненно заключенных меня не возьмут.  Тем более, что они собираются туда даже не завтра, и может быть вообще только в следующий приезд. Посоветовал сосредоточиться на проблемах самого Ивделя, в котором тоже можно найти массу интересного.
Помню, как стояла у стойки администратора гостиницы в надежде выпросить чайник иль хотя бы стакан кипятка. И от всей души себя жалела – столько страданий, так еще и ничего не выходит. Неожиданно ко мне подошел парень, его звали  Абубокар, сообщил, что покупает лес, который рубят в Ивдельских колониях заключенные, отправляет его на Кавказ,  и вызвался  сопровождать меня в любом направлении. Это он накануне организовал сбор одеял и спас меня от полного замерзания. Мы сели на рейсовый автобус, проехали до села Полуночного, оттуда до поселка Лозьвинского. Водитель нас предупредил, что это последний рейс сегодня и что обратно до Ивделя нам будет ни на чем не добраться. Но мы с Абубокаром были слишком увлечены желанием увидеть ИК-56, и трудности нас не пугали. 
Мы побродили вокруг высоченного забора, отделявшего колонию от внешнего мира, я опросила «чертей» - так на местном сленге называли обслуживающий персонал, живший в соседствующем с колонией бараке. Они рассказали нам про недавний бунт, про попытку одного заключенного по воздуху покинуть колонию, про то, как целыми днями ходят убийцы вдоль и поперек по камерам размером в шесть метров и как никто еще отсюда ни разу не освобождался. Только через дурдом или через кладбище.  Стало ясно, что сплетнями сыт не будешь, и все-таки надо как-то исхитриться и  побеседовать с маньяками, убийцами и прочими людьми, которые, по сути, утратили право таковыми называться. Но этот день уже подходил к концу, мороз стал еще злее. Надо  было вернуться в Ивдель и завтра начать всё сначала.
Чтобы добраться в гостиницу, решено было искать помощи у администрации  колонии. На проходной внимательно изучили мой паспорт и редакционное удостоверение, выслушали нижайшую просьбу подвезти до ближайшего поселка. Мне пообещали дать машину. В ожидании  мы простояли на лютом морозе не менее получаса.
– Не унижайся, не напоминай о себе, пошли пешком! – предложил гордый Абубокар.
Очень быстро стемнело, тайга стояла заснеженная, невыразимо прекрасная, звезды и луна ласково освещали путь. И мы пошли. Мороз как будто отступил. Разговорились. Недавно закончилась война в Чечне, и нам было о чем поспорить. Три километра –  небольшая дистанция, и мы легко её преодолели. Непонятно было только, что же делать потом.
И снова чудо. Точно к нашему прибытию в Полуночное, как по заказу прямо нам навстречу выехал автобус, возивший вахтовиков. Водитель  согласился нас отвезти в Ивдель.
В гостинице царил переполох.  Оказывается, на лесной дороге из Лозьвинского в Полуночное шалили рыси. Никто там не решался ходить пешком даже днем. Как выяснилось позже, уже готовилась спасательная экспедиция, потому что из колонии позвонили в гостиницу и сказали, что нет бензина, корреспондентку доставить не смогли, и она, то есть я, предположительно выбирается самостоятельно. 
Обрадованные чудесным спасением корреспондентки сотрудники  Московского управления исполнения наказаний на радостях согласились на следующий день допустить меня в колонию. Даже отвезти на машине!
Душегубов от свободы отделяли не только прочные стены камер и железные решетки, но и шесть ограждений с колючей проволокой. И днем и ночью по периметру бродили свирепые овчарки. На смотровых вышках за ними следила охрана.
Те, кто должен был всю жизнь провести за решеткой, томились в узких камерах: на шесть квадратных метров по два человека.  В камерах - двухъярусные койки, небольшой стол, лавочка, в углу ведро вместо унитаза. Канализации в колонии тоже не было. 
Предстояло пройти по длинному коридору в сопровождении сотрудников охраны. Некоторые камеры мне отпирали, и я могла разговаривать с преступниками через решетку. Спрашивала, что чувствуют, о чем жалеют, что думают, как пережили замену расстрела пожизненным заключением, после отмены смертной казни в 1996 году.
Они казались самыми обыкновенными людьми, спокойными, уравновешенными. Невозможно было поверить, что передо мной самые отпетые из негодяев, пролившие реки крови. В одной камере увидела стену, оклеенную иконами, вырезанными из книг и журналов. Заключенный молился и не стал отвлекаться. Второй заключенный подошел к решетке:
 – А вы почему не молитесь? Вот ваш сосед верит в Бога, а значит, верит в прощение.
 – Меня нельзя простить. Если Бог меня простит, значит, он не Бог. Так что Бога нет.
И очередная камера, и опять спокойный углубленный в себя человек с потухшим взглядом:
– Я в отуманенном состоянии их убил. Плохо помню, как убивал.
– Трудно убить человека?
– Не трудно. Трудно с этим жить дальше.
Снова эхо от шагов по длинному коридору, звон решеток, дверей, замков и снова лица – молодые, старые, глаза погасшие и совсем погасшие. Мораторий на смертную казнь обрадовал далеко не всех.
 Потом в кабинете начальника зоны мне дали возможность поговорить с одним из заключенных без свидетелей. Нужно было задать ему несколько вопросов и среди них один –  мой  главный вопрос.
Геннадию было  25 лет, ему выносили  приговор уже после того, как был введен мораторий на смертную казнь.
Его дело рассматривалось Томским областным судом по обвинению в убийстве бабушки, деда, сестры-инвалида. Было доказано, что в день совершения преступления обвиняемый пришел домой, зная о том, что старики получили пенсию. Потребовал отдать деньги (он со своими друзьями распивал спиртные напитки на территории местного гаража, вот и нужно было на «добавку»). Дед отказал. Внук взял в руки молоток, нанес несколько ударов по голове. Потом убил бабушку, которая поспешила на помощь. Сестра была с детства прикована к постели, но она все поняла и  стала кричать. Он её задушил. Все три тела сбросил в погреб, поджог дом и ушёл.
–  Я вернулся в гаражи,  –  вспоминал Геннадий.  Мужики все побежали на пожар, я тоже побежал. И когда прибежал, до меня дошло, что это всё я сделал.
На суде Гена просил, чтоб его расстреляли.
– В меня вселился кто-то. Это был бес! Я знаю, что сам не мог их убить. Это мои родные люди. Меня надо расстрелять, чтоб он не мог больше никого убивать моими руками.
Спокойная речь, сухие глаза. Смысл дикий.
– Ты мне веришь? И про беса напишешь? Может, прочитают, пусть знают, это не я их убил.
Мне вспомнилось, как один из пожизненно заключенных сказал: «Жалко было бабушек, но жить-то мне нужно было на что-то. Увижу бабульку и преображаюсь весь. Будто голос говорит мне: возьми топор и убей. Впереди себя я видел тень, которая вела меня…».
 Вот для этого и ехала в зону для пожизненно заключенных. Когда спросила своего сопровождающего, сотрудника службы, слышал ли он от серийных убийц, маньяков, людоедов про бесов, и что это  не сами люди совершали страшные преступления?
– Да от каждого второго. И вы что, им верите?
Потом мы стояли с этим офицером внутренней службы у машины,  я как могла, от усердия получалось очень сбивчиво, рассказывала ему про Псковские Печоры, бесноватых, про отчитки.
– Значит, верите, – догадался мой сопровождающий.
 – А вы?
– Мне по службе не положено.

История третья
Как я научилась молиться перед сном.
 
Мне в редакцию, буквально под дверь подбросили письма преступников, приговоренных к исключительной мере наказания – тогда еще не был введен мораторий. Заключенные,  ожидавшие казни долгие месяцы в одиночных камерах, и не знавшие когда пробьет их смертный час, умоляли допускать к ним в камеры священников. Кто-то хотел покаяться, а кто-то, относясь к другой конфессии или будучи некрещенным, просто мечтал впервые за многие дни тяжкого ожидания просто увидеть живого человека, батюшку, с которым можно было бы поговорить.
Очерк  о милосердии получил кучу гневных откликов от читателей. Тем не менее, с Божьей помощью удалось достучаться до тех, кто мог принять решение и допустить священников к приговоренным.
С этих пор у меня установились неплохие рабочие отношения с администрацией изолятора. Они даже позвали меня на крещение, которое должно было состояться в следственном изоляторе.
Тридцать молодых парней, обритых налысо, стояли перед батюшкой. Ленинскую комнату завесили какими-то старыми шторами, чтобы скрыть лишнюю информацию. На стулья поставили иконы. В середине комнаты на тумбе высилась большая  чаша со святой водой.  Вначале батюшка проверил, выучили или не выучили крещаемые «Отче наш» и «Богородице Дево радуйся», а также Иисусову молитву.
Спросил тех, кто хотел прочитать молитвы вслух наизусть. Таких, к моему удивлению, оказалось немало. И молитвы читали с настроением, старались. Никто не острил и не хихикал.
Священник каждого назвал по имени, трижды подул в лицо, таким образом направляя на новый жизненный путь. Я заметила самого невысокого из принимавших крещение. Он казался изможденным сильнее прочих. Все повернулись на запад, отрекаясь от Зла, потом  на восток, повторив с батюшкой слова Символа Веры. Каждому дали в руки свечу и зажгли её. Все  принимали крещение спокойно, стараясь уловить каждое слово священника. Паренек и здесь отличался  – он сильно волновался, явно из-за чего-то переживал. Я подумала, что вот с этим пареньком побеседую сразу после обряда. Пусть скажет, что для него означает крещение. И вот уже священник смазывает елеем лоб, руки и грудь, благословляет на добрые дела, всех окропили святой водой из чаши. Осталось только надеть каждому нательный крест. У батюшки на руке висели крестики. Каждый подходил к батюшке и тот на шею надевал ему крест. 
 Остался стоять только один мой будущий герой интервью. Так вот почему он волновался! Он не смог дать батюшке нательный крестик! Не знаю, куда он его дел, всем ведь выдавали, когда составляли списки желающих окреститься. Может, отобрали в камере? У батюшки были другие крестики, в том числе и сделанные сидельцами-умельцами, которые передали из камер для освящения. Но их нельзя было отдать этому мальчишке, его бы растерзали за то, что взял не своё.
Пауза затянулась. Парень стоял потерянный, несчастный, пытаясь осознать происходящее. Стало понятно, что после такого удара судьбы он может и не подняться. Тогда я сняла с себя свой крестик и отдала его батюшке, чтобы он передал его пареньку. С надеждой, что нательный крестик как спасательный круг вытащит мальчишку из этой пучины зла, в которую он угодил. Батюшка спросил моё имя и сказал парнишке, чтоб тот за меня молился.
Когда все закончилось, можно было подойти к окрестившимся следственно-арестованным и узнать, что они чувствуют, как крещение скажется на их жизни? Это было очень важно для журналистского материала, но я не стала подходить с расспросами.  Как-то неожиданно почувствовала, что нахожусь здесь не по долгу службы, а как обычный православный человек. И в этом случае никаких вопросов задавать не надо.
 Отправилась в редакцию, чтобы написать небольшую информационную заметку про необычное событие в следственном изоляторе.
Но самое интересное произошло позже. Этой же ночью мне предстояло уехать на поезде в Москву. И вот, засыпая на верхней полке, сквозь сон   во тьме возникло невероятно страшное лицо. Нечеловеческое. Видение было настолько реальным, что не удалось сдержать крик ужаса, переполошив всех соседок по купе. Открыла глаза. Лицо не сразу исчезло. Оно было настолько ужасным, что я всю ночь просидела на полке, стуча зубами и читая «Отче наш».
С тех пор, вот уже не один десяток лет, всегда молюсь перед сном. И никогда не снимаю свой крестик.

История четвертая
Горы
 
Однажды представилась возможность совместить приятное с полезным – отдохнуть в Приэльбрусье и написать о его потрясающих курортах. Только что наступил  Новый, 1992 год. Приближалось Рождество.
Курортная горнолыжная жизнь меня не захватила, поскольку на лыжах, как ни старалась, так и не смогла научиться прилично кататься: ни на равнинных, ни на горных. Поэтому приходилось кататься с пригорков, чаще на санках, реже на лыжах и бродить по кофейням, наслаждаясь шашлыком и  глинтвейном. Конечно, собирала материал, много общалась с местными жителями – спасателями, тренерами горнолыжников, работниками всяких горных кафешек. Едва  ли не каждый второй пил с Владимиром Высоцким и был свидетелем рождения замечательных песенных строк, многие участвовали в спасении с Эльбруса терпевших бедствие туристов, кто-то специализировался на поисках снежного человека. В интересных собеседниках недостатка не было, а  двое молодых горцев стали просто  закадычными друзьями. Как верные паладины они целых десять дней сопровождали меня в почти этнографических экспедициях. Даже как-то взяли с утра пораньше охотиться на медведя. Барана зарезали заранее, спрятались в засаде, в  курятнике. Медведь позавтракал, хорошо, что не нами, и ушел, парни выбежали, постреляли из автоматов (Кавказ тогда был переполнен оружием), но медведю удалось спастись. Интересно было очень, впечатлений набиралось  на три рассказа.
И вот последняя ночь, парни приглашают на шашлыки и прощальную вечеринку.
Проникшись  полным доверием к джигитам, легко согласилась. Стояла чудесная Рождественская ночь. Заканчивалось 7 января. Было снежно, бодрил легкий морозец, окутывала тишина. Горцы заехали за мной на машине. На следующий день ранним утром надо было улетать из Минвод. Договорились, что недолго повеселимся, попрощаемся, после чего они отвезут меня в гостиницу.
Приехали в какой-то старый дом, приготовили мясо, немного выпили, посидели у огня. Они показали блестевшие в дали, у подножия горы, огни моей гостиницы.
– Пора возвращаться, поехали? – мое  предложение почему-то не обрадовало джигитов.
  – Иди пешком или оставайся здесь до утра. С нами. Одна всё равно не дойдёшь. Кто-нибудь поймает, не такой добрый как мы.
Что случилось с этими приятными людьми? Кривые улыбочки, пошлые намёки.
Стараясь не паниковать, выбралась  на дорогу и отправилась вниз по шоссе, туда, где «друзья» показали огни гостиницы. Идти предстояло далеко и долго. Но приученная своей профессией к разным ситуациям, бодро двигалась вперед,  отгоняя страх и думая, что сегодня Рождество, и со мной ничего не случится.
Тут-то и послышался шум мотора приближавшейся машины, стало ясно, что это за мной. Кое-как удалось вжаться в гору, находившуюся слева. Машина проехала мимо. С облегчением выдохнув, продолжила путь. Через небольшой промежуток времени увидела впереди свет фар. Машина возвращалась. Решив, что в этот раз спрятаться не получится, пересекла дорогу и побежала в сторону, по развалинам какого-то села, осколками  стен белевших справа. Под ногами грудами лежал битый кирпич, камни, обломки штукатурки, плохая видимость ещё сильнее затрудняла движение.
Преследователи развернули  машину, направили свет фар в сторону и спокойно пошли, уверенные, что теперь-то уж никуда от них не денусь.   Бежала, задыхаясь и спотыкаясь, а они шли, не торопясь. Из машины грохотала музыка. И вот уже едва повернув голову вправо,  увидела луч лунного света, отразившейся от металлической набойки на узком носу ботинка одного из джигитов. Совсем близко.
Стало ясно, что не спастись! Пришлось горько пожалеть о своей самоуверенности и легкомыслии, ясно так представилось, как пыльный мешок с моими костями летит в пропасть. 
 –  Господи, если это моя смерть, я приму её! – прокричала я, или только показалось, что прокричала.
И в это время как будто кто-то дернул за ноги, и я провалилась под землю. Каким-то чудом удалось оказаться в строительном колодце. Он был вырыт по росту и накрыт сверху бетонной плитой. Оставалось только вжаться всей спиной в земляную стену. Преследователи ходили прямо над головой. Один из них заглянул под плиту и даже посветил в яму зажигалкой. Он меня не видел. Я его видела. Повторяла шёпотом «Отче наш» бессчётное количество раз. Откуда-то было известно, что они еще трижды вернутся на это место и продолжат поиски. Они уезжали и возвращались.  Стояла в яме, молясь, и ждала третьего раза. Наконец всё окончательно стихло.
Потом без особого труда удалось выбраться из ямы. Единственная травма, которую получила – слегка оцарапанная ладонь левой руки. Даже затылком не ударилась о плиту, когда проваливалась под землю. Пулей долетела до гостиницы и долго не могла поверить в своё спасение, глядя в величайшем изумлении на слегка ободранную руку.
Утром отдохнувших горнолыжников забрал туристический автобус. Прощальным взглядом я  окинула горы. Теперь они уже не казались мне чужими. Они Божьи творения. И я тоже. Только не очень умное творение.
История пятая
Благая кончина
 

