Варенье людей

1


Пальцы белые скрюченные – зависли над телом в гробу…
Так застыли они – в последней боли от последней боли…
На синих губах, поднятых бровях – улыбка милостивая: уже и не просьба – ни к людям, ни к Богу, не к самой даже ни к ней, не к боли… чтоб она, боль, не была такой, какова она…
Снегирёв испугался испугом новым – таким, какой только и бывает самым понятным!
Он на свете – один.
Как человек.
Один -- перед чем-то ВСЕМ.
Разве что, кроме него, есть ещё… ветер вот этот ноябрьский, без снега, прозрачный тяжёлый.
Гроб яркий, алый с белым, на двух табуретках – вынули его из автобуса напротив дома родного, чтоб ОНА простилась с домом с родным.
…У дома у этого – после дождика летнего так сладко было им, детям, братику и сестричке, бродить босыми по лужам у крыльца! -- Чувствуя, как горячая пыль, становясь нежной грязью, продавливается между пальчиками ног…
…В самом деле! – думалось Снегирёву.
Оказывается, оказывается…
Только к такой боли и взывать на этом свете. -- Прося ли послабления муки, или хотя бы пощады в любой ситуации.
Только к такой боли и взывать… Притом – к своей… И – к последней…
Вот сейчас ему.
Как устоять на ногах?!
Не спал всю ночь.
В нетопленном доме.
Ожидая этого автобуса.
А как вышел на шоссе к яркому, под ветром, ало-белому… на всё уж был вроде бы готов.
Но увидел пальцы скрюченные…
В голове как-то поплыло.
Отошёл в сторону.


2


И было тут всё -- как бы невнятное, непонятное.
Что ж все стоят? Будто сейчас происходит – что-то… А не то, что сейчас происходит…
Будто есть и вообще бывает что-то… кроме боли и ветра.
И будто всех их, кто сейчас тут, – ждёт когда-нибудь иное…
Ведь не ждёт.
А раз так.
То.
Что же они… стоят и стоят? – А не бегут куда попало и не вопят?!
От страха-то.
И если не бегут и не вопят… то – кто они?
Кто – хотя бы перед этим ало-белым?
Понимают ли они это?
Нет. Не понимают.
И само это Ало-Белое таково, что оно… само себя не понимает, так как ЕМУ И НЕ НУЖНО НИЧЕГО ПОНИМАТЬ!
Оно и есть то ВСЁ.
Значит, тем более, его – ни о чём не умолить.
И все на свете, кто пока жив, перед этим всем -- беспомощны и наивны.
Вот и в морге не сумели уложить эти руки более-менее смиренно.
И ему стала грезиться какая-то даль… притом – в оба какие-то конца…
Сама возможность этой такой дали – словно б подымала-вырывала его из наличной реальности.
Так зачем же она, сестра, заменила тот летний дождь и ту радостную радугу… на содрогания тела?.. Сначала, повзрослев, -- на одни содрогания… Наконец – на эти, на мучительные?..


3


Рюкзак в руке Снегирёва сделался… словно атрибутом чего-то печального, угрюмого... Всё держал он его за верхнюю ручку: боялся поставить на землю – упадёт.
Вечером, приехав и предвидя холодную ночь в холодном доме, он, чтоб найти какое-нибудь дело, – вспомнил…
Про банку варенья в подполье!
…Ещё позапрошлым летом они с сестрой, между прочим, переговорили: как с этой банкой быть?.. Трёхлитровая. Тяжёлая. Убранная когда-то матерью в подполье, в холод. Спрятанная подальше. В укромный угол. На какое-то будущее…
Сестра решила: да пусть, мол, стоит; мол -- пока.
Теперь он обдумывал. Сестра так решила – почему. Дескать, починать банку здесь, в деревне, ни к чему… Брать её себе в город?.. В свою семью?.. А он, брат?.. У него тоже семья… И что, мол, он подумает…
И оба они, пожалуй, испытывали ещё и некую невыразимую, строгую и наивную, грусть – от причастности их, только их на всём свете двоих, к чему-то одному НЕПРИКОСНОВЕННОМУ.
И вот – всё решилось. Само собой.
Теперь это варенье – только его. На всём свете.
По какому-то – увы не увы – непреложному праву.
А как повезёт?.. И подвернулся, на крыльце, старый детский школьный рюкзачок.
Банка с вареньем, большая, тяжёлая, как раз удобно встала в нём.