Моя крестная, Марина Яковлевна, прожила большую часть жизни в одном доме с одними  и теми же добрыми соседями. Все праздники вместе – столы ставили под окнами и веселились, если беда, то страдали тоже сообща. Были свои гитаристы-гармонисты, свои дворовые хулиганы, свои трезвенники, свои пьяницы, свои тунеядцы и свои передовики производства.
Мы частенько встречались у неё дома, чтобы поговорить, порассуждать, пообсуждать что-нибудь интересное. Однажды  спросила её, что такое «кончина благая». После приезда из Псковских Печор, у меня в голове засел обрывок одного разговора двух старушек, случайно подслушанного у церковных ворот. Одна старушка спрашивала другую:
 –  Что ты все ходишь, плачешь, за упокой своего брата молишься целыми днями? Да он в гробу лежал как цветок благоуханный.
Крепко мне засели в голову эти слова. Кого расспросить? Вот я и спросила у крестной. 
– Ириночка, а вы  помните мою соседку слева – Ларису? –  крёстная со всеми разговаривала только на «вы». Когда-то, начитавшись моих произведений, она захотела со мной познакомиться, пришла в редакцию, и мы с ней потом дружили многие годы. Я крестилась в 24 года при её моральной поддержке, от того стала звать её крестной сначала в шутку, а потом привыкла.
Так вот, Лариса была не вполне понятная для соседей женщина. Она заселилась в однокомнатную квартиру на третьем этаже относительно недавно. Жила одна, в дом к себе никого не пускала, но уколы и капельницы всему двору ставила бесплатно, урожай со  своего огорода раздавала чуть не до последней картошки. У подъезда на лавке не сидела. Работала медсестрой в госпитале, говорили, что воевала. Как-то к ней приходили пионеры из школы,  поздравляли с  праздником Победы. Весь подъезд бдительно прислушивался, когда они читали ей стихи.
Однажды моя крестная, возвращаясь с работы, заметила, что дверь  в квартиру соседки приоткрыта. Такого никогда не было. Вдруг помощь нужна?
Соседка лежала на кровати, закрывшись одеялом до подбородка, в беленьком платочке и как будто ждала, что кто-нибудь зайдет.
–  Лариса! Вам плохо?
Лариса не ответила. Она  смотрела куда-то вдаль, ее внимательный взгляд словно проходил сквозь гладкие стены, покрытые желтовато-розовыми обоями и ловил что-то там, далеко-далеко.
Тогда Марина Яковлевна нащупала под одеялом руку Ларисы и убедилась, что ладонь теплая. Потом она решила сходить к себе и вызвать скорую помощь, домашнего телефона у Ларисы не было. Марина Яковлевна выпрямила затекшую спину, развернулась, и хотела уже направиться к дверям, как почувствовала необычный запах.  Благоухание разлилось по комнате. Показался мягкий золотистый цвет, он заполнил все пространство, окрасил стены. На них как будто сами выткались чудные узоры из птиц и цветов. Узоры эти шевелились, прямо на глазах сплетаясь и расплетаясь листвой и ветками, птицы меняли свой вид. Всё так странно. Марина Яковлевна не знает, сколько это продолжалось, но говорила, что недолго. Она разволновалась, совсем забыла и про Ларису, и что она собиралась немедленно вызывать скорую помощь.
Потом  золотистый свет стал рассеиваться, постепенно начали бледнеть и вовсе исчезать диковинные птицы и цветы с обоев. Крестная пришла в себя.
Посмотрела на Ларису, взгляд соседки потух, стал неживым, но всё лицо её словно сияло радостью, бледность как снег укрывала его.
Позвонила в скорую помощь. Хотя и понимала, что доктора уже ничем не помогут Ларисе. Пока ждала врачей, разглядела на пустых  стенах две картины. Вернее, она приняла их в начале за картины. Оказалось, это были иконы. На подоконнике лежала старая синяя книжка с почти стершимся крестом на обложке.
 –  Может, Лариса была монахиней, живущей в миру? Может, на войне всех потеряла? Может, многих людей спасла? Не могу ничего сказать. Но одно говорю точно – бывает кончина благая. Я  видела.

История шестая
Свой храм на Валааме
 

Мы с Санькой росли вместе в Екатеринбурге. Наши родители дружили. Поэтому я довольно хорошо знаю его с самого раннего детства. Папа у него офицер, мама – учительница. В сыне они души не чаяли, хотя  и старались особенно не баловать. У Саньки был легкий уживчивый нрав, учился он хорошо, не врал, не кривлялся, обожал спорт. Если бывают идеальные дети, то наш Саня такой и есть. В раннем детстве он перенес тяжелое воспаление легких. Когда поправился, почему-то начал заикаться. Его родители говорили, что при заболевании оказался «сбит» какой-то дыхательный центр в мозгу. Саша сначала заикался почти незаметно, потом все сильнее. Однажды он вообще перестал разговаривать. Родители очень переживали из-за этого, водили Саню по врачам и логопедам. Толку было немного. И вот, окончательно отчаявшись, они пошли на то, чтобы лечить его в санатории-интернате для детей с психическими отклонениями.
     Там набрали экспериментальную группу из детей, страдающих заиканием. Курс был рассчитан на три месяца. Сашка прошел его за половину срока, занимаясь днями и ночами. У него было два мощных стимула. Первый – очень хотелось вернуться домой, и второй – огромное количество душевно-больных детей, среди которых немало агрессивных подростков. Намучился и натерпелся такого, что и не расскажешь. Его очень любили и врачи и учителя, поэтому старались больше с ним работать. При их поддержке Саньке в рекордные сроки почти удалось победить заикание, и он вернулся к нам таким же остроумным и жизнерадостным, каким мы его и знали.  Только позже я поняла, что он притворялся, не хотел расстраивать родителей жуткими историями. Заикание стало едва заметным.
    Александр закончил военное училище, женился, стал работать в Москве в Министерстве Вооруженных Сил в отделе статистики. Шла первая чеченская война. Данные о потерях были тайной, но не от Сани.  Он ужасался тому, как занижались цифры потерь, как стряпались липовые сводки и отчеты. Зарплата была крайне низкая, на неё невозможно было содержать семью. К тому же заикание стало усиливаться, не смотря на непрекращающиеся логопедические тренировки, которые уже вошли у него в привычку.   И Саня решил уволиться из армии.
   Через некоторое время его приняли на работу кадровым менеджером в крупной банковской структуре. В его обязанности входила, помимо подбора кадров,  еще и организация поездок выходного дня. Этими поездками поощрялись лучшие сотрудники коллектива. Руководство банка арендовало самолет и отправляло наиболее эффективных работников на два дня в Армению, например, или в Швейцарские Альпы. Однажды Александр подбирал очередной маршрут  и случайно наткнулся на объявление об организации двухдневных вертолетных экскурсионных поездок на Валаам и загорелся этой идеей.
    Он потом мне рассказывал, какое сильное впечатление произвел на него монастырь, храмы, монашеская братия. Даже поначалу довольно легкомысленно настроенные банковские служащие настолько прониклись происходящим, что не было никаких проблем ни с дисциплиной, ни с соблюдением правил и требований, предъявляемым к туристам. Но Саша все равно волновался и переживал, ему очень хотелось, чтобы все было идеально. И вот уже экскурсии позади. До отлета оставалось полтора часа, и Саша, наконец-то сбросив с себя тяжелый груз ответственности, отправился в одиночестве  бродить по острову.
     Он увидел храм, в котором они не были во время экскурсии.  Саше очень захотелось в него зайти. Он стал подниматься по ступенькам, потом вошел в незапертые двери. Оказалось, в храме темно и пусто. Только горели свечи. Саша сделал несколько шагов к иконостасу, и неожиданно почувствовал очень сильное волнение, начал плакать, потом рыдать. Его стало трясти, Саша не мог контролировать эти слезы, эту боль и эту радость, которые рвали его изнутри на части. Он пришел в себя, оказавшись почему-то не в храме, а возле воды. Саша оглянулся на храм и неожиданно остро позавидовал желтым листьям, лежащим на его ступеньках.  Ему захотелось быть таким вот листком, который  безмятежно лежит на ступеньках храма и растворяется в благодати, которая его окружает. И не торопится никуда…
     Тут Саня вспомнил, что отвечает за людей, что надо грузиться в вертолеты. Посмотрел на часы. Он уже опаздывал. Саша поспешил в гостиницу. Ему навстречу бежали сотрудники с вещами.
  – Ты где ходишь? – напала на него ближайшая соратница и коллега Леночка.  – Я от тебя такого не ожидала!
 – Да вот пошел бродить, и так увлекся. Прости! – уже в самом начале фразы Саня удивился, как легко произносит каждое слово, наслаждаясь тем, что предательское заикание куда-то пропало.
    Леночка не заметила произошедшей с Саней перемены. И никто не заметил. А Сашка, когда вертолет облетал по кругу монастырь, смотрел через иллюминатор на «свой» храм, и благодарил, и клялся, что вернется сюда. Один. Обязательно! Совсем скоро!
     С тех пор прошло много лет. Сашка говорит легко и свободно, руководит кадровой службой на крупном промышленном предприятии. Про «свой храм» помнит, только вот всё никак не выберется.

История седьмая.
Венчальная свеча или зачем люди женятся.
 
Рита героически ухаживала за любимой, совсем старенькой бабушкой. В своих двадцать с хвостиком, она оказалась очень хорошей, ласковой и терпеливой сиделкой.
Родители когда-то давно переехали вместе с Ритой в Новосибирск. Потом дочку отправили обратно в Екатеринбург учиться на филологическом факультете Уральского госуниверситета. Она отучилась и осталась в нашем городе, чтобы ухаживать за бабушкой.
Кто в кино, кто гулять в парке, а Рита всегда после работы только «к бабулечке». Продолжалось это полтора года, а потом бабушки не стало. Рита позвала меня в опустевшую квартиру, чтобы посидеть, помянуть, повспоминать. Я её бабушку не видела, потому что никогда не заходила в эту квартиру дальше кухни, чтобы никого не смущать. Других подруг у Риты не образовалось. Мы с ней случайно познакомились в редакции, куда она приходила давать какое-то объявление.
Мы голова к голове сидели на кухне в опустевшей квартире, стараясь не шуметь. Как если бы бабулечка была еще жива, и лежала в комнате за стеной. Я чувствовала, что Рита хочет мне доверить что-то очень важное, но не знает с чего начать. Наконец, она решилась.
 – Бабушка в ту ночь плохо спала. Мучали боли. Я поставила укол и стала мечтать, чтоб его хватило хотя бы на три часа. Но боли уходили совсем ненадолго.
Рита заплакала. Но потом успокоилась и рассказала мне удивительную по тем временам историю.
Бабушка так просила новый укол, но ставить его было нельзя, могла быть передозировка.
Когда внучка не выдержала бабушкиных мучений и все-таки поставила  укол раньше времени,  та почувствовала себя чуть лучше и попросила Риту открыть сундук, стоявший в коридоре, найти в нем газетный сверток, развернуть его и передать ей в руку церковную свечу.
Содержимое этого сундука Рита знала наизусть – обрезки тканей, какие-то вытершиеся меховые шубы, старые журналы и газета, свернутая в рулон.
Оказалось, речь шла именно о ней. Рита развернула газету и действительно увидела  церковную свечу, по которой можно было заметно, что она в свое время довольно долго горела.  На свечу был  надет обрывок тетрадного листа с отверстием посередине.
Рита подошла к лампе и прочла на нём:
«Этими свечами рабы божии Михаил и Ольга венчались в Никольском морском соборе в Санкт-Петербурге 5 сентября 1920 года».
Она стряхнула пыль, протерла свечу и вложила её в руку бабушке. Бабушка улыбнулась: «Вот, Мишенька, по огоньку найдешь меня теперь, я уж скоро к тебе приду».
Рита села на пол, положила голову на кровать, бабушка гладила её по голове, пока она не заснула. Проснулась Рита от того, что рука, которая так и оставалась лежать на её макушке, соскользнула. Рита взяла бабушкину ладонь, она была теплая, но какая-то неживая.
На похоронах, с разрешения мамы,  Рита незаметно положила в гроб,  под покрывало, венчальную свечу.
Вот и вся история. Такая необычная для двух комсомолок, сдававших экзамены по научному атеизму.
Жизнь с той поры закружила Риту в немыслимом хороводе. Довольно скоро она вышла замуж, потом уехала куда-то с мужем. Не знаю, венчалась ли со своим избранником. Мне ничего не было сказано по этому поводу.
Оно и понятно. Событие это  следовало держать в тайне. Венчаться было опасно – если узнают идейные товарищи, запросто можно было вылететь из комсомола, да и с работы.
Но я тогда подумала, что если не венчаться, то просто так идти в ЗАГС вообще нет никакого смысла. 
Люди женятся, чтобы никогда не расставаться. Даже за смертной чертой. Как рабы Божии Ольга и Михаил.
История восьмая.

С бесом на плече
 
 – Ты мне скажешь, что я сумасшедшая, если тебе покажется что я сумасшедшая?
Вопрос был неожиданным. Наташа вообще не была похожа на сумасшедшую, она была похожа на спортсменку, сильно увлеченную здоровым образом жизни и заботами о своем двухметровом муже-десантнике. Она вообще не у нас работала, а в соседнем офисе, торговавшем всякими товарами оптом и в розницу.
Пришлось  срочно всё бросить и удалиться к подоконнику для немедленной постановки диагноза.
 – Я у нас на складе в коробке нашла крупную сумму денег. Не спрашивай сколько, их, если себе оставить, можно пять лет не работать.  Вообще бы никогда не заметила. У нас эта коробка со стиральным порошком давно стоит под потолком. Ее без стремянки не достанешь. Я посмотреть хотела, что там, а там две упаковки с порошком и эта коробка. Хотела лучше закрыть, чтоб порошок  не сыпался. Посмотрела.
Дальше было вот что. Наталья неделю наблюдала за коробкой. Она приходила на работу раньше всех и позже всех уходила. Дома психовала, вдруг  кто возьмет  «её» деньги?  Прибегала в контору, тут же проверяла коробку и выдыхала с облегчением.  На месте.
Потом созрел план. Решила Наталья деньги забрать себе и тотчас уволиться. Даже заявление написала.
Ни о чем она думать не могла, кроме этих денег. Все равно сомневалась. Забрать или нет? Они ведь чьи-то. Шеф не такой наивный, чтобы этакие деньжищи в коробке хранить. Девочки-коллеги квартиру сами снимают, не может быть, чтобы их были. Может, всё-таки ничьи?
Потом случилось странное. Наталье стало видеться боковым зрением, что у нее на левом плече сидит что-то маленькое, серо-чёрное, лохматое, размером с котенка. Она попыталась стряхнуть это. Оно никуда не девалось, только плечо чуть горело на том месте, где она его видела. Повернула голову,  нет ничего. Стала смотреть прямо и снова боковым зрением увидела это. Только теперь явно был видно, что у «этого» пятачок как у поросенка. Потом Наталья начала слышать в голове голос, который уговаривал её взять деньги. «Никто не узнает», – повторял голос. Она испугалась, что сходит с ума.
Три дня продолжались терзания. Измучившись окончательно, Наталья залезла на стремянку, сняла коробку, заглянула в неё. Пачки с порошком были на месте, в том числе и та самая, набитая долларами.
Наталья достала коробку с деньгами  и переложила в сумку. Оставалось только забрать трудовую книжку у шефа и уйти домой, к новой богатой жизни.
Начальник, отдавая Наташе трудовую книжку, внимательно посмотрел на неё. Руки у бедолаги тряслись, лоб покрылся испариной.
– Да что с тобой?
Наталья не выдержала взгляда. Вспомнила, как он взял её на работу сразу после института, как помог им с мужем квартиру снять, как потом помог с ипотекой. Пять лет прошло. Сколько всего было.
– Я деньги нашла, – выпалила Наталья. – У нас в офисе.
Степан Сергеевич удивился.
– Правда что ли? Много?
Наталья полезла в сумку и достала коробку с долларами.
Потом рассказала, где взяла.
Степан Сергеевич набрал номер в телефоне и поставил на громкую связь.
 – Ты мне на реализацию коробку со стиральным  порошком подкинул? – спросил он.  – Приходи за деньгами, продали мы твой порошок. – Дорогущий, зараза, –  сейчас приходи.
 Минут через двадцать в торговый зал вошел прилично одетый мужчина с толстой барсеткой в руках. Степан Сергеевич протянул ему коробку.
– Загляни в неё.
Открыв коробку, посетитель выпучил глаза и трясущимися руками  вытряхнул на стол доллары.
– Твои?
Гость дрожащим голосом назвал сумму и ответил:
– Мои. Это на лечение. Ты же знаешь.
Он пересчитал деньги,  сложил их обратно в коробку и, громко назвав кого-то дурой, ушел.
На следующий день хозяин денег передал Наташе шоколадку. Но это была не главная награда. Главной наградой было то, что серое, невыносимое, жуткое и непонятное «нечто» с её плеча исчезло. И голос из головы исчез.
 –  У тебя на плече бес сидел, –  сообщила я Наталье,  – ты его почему-то видела.
Мы ещё долго дружили. Постепенно Наталья освоилась с этой историей,  стала рассказывать её в компаниях, даже шутить. Выступление  заканчивалась одним и тем же вопросом: «Если бы я деньги взяла, он бы на мне до сих пор сидел?». 
На все мои уговоры сходить  исповедаться и причаститься,  ответом было обещание «подумать».  Так  до сих пор и думает.

История девятая.
Идущая под волнами.

 
Как же здорово проснуться солнечным утром, прислушаться к шуму прибоя и помчаться к морю. Моя любимая пора - рассвет.  Прогоним сонливость и скорее отправимся плавать, бродить, валяться в песке, наслаждаться разглядыванием солнышка через оранжевые ресницы. Надо успевать. Через два часа проснутся дети.
Вижу, море слегка разыгралось. У него тоже прекрасное настроение. На пляже ни души – почти семь часов утра.  Вбегаю под волну и выныриваю достаточно далеко от берега –  там, где уже нет свирепых пенных шапок, а только волны толкают друг друга и теснятся, как необъятное коровье стадо, гонимое неведомым пастухом ... Сейчас сосчитаю до ста – сто гребков вправо, потом столько же влево и буду отдыхать.
И тут замечаю, что берег почти не различим, а под ногами пусто. Был под ногами песок, да весь вышел.  Начинаю срочно грести туда, где вижу землю, и обнаруживаю, что, в лучшем случае, остаюсь на месте. Волна за волной, как бы дурачась, отбрасывают меня все дальше и дальше в море.  Странные мысли в голове, что я барахтаюсь как младенец в чреве матери земли.  Везде вода! Вверху, внизу, справа, слева, в глазах, в ушах, в носу! Я хочу дышать! Я боюсь дышать водой!
Паника.
Однажды я пришла к выводу, что паника – это хорошо. Это сигнал, что выход из ситуации есть. Только надо его лучше искать. Вот если полный покой, не смотря на ужас ситуации, значит всё, Господь даёт тебе в последние секунды собраться с мыслями и попрощаться с жизнью. А тут – паника. Это же хорошо, не все ещё потеряно.
Все это пронеслось в голове курьерским поездом. Я подчинилась стихии, и мои ноги уверенно встали на песчаное дно. Где-то высоко над головой  перекатывались волны. Мне удалось сделать шаг, потом другой, и третий, и еще один… и вот голова уже начинает подниматься над водой, я вдыхаю воздух и постепенно выхожу из воды. И не сносит меня волнами, как если бы ноги врастали в песок.
Выхожу из воды с одной только мечтой – упасть на землю и отдышаться, вернее, надышаться. На берегу стоит спасатель и собирается мне что-то сказать. Смотрю в его невыразительные, чуть прищуренные  глаза и думаю, скольких утопленников он видел – единицы? Десятки?
 – Здесь сильно сносит в море,  – сообщает он мне и уходит.
Мне становится ясно –  он просто не захотел лезть в драку, вставать между мной и стихией. Может быть, устал, может быть, с берега все выглядит не так страшно. Его выбор. Хотя, какая там драка? Драка песчинки с морем.
Замоталась в полотенце и сидела, думала о том, что мне только что Господь подарил жизнь. Уже в который раз. Чем отблагодарить за эту бесконечную любовь, как не потерять её, как понять, чем я её заслужила?
На следующее утро я попробовала молиться в воде. Зашла по горло в воду и начала произносить «Отче наш». Какое удивительное чувство, как разлетается по глади звук. Восторг, трепет.
 Природа –  Великий Храм. Тут писатель Пришвин точно не ошибся. 
Конечно, опытные фри-дайверы скажут, что ничего удивительного в этой истории нет: при полном выдохе у большинства людей плавучесть становится отрицательной. Теоретически можно ступать по дну, если в легких не осталось ни капли воздуха и глубина не менее двух  с половиной метров. Можно даже на берег выбраться.
При одном условии  – если Бог даст.
История десятая
Материнское проклятие
 

Какое-то время мне довелось поработать в архиве.
 Писала исторические очерки, основываясь на материалах уголовных дел, рассматривавшихся в Екатеринбургском суде двести лет тому назад. Дело Татьяны Паутовой, проклявшей родное малолетнее дитя, было особенным. Очень современным. Я потом пересказывала эту трагедию знакомым, чтоб никогда не повторили страшной роковой ошибки, чтобы даже случайно, что называется «под настроение», не проклинали близких. 

Рапорт помощника пристава Первой части Екатеринбургского городского полицейского управления Щипанова  от 20 ноября 1863 года.
«Давал дознание о вскрытии мещанкою вдовою Татьяной Паутовой могилы ее младенца мужского полу Пармена и принесении его на крышу бани. Баня стоит в огороде отдельно от ограды соседнего дома, доступ туда мог быть сделан свободно. За проведенною от печи трубою лежит труп младенца, покрытый разными тряпицами. По снятии которых младенец оказался имевшим не более 2-х лет от роду, и что труп его совсем уже излежался, так что едва только заметны черты и знаки лица. Его тело все черное, изъедено выше правой щеки, надо полагать, мышами. На теле два креста – один с распятием, а второй круглый с изображением Божьей Матери повешен Паутовой уже по вынутии трупа из могилы».
Сама Татьяна Паутова 34 лет отроду, приведенная для допроса в полицейское управление, рассказала без утайки всю историю жизни, пытаясь объяснить свой поступок.
« Я вдова мещанина Федора Паутова, грамотная, веры православной. У причастия бывала каждый год прежде, а лет пять назад, а потом года четыре, не бывала по причине охлаждения к вере. В последние полтора года снова исповедывалась и причащалась  Святых Тайн неоднократно, особенно по смерти малютки сына Пармена».
Овдовев осталась Татьяна без  средств к существованию и «жила по разным местам для пропитания». С 14 марта 1859 года поступила к содержателю публичной библиотеки вольноотпущеннику Павлу Наумову в качестве кухарки, но была домоправительницей… "Его я любила и вступила с ним в любовную связь. Когда я обеременела от него, то он присоветовал мне уйти от него на другую квартиру. Мы с  14 декабря того же года жили в разных квартирах, но связь наша продолжалась».
По словам Татьяны, после рождения сына Наумов к ней охладел. А она наоборот «…стала тосковать о нем сильно, к тому же скорбела от недостатка средств к пропитанию». Все это «расстраивало сильно, и расстройство постоянно только усиливалось». Постепенно Татьяна пришла в состояние «как бы помешанной». Паутова утверждала, что  ее «дух  изнывал, силы слабели». На помощь пришли не самые легкие из  «антидепрессантов»:
«почувствовала как бы алчность, пила много и постоянно курила табак». На почве пьянства произошло с Татьяной еще одно несчастье: «Расстройство значительно усилилось вследствие падения мной с балкона в нагорной службе при квартире нагорного чиновника Ремезова. Падение было на высоте сажень двух (около четырех с половиной метров – Авт.)». Что делала там Татьяна, можно только догадываться – в материалах дела об этом нет ни слова.
Ко всему Татьяна «забыла Бога, не молилась никогда в продолжение годов трех. Имела желание к труду, но препятствия были тяжелы, как бы отталкивал кто, во всем чувствовала тяжесть и недоумевала, не понимала себя». Тем не менее, маленький Пармен не был брошен: «О ребенке заботилась как мать,  но любовь к нему хотя и имела, но не могла ласкать его, как ласкают другие матери. Какая-то как бы сила удерживала меня».
Словно копились тучи над Татьяниной головой, а 27 июня 1862 года разверзлись: « 27 июня прошлого 1862 года по случаю тому, что у меня были гости, хозяева мои Степан Саратин и жена его делали мне выговор за то. Мне сделалось это весьма прискорбно, и я находилась в величайшей досаде и гневе. При этом ребенок стал мой просить у меня крендель, и я, в порыве негодования, произнесла над ним проклятье словами «Будь ты проклят от меня». Но вскоре восчувствовалась к состоянию ребенка, я оградила его крестообразно рукой своей и при этом заметила в нем перемену. Он стал слабее и скучнее, начал  изнемогать. На третий день я причащала его, но под другим именем. Вместо Пармена назвала его Емельяном, потому что состояние мое было расстроено, и я забыла его настоящее имя. В девятый день со времени проклятья, произнесенного мной, ребенок, страдавший дней шесть поносом, в 12 часов ночи умер. Я сама обмыла его и одела при мещанке Марье Пиликиной и 8 июля в 8 часу вечера я похоронила его».
Девять месяцев после смерти сына Татьяна Паутова провела у его могилы, постоянно плача: «По смерти ребенка я стала тосковать о нем, он часто казался мне во сне, бывали явления даже наяву. И, наконец, я пришла к таковому сознанию, что похоронила ребенка живым. Вспомнила, что перед тем, как положить его в гроб, я стала стягивать веки его глаз, бывших открытыми, и как только отпустила руку, ребенок моргнул. В таком моем убеждении я решила удостовериться,  чтобы облегчить мои скорби о нем».
Несколько раз Паутова тайно разрывала могилу, осматривала труп младенца, целовала, кропила святой водой. Так продолжалось еще три месяца. Рассудок Татьяны слабел, страх не покидал ее ни на секунду. Тогда она пошла за утешением к Павлу Наумову,  единственному, кто, как ей казалось, мог разделить ее горе. На суде господин Наумов по этому поводу пояснит следующее: «Она изо всех сил умоляла принять ее к себе хоть для каких бы то ни было, пусть самых унизительных обязанностей, клялась угождать во всём безусловно, короче, сказать ее собственными словами «ноги мыть и воду пить», но я остался непреклонен». Сколько ни ходила к нему Татьяна, сколько не уговаривала, бывший любимый только сильнее ожесточался. Уже и люди начали ее сторониться, квартирные хозяева настойчиво предлагали искать другой угол.
Судебный следователь Кикин запишет в протоколе одного из заседаний: «И хозяевам ея, и Наумову следовало вникнуть в моральное состояние Паутовой, они же вели себя непочтительно, почти насмешкой над её горем».
Наконец, по информации  пристава Щетинина, она «не имея терпения переносить сновидения, наняла неизвестного человека, который полностью отрыл могилу».
С этого момента в своих показаниях Татьяна Паутова начинает говорить о  мертвом младенце, как о живом. «Я взяла ребенка, как носят грудных детей, и унесла его, прикрыв полою своего пальто. Когда под крышей бани стало холодно, я обернула его теми тряпками, в каких он рос. Я ждала праздника Николая Чудотворца, что бывает в декабре. Желание было такое, чтобы обмыть его и надеть в новую рубашку, и тогда принести в церковь для нового отпева. Омыть его я признавала необходимость, потому что первое обмытие было совершено не в той чистоте душевной, с какой я теперь бы исполнила это, начав признавать все святое. Тогда же я находилась в беспамятстве и состояние свое отношу к влиянию нечистого духа».
После ареста Паутова покорно участвовала во всех допросах и осмотрах: «Поступок мой был вызван скорбью и раскаянием, как бы пробуждением от нечистого и дикого состояния. Виновницею в смерти своего ребенка я не признаю себя, а если и виновна, то только в том, что прокляла его, но я не убийца его, и намерения умертвить его никогда не имела».
Беседуя в суде со следователем Кикиным, книгопродавец и содержатель библиотеки Павел Наумов держался вызывающе. Он заявил, что « … натура Татьяна Паутова капризная и мечтательная»,  что « … привыкла быть не подначальною, а начальницей». Договорился до того, что Паутова постоянно «расстраивала его расположение и нередко выводила из терпения». Так, что «Стал несносен сам вид этой женщины. Нужно было нечеловеческое терпение выслушивать ея дерзкие речи, пересыпанные мистицизмом и суеверием. Не берусь судить, - резюмировал  Павел Наумов, - было ли это выражением материнской скорби о ребенке, или хитро обдуманные маневры с целью так или иначе, устроиться ко мне в дом».
Наумов, уважаемый в Екатеринбурге просветитель, член Комитета Грамотности, о коем всегда отзывались в обществе не иначе как с благоговением,  был абсолютно уверен в своей безнаказанности: «Упоминаемой ею теперь тесной связи со мной она доказать не сможет, и к делу это не относится. Кроме того, ни одна благонравная женщина о подобных вещах так свободно распространяться не решилась бы, особенно в оправдание уголовного преступления, которого я не считаю себя не участником, ни виновником». Вообще, он с Татьяной Паутовой не церемонился и даже нашел слова, характеризующие и сам поступок Татьяны « … поступок ее свойственен лишь плотоядной гиене, отчаянному злодею, или жалкому помешанному», «сделанный лишь с одной целью притянуть меня к ответственности и судебным проволочкам».
Судебное следствие велось почти год – важно было не перепутать «материнскую скорбь» и «коварный умысел». От этого зависело наказание: штраф в 20 рублей, либо штраф в 200 рублей и трехмесячное содержание под стражей. Точку в деле поставил священник Николай Милордов: «При подобных обстоятельствах было бы легко заподозрить подсудимую в умопомешательстве, но не в корыстности. Однако я не могу относить содеянное ею даже и не к помешательству, а только к сильному потрясению чувств при борьбе с самой собой, и к глубокому осознанию своей вины перед Богом».
На основании Свода Законов издания 1857 года тома ХV Уложения о наказаниях статьи 1079 и Императорского Указа суд вынес приговор: «Признать Татьяну Паутову виновной в разрытии могилы сына и принесении его тела в дом» и подвергнуть ее штрафу в 20 рублей. Вольноотпущенника князя Голицына, книгопродавца, члена комитета грамотности  Императорского Вольного Экономического общества Наумова Павла, как ни в чем не уличенного по прелюбодейной связи с Паутовой, согласно все тому же Своду Законов, от суда освободить».         
Через три месяца после вынесения приговора деньги в государственную казну оказались уплаченными лицом, пожелавшим остаться неизвестным.
История двенадцатая.

Отравленная пища

 К нам в город привезли выставку «Шедевры Сальвадора Дали». Отдел культуры моей редакции щедро раздавал бесплатные «проходки», чтобы все сотрудники приобщились к прекрасному. Обидно было бы упустить возможность заодно не приобщить к гениальным творениям великого художника моего сына, Алёшку.  Не надо ехать в Испанию, мировое искусство само к нам пожаловало. Тем более, что возрастные ограничения указаны не были.
Пошли. В последний день работы выставки. Успели. Оставили вещи в гардеробе, причесались. Кофе попили. Я ребенку,  как могла, на пальцах объяснила, что такое сюрреализм.
 И вот мы в зале. Как и полагается – все живёт, все несёт энергетику, привлекает взгляд. Потом его отталкивает, потом снова привлекает.  Литографии, скульптуры, витражи!
Лёха попытался осмотреться.  Его глаза, и без того огромные, стали занимать пол-лица.
–  Каждое утро мать будила Сальвадора  Дали словами: «Что ты хочешь?»,  – начала свой рассказ милая дама-экскурсовод, предусмотрительно развернув нас спинами к экспозиции, чтоб мы раньше времени всё не увидели.
– Любой день своего ребенка она старалась  сделать необыкновенным.  Умерла от рака. Некоторое время спустя на Парижской выставке Дали разместил картину, украшенную скандальной подписью: «Иногда я плюю на портрет своей матери». Это боль потери заставляла его …
Смотрю, глаза у моего парня, не уменьшаясь в размерах, начинают принимать квадратную форму…
Мне стало стыдно и за маленького  Сальвадора и за большого тоже, да ещё как-то неловко перед ребенком.
–  Он был не такой как все, очень оригинальный, и маму любил! – громким шепотом начала я успокаивать  сына, пытаясь нейтрализовать страшную правду, и понимая, что несу какую-то околесицу.
Сын, пригнувшись, как под обстрелом, направился в ближайший угол. Там располагались  литографии, являющие нам человеческие пороки такими, какими их воспринимал Дали. Гениальной рукой мастера были изображены уродцы и уродства. Что-то там капало, сочилось, пожирало,  извергалось, перетекало и кривлялось. Парень посмотрел на всё это, слегка прищурившись, как если бы плохо видел, и  поднял плечики.
–   Смотри! Всех этих уродов  Дали видел  проглядывающими  сквозь, казалось  бы, нормальные лица,  – продолжила я, пользуясь моментом, «развивать кругозор» и «будить мысль». Лёха, еще сильнее нахохлившись, уперся взглядом куда-то себе под ноги.  Я решила, что это даже хорошо, что смотрит под ноги. Не хочет, чтобы я по его глазам догадалась, какое глубокое впечатление производит на него  экспозиция.
– Моя живопись,  это жизнь и пища, плоть и кровь. Не ищите в ней ни ума, ни чувства! - поддержала меня лекторша цитатой из самого Дали, приближаясь  к литографии «Женщины-цветы». –  С правой стороны под символами кошачьих хвостов у женских ног можно увидеть  маленькие фигурки мужчин, которые стоят на полусогнутых ногах, молятся и сгорают в огне страсти…
Сын как-то не заинтересовался мужчинами, его взгляд опять заскользил по экспонатам. Я  снова порадовалась плотности экспозиции: возникало ощущение, что ото всюду стекали часы,  качались на ветру времени  тонконогие слоны и уставшие лошади, из живых женских фигур выпирали неживые  ящики…
– Страдая, я развлекаюсь,  – доносился голос лекторши, всерьез взявшейся цитировать мастера  – это мой давний обычай.
Увидев, что Лёха остановился у «Космической Венеры», я поспешила занять его внимание:
–  Венера изображена с текучими часами, яйцом, двумя муравьями. Муравьи – напоминание о смерти и непостоянстве! Яйцо показывает космическую сущность женщины!   
Ребенок  неожиданно закрыл рот ладонью.  Я подумала, чтобы сдержать вопль восторга.
– Тебе нравится?
– Меня сейчас вырвет!
–  Ты шутишь?
–  «Я никогда не шутил, и шутить не собираюсь», - 
говорил  Сальвадор Дали!  –   продолжала цитировать гидесса, так сказать, давая  возможность максимально полно высказаться самому классику.
– Можно я посижу с закрытыми глазами и заткнутыми ушами?  – Лёша присел на краешек серого диванчика, гуманно размещённого  в центре зала, большими пальцами заткнул уши, а ладонями закрыл глаза.
Я опять устыдилась. Как можно быть настолько глухим к искусству? Приличное место, картинная галерея всё-таки. Великий художник, бессмертные творения. Всем нравится. Вон очередь стоит за билетами.  Хотя бы получить общее представление. На уроке потом можно доклад сделать про творчество.
  А некоторых тошнит!
 – Эти картины можно смотреть, только пропуская их через себя! – еще одна новость, как оказалось, последняя  из воспринятых на выставке.
–  Мама! Мне плохо! – уже заорал ребенок и большими прыжками помчался к выходу.
Выбирались  из галереи, не застегивая курток, будто за нами гнался сам Сальвадор Дали.  Едва не заблудившись в стеклянных дверях, выкатились  на волю. Снег, морозный  воздух. На розовом закатном фоне хорошо видны  серые  облака, образовавшиеся на выдохе заводских труб. Облака серые,  как наши лица.  Зато сами  лица изменились. В них стало значительно  больше выразительности. Особенно в детском.   
– Мама! Мне все здесь показалось отвратительным! Я нормальный?
Очень даже нормальный. А я, похоже, не очень.  Ведь прежде чем дать ребенку что-либо съесть, сто раз проверишь и качество, и срок годности, и полезность. Здесь почему по другому? Почему-то раньше я не задумывалась, что искусство, это ведь тоже пища, даже Сальвадор Дали это понимал. И она, следовательно, также как и обычная пища, может вызвать, например, аллергию. А то и вовсе оказаться отравленной.