4


Голодный. Не спавший.
От страха – перед этими скрюченными пальцами и перед этой улыбкой – думалось ему бегло то, что лишь и могло, наверно, успокоить:
Вся жизнь одно событие!
И вот, наглядно и без стыда, он вписывается в это событие…
Но не оставаться же теперь ему, варенью, тут зимовать... И в ожидании – чего?.. И – кого?..
Никто, впрочем, не обратил внимания на его рюкзак. – Понятно тут всем, что он запер свой дома, конечно, до весны.
И это подруги сестры, коллеги по работе, сделали «как положено»: перед кладбищем завести сестру для прощания в родной дом…
Он, Снегирёв, для того и приехал накануне, чтоб ждать -- с утра. – Мол, будут заносить в залу, на стол…
Но кто-то почему-то передумал.
И табуретки, по-деловому, прихватил…
Ему – было ни до чего.
Те пальцы… те брови…
И это… сестра?!
И это – жизнь?
Или – что?..


5


Муж сестры с сыном сестры – они стояли возле своей машины неподалёку.
Муж был намного старше сестры. И не местный. Сын был ещё школьник. И тем более, так сказать, не местный.
Им происходящее – что? как?
Стоят в стороне… смотрят… будто на какое-то экзотическое мероприятие… будто знают что-то несравнимо достойное, солидное…
Они, он, Снегирёв, и муж сестры, чуждались друг друга. С самого начала. Они иногда, встречаясь на миг друг с другом глазами, -- понимали, как это между людьми бывает, друг о друге… что понимают суть друг друга. – А это людей чаще всего разделяет. Притом понимают друг о друге такую некую суть… которую и сам каждый о себе до этого вроде бы не знал. – А этого люди друг другу и вовсе не прощают.
Сейчас же…
Для него…
Словно б всё, что было в жизни, -- было… полчаса назад…
…Тогда, давно, при знакомстве, тот, ещё жених сестры, горячо заговорил вдруг о футболе… а он, студент и максималист, ни с того ни сего так же горячо взялся возражать: открытие человечества! телевидение! больше показывать нечего! только игру! притом ногами!..
…Просто сестру он всегда жалел.


6


Когда садились в автобус, чтоб теперь на кладбище…
Он почувствовал – как тяжёл у него этот рюкзак!
Выходит…
Выходит, что он, может быть, только и ждал этого такого всего, что сегодня и сейчас… чтоб варенье забрать?!..
И как он будет теперь это варенье жрать?..
Ведь что. – Муж сестры и сын сестры об этом варенье даже и не знают…
И теперь оно кому?.. Дочке? – Которая ничего ещё не понимает… Жене? – Которая, может, из какого-нибудь принципа не будет его и пробовать...
Или он бредит?!
Предстояло ему – отчего он чуть, признаться, дрожал -- видеть ещё и ЯМУ…
Зачем, зачем сестре всё это нужно?..
И – кому это нужно?..
И – чему?..
…Среди детской беготни по улице и по дому бывали минуты тожественные.
Бабка держала будильник в руке и, согнувшись к внучке, корявым деревенским пальцем другой руки – водила по циферблату: какие тут стрелки… куда эти стрелки показывают…
Ведь сестра – большая! На целых два года братика старше!
А он – ма-аленький – стоял рядом, заложив ручонки за спину, и наблюдал за ними… как теперь вспоминается, пожалуй -- с укором какого-то назидания…
…Все-то на свете думали и думают одно: только одно. – Что вот прошла минута – и прошла. Дескать: навсегда!
Дескать, все минуты – одинаковы.
На кладбище – у той ямы! – еле протиснулся он между другими, чтоб бросить комок глины на гулкий алый предмет…


7


Сестра была директором «Дома культуры»! -- Всем в её посёлке известная: безотказная, бессменная.
И на поминках, в том «Доме», говорили и говорили -- её коллеги, соседи, подруги.
Ему шепнули на ухо: скажи что-нибудь…
Он – не ожидая такого приказа – встал.
И понял, что опьянел…
Но тут же – пронеслось в нём нечто жалостливое: и о себе, и, между прочим, о всех. -- Будто все тут, за столом, знают, что он всю ночь ни на миг не сомкнул глаз… что все знают и то, что они с сестрой с малых лет росли вместе…
Сразу и сказалось – то самое необходимое и несомненное:
Жизнь это… как бы… одно событие. Бабка наша… учила её… как бы… по будильнику… И вот до чего! Доучились! Обе. Теперь зато где-то вместе.
За столом старался не качаться.
Хотелось сказать и ещё что-то… кому-то… зачем-то.
И всё-таки:
Сейчас в автобус – и домой.
Дома – что?..
Жена. Дочка.
Хотя…
Не хотелось бы никого видеть!
Жене – тоже придётся объяснять, что он всю ночь не спал?..
Когда принесли телеграмму, взяла её она, жена. Глянула. Потом подала ему. Молча. Он прочитал. Помолчал. Жена сказала: «Ну, съезди…»
Вот бы сейчас… прямо бы тут, в этом «Доме»… где-нибудь прилечь… уснуть!..