История тринадцатая
Как бросить курить.
 
 На самом деле – страшная штука, это курение. Начинается все безобидно, скорее, из любопытства. Быстро обучившись, новоиспеченный курильщик становится членом общества курящих – в курилке любят доверять друг другу мелкие тайны, делиться наболевшим. В журналистике сигарета всегда меня выручала, помогала подобрать ключик к любому собеседнику. Лишь бы курил. Пойдем, покурим? И все, коготок увяз. Подымим, поговорим, обменяемся телефонами.  Курила «для дела» и не заметила, как это стало входить в привычку. Расстроилась – покури, задумалась – покури, долго работала  – обязательно покури, пила алкоголь – немедленно покури.
Задуматься о том, что же такое курение, меня заставила поездка в Псковские Печоры. Я уже писала о своей случайной знакомой – Валентине, которая на почве курения получила одержание бесом курения. Как он её не мучил, а она всё равно не могла от него избавиться, ведь для этого надо было бы бросить курить.
Меня удивил ответ старца Андриана на мой вопрос о курении. Что это такое на самом деле? Он сказал, что сигарета – это свеча в бесовском храме. Думай, в каком храме ставишь свечи, кого славишь и кого просишь.
Я уезжала из Псковских Печор с твердым намерением избавиться от этой зависимости. Но всё, чего удалось достичь – это сократить курение до одной сигареты в неделю, или даже в несколько месяцев. Могла долго  даже не вспоминать, а потом происходило что-нибудь, встреча друзей или творческий кризис, или неприятности, и все, опять срывалась, и ругала себя и просила прощения. Но все повторялось снова.
Два года назад, перед самым началом СВО моя дочь должна была прилететь из Крыма. От беспокойства я не находила себе места. Началась паника, да такая сильная,  что от страха за ребенка иногда просто забывала дышать. Может, и реальной угрозы особой не было, но справиться с собой уже не могла.
И вот за день до вылета самолета из Симферополя проснулась ночью в холодном поту от страха за дочку.
Выход из ситуации возник неожиданно.  Я встала в середине комнаты перед иконами и начала молиться Богородице. Просила долго, плакала, а потом почувствовала, что нельзя только просить, надо самой как-то действовать. И тогда я пообещала Божьей Матери, что никогда больше не буду курить.
На душе стало спокойно. Сон пришел моментально, едва моя голова коснулась подушки.
Дочь долетела благополучно. Я встречала её в аэропорту, нисколечко не волнуясь и сама удивлялась, от чего не испытываю ни малейшего беспокойства, все еще опасалась верить в чудо.
С тех пор не курю. Многие спрашивают, как же мне это удалось?
Честно говорю, что сама бы не смогла. И советую – просите. Услышат вас. Меня ведь услышали.









      Три повести
Повесть 1.
Портрет.
 

– Знаешь, Бога можно сравнить с художником, – говорила мне подруга Анна.  –  Вот представь, Творец нарисовал твой портрет в тонких линиях, карандашом. А раскрашиваешь его уже сама. Художник, то есть Бог, ставит перед тобой все краски жизни, чтобы ты свой портрет сама раскрашивала. Потом, когда твоя жизнь закончится, он оставит портрет себе или выбросит. То есть или в рай попадешь или в ад? Здорово же?  Вот и красим, кто во что горазд, черкаем, ляпаем, портим произведение, то есть себя, уродуем произведение искусства. И всё  – такой портрет не нужен, его могут и вообще не дать докрасить. На всякий случай, чтобы совсем не испортил.  Или когда итак понятно, что уже ничего хорошего не получается.
Конечно, любая аналогия хромает. Но есть же в этом что-то. По крайней мере, в 25 лет я думала, что есть. 
1.
Анна была не просто подруга. Она была явление, стихия!  Мы познакомились еще в Университете, в котором обе учились на факультете журналистики. В её натуре было изначально заложено то, что позволяло любого окружить заботой, вниманием, увлечь планами на лучшее будущее, осушить слезы, унять боль. Даже по главному проспекту нашего города, проспекту Ленина, с Анной невозможно было спокойно передвигаться.
К ней отовсюду спешили люди. Уверенно перегородив нам путь и заслонив собой всю перспективу, они с упоением начинали рассказывать Анне о себе, наивно полагая, что ей важно знать каждую мелочь! Все, что произошло с тех пор, как они виделись в последний раз. Они не знали, что у Анны была плохая память на лица, и она не всегда запоминала своих подопечных. Ведь их были даже не десятки – сотни...
Сердечно-душевнообогревательная установка модели «Анна» работала в редакции молодежной газеты ежедневно, с незначительными перерывами на ночь и на выходные. Формально ее должность называлась «руководитель репортерской группы». И каждый, кого заносила судьба в пространство Анниного редакционного кабинета, автоматически становился очень дорогим человеком, лучшим другом, носителем полезных знаний. Здесь постоянно кто-то пил чай, искал пепельницу, шуршал старыми газетами, рассказывал о премьере фильма. Анна всегда была в центре это странного и плохо управляемого движения. Она жила в нем. Отвечала на телефонные звонки, помимо телефонного собеседника еще с кем-то спорила, вычитывала и правила чужой текст, успевая при этом еще и писать свой собственный...

2.
Много лет назад я поехала к Анне, чтобы дружить, мечтать, пить томатный сок из трехлитровой банки. У Анны на кухне всегда клубилось, обрастало румяной корочкой, кружило голову ароматом что-нибудь «вкусненькое». Даже слепленное на скорую руку из замороженных пельменей или субпродуктов, блюдо всегда получалось «исключительно-замечательное». Эти словечки: «чудненько», «исключительно-замечательно», «вкусненько», – несли в себе столько оптимизма, веселья, даже азарта. Жизнь сразу становилась проще, добрее, преодолимее. По-моему, я их с тех пор никогда больше и не слышала.
Да, и еще было слово «освежить». К приходу очередного гостя непременно «освежались» салаты: тертая морковка, свекла, капуста. В зависимости от настроения, в салат добавлялся майонез, или подсолнечное масло, а также соль. Все перемешивалось, выкладывалось в чистое блюдечко. Сверху втыкалось перышко  лука, оборванное у торчащей из воды желтой луковицы. Раньше на любой кухне подоконник украшала  такая «оранжерея».
Едва подойдя к заветной двери на двенадцатом этаже четырнадцатиэтажного дома, в котором жила Анна, я ощутила мощный удар по лбу:  хозяйка углядела меня в окно и поспешила гостеприимно распахнуть железную дверь, не дожидаясь звонка. Я схватилась за лоб, Анна стала хлопотать вокруг меня, выясняя масштабы разрушений. Отлепила ото лба мою руку и уверенно приложила свою собственную ладонь. Так надежнее. Быстрее пройдет. С тревогой вглядываясь в лицо ушибленного гостя, убедилась, что боль отступила, лоб не рассечен, взгляд не затуманен, и тут же начала радовать – утешать.
 – Тебе не больно? Ну, прости меня. Я же не специально. А хочешь, что-нибудь вкусненькое? Смотри, какую мне книгу принесли, это гравюры Доре! Тебе очень больно?! Давай,  я подую. Надо из холодильника достать кролика! Сейчас мы приложим кролика к твоему лбу! Замороженного. Ты когда-нибудь лбом размораживала кролика? Уже смеешься. Ну, вот и чудненько!
Я моментально забыла про шишку на лбу. Анна, как морская волна, не отпускала  меня ни на секунду, и продолжала бесконечно баловать-укачивать.
– Ты точно меня простила? Я больше так не буду,  и ты так не будь, в следующий раз вставай чуть дальше от двери!
Так радоваться гостям умела только Анна. Словно я пробирались к ней сквозь льды и заносы, чудом избежала опасностей,  да еще принесла какой-то щедрый дар. Хотя я всего лишь проехала на восемнадцатом автобусе десять остановок, а в дар принесла «батон Подмосковный».
– Угадай, чем я тебя буду угощать? Уже знаешь! Посмотри, кто у меня в гостях?! Это моя сестра Алиса. Она будет жить в Екатеринбурге, как только закончит школу. Надевай вот эти тапки, они уютные. Снимай свою пластмассовую майку, возьми вот эту, она мягкая.  И все. Оставалось только подставить душу, как ковшик, под этот теплый ливень неизбывной сестринско-материнской нежности. Аннин муж Олег радовался гостям не так сильно, но и дома его было не застать.
На тот момент, у всех моих подруг жизненный опыт измерялся двойками в школе и конфликтами с родителями по поводу длины юбки и цвета ногтей. За Анной стояло что-то посущественнее, и туда она не пускала никого. Из обрывков фраз можно было догадаться, что ей в шестнадцать лет пришлось уйти из дома, выживать было невероятно трудно, и школу пришлось заканчивать вечернюю. К нам на факультет журналистики Анна поступала дважды.
Это самое прошлое сказалось только в том, что Анна была значительно взрослее и добрее, чем мы. И нам оставалось только радостно пожирать, впитывать ее доброту, ни о чем не задумываясь.
В тот исторический день нас угощали разморозившейся на моем лбу крольчатиной.
С тех пор я ни разу не ела кроликов. Все потому, что Анна мне показала хорошенькую пушистую лапку, оставшуюся от того самого кролика, что лежал в моей тарелке. И вдруг я почувствовала себя убийцей, соучастницей преступления, которого совсем не хотела совершать! Вот я и разлюбила крольчатину, даже не успев полюбить.
4.
Той осенью к нам в город приехал на гастроли рок-музыкант Сергей Курехин со своей группой, которая называлась «Поп-механика». Про Курехина мне, как человеку, далекому от рок-культуры, было известно совсем немного – что он лично знаком с великим итальянским кинорежиссером Феллини, и даже писал музыку к одному из его фильмов, что Курехин гений. И что в его команде путешествует Александр Башлачев, недавний выпускник нашего факультета. В студенческие времена я видела его пару-тройку раз на всяких тусовках, но почти не была с ним  знакома.
Из Питера, где обосновался Башлачев, долетали слухи о его грандиозных достижениях. Говорили, что он добрался до таких высот, где запросто общался с Александром Градским, который его творчество, да и его самого брезгливо не одобрил.
Концерт назывался «Переход Суворова через Нахимова».
Никакого смысла в том, что происходило на сцене, я не увидела – была одна навязчивая, доступная моему пониманию мелодия, много мальчиков в джинсах и черных пиджаках. На попе у одного из них болтались настоящие ордена с медалями, и он сильно этой попой размахивал, добиваясь металлического позвякивания. Очевидно, ему не нравились ордена, и он их прилепил для пущей потехи и еще для искрометного абсурда, таящего в себе глубокий философский смысл. Башлачёв вытаскивал на сцену живого козла, крепко ухватив его за рога. Козел упирался. Ему было страшно. Даже не вспомню, но у кого-то из них был мешок на голове. Память не сохранила эту деталь. Но если рассуждать логически, то мешок должен был быть на голове у козла.
Анны с нами не было, она осталась дома с детворой, великодушно отпустив нас на концерт. Башлачёв зашел к ней на следующий день. Они сидели в её квартире, дули литрами то чай, то кофе и болтали о всякой ерунде. По крайней мере, пока не выяснилось, что данная встреча была последней, итоговой, всё это казалось ерундой.
– Окно было открыто, – потом рассказывала мне Анна, у неё был  двенадцатый этаж, – и Башлачёв рассуждал, что такое «всегда»  и «никогда». – Он говорил, что всегда может выброситься из окна, и что он никогда этого не сделает!
Его что-то мучило, казалось, он не мог себя за что-то простить. Искал выход из невидимой невыносимой ситуации.
Но не убивать же себя из-за этого…
Через два месяца, ранним питерским утром, Александр Башлачев рыбкой вынырнул из окна шестого этажа, и погиб. Потом много говорили о наркотиках и алкоголе. Но  в гостях у Анны  он был совершенно трезвым, когда рассуждал про «всегда» и «никогда».  Словно сам себя в чем-то убеждал.
А еще они говорили, что сложные ситуации в жизни повторяются – в соответствии с учением Маркса о том, что история развивается по спирали и трагедия повторяется  в виде фарса. Но зачем? Почему? Потому, как мне объясняла просвещенная Марксом и Башлачевым  Анна, что человек не нашел выхода из ситуации. Правильного выхода. И пока не найдет, жизнь будет ему подсовывать все новые и новые повторения так и не пройденного, вернее, пройденного, но не так.
Из какой ситуации нашел такой дикий выход Башлачев? Какая история повторилась в виде фарса? Или наоборот, должна была стать фарсом, а стала трагедией?
И почему его сын через тридцать лет тоже покончил жизнь самоубийством, точно также выбросившись из окна.
5.
Как я уже говорила, Анна была замужем. Само ее замужество стало удивительной, фантастически-романтической историей. В ней было много алых роз и шампанского. Огромная роскошь для бедных студентов.
На тот момент, когда они встретились, Олег знал, что Анна пережила неразделенную любовь, из-за которой едва не погибла. Он собрал разбитое сердце по кусочкам, отвоевал её у докторов и диагнозов. У него была борода. Он учился на философском факультете, и был ужасно взрослым, высоким и красивым. Мы его боялись, Анна его обожала. И говорила, что он вечный – на его ладони легко читалась линия длинной-предлинной жизни.
Их семья просуществовала десять лет. Олег погиб в августе 1992 года. Он вместе со своим другом Сашей отправился на белой «восьмерке» из Анапы в Новороссийск по каким-то коммерческим делам. До Новороссийска они не доехали, потому что врезались в грузовик на одном из поворотов горного серпантина. Олег прожил еще сорок  минут и  умер в машине скорой помощи, до больницы его не довезли.
Когда случилась катастрофа, за рулем был Саша. Физически он почти не пострадал, но душа его была искалечена непоправимо. Он убивал себя раскаянием, изводил прокручиванием кошмарного эпизода снова и снова. Но об этом никто не знал. Все повторяли,  как попугаи: «отделался царапинами». Царапины разглядели, душу как разглядеть?
Для Анны он стал смертельно-ненавистным врагом. И никого не беспокоило, что Саша изменился прямо на глазах: из дерзкого белозубого атлета за каких-то несколько лет он превратился в старика. Пытался через общих знакомых хоть чем-то помогать Анне. Он лет на пять пережил Олега. Говорили, что умер от душевной боли, которую безуспешно пытался преодолеть.
6.
Анна не желала ничего о нем знать. Но он набрался храбрости и,  все-таки,  пришел просить у неё прощения. Как же важно было для него, чтобы она его простила, хотя бы выслушала! Это было страшнее, чем зайти в клетку с тигром. Анна швырнула в него горшок с цветком. Он, только он виноват во всем! Водительские права только что получил, водить толком не умел!
О прощении нельзя было и думать. В Анниной квартире, сразу ставшей никому неродной и неуютной,  по-прежнему были разбросаны  вещи Олега. Как-будто он их оставил в спешке, чтобы чуть попозже про них вспомнить и убрать на место. Тапки возле кресла. Рубашка на стуле. Плечико с отглаженными брюками, висящее на дверной ручке.
Я собиралась к Анне в один из дней памяти Олега. Она попросила меня по пути заскочить в магазин и купить молоко. Олег очень любил молоко. Я его купить не смогла, не получилось у меня – то ли денег не было, то ли времени. Анна так кричала, как будто от того, что я не купила молоко, Олег мог погибнуть еще раз.
 Какое уж тут прощение.
7.
Непрощение. Топор, который запускается из прошлого в будущее и крушит все, что попадается на его пути. Я это довольно остро  чувствовала  и, как могла, старалась помочь Анне. По моему плану выходило, что человек, ставший виновником гибели Олега, должен честно понести наказание, предусмотренное законом. Тогда справедливость восторжествует, и боль Анны станет меньше. Настолько, что она сможет хотя бы попытаться его простить. И потом, будет точно установлена степень виновности водителя. Или в судебном порядке будет установлена его невиновность. Главное, он не будет преступником,  «торжествующим» дважды. Торжествующим  от того, что злодейски погубил хорошего человека, и от того, что «счастливо» избежал наказания. Вряд ли это был лучший выход. Но это был хоть какой-то выход.
Тем не менее, уголовное дело закрыли, прислав в наш город соответствующее уведомление. И я поехала в Новороссийск, чтобы  уговорить следователя возобновить уголовное преследование убийцы, если он, конечно, убийца. Анна просила. Душа звала. Справедливость требовала.
Следователь снова и снова повторял, что за рулем  встречного грузовика сидел солдат сверхсрочник, получивший опыт вождения, в том числе и в Афганистане, что рядом находился офицер, который дал исчерпывающие показания, в них он высоко оценил действия своего подчиненного в момент столкновения. НИКАКИХ претензий у следствия к ним нет. Что касается водителя белой «восьмерки», то он тоже не виновен: слишком плотным был утренний туман, видимость практически отсутствовала. Даже скорость никто не превышал. Все трезвые. У дела нет судебной перспективы.
Таким образом, участники этой истории оказались не по зубам земному суду. И только идиот мог подумать, что всё к лучшему. В ожидании другой судебной перспективы.

8.

Анне надо было на что-то жить. Ей пришлось с головой окунуться в кипучую деятельность. Она открывала журналы и организовывала концерты, проводила презентации и встречи с интересными людьми. Что-то получалось, что-то не очень, значительная часть усилий и вовсе заканчивалась крахом. После очередного такого провала, Анна была вынуждена вообще покинуть наш город.
Затеяла она ни много, ни мало – концерт легендарной питерской группы «ДДТ». Человек, который вместе с ней это дело организовывал, ее обворовал, исчез в неизвестном направлении вместе со всеми деньгами, вырученными от продажи билетов. Выразитель мыслей и чаяний целого поколения, Юрий Шевчук сидел на груде концертной аппаратуры на железнодорожном вокзале, как ничья бабушка! А посадила его туда Анна. Нечаянно! Музыкантам, о встрече с которыми грезило полгорода, пришлось ближайшим поездом возвращаться в Питер. Не было возможности даже вернуть зрителям деньги, заплаченные за билеты.
Мы потерялись на несколько лет. Анна была вынуждена уехать в другой город и все начинать с нуля. Мне тогда её очень не хватало. Жизнь развивалась какими-то скачками: либо события накрывали с головой, накладываясь одно на другое, либо устанавливался невыносимый «штиль». 
Дел невпроворот, но душе-то заняться нечем! Куда её деть?
В какой проект засунуть? Какую глупость совершить? Какой подвиг? Как же недоставало человека, который точно знает, на что направить все свои усилия!
И тут – ну наконец-то – Анна решила вернуться! Несостоявшийся концерт был забыт, прежние связи восстановлены, горизонт, который совсем недавно заволакивали тучи, снова чист. У Анны, как всегда, было полно планов, и она даже с интересом поглядывала в сторону одного хорошего парня. Себе не признавалась, насколько велик интерес, но я-то знала! Видела! Она не расставалась со своей младшей сестрой Алисой.  Алиса превратилась в очень милую барышню и, как и мечтала Анна, переехала жить в Екатеринбург.
11 АПРЕЛЯ.
Вечером позвонил наш общий знакомый. Он сильно заикался, голос ему не подчинялся, сипел, срывался в шепот. Он сказал, что  Анна погибла. Не поверив своим ушам, я стала звонить всем подряд: в милицию, в автоинспекцию, родственникам, друзьям.
Автокатастрофа произошла на въезде в город, когда Анна и Алиса мчались из соседнего городка, где Анну ждали какие-то типографские дела. Как оказалось, Алиса сидела за рулем автомобиля, который на полном ходу попал колесом в яму, это колесо прямо на дороге «разулось». Серебристый форд, совершенно неуправляемый, снарядом вылетел на встречную полосу и врезался в другую машину. Водители остались живы, а пассажирки обеих машин – молодая женщина из встречной машины и Анна погибли. Анна, как и ее муж, Олег, умерла не сразу. После катастрофы она прожила еще какое-то время, дождалась спасателей. Ее последними словами были «Помогите Алисе!».
Алиса довольно сильно пострадала в автокатастрофе, но уже через месяц на своих ногах покинула травматологическую клинику. Она ни о чем не просила. Легко переносила все тяготы, совершенно спокойно встретила известие о гибели сестры. Я даже не знаю, ощущала ли она чувство вины в произошедшей трагедии. На её шее я увидела цепочку с Анниным крестиком, который в далекой счастливой жизни мы вместе покупали в Севастополе.
В Алису никто цветочными горшками не швырялся – каждый боялся занять через десять лет место пассажира рядом с хорошо знакомым, можно сказать, родным пилотом. Который  выживет, а потом разрушит себя раскаянием. Умрет непрощенным, после чего кошмарная эстафета понесется дальше.
Я думала о том, что если бы Анна смогла простить Сашу, она бы не погибла, и он бы не умер. Уголовное дело, как и то, десятилетней давности, быстро закрыли. Виноватых нет. Все дело в качестве дорожного покрытия. Суда не было.
Снова оставалось ждать решения небесной канцелярии.
9.
Неожиданно я поняла, что не могу простить Алису. Она лишила меня одного из главных моих сокровищ, Анны. Я ухаживала за Алисой в травматологической клинике, кормила её, стригла ей ногти, и постоянно думала о том, как же это несправедливо, что Алиса есть, а вот Анны – нет, и никогда не будет. Кроме меня Алисе помочь было некому – многие от неё отвернулись. Только я осталась рядом, потому что помнила последние слова Анны «помогите Алисе» и считала их сказанными мне лично.
10.
Анна мне опять приснилась. Это был уже второй раз, когда во сне мне представилось, будто она жива, и только я могу ее предупредить, что сегодня, 11 апреля 2002 года, она погибнет в автокатастрофе. В 14 часов 20 минут. Я ее предупрежу, и она никуда не будет выходить, ни с кем не будет общаться. Тихо-тихо, как мышка, она просидит весь сегодняшний день! И останется живой! Обязательно!
Если только наберусь решимости её предупредить, я ей так и скажу: «Анна! Даже если будет очень больно, ты все равно меня выслушай! И тогда все будет хорошо! Ты сегодня погибнешь». А потом все ужасные подробности, чтобы она сильно испугалась, чтобы она мне поверила. Только бы поверила!
Но я опять ничего ей не сказала. Вернее, не сказала главного – о смертельной угрозе. Всего лишь попросила никуда не выходить. И она обещала! Обманщица! Я проснулась от того, что почувствовала, как она ИСЧЕЗЛА с лица Земли. Это самое лицо Земли стало таким отстраненным, я его как будто из космоса во сне разглядывала, и не узнавала. И опять во сне я подумала, что буду всегда искать саму Анну, хоть какой-то ее след, тень, отголосок, но вряд ли найду. Только, со временем,  мне будет уже не так больно.
11.
Выход оставался один  – просить Бога, чтобы простил меня и даровал мне сил простить Алису.  Возле иконы Пантелеймона Целителя я простояла целую вечность. Ведь если душа не прощает, значит, это больная душа? Значит, нужен Целитель.
Всегда ждешь ответа на молитву, знака,  перемены в настроении, чтобы уйти из Храма с ощущением прикосновения к  доброму и великому, невероятным образом снизошедшего до тебя и облегчившего твою боль.
Стараясь не отвлекаться, вглядывалась в юное лицо Целителя Пантелеймона и твердила « Умоли Бога даровать мне прощение и прощение рабе Божьей Алисе. Избави меня от ненависти! Я не могу жить с ненавистью, она меня разрушает!».
Никаких окон и дверей вокруг не было. Икона была размещена в глубокой нише. Вдруг я почувствовала легкий ветерок, сквозняк. Пламя на свечах на миг погасло или почти погасло. Но потом оно вспыхнуло ярче прежнего.
И  тяжеленный камень сдвинулся в моем сердце. Нет, он не рассыпался, не исчез. Но начало было положено. «Двигала» я его еще года два, не меньше. Полностью освободиться от ненависти и простить я смогла только после того, как начала молиться за Алису.
Главная обязанность –  прощать. Исповедью, причастием, постом, молитвой, раскаянием, постоянной памятью о своих грехах тащить из себя эту грязь – непрощение.
 Ведь иначе «топор из прошлого» не остановишь.  К тому же очень хочется, чтобы на пресловутом моём «портрете», о котором говорила Анна, как можно больше было бы тех красок, которые хотел видеть Художник.
ПОВЕСТЬ ВТОРАЯ
 
Апельсины  для Гены.
Говорят, молитва матери со дна достанет.
Своего сына Гену Юлия Николаевна пыталась достать не из пучины, а из спецпоселения в тайге, где осужденные валили лес. И Геннадий, будучи осужденным за изготовление фальшивых денег, тоже его валил. 
Последнее письмо Гена прислал матери прошлой осенью. В нём единственный сын написал всего десять строк. У него не было больше сил на то, чтобы мёрзнуть и голодать, он устал от себя и от всех вокруг, ждать домой его не надо, он не собирается возвращаться, потому что решил повеситься. Ещё добавил, что намылил верёвку.
 Я держала это письмо в руках и не понимала – как можно написать такое матери? Даже если ты  – И ПРАВДА – намылил веревку?
В РЕДАКЦИИ
Несчастная мать держала на коленях толстую папку  – материалы переписки  со службой исполнения наказаний. Всё это время она пыталась убедиться, что Геннадий жив. Получала бумажки со стандартными ответами  «осужден, согласно решению суда направлен…». Из этих справок невозможно было понять главное: жив он, или нет?
Мама была молодая и красивая. Она совсем не красила волосы, и её свежее лицо в облаке седины выглядело неожиданно молодым. Она рассказала, каким хорошим мальчиком рос Гена, как замечательно рисовал, и никогда никого не обманывал. Она тяжело его носила, тяжело рожала. Он часто болел. А как  она плакала от радости, когда он получил медаль на школьной олимпиаде.  Когда случилась эта беда, рвалась к нему на свидания в следственный изолятор, на последние копейки собирала передачи, и, не пряча глаза, стояла в зале суда, когда ему оглашали приговор! Она всему назло верит, что тяжелые времена пройдут, Гена вернется, устроится на работу, женится, внуки родятся.
   Это всё – недоразумение, нелепость. И никакое не преступление. Ведь, правда?
 Как же все случилось? Сначала мальчик рисовал космонавтов и пионеров-героев, потом стал в шутку рисовать деньги и разные документы.  Хорошо выходили голубенькие  пятирублевые купюры и проездные билеты. Все удивлялись. Особенно друг Геночки, Павлик, удивлялся. Он одну такую поделку выпросил себе в подарок, потом, ради смеха, попробовал купить на неё сигарет в гастрономе. Бдительная кассирша немедленно вызвала милицию. Паша всё рассказал про Гену. Дома у Ивановых произвели  обыск, изъяли кучу «рисунков».   Творчество Геннадия государство оценило в четыре года лишения свободы. Два из них он уже отсидел в колонии общего режима на Северном Урале. Потом Гену перевели в специальное поселение около деревни Посошково.
 Спецпоселение, это, можно сказать, колхоз в лесу. Здесь до окончания срока лишения свободы находятся люди, которые просили о смягчении режима содержания, ещё когда находились в исправительно-трудовой колонии.  Им его и смягчили, поменяв ограду из колючей проволоки на ограду из сосен. Осужденные валят лес. Это тяжелый и опасный труд. Там можно ходить без конвоя, потому что на тысячи километров вокруг расплескалась тайга. Жить можно не в казарме, а в общежитии. Командует «колхозом» офицер внутренней службы, он же проверяет списочный состав поселенцев на построении. Из развлечений – только каторжный труд. Выходных и праздников стараются не допускать, чтоб население от изобилия свободного времени случайно не взбесилось. Ни радио, ни телевизора там нет, газеты привозят на вертолете вместе с письмами один раз в неделю. Кормят кашей и капустой на воде. Если Геннадий жив, то он сейчас находится в таком гиблом месте.  Раньше писал аккуратно, раз в месяц, как мама и просила. Пока не пришло это проклятое письмо.
Юлия Николаевна заплакала.
Она ведь думала, когда его рожала, что дарит ему  огромный мир, а в результате оказалось, что подарила голод, холод, намыленную веревку.
Юлии Николаевне удалось узнать, что в это спецпоселение, которое находится на расстоянии семи километров от деревни Посошково, добраться всё-таки можно. Надо сначала ехать на поезде до станции Полуяново. От Полуяново к Посошково, в зависимости от времени года, придется двигаться по зимнику, то есть по накатанной в снегу дороге, или плыть по реке. Потом ещё семь километров нужно преодолеть пешком по тайге.

Хотя, если добираться на вертолете, то от спецпоселения до Полуяново всего полтора часа лёта. Но где взять вертолет? Знаете, сколько стоит один час аренды вертолета? Нормальные люди столько не зарабатывают даже за месяц! Иначе Юлия Николаевна давно бы уже съездила к сыну, только боится, что  не доедет.
Мне тоже не верилось в успех этого предприятия, но я все-таки пошла к редактору, чтобы редактор покрутил у виска,  и я с чистой совестью могла бы отказать Юлии Николаевне. Редактор выслушал меня внимательно и, как это ни странно, легко согласился отправить меня в командировку. А что? Интересный материал может получиться. Потом всё-таки попытался отговорить:
– Может, не надо? Да кто он тебе, этот Гена?
Чистой совести не получалось. Пришлось бы соврать, что редактор меня не отпустил.
Юлия Николаевна плакала у окна. Даже как-то неловко было её отвлекать. Она сама почувствовала мое присутствие и обернулась:
 – Это невозможно. Да? Невозможно?
Пришлось сказать, что возможно. Возможно уехать в командировку, а там как Бог даст.
Юлия Николаевна подошла ко мне, обняла:
– Я буду молиться за вас,  вы ведь найдете Гену?
 На следующий день Юлия Николаевна принесла мне в редакцию апельсины для Гены и незапечатанное письмо.
Сначала меня удивили эти апельсины, потому что правильнее было бы послать мясных или рыбных консервов, палку колбасы. Но потом я поняла, что  там не пионерский лагерь, и можно передать только то, что можно.
   
СЕВЕРУРАЛЛАГ

Утром поезд выгрузил меня в Полуяново. Бывшая столица Северураллага привлекала внимание резко выделявшимся на фоне черных хибар огромным зданием управления лагерей. Судя по облупившейся краске и обвалившейся лепнине, здание частично утратило свое былое величие. Но его всё ещё оставалось вполне достаточно, чтобы сто раз подумать, прежде чем перешагнуть через порог этой цитадели закона. Теперь оно называлось, не управление «Северураллага», а просто – «Лесное» управление.
Внутреннее убранство Лесного управления глаз не радовало. И дело даже не в однообразии коричнево-розовых коридоров и почти черных дверей. Привлекало  внимание то, что стены управления были спрятаны под «шубу». «Шуба», это такое специальное рельефное покрытие, чтобы заключенные не оставляли надписей на стенах и чтобы не могли покончить жизнь самоубийством, разбив о стенку голову. Понятно, что ни того, ни другого предназначения «шуба» не выполняет. Зато она морально добивает человека, делает его жизнь в неволе ещё тяжелее: стены колючие, к ним не прислонишься, по ним не проведешь ладонью, не разодрав её.
В кабинет начальника управления меня проводил помощник дежурившего на вахте офицера. Странный это народ – тюремщики. Во всём они ищут подтекст и подвох. Моя история про заключенного Гену Иванова, талантливого самородка, мастерски изготавливавшего фальшивые бумажные деньги, их совершенно не тронула. Финал рассказа про одинокую мать, которая сходит с ума, не имея вестей от сына, начальник Лесного управления и его коллега, слушали, едва не давясь от хохота.
Если ещё добавить, что беседа с офицерами внутренней службы происходила в комнате, стены которой по всему периметру были закрыты встроенными шкафами, так, что даже не понятно становилось, а где же настоящая входная дверь, их веселье принимало какой-то зловещий характер.   Неожиданно из одних шкафов стали выходить люди, пересекать кабинет начальника и с деловым видом скрываться  в других шкафах, совершенно игнорируя  присутствующих.
– Интересный тут у вас дизайн,  – попробовала я разрядить обстановку.
– Наследие мрачных времен,  – с готовностью подхватил начальник управления,  – Кстати, я ведь так и не разобрал, кем вам приходится Иванов? Чтобы вы меня правильно поняли, могу сообщить, что здесь не так давно уже была одна корреспондентка, якобы, из «Известий». На том же стуле, что и вы сейчас передо мной сидите, сидела. Тоже героя материала искала. Я ей помог. Она его нашла. И устроила ему побег. Обоих задержали во Владивостоке. Это был её жених.      
Я собралась с силами, и ещё раз всё, как есть, спокойно рассказала. Про фальшивые пятирублевые купюры, про мать, про намыленную верёвку.   
 – Это мы уже слышали, – перебил меня третий собеседник, человек в погонах полковника,  –  Вы только объясните, кем лично для вас является Геннадий Иванов. Вам он для чего нужен? Он вам кто?
 – Никто, я его не видела ни разу в жизни, 
– Ну, мне-то не надо рассказывать. Я-то на писателей насмотрелся,  – продолжал убеждать полковник, – Из «Аргументов и фактов» приезжали. Разбили в лесу палатку, тайком пробрались на территорию спецучреждения. Потом оклеветали нас на всю страну!
Даже и не подозревала, что у них здесь такое популярное и оживленное место.
– Мне достаточно просто убедиться, что человек жив,   – продолжала я настаивать на своём,  – побеседовать с ним, апельсины передать от родственников.
 – Кстати, о родственниках. Иванов находится в спецпоселении, доступ в которое в это время года возможен только по реке или на вертолете. Года два назад туда приезжали матери и жёны, отбывающих наказание. Мы их доставили на режимную территорию. А потом, представьте себе, погода испортилась, и мы их смогли вывезти обратно только через две недели. Вы хотя бы догадываетесь, чего они там натерпелись?! 80 молодых здоровых мужиков дичают в лесу годами, вы хоть соображаете, куда вас несёт?
С самого начала было понятно, что меня несёт куда-то не туда,  но остановиться я всё равно не могла. Там за тысячу километров от этого кабинета молится за меня Юлия Николаевна. Как умеет. Нельзя её подвести.
 – Понимаю, – сообщила я, тяжело вздохнув.

Как это ни странно, мне удалось достойно покинуть кабинет, не перепутав двери. А то оказалась бы в шкаф, просидела бы там целую вечность. И только снаружи бы доносилось:
– Езжайте домой! У нас даже связи нет с этим местом, погода уже сколько дней стоит нелетная. Делать здесь вам нечего!
Не убедили. В Посошково, как я и предполагала, летали вертолеты гражданской авиации.   «А уж оттуда,  – наивно мечтала я,  – каких-то семь километров по тайге, доберусь как-нибудь».