8


…Проснулся – стоит!
На улице.
Среди улицы.
В городе.
Среди города.
И – ветер, ветер!..
Невидимый-чёрный.
И… словно бы какой-то странный: знакомый!..
А ему – холодно.
Очень холодно.
…Вмиг всё понял!
Огляделся…
Узнал. Улицу. Дома.
Вмиг же всё придумал и решил.
Скорее-скорее… быстрее-быстрее… иди-идти…
Туда!
Куда?
А вот недалеко.
К отделению банка!
Где круглые сутки открыто к банкоматам.
Там – главное!
Там – тепло!


9


Тут, наконец-то, оглядел себя…
Хотя всё уже знал.
Хорошо – ключи от квартиры в кармане брюк, под носовым платком. Уже полдела!
Итак…
Нету…
Куртки…
Нету…
Кепки…
Ещё нету… рюкзака?.. да, рюкзачка… того, школьного…
Но!
Телефон, деньги, карточки все – были в куртке.
И поэтому…
Теперь...
Ждать!
Придёт же кто-нибудь… к банкомату… снять денег… чтоб сейчас что-нибудь где-нибудь купить…
И попросить его -- набрать номер! один номер! ну один лишь номер!


10


Жене звонить – ни в коем случае!
Ночь… Дочка…
Она, жена, что – дочку дома одну оставит?..
И в любом случае, она, как всегда, -- заладит своё: я же говорила! и прочее, и прочее в этом духе…
И всё станет известно родным, знакомым, на работе…
Потом – на всю, как говорится, оставшуюся жизнь будет словно б длящийся скандал.
Другу какому-нибудь? – То же самое. – На весь город будут сплетни. И навсегда… все друзья будут смотреть на тебя… как на какого-то ущербного…
Как будто он виноват.
А кто виноват?
Вот эта ночь!
Было б светло – была бы на нём куртка с деньгами и с телефонами.
То есть…
Люди это…
Вон ты куда!
Но как легко это сейчас понимается:
Люди это -- день без ночи… или -- ночь без дня… что одно и то же!


11


Подруге…
Да ты что!
Да-да. Ей.
После встречи с нею последней… прошло не так много времени -- чтоб его звонок не был наглым… и не так мало времени – чтоб не показаться смешным…
Она, подруга эта, – будет даже рада!
По крайней мере – не каждый день такое.
Креативное. И эксклюзивное.
А куда потом с нею?.. Да к ней… А потом?.. Ну да лишь бы приехала…
От мгновенной грёзы об этой подруге… закружилась голова!
Как у подростка.
Именно эта такая жизнь… показалась сейчас, на миг, свежей, настоящей!


12


Ждать!
Сам же – дисциплинированно оправдывался.
Сам перед собой.
Уснул…
В автобусе…
Тот, кто в посёлке провожал его до этого транзитного автобуса, наказал, наверно, водителю, где в городе его высадить…
Он, значит, вышел…
Там, где ему надо было делать пересадку на трамвай…
Ждал, значит, трамвая своего…
Может, это самое, покачивался…
Ну и…
Оказался раздетым.
И он – задрожал.
Какой-то непривычной, чужой, дрожью...
Воображая чьи-то – в этом большом городе – расчётливые, до всех пуговиц и до всех благ, ловкие руки…


13


А что скажет ей, подруге?..
Что его раздели?.. Или, что, и правда, жена выгнала?..
Нет. Любовнице не наврать.
В смысле: любовницу не обмануть. – Если она сама этого не захочет…
Дрожал. Теперь от волнения: от ожидания.
Руки в карманах брюк.
Скажет ей: сумку забрали… куртку сняли… кепку даже взяли…
Вдруг усмехнулся.
А вот свитер не сняли!.. а могли бы… через голову-то… значит, снимая, рассуждали… это будем снимать, это не будем снимать…
По-деловому!
Значит – снимали разумные.
Значит – кто?!..
И тут же, пока один, перебивал себя:
Но это, конечно, чепуха, это не самое главное…
И это не главное?!
А что тогда – самое-то главное?..


14


Вошёл!
Мужчина молодой…
В куртке. В тёмно-синей. С капюшоном.
Снегирёв – моложе вдруг чувствуя себя, в любом случае, лет на десять – сказал мужчине так… как, наверно, говорят вдохновенно:
Жена выгнала! Телефон бы позвонить!..
Говорил – отчётливо: как в ярком сне.
Не сказал – разумеется, как всё вышло на самом деле: чтоб не спугнуть, не отвратить...
Мужчина – оказался деловым.
Тоже.
Что значит – тоже?!..
Потом, потом…
Звонки долгие… до-олгие…
Взяла!
Привет! Как жизнь? А меня из дома выгнали. Серьёзно. Нагишом. Серьёзно. Жду тебя в отделении банка. Который у сквера. Жду где банкоматы! где банкоматы! Бери такси. Да сейчас! сейчас!
Но не выдержал бодряческого тона…
Давай… приезжай… поскорее…
Прошептал это хрипло – как шепчут друг другу между собой мужчина с женщиной: самое понятное о самом понятном.