ПРИЯТНОГО ПОЛЕТА
Народ набивался в вертолет, как в автобус, которого долго пришлось ждать на остановке. Билеты проверили только у меня. К огромному удивлению всем хватило мест на скамейках, тюки и коробки огромной горой разделяли пассажиров. Народ был угрюмый, и почему-то никто не смотрел в иллюминаторы. Им гораздо интереснее было разглядывать друг друга, или непонятно как оказавшуюся здесь корреспондентку.
Вместо зеленого моря тайги внизу простиралась свалка.   Словно орды безумцев носились по земле с топорами и пилами, беспорядочно и бессмысленно убивая деревья, оставляя их гнить на земле.
Посошково встретило коробками черных изб и покосившимися плетнями. Радостно веселившиеся возле весенних луж худосочные подростки, улыбались, отбрасывая солнечных зайчиков золотыми коронками на зубах.  Угрюмые тётки, расположившись на крыльце административного барака, на чём свет стоит, крыли матом поселковое начальство. Оказывается, деревушка живет на привозной воде, которую уж две недели, как не завозили. А снега мало, да и тот грязный, не говоря уже о речке, изгаженной лесосплавом. Не ровен час, помрет кто, так не самогоном же обмывать покойника. Я с интересом отметила, что чего здесь всегда полно, так это самогона. Для него, главное, и вода находится.
 Администрация посёлка находилась по одной крышей с администрацией специального поселения, в которое мне очень хотелось попасть. Здесь уже знали о моем прибытии. Не успела я перешагнуть порог, а майор внутренней службы поспешил протянуть  для ознакомления личное дело Геннадия Иванова. Из дела следовало, что Иванов дважды был замечен в нетрезвом виде, трижды нарушал режим содержания и ещё при каждом удобном случае обкладывал администрацию поселения нецензурной  бранью. Обратила внимание на даты. Последний проступок был зафиксирован чуть меньше месяца тому назад.  Вот оно  –  первое подтверждение того, что Гена жив.
  И тут открылась неприятная подробность.
 – С поселением нас разделяет река. Лед уже  непрочный. Читали, какой «фрукт» этот Иванов? Да, он ещё там работает хлеборезом. Должность, как у нас говорят, «шерстяная», так что он точно не голодает. Не стоит ради него рисковать жизнью. Возвращайтесь в редакцию,  – майор посмотрел на меня с состраданием. Я даже удивилась, почему это он не спрашивает, кем мне приходится Иванов.
«Ну что же вы, Юлия Николаевна, плохо молитесь?»
Почему-то опять вспомнилась мать моего «подзащитного».     В ожидании любого вертолета, который доставил бы на исходные позиции, я  бесцельно бродила вокруг дома, пока не споткнулась о не слишком трезвого сезонного рабочего. Растянувшись  на весеннем солнышке прямо на земле вдоль стены административного барака, мужичок крепко спал. Спал и даже не подозревал, что только он, предварительно не проконсультировавшись со службой исправительных дел, мог дать мне совет, как ещё можно добраться до спецпоселения.  Я склонилась над дядькой и потрясла его за плечо. Он не просыпался. Тогда я, усевшись на корточки, зачем-то стала торопливо рассказывать спящему пьянице про Гену Иванова, который находится в спецпоселении и  уже полгода не пишет писем маме. И про то, как мама переживает,  и что Гене надо передать от неё апельсины и письмо. Обязательно надо передать. Только вот как туда добраться? Ведь никак! Неужели разворачиваться и возвращаться ни с чем?!
 – Что я ей скажу?  – мне вдруг стало так обидно,  горестно, досадно, что я была в семи километрах от разгадки тайны исчезновения Гены, но ничего не узнала.
Пьяница  неожиданно уселся, и вполне внятно произнес:
–  Вон борт 485 садится. Это газопроводчики. Они службе не подчиняются, может, и отвезут вас на спецпоселение.
 – Как зовут командира вертолета? – меня захлестнула волна благодарности, и я едва удержалась, чтоб не расцеловать доброго человека.
–  Сергей Викторович.
Шквальный ветер, порождаемый вращающимися лопастями вертолета, едва не унёс меня, зато командир экипажа 485-го борта отреагировал на просьбу согласием. Предупредил только, что на обычных картах спецпоселения не указаны, и я должна сама поставить на его карте точку, в которой он меня с легким сердцем и высадит.
 – Да покажу я эту точку на карте,  –  нагло блефовала я, не смотря на то, что последний раз видела топографическую карту  лет десять назад, ещё когда изучала в школе географию.
И начался кошмар. Разглядеть через иллюминатор таёжное поселение оказалось таким же нереальным  делом, как попытка найти иголку в стоге сена. Каждые пять минут меня по громкой связи вызывали в кабину вертолета, и Сергей Викторович требовал, чтобы я поставила на карте точку, уже определилась, где меня высадят на съедение волкам. Я очень расстраивалась и даже пугалась, когда мне показывали карту, но всё-таки щурилась, делая вид, что прикидываю,  где бы поставить точку среди мутных разводов и линий,  поуверенней ткнуть остреньким карандашным клювиком.
– Так зачем тебе Иванов? –  пытаясь перекричать рев моторов, спросил меня Сергей Викторович. Ничего странного, вопрос знакомый, надо набрать побольше воздуха в легкие и ещё раз проорать рассказ про маму, письмо и апельсины.
 – Апельсины! – выдохнула я.
 – Сейчас высажу,  – отреагировал Сергей Викторович, и снова,  –  Зачем тебе Иванов?
  – Ему мать письмо передала.
 – Где письмо?
 – В сумке!  – прошептала я, уже охрипнув
 – Неси!
 И снова пришлось перебираться через арматуру, выложенную по всей площади днища вертолета, проползая на четвереньках мимо сдвижной двери, которая в этот раз почему-то была не закрыта, и если бы я была птицей, то могла бы запросто полетать вокруг вертолета, а потом вернуться в салон.
Я забрала письмо из сумки, и поползла обратно в кабину,   Красная шапочка… Дура.
 – Читай! – приказал Сергей Викторович, как будто кто-то кроме Гены Иванова имел право совать нос в это письмо.
Я укоризненно посмотрела на него и молча стала доставать листочек в линеечку из конверта.
 – Вслух читай! – рявкнул командир.
 И пришлось читать. Письмо оказалось коротким.
 «Здравствуй, Гена. У меня всё хорошо. Давление скачет, но я его стараюсь сбивать. Я с тобой каждый день разговариваю. Прошу, чтобы ты себя  берег.  Помнишь фотографию, когда ещё папа не погиб, и бабушка была жива, и мы праздновали Новый год? Я тебя вырезала из этой фотографии и мне соседка её отнесла в ателье, и её сделали большую, как портрет на стенку получился.  Но я её под оргстекло на столе в твоей комнате положила. И разговариваю с ней. Как твоё здоровье, я уже полгода ничего о тебе не знаю. У тебя зубы плохие, полощи отваром осиновой коры, там есть осины? Видела твою учительницу по черчению. Она тебя вспоминает, и говорит, что когда ты придешь, она поможет тебе устроиться на работу. Если меня не будет, когда ты придешь, ключ возьми у тёти Вали из семидесятой. У нас тут Альму сбивала машина. Я думала, не выживет. Но ничего, уже выводила её во двор, хромает, но ходит. Когда ты придёшь, она залает, и будет бросаться на дверь. Дерматин я пока новый не прибила к двери, все равно раздерет».
После этих слов у меня что-то случилось с голосом. Он задрожал, стал пропадать, вообще стало трудно читать. Какой-то комок вырос в горле и стал душить. Он чуть-чуть подтаивал, и тогда я, стараясь его проглотить, сильно моргала, чтобы слезы  размазывались по глазам и ни в коем случае не выливались наружу, чтоб никто не понял, что я плачу.
Все-таки удалось дочитать письмо до конца, вымочив на груди куртку этими дурацкими слезами. Зря я не ношу с  собой носовой платок. Хотя мама мне сто раз говорила, что у любого человека в кармане обязательно должен быть носовой платок!   
И Гене мама тоже так говорила. А  теперь разговаривает с его фотографией, и не хочет думать, что он умер…
Внимательно послушав письмо, Сергей Викторович с печалью посмотрел на меня и совершенно неожиданно пообещал доставить на спецпоселение. Оказалось, он просто мне не верил. Зато письму Юлии Николаевне поверил. Наверное, молитву её услышал?
 – Может, передумаешь?  Не знаю, смогу ли тебя забрать и когда. 
  – Я понимаю, что надо передумать, но я не могу,  – Я умоляюще посмотрела на Сергея Викторовича,  –  Высаживайте!
Вертолет снижался. Неожиданно в динамике заревел голос диспетчера, с которым я успела наскоро переговорить, пока ждала свой рейс.
– Если ты, Викторович, журналистку в тайге бросишь, и не заберешь её через два часа, я тебя так посажу, что ты неделю будешь собирать по тайге сраный хвост своего вертолета!
  – Понял. Заберу.   
Навстречу мне прямо  по доскам квадратной вертолетной посадочной площадки спешил, придерживая фуражку, лейтенант внутренней службы. Оглядевшись по сторонам, я поняла,  почему они не могли заметить спецпоселение с воздуха. Из того, что у нормальных людей ассоциируется со словом «жилище», здесь наличествовал только строительный вагончик. Он же, как выяснилось, штаб. Поселенцы жили в землянках, или, как их там называют, балкАх , или будкАх.
– Корреспондентка прибыла? – в вагончике работал приемник.
– Прибыла.
– Действуйте по плану.
Меня не стали ни о чем спрашивать. Уже через минуту в вагончик зашёл истощенный, высокий сутулый человек и, внимательно оглядев всех ввалившимися глазами, молча сел на табурет, не дожидаясь разрешения. За нами внимательно наблюдали сотрудники службы.
 – Иванов! – вслух догадалась я.  На вид ему можно было дать лет сорок, хотя по документам выходило, что ему немногим больше двадцати.  «Если так выглядит «шерстяной» хлеборез, можно себе представить, как должны выглядеть остальные!?», - пронеслось в моей голове.
Главное, жив. Было понятно, что Иванов держится из последних сил, и поэтому не пишет маме. Мало ли чего?  Я начала перерывать карманы в поисках письма, потом выложила на свежеструганный стол апельсины. Какой-то парень в зеленом ватнике стал их внимательно разглядывать. Ладно, хоть не разрезал. Вдруг, в них оказалось бы что-то запрещенное для осужденного? У меня вспотели ладони. А что, если что-нибудь в них найдут? Кто знает, может Юлия Николаевна засунула в апельсин таблетку анальгина, или ещё какое-нибудь лекарство, «от зубов»? Пока разберутся, много что может произойти. Наконец, апельсины были возвращены на стол. Обошлось.
И тут до меня дошло, что они не знают как себя со мной вести, а значит, я имею возможность выбрать, где разговаривать с Геной.
 – Пошли у тебя в землянке поговорим,  – я нахально собрала в авоську апельсины. – Это тебе от твоей мамы. И ещё письмо.
Капитан забрал у меня конверт, очень внимательно прочитал письмо и молча передал Гене. Пока начальство размышляло, Иванов, опять не спрашивая ничьего позволения,  вышел из штаба и уверенно направился к одной из землянок.
 Никто из поселенцев нам на встречу не попался. Хотелось понять, они здесь все такие, или Иванов один выглядит как доходяга? Мне никогда раньше не приходилось видеть землянку. Оказалось, это такая нора, можно сказать, яма размером два на четыре метра, покрытая плетнем, который засыпали землей. Получился потолок у жилища. Были отверстия для двери и окна. Стены тоже закрыты плетнем, чтобы не сыпалась земля. От двери без навеса несколько ступенек вниз.
Жил Гена в холоде, голоде, и в грязи. При отсутствии света. В углу  можно было разглядеть печку-буржуйку. Такой ржавый бочонок, с трубой, скрывающейся в боковой стене норы.
Закрытое куском прозрачной пластмассы крошечное окошко тускло освещало нары и пару перевернутых посылочных ящиков. Весь «интерьер».
И жить здесь годами? Смотреть на землю, проглядывающую сквозь тонкие доски со всех сторон? Вокруг лес. Неужели нельзя построить нормальные деревянные бараки? Зачем   живых людей гноить в земле?   За что они так Гену? За подделанный школьный проездной билет? За пять рублей, которые и нарисованы то были синим  карандашом на тетрадном листочке?
Гена уселся на перевернутый ящик, щурясь, просмотрел письмо.
– Всё надоело, – заговорил Иванов, – хотел уже завязывать. Письмо написал, чтобы как-то мать подготовить. И не смог. Пока не смог. Все друг на друга стучат. Опоздал на работу – в карцер на хлеб и воду, не выполнил норму  – в штрафную, самовольно отлучился  – в штрафную, сказал лишнее  – в штрафную.   
И такой тоской повеяло, как из склепа, из могилы. Да, по сути, это и была могила.
Где-то за порогом землянки грохотало лесозаготовительное производство – визжали пилы, стучали топоры, ревели моторы какой-то техники. Так вот почему я никого не встретила – все работали.   
 – Дай руку, – я сама от себя не ожидала такой прыти,  – Гена протянул руку. От мозолей рука была настолько твердой, что казалась неживой: каменной или деревянной. Я взяла его ладонь двумя своими ладонями и постаралась поймать взгляд.
 – Тебя мама ждет. Она всё время плачет. Прошла все кабинеты управления наказаний, меня вот разыскала, молит Бога, чтобы ты был жив. Твоя собака чуть не сдохла под колесами. Ждет тебя. Ты что, их предашь?
Гена освободил руку:
 – Говори, говори. Ты же за этим приехала.
–  А ещё самоубийство – грех. И ты никогда не увидишь свою маму. Она тоже тебя не увидит.  Ни на этом свете, ни на том!
Что бы ещё такого сказать? Что? Повисла пауза.
 – Боишься, что вертолет не услышишь? Ты не бойся, этот звук здесь особенный, – заговорил Гена,  – Он с воли, не такой как все остальные звуки. Ты его ни  с чем не перепутаешь.
 И тогда мы уселись рядышком, как два бомжа на перроне, и стали тихо-тихо разговаривать.
 – Ты мне не приснилась? У меня крыша не поехала?
 – Не, не приснилась. Мама твоя просила тебя найти. Ты придешь ко мне в редакцию, когда освободишься?
  – Приду.
 – Врешь?
 – Вру.
   И тут опять  что-то произошло. Я вскочила с ящика, и треснувшись головой о потолок землянки, почему-то заговорила громко и резко. Как будто имела хоть какое-то право орать на Гену:
 – Так нельзя жить! Почему эта служба вас держит в норах, как животных? Сейчас в Полуяново работает комиссия по правам человека! Хочешь, я им скажу? Я ИМ ВСЁ СКАЖУ!
  Гена тоже встал с ящика, сделал шаг в направлении дверей и обернулся, заговорил быстро-быстро, практически шепотом, чтобы успеть рассказать побольше:
 – Здесь от истощения  умирают, гниют заживо. Едят друг друга, насилуют, вешают, пилят бензопилами. Какие комиссии по правам человека?  Где ты здесь людей увидела? Даже если есть Бог,  кому он здесь нужен?
– Это при Сталине было! Давно, – не могла я остановиться  –   Сейчас всё по-другому, Ты обещал прийти в редакцию. Ты должен. Мы напишем. Тебе ничего за это не будет. Сейчас можно писать.
И тут мне удалось  услышать шум мотора вертолета. Он звучал совершенно отдельно, как голос с неба, не сливаясь ни с какими звуками лесоповала.
– Вертолет шумит, слышишь? Раз шумит, значит есть Бог, и есть дом, и есть мама!
В это время в землянку неожиданно вошел тот же офицер, что читал письмо, крепко взял меня  за руку и потащил за собой прочь. Хотелось оглянуться, чтобы как-то попрощаться с Ивановым. Но мне больше не дали к нему подойти. Капитан тащил и тащил меня за собой. И я семенила за ним,  едва успевая переставлять ноги по киснущим в грязи доскам.
Экипаж борта 485 встречал меня как героя. Хлопали по плечам, прижимали к груди, трясли руки. А я ничего не видела, потому что слёзы стояли в глазах, и, сколько не моргай, не хотели выливаться.
 – Живая! – Сергей Викторович потрепал по плечу и легко подтолкнул к вертолету:
 – Залезай уже, хватит подвигов.
Я ЗНАЮ ОТКУДА РОЗЫ
Очерк долго не получался. Всё это безнадёжно смахивало на хвастовство – вот какая молодец, вот куда я забралась. А на самом деле? На самом деле всю поездку было ощущение, что меня ведёт и хранит невидимая сила. Говорят же, что у Бога нет других рук, кроме наших. Мне просто повезло побыть этими руками.  Бог решил помочь Юлии Николаевне, услышал её материнскую молитву. Но как об этом написать в молодежной газете?
Поэтому я свела всё к простому предостережению, рассказу  о том, как можно по глупости непоправимо искалечить свою жизнь.
В службе исполнения наказаний материал одобрили, только попросили убрать всякие аналогии  с тридцатыми годами и ненужные подробности. Да, спецпоселение –  это не пионерский лагерь, но ведь и Геннадий Иванов не пионер. Кстати, его перевели в другое поселение недалеко от Нижнего Тагила, и мать может навещать сына.
Юлия Николаевна подарила мне огромный букет розовых роз. Очень  красивых, с густым невероятным ароматом. Как она сказала, «из питомника».  Я на них любовалась, и думала, что они настолько прекрасны, что даже и не верится, что из питомника. Они из райского сада, оттуда, где не бывает горя и отчаяния, голода и предательства, там даже зимы не бывает. Там очень много роз и всегда светит Солнце.

ПОВЕСТЬ ТРЕТЬЯ

 

ЗАБЫТЫЕ НА ЗЕМЛЕ

Главный враг.
Сергей Волков, оперативный сотрудник районного управления уголовного розыска, убрал листок с перекидного календаря, смял его и бросил в мусорную корзину. Вот и закончилось 15 октября  1998 года. Ещё три часа назад закончилось. Удрало от него по седому от холода асфальту, а он не успел его даже разглядеть. С улицы доносились совершенно неприличные кошачьи вопли, не по сезону оглашающие действительность.  Серега несколько раз энергично мотнул головой, словно избавляясь и от них, и от набивавшегося в уши вранья.
Перед ним вот уже третий час сидели две женщины и врали. Врали совершенно бессовестным образом...
Одну из них, ту, что моложе, он про себя назвал «двоечницей». За испуганное и вместе  тем решительное выражение лица, взъерошенные волосы, колготки в сеточку и мужскую кожаную куртку. Ту, что постарше, Волков сравнил бы с учительницей: строгое лицо, темный костюм,  геометрический воротник блузки, гладкий пучок на голове…
Мать и дочь. «Я тебя породил, я тебя и убью…» - некстати подумалось Серёге.
– Какие-то парни напали на меня вчера, в двенадцать часов дня, когда я с Анькой, ей один годик, переходила дорогу,  –  бубнила «двоечница» –  Они вышли из военного уазика. Несколько солдат и ещё  один человек с лицом кавказской национальности. Затащили меня с ребёнком в машину, увезли в сторону Первомайска. В лесу они пили водку и спирт, увезли обратно в город на вокзал. Я не знаю, где Анька. Потом домой пришла, мама сказала, что надо идти в милицию,  – закончив выступление, она немножко поёрзала на стуле и выразительно уставилась на Серегу, который, как ей казалось, всё никак не может взять в толк самые простые вещи.
«Училка»  стала извиняться:
 – Вы простите, что мы вас побеспокоили …
«Может, они из психушки сбежали?  – чуть ли не вслух подумал Серега.   «Двоечница»  чесала нос, возилась внутри своей огромной куртки как ёжик в норе, что-то выгребала из карманов, разглядывала пуговицы. «Училка» не отводила глаз от фотографии, где внучка обнимала гигантского зайца.
 Он, конечно, понимал, что перед ним никакая не учительница, а заводская работница,  Вера Петровна Колышева, сорока пяти лет. Да  и  «двоечница» тоже совсем не школьница, а продавщица в декрете, двадцатилетняя Наталья Игоревна Родина. Есть ещё где-то 19-летний отец годовалой Ани, он же студент и дворник, который почему-то не смог прийти.
   «Аня. Зачем она им? Ради выкупа? Да нечего с них взять, – Волков снова повернулся к пыльному окну, словно надеялся различить в чернильной темноте  что-то необычное. Например, годовалую девочку  на побелевшей от инея траве, –  Выбросят! – решил Серега, - По любому, выбросят, чтобы не возиться! Надо разбираться. Вот только время….».
И понял, Серега, что его главный враг, это время. Он  посмотрел на часы. Почти пять утра! С трёх часов вчерашнего дня о девочке ничего не известно, а он здесь «развлекает дам». Или дамы его развлекают?
Волков перевёл тяжёлый взгляд на «двоечницу» с «учительницей» и пожалел, что не умеет читать чужие мысли.

   ЧУЖИЕ МЫСЛИ
 Корреспондентка областной молодежной  газеты Сима, напросившаяся на дежурство к Сереге,  с тоской оглядывала вытянувшийся вдоль огромных окон кабинет начальника «угла», то есть «уголовного розыска». С портрета, висевшего на стене, её сканировал глазами-буравчиками «железный» Феликс. Ей показалось, что его острая бородка доброжелательно кивает, почти диктует  тягостный, в чем-то даже зловещий ритм происходящего.
Корреспондентка многозначительно покашляла, привлекая к себе внимание.  Она ведь точно знала, что делать! Если бы хоть кто-нибудь догадался доверить ей руководство операцией по спасению Ани, она давно бы уже ввела в городе план «Перехват». Пусть бы гаишники останавливали все подряд зелёные «уазы» и разбирались с водителями – у кого есть алиби, у кого нет.  Серёга, заметив её горящий нетерпением взгляд,  попросил Веру Петровну выйти из кабинета, а Серафиме показал за спиной кулак, чтоб она тихо сидела и не мешала работать.
«Всё-таки, не случайно у Серёги неприятности по службе», - обиделась писательница. На прошлой неделе в областном Управлении внутренних дел собирали оперов и выясняли, что происходит с их профессиональными качествами «в эпоху резкого роста преступности». И оказалось, что Серёга «критически воспринимает необходимость гуманизации законодательства», проявляет «нетерпимость и нежелание признавать чужое мнение», да к тому же работает не столько за деньги, сколько из «врожденного чувства неприятия несправедливости».  Бумажка с «диагнозом», то есть с результатами тестирования,  была любовно пришпилена здесь же на стене, чуть в сторонке от портрета Дзержинского. Словосочетание «врожденное чувство» было почему-то подчеркнуто.
   ВРОЖДЕННОЕ ЧУВСТВО
– Давай сначала, не тяни! – Серёжа не то улыбнулся, не то поморщился. Мать Наталья тяжело вздохнула.
 – Мы шли по улице возле моста. Аньку я держала за руку. Остановился военный уазик. Выскочили мужчины кавказской национальности. Аньку  выхватили, меня затолкали в машину.
– По порядку, – Серёга дал Наталье закурить, включил чайник. – Какую Аньку?
 – Мою дочь. Ей год и два месяца. А он вырвал у меня её из рук, когда мы шли через дорогу проспекта, – женщина глубоко затянулась сигаретой и громко зевнула, давая понять, что не надо об одном и том же спрашивать по сто раз.
 – Наташка, не спать! Так ты ребёнка за руку вела через дорогу, или на руках несла? Кто на вас  напал?
– Да не знаю я, кто это! – Наталья сломала сигарету о пепельницу, – у них были лица кавказской национальности. Увезли нас в лес, они там Аньку в кусты кинули. Потом он меня бросил на вокзале.
– Так увезли или увёз? Сколько было злодеев?
– Трое.. Один за рулём.
Волков взял фотографию Ани, ещё раз на неё посмотрел, перевернул лицом к столешнице и опять стал уточнять про машину, злодеев, лес,  кусты, вокзал. Уже даже корреспондентка озверела от этой бесконечной ходьбы по кругу.
– Я устала,  – заныла «двоечница».
 – Какое «устала»? – Серёга повернул лицом к себе фото, постучал подушечками пальцев по столу,  – Мы ещё никого не нашли, а ты уже устала…
В соседнем кабинете горько плакала Вера Петровна.
Корреспондентка сгоняла  в туалет помыть стакан, придирчиво разглядела его на свет, потом налила туда кипятка, сыпанула ложку заварки и ложку сахара. Накрыв своё произведение блюдцем, она разместилась напротив. Зашёл Серега и начал говорить какую-то ерунду про то, что молодёжь никого не уважает, с детьми трудно, всё куда-то катится, родители из сил выбиваются, чтоб прокормить, одеть, в люди вывести.
Вера Петровна подняла на него глаза.
 – Какие у Наташи отношения в семье? – неожиданно в голосе Волкова стало хорошо  слышно и сострадание, и участие.
 – Да какая там семья? Сами ещё дети. Валера на втором курсе учится, на дневном отделении, по ночам подрабатывает сторожем. Наташа с Анечкой дома всё время одна. Я ведь тоже на работе.
 – Наташа к дочке хорошо относится?
«Мог бы и не спрашивать,  –  подумала корреспондентка,  наблюдая, как Вера Петровна собирается с мыслями –  итак всё ясно».
 – С Валерой бывает, что и поссорятся, но за дочкой она с такой нежностью ухаживает. А вот хорошо ли относится? – Вера Петровна заговорила неуверенно, словно впервые задумываясь, а как, на самом-то деле?
Журналистка  сделала поразительное открытие. Впервые в жизни она узнала, что, оказывается, к годовалому родному  ребёнку мать может относиться по-разному: хорошо или плохо!
Серёга прошелся  по кабинету, помолчал, потом стал размышлять вслух.
 – Значит, вы каждый день на работе. Получается, вы не знаете, что происходит в вашей квартире днём? Или знаете? А что было  утром, до того как вы ушли?
Вера Петровна начала вспоминать. Ночью плохо спали – Анечка просыпалась. Утром на работу едва успела. В обед хотела отпроситься, на душе было неспокойно. Зять должен был прийти с работы,  поесть и отправиться на занятия. Наташа с Анечкой никуда не собирались. Это потом пошли гулять, уже днём. Дочка даже две бутылки молочной смеси взяла для Анечки, подольше хотели побыть на свежем воздухе.
 – Сейчас сколько времени? Девочка ещё не голодная,  – обрадованно сообщила бабушка,  – её есть чем покормить, там по двести граммов в каждой бутылочке. Только надо подогреть!
   И вот тут, совершенно неожиданно, как удар:
 – Подогреть? Где Анечка? Наталья могла убить дочь? Могла убить Анечку? Вот эту вот девочку!  – И Волков едва не в лицо бросил Вере  Петровне фотографию внучки.
    – Я не знаю, я ничего не знаю,  – зачастила Вера Петровна неуверенным голосом. Фотография полетела на пол, выскользнув из дрожащей руки,  –  Наташа добрая девочка. Могла, конечно, могла  накричать, ударить…. но чтобы убить … она не могла ...
 – Так могла или не могла?
Журналистка, как ей показалось, шепотом обозвала Волкова мучителем и подняла фотографию с пола. Серега тут же забрал у неё фото, и молча указал ей рукой  на дверь.
 Уже из коридора она услышала:  «Вы нам очень помогли, Вера Петровна», сказанное с такой интонацией, как если бы он сказал «Вы только что сделали всё, чтобы мы никогда не нашли вашу внучку».
Следом вышел  Серёга.
 –  Что ты об этом думаешь? – ей не терпелось сопоставить его выводы со своими.
  – Я думаю, что тебе надо идти домой! – Волков кисло улыбаясь, два раза кивнул подбородком, закрепляя сказанное.
Журналистка едва не задохнулась от возмущения: «Как это, домой? Он что, с ума сошёл? Надо прочесывать лес…весь. Времени уже почти семь утра. Никто не лишний».
 Она кое-как взяла себя в руки и залебезила, заклянчила:
    – Я буду тихо в машине сидеть. Где ты в Первомайске  понятых искать будешь?  –  и ещё забулькала сквозь слёзы, прямо как царевна-лягушка – Да забери ты меня с собой! Я тебе ещё пригожусь! Тебе понадобится моя поддержка….
ПОДДЕРЖКА
Корреспондентка шла из районного управления, слегка похлюпывая носом. Не хочет  Волков брать её с собой? Не надо. Есть и без Волкова люди, испытывающие «врождённое чувство неприятия несправедливости». Всё, что важно знать про исчезновение маленькой Ани, Сима знает. «Афганцы» помогут. Они за справедливость.
В штабе у «афганцев», не смотря на ранний час, царила энергичная суета. Кругом стояли и сидели парни в джинсах, кроссовках и кожаных куртках. Кое-где среди них попадались холеные клерки в красивых галстуках. Тут же неуверенно жались к дверям люди в пёстрых восточных халатах, вокруг порхали ярко накрашенные женщины в органзе и люрексе.  На ободранных, грязно-розовых обоях виднелись непонятные картинки с девушками и крепостными стенами, окна были на четверть прикрыты торчащими, как пулемёты, ящиками-кондиционерами. Основное пространство комнаты  занимал огромный стол секретаря.
Появлению журналистки здесь никто не удивился. Они постоянно что-то затевали, эти «афганцы». Их задерживали по разным поводам: хранение оружия, наркотиков, вымогательство, драки, хулиганство, превышение самообороны... Причём, в сводке обязательно указывалось, что задержанный именно «участник боевых действий». «Они же не виноваты, – рассуждала корреспондентка, что в армии получили настоящий боевой опыт, который неожиданно оказался  востребованным дома, потому что дома все с ума посходили и начался капитализм! Мечтали, наверное, когда-то под Кандагаром, о России, как о тихой гавани.. И вот, поди ж ты – ничуть не лучше чем в Афгане, только успевай отстреливаться!»
Когда-то она по горячности сильно задела их в своей публикации. Заметка начиналась поэтично: «Любовь – это мука, говорила обезьяна, обнимая ежика».  Потом рассказала что-то про социализацию и афганский синдром. Но это было не главное. Главное, что в её текст как-то незаметно прокралось слово «головорезы».
 Тогда их командир позвонил дерзкой корреспондентке и попросили о встрече. Пришлось извиняться, но при ближайшем рассмотрении «афганцы» ей очень понравились этим самым «врождённым чувством неприятия несправедливости».
Павел, выслушав сбивчивый рассказ Серафимы о наглом похищении ребёнка и его молодой матери, произошедшем чуть ли не на соседней улице, оживился. Громкий крик «Толян!», словно вопль Тарзана, огласил окрестности. Толян бодро вбежал в комнату. Павел стал говорить, как диктовать.
  – Значит, так. Сейчас надо поспрашивать, кто в это время работал у перекрёстка. Там Стёпа Полноги катается, просит, пацаны шляются вокруг иномарок, стёкла моют. Таджики на зиму ещё не ушли? Может, сидели возле молочного магазина? Ну, и так, по мелочам – через ментовскую базу пробей, что за Наташа такая. Она блондинка? Со  шрамом над левой бровью?
   – Нет у неё никакого шрама, – журналистка не сразу поняла, к чему клонит Павел.
   – Брюнетка такая, в теле, ещё любит постоянно краситься?
   – Тоже нет, Паша! Ты её не знаешь, – она почувствовала, что начинает злиться из-за того, что теряет время на какие-то глупости,   – она ведь не из этих, не из путан. Она мать!
   – Она –  мать? – Павел сделал удивленное лицо.  –  Мать её за ногу! Ладно. Она такая маленькая, с большой грудью. Её в телевизоре после облавы показывали?
   – Ты что, всех Наташ в районе знаешь?
Паша на секунду задумался:
   – Ну, может, и не всех. Наташ не всех. Катерин точно всех! Ладно, бери машину. И бойцов. Двоих хватит?
 Журналистка попыталась дозвониться в управление. Серёга прорычал в трубку «Я занят» и больше к телефону не подошёл.  Она снова посмотрела на часы: почти девять.
ВОЛКОВ
Серёга, постоянно поглядывая на часы, ехал домой, чтобы отвести в садик двухлетнюю дочку. Дома появляться не хотелось. Ирка все ещё злилась. Неделю назад, когда он забирал Дашу из садика, случайно наткнулся на уличный разбой: какой-то парень выдернул из рук у старухи сумку и побежал во дворы. А у Серёги, помимо двухлетней дочери, с собой ещё был торт. Потому что всё это случилось в Иркин день рождения. Тогда он бросил торт в кусты, удобнее перехватил Дашу, и бросился в погоню. Догнал жулика и сбил с ног… Ну, задержался на час-полтора… а Ирка уже зачем-то собралась обзванивать больницы и морги. И вот, ему снова доверяют ребёнка, в надежде, что уж теперь никаких приключений не будет.
Ирка ведь не знала, что на заднем сидении служебной машины спит Наталья. Серёга прихватил её с собой на всякий случай, чтобы не сбежала.
У Натальи во сне оказалось вполне симпатичное лицо. Серега обратил внимание на её руки. Следов от уколов не обнаружено. Нет, не наркоманка. Цыплячья шея торчала из ворота огромной куртки. «Может, зря я на неё так взъелся?» – подумалось ему. «Нет, не зря!», – решил Волков и предпринял энергичную попытку разбудить Наташу.
– Вставай, мать! Я за ребёнком пошёл.
   Спросонья Натальино лицо вытянулось, и вдруг сморщилось, как если б Серега посветил ей в глаза фонариком..
 – Кого?
 – Сиди  в машине. Наташка закопошилась внутри своей куртки, а Серёга  побежал через дворы. Дом. Пятый этаж,  звонок.
 – Папа! – Даша прилепилась к Серёге перемазанной щекой, где-то рядом заколотилось её сердечко… Ирка отлепила дочь, молниеносно намотала на неё свитер, гамаши, комбинезон и шапочку. Ещё пара минут, и Волков уже мчался обратно к машине, не обращая внимания на маленький мокрый нос дочери, который страшно его щекотал, пробравшись за воротник рубашки.
 – Анька? – хриплый голос еще не до конца проснувшейся Наташи вернул Серёгу  на землю, вернее, на работу. – Женщина отпрянула к противоположной дверце машины, потом успокоилась и сидела молча, никак не реагируя на  присутствие ребёнка. Серега подумал, что это уже кое-что, но еще не след.
СЛЕД
Журналистка сидела в машине с «афганцами» и думала, как бы ей скорее  поговорить с теми, кто мог видеть похищение Наташи и Ани. «Всё-таки хорошо, что я не с Волковым,  –  радовалась Сима,  без него больше расскажут».
Добрались за полторы минуты. Вот и перекресток. Значит, тут шла Наташа с Аней. Раньше она и не замечала, как все  здесь бурлит машинами, трамваями, автобусами. Да еще подземный переход и железнодорожная станция чуть в стороне, на возвышении. Тут же разъезжал на своей коляске уже знакомый журналистке Степан Петрович Кинулин, прозванный в народе Степой  Полноги.
Толян высунулся из окошка машины едва не до пояса, и свистнул каким-то особенным, похожим на ультразвук свистом.  Стёпа начал энергично грести на край дороги, не выпуская из рук кружку для подаяний.
– Стёпа, ты вчера здесь был? – Стёпа утвердительно кивнул головой. – Ты случайно не видел зелёный военный уазик?
 – Да тут часть рядом, сколько их, этих уазиков.
  –  Ты что-нибудь необычное видел, чтоб останавливался УАЗ, люди чтоб из него выходили, хватали женщину с ребёнком, тащили в машину?
После таких подробностей у Стёпы задергалось веко.
   – Так это же на той улице было, а я только здесь езжу, вон добрых людей сколько, что мне туда соваться? Что я там видел? Ничего я не видел.
Толян на секунду повернулся к рослому парню по кличке Крепыш, который сидел рядом с ним. И они вдвоём тут же выскочили из машины, с двух сторон схватили коляску и вместе с заволновавшимся Стёпой потащили её во двор.
Бойцов  не было минут пять. Потом они, страшно довольные собой, вернулись, где-то по дороге оставив Стёпу, и начали объяснять Симе:
 – Что-то твоя Наташа порожняки гоняет. Стёпа видел, как соплячка эта с ребёнком на руках сама в уазик садилась с каким-то парнем. Потом из машины девка эта с ребенком вышла и тот же мужик с ними, пошли под мост, там, где переход на станцию. Девка ребенка на руках несла. Номер машины Стёпа не помнит.
   Корреспондентка обрадовалась: вот он, первый надёжный след. Надо срочно предупредить Серёгу, что Наталья врёт. Ловить на нестыковках,  чтоб не отвертелась! Только вот что делать с Толяном и Крепышом?
 – Сейчас куда? – Толян повернулся к Симе.  – Не тяни. Куда?
–  Вы  мне помогли,  но дальше я сама, –  было искренне жаль, что всё так сильно перепуталось в этой неправильной жизни, и она не может  сделать так, чтобы «афганцы»  вместе с милицией искали Аню.
 – Гонишь? – догадался Толян. – А зачем? – Толян, как на убогую посмотрел на  корреспондентку,  –  Командиру сама объяснишь?
 Толян домчал быстро, Серафима, даже не сканируя обстановку, пулей влетела в кабинет Павла, растолкав несколько обескураженную охрану:
    – Паша! – затараторила она едва не с порога. – Я дальше сама. Помогли, парни молодцы! Хочешь, я в конце материала напишу: «спасибо СВ Афганистана и лично…». Мы уже всё узнали!
    – Иди уже, – отмахнулся Паша, – Звони, разведчица…
РАЗВЕДЧИЦА
 – Ты куда дела ребёнка? – Серёга окончательно убедился, что Наташа знает, где дочь. Та засуетилась,  начала дергать ручку автомобильной дверки. Волков быстро достал из кармана наручники и пристегнул Наташу за правое запястье к двери. Потом попросил водителя максимально ускориться. Они заехали в садик, где Серега быстренько передал Дашу на руки воспитательнице и  помчались в управление. Там они оказались одновременно с корреспонденткой.
  Когда Серега и Наталья проходили мимо дежурной части, она их увидела, и надеясь, что её похвалят за ценную информацию, громко позвала:
 – Серёга! Стой. Я такое знаю!
А он, перепрыгивая через ступеньки, бежал на третий этаж, не реагируя на её вопли. За ним едва поспевала Наталья.  Сима совсем было успела  заскочить за ними в приоткрытую дверь:
 – Серёжа! – она прямо через порог закричала так сильно, как если бы стояла на берегу, а Волков уплывал на корабле. – Я скажу, и уйду! Она сама в машину села, в тот уазик, её Степа Полноги видел! А потом она вылезла и пошла под мост, на остановку электрички  с каким-то парнем и ребёнок был на руках! Не было кучи насильников и пьяниц! Она знает, где ребёнок!
Серёга метнул в журналистку взгляд, чем-то похожий на томагавк. Наталья тоже не стала молчать:
– Они нас схватили, повезли в сторону Первомайска, водку пили и спирт. Он кинулся на меня, хотел изнасиловать, я убежала…
 – Убежала? Сама? Так всё-таки он накинулся, или они?
  – Он.
  – Кто он?
  – Это Сатарчик! – Наташа дерзко взглянула на Серёгу, - Мы встречались, пока я с Анькой сидела дома. Муж про него не знает.
   – Чем занимается? Фамилия? – Волков подумал, что с этого надо было начинать ещё десять часов назад.
    – Я не милиция, паспорт не проверяла. Был нормальный пацан.
 Серёга опять закрыл дверь, безжалостно оставив корреспондентку за порогом. Даже две двери: перед входом в кабинет они образовывали нечто вроде тамбура. Журналистка приложила ухо к стене, затем прислонилась к небольшой щёлке между дверью и косяком. Не слышно!
Тогда, потеряв всякий стыд, она стала тихонько заныривать через первую дверь в «тамбур». Теперь стало ясно, почему их было две – чтобы не подслушивали! Первая дверь почти бесшумно поддалась, и тогда Сима на цыпочках, затаив дыхание,  пролезла поближе ко второй. В это время Серёга что-то спокойненько вещал почти отеческим голосом, словно гладил Наташу по головке. Журналистка, изнывая от любопытства, усевшись на пол, смогла приподнять следующую дверь за нижний угол и тоже почти бесшумно её приоткрыть, образовав небольшую щёлочку, достаточную для обзора.
 – Конечно, тяжело, – сочувственно гудел Волков. - Муж, говоришь, студент? Да какой из студента  муж?
– Дома вечно его нет. Занимается в общаге,  – обрадовалась Наташа свежей теме, – Дома ведь Анька орёт. Ему мешает. Да она нервная, ревёт всё время. Даже не отдохнёшь, как люди.
 – Подруги в гости часто заходят?
 – Да кто придёт? Олька заходила с Сатаром. Потом ей не понравилось, что он со мной дружить стал. А Сатарчик меня любит. Если бы не Анька, он бы на мне женился, он сам так говорил.
 – Смотри, какая славная. – Серёжа  кладёт перед Натальей фотографию. –  Где она сейчас? Где Аня?
– Это всё Сатар.
– Так это Сатар увёз тебя с дочерью? – Сергей спрашивает скороговоркой, требуя такого же немедленного ответа на вопрос.
 –  Ну это… Он. Да. – Наташа  разглядывает  руки, крутит кольцо на безымянном пальце.
 – На машине? – не даёт ей отвлечься Волков.
 – Нет. Мы на электричку пошли,  – Наташа начинает рыться в карманах, билет, наверное, ищет…
 – На какой станции вышли?  – Серёжа берёт её за руку, прекращая поиски.   
  – Не знаю, - Наташа почти кричит. – Ничего не знаю!
 – И он, – Серёга запинается перед тем, как продолжить,  – ребёнка в кусты выбросил?    Наталья молча кивает головой.
– Он меня даже к Аньке ревновал. Говорит, выбирай: я или она? Анька спала у меня на руках, когда он её выхватил, два раза ножом ударил и в кусты бросил. Я видела, что она была тогда ещё живая. Мне стало страшно, я убежала. На электричке приехала в город. С вокзала пошла к подружке. Потом матери всё сказала, уже вечером.
«Вот ничего себе!»  – прошептала журналистка, забыв, что сидит на полу между дверей и едва не вывалилась в кабинет.
Серёга  внезапно навис над Натальей. Схватил её за ворот куртки, чуть не оторвал  от пола вместе со стулом. Лицо белое, глаза почернели и гвоздями  воткнулись Наталье в лоб.
– Говори, где Аня! – И Волхов с грохотом швырнул Наташу на место, а сам уселся на стол, не убирая рук с воротника куртки, надвигаясь на неё с какой-то жуткой неумолимостью, – Значит, она сейчас лежит с распоротым животом  на траве, по которой уже ударили заморозки! Лежит в лесу уже почти сутки?
Стало страшно,  показалось, что звуковой волной, произошедшей от рычания Серёги, их обеих сейчас размажет по стенке, вылетят стёкла, лопнет лампочка.
 – Дочь где?
 – Не знаю, под Первомайском, - Наталья попробовала отодвинуться от оперативника, но он крепко держал её за воротник куртки, вплотную приблизив к ней лицо.
 – Если поедем на машине, найдёшь место? Найдешь?! – вопрос был задан таким тоном, что ответ на него мог быть только положительным.
 – Да, – и посмотрев на Серёгу, уже громче. – Найду.
 Журналистка выползла в коридор, прислонилась к стене и тихонько завыла, закрыв лицо руками. Вера Петровна бросилась к ней.
    – Скажи, что ты узнала?
   Она боялась убирать от лица руки. Тогда бы ей пришлось посмотреть в глаза женщины, которая родила и вырастила другую женщину, которая вообще не женщина. Чудовище!! Чудовище, которое оставило умирать крошечного раненого  ребёнка в лесу, а само шлялось неизвестно где.
 Ей неожиданно сильно, как на далёкую родину, захотелось домой. Чтобы лечь спать и не думать, и не сходить с ума вместе с этими, которые бросили… умирать бросили …
 БРОСИЛИ!
Сергей пронёсся мимо, застегивая на ходу куртку. Следом он тащил Наташу, прицепленную наручником, которая свободной рукой пыталась натянуть вязаную шапочку. В дежурной части тайфун обрушился на незнакомого майора, который настолько проникся происходящим, что готов был переливать собственную кровь в баки дежурной машины. Хотя вряд ли это изменило бы ситуацию. Потому что  у милиции не было бензина. Не было ни капли. Вообще не было.
   Серёга схватил трубку. Позвонил  в областное управление.
– Надо. Срочно. За Первомайск, – он объяснил, что произошло.
 Каждая секунда, каждое мгновение времени стали вдруг осязаемыми, словно горячий воздух над расплавленным асфальтом. И эти секунды образовали реку, которая равнодушно несла свои воды подальше от журналистки,  от майора, от Сереги…
Потом трубка с грохотом полетела на рычаг, странно, что телефон не развалился.
 – Отказали!
 – Звони во вневедомственную охрану.  – предложил майор.
 И случилось невероятное. Нашёлся бензин. Серёга  затолкал Наталью в салон автомобиля, потом сам залез, в машину заскочили ещё двое.  Водитель косо посмотрел на Серафиму:
 – В багажнике поедешь?
 – Поеду! – с готовностью согласилась  корреспондентка.
Не соображая, что он шутит, не понимая, что так можно шутить, она начала было дёргать крышку багажника. Но в это время «Волга» сорвалась с места и унеслась с немыслимой скоростью. Журналистка только успела крикнуть  вслед  удаляющейся машине:
 – Как же вы её найдёте?   
Возвращаться в дежурную часть она не стала. Домой идти расхотелось. Ведь если сейчас уйти, то придётся целую вечность ждать, прежде чем узнаешь, как эта история закончилась. Нет. Надо оставаться поблизости.  И тогда Сима пошла в церковь, что была совсем недалеко от управления, на горке. Не задумываясь, преодолела дыру в железном заборе, по высоким ступенькам поднялась к огромным дверям и потянула на себя ручку. Двери поддались. На Серафиму  навалилась волна тёплого воздуха, пропитанного запахами воска, знойных масел, щиплющей в носу смолы… словно обдало волнами из той самой реки времени, которая теперь неслась к ней навстречу.
Она подошла к Нерукотворному Спасу и начала просить помощи для маленькой девочки Ани. Вокруг никого не было. Или она просто никого не видела? И было не стыдно встать на колени и реветь, и уговаривать, и обещать невозможное. Только помоги младенцу Анне, Господи! Пожалуйста, помоги. И Сергею помоги…
ПОМОГИ
Парни сидели в машине,  мысленно подгоняя водителя, и сожалея, что у них нет самолёта. Волков ёжился от холода, да и ноги затекли. Все молчали.  Наталья совсем затихла,  и, кажется, едва дышала где-то в глубине своей огромной куртки. Серёжа постарался разглядеть её лицо:
 – Она спит!!!
За Первомайском Наталью разбудили. Та спросонья огрызалась, ныла, что ничего не помнит. Здесь время вело себя, как обычно  – продолжало равнодушно убегать, а за ним, пытаясь его догнать и перегнать, колесила чёрная «Волга». Колесила безо всякой пользы, жрала драгоценный бензин.
Серёга потребовал немедленной остановки. Все вышли из машины. Волков заботливо ослабил наручники, прикурил Наталье сигарету.
– Ты пойми, тебе сейчас очень нужно, чтобы Аню нашли. И чтобы она была жива. Это, в принципе, невозможно, но это другая статья! Может, вообще дадут условно.  Вспоминай. Ты когда убегала от Сатара, на какой станции садилась в электричку?
 – Станция «Бойцы», – неожиданно проговорила Наталья.
  – Если привезём на станцию, найдёшь место, где выпивала с Сатаром? – он постарался ничем не выдать полыхнувшей в нем надежды.
 – Найду.
В районе Первомайска раскинулся транспортный узел со странным названием «Бойцы».  Серёга неожиданно вспомнил, что боевым названием эта станция обязана своим расположением на берегу реки. Мало того, что сам берег был скалистым, так ещё из воды тоже торчали скалы, о которые часто разбивались суда. Невдалеке обозначился сосновый и берёзовый лес, вернее, лесополоса.
– Надо ехать к лесополосе, – Наташа постаралась что-то разглядеть в глазах Волкова. Но он её уже не видел, не замечал. Вглядывался в кусты за окном.  – Я не проеду! – водитель выразительно ткнул пальцем в направлении  буераков.
 – Мы же пешком шли! – опять подала голос Наталья.
 Она уверенно указывала рукой на лишь ей известную особенность рельефа. Серёга отстегнул наручники, все вышли из машины,  встали цепью и начали прочёсывать лесополосу. Наташу Волков тащил за собой, крепко стиснув рукой её запястье.
Десять метров метр за метром. Никого. Серега мысленно настраивался на худшее. Понимал, что с ранами в животе годовалый ребенок не мог выжить  в покрытом изморозью лесу. Боялся, что увидев растерзанное крошечное тельце, сорвётся и раздавит с хрустом Наташино запястье, утонувшее в его ладони. И снова тишина, только ветки лопаются под ногами, как пузыри. Вдруг в траве замаячило нечто вроде детских бутылочек, наполненных белой жижей. В груди похолодело от близости результата. Ещё чуть-чуть.
 – Нашёл! – это водитель заметил среди веток розовый комбинезон, из которого торчали маленькие жёлтые ботиночки. Подбежали все, продолжая надеяться, что ничего страшного не произошло и ребёнок просто спит. На середине тельца отчётливо просматривались две окровавленных рваных дыры.
…Она лежала на боку, и молча смотрела на милиционеров  своими голубыми глазами, как будто была уверена, что её именно сейчас кто-то должен забрать. Серёжа взял её на руки, и девочка тихо застонала. Потом закричал водителю: «Машину, давай, скорей!». И надо было видеть, как водитель, игнорируя бездорожье, подлетел к ним на своей  неожиданно шустрой «Волге». Прыгнули в машину. Серёжа держал девочку на весу, не опуская на колени.  Наташа вначале бросилась к дочери, но быстро успокоилась. Притулилась возле покосившейся берёзки и замерла, спрятавшись под курткой, как черепаха под панцирем.
Одного милиционера пришлось оставить в лесу, чтобы охранял  место преступления, там же оставалась  и Наталья. Серега ещё раз внимательно осмотрел поляну, фиксируя в памяти нож, бутылки из-под спиртного, пелёнки и те самые баночки с молочной смесью. Одну наполовину пустую. Другую полную.
Раньше они никогда так не ездили. Старенькая «Волга» демонстрировала чудеса скорости. Вперёд. К Первомайску. «Всего» семнадцать километров. «Всего» семнадцать часов пролежал ребёнок на холодной земле, истекая кровью. Ворвались в приёмный покой. Навстречу выбежала медсестра, закричала, что госпитализируют только «по скорой», нужно направление.
 – Ребенок ранен ножом в живот! – начал объяснять Серёга.
 – Что здесь происходит? – Строгий доктор скептически посмотрел  на кучку молодых парней с младенцем на руках.
Серега  переложил малышку на пеленальный столик в коридоре. В это время ему показалось, что малышка совсем часто задышала, игрушечное тельце заходило ходуном. Опасаясь, что времени для беседы просто не осталось, он вытащил из кармана складной нож и молча разрезал на крохе комбинезон.  Хирургия моментально оживилась. Откуда-то появились сёстры в накрахмаленных халатах, могучие доктора с повязками до глаз. Парней попросили не мешать.
– На службу? Вот и идите. Телефон возьмёте в регистратуре. Данные на девочку оставьте!
ЧУДО.
Волков тогда ещё не знал, выживет ли Аня. Не знал, что она неделю будет лежать в коме. Не знал, что персонально за ней вышлют вертолёт и переправят в областную детскую больницу. Не знал, что Наталья признается в том, что это она сама ударила ребёнка ножом. И что даже для врачей останется загадкой, почему произошло это чудо. Почему смогла выжить маленькая Аня?
А Серафиме показалось, что в минувших сутках поместилось не менее шестидесяти часов. Она вышла из церкви и побрела назад, в управление. Надо было дождаться ребят. Последние силы были потрачены на то, чтобы просочиться мимо дежурной части. Она ещё успела расслышать, как незнакомый майор  неожиданно громко два раза переспросил: «Живая? Точно живая?». Речь могла идти только об Ане. О ком же ещё?
 Кое-как доползла до третьего этажа. Толкнула дверь кабинета, где обычно писал свои бесконечные литерные и прочие дела Волков.  Было не заперто.  Сима с радостью обнаружила сдвинутые стулья, стоявшие в углу, и улеглась, громко сказав кому-то «Спасибо!», потом забылась в тревожном  сне.
И снилось ей, как она садится за компьютер и начинает набирать текст:   «Наверное, каждый из нас хоть раз в жизни чувствовал себя забытым. Раненым и забытым на Земле. И только Господь может сделать так, чтобы тебя кто-нибудь нашел и спас».