15


Дрожал и дрожал…
Видя и видя…
Скрюченные пальцы невесомые…
И – понял.
Что думает только об одном.
О СТРАХЕ!
И не только о своём…
А как-то – вообще.
Если б не было холодно прошлой ночью в деревне – он бы хоть сколько поспал… Если б утром не удивился так у гроба – он бы не очумел и потом на поминках не выпил бы лишнее…
А итог:
В доме родном – дрожал.
На кладбище – дрожал.
В отделении банка – дрожит.
Да. Ветер этот ноябрьский – он везде, и там, в деревне, и тут, в городе, одинаковый.


16


Самое оно было последнее…
Варенье!
Вот что главное-то!
Самое сладкое. Какое только на свете может быть…
Последнее!
От матери.
Что и оставалось из всего последнего от мамы…
Слёзы?
Ну ничего. Никто не видит.
Варенье…
Как жалко!..
Да. Жизнь -- одно событие.
…Он копал гряду, мать сажала клубнику, потом они, мать и сестра, вместе ухаживали за ней.
Сестра же и просила это последнее варенье не трогать…
Дескать: пока! пока!..
…Одно событие. Единое. Цельное.
Никогда в жизни не был он так трезв.
Иначе – понимал -- и не бывает, и не могло быть.
Чтоб подумать о жизни.
Всерьёз.
А только так.
Глубокой ночью.
Одному.
Посреди города.
Раздетому.


17


Понимая -- что только именно в эти минуты и удастся говорить себе что-то самое важное! – шептал незнакомыми губами:
Ночь жизни… День жизни…
День жизни был вчера… сестра… гроб…
Ночь жизни сейчас… один… раздетый…
…Потом.
Потом мама ягоды снимала… варила варенье в большом зелёном тазу… запах дымка над тем тазом…
Песку – как раз для этой порции-варки! -- клала больше: чтоб это дольше хранилось…
…Слезы, заметил Снегирёв, немного утешали.
Как в детстве.
При этом – боялся, что подруга уже летит сюда: и как он, в оригинальной ситуации, будет выглядеть…
Но наседали и наседали -- изнутри и отовсюду – то ли причудливые, то ли какие-то яснейшие кошмары…
Кошмары мыслей.
Кошмары мелочей.
Варенье то… кто сейчас ест?..
Как он – тот, кто сейчас это варенье ест… это варенье ест?..
Ложкой черпает?..
Куском каким-нибудь макает?..


18


То, что произошло в эти дни с сестрой, и то, что произошло в эти часы с ним, -- это что-то такое, что… одно и то же!
Нетерпимая невыносимая нескромность.
Нескромность гроба… нескромность грабителей…
Нет. Не так. – НЕСКРОМНОСТЬ ПРАВДЫ.
О жизни.
Но, но…
Проявленной и выраженной правды.
Что всегда в душе – при виде ли умершего, или при перенесении насилия и хамства.
До брезгливости – и ко всему, и к самому себе…
Так что вдруг отверзлась… как бы иная сфера неба.
И вмиг понимается: если ты в жизни пел и плясал… рассуждал и рожал детей – то это всё для того… чтоб отвлечься от этой иной сферы неба.


19


Всю жизнь чего-то ждал...
Чего?..
В детстве – взросления… в юности – учёбы и женитьбы… а потом?..
Чего?..
Дрожал – волнами! волнами!.. То переставал дрожать и даже чувствовал жар на лице… То опять начинал дрожать.
Словно это была не его дрожь – а скрип какой-то разрываемой крепкой материи! – И будто в прореху этой грубой материи – сыпались в него отчётливые, как острые осколки стекла, открытия:
Суть жизни – В СНИСХОЖДЕНИИ.
Как была та, в гробу, улыбка… улыбка милостивого спокойного снисхождения…
Ко всему.
Даже к самой своей боли.
Лишь бы… всё-таки… не было б чересчур-то страшно!
А что ещё в жизни существенного?
Единственная, ещё со школы и с юности, вроде бы отрадная мечта-забава – и та несбыточная:
Будто этот мир или хотя бы кого-то в этом мире можно как-то изменить… или будто кто-то за что-то когда-нибудь в этом мире ответит…
Был, есть и будет – только ветер.
Или там – где ало-белое. Или здесь – где все особенно деловые.
Лишь бы не было… уж так-то физиологически жутко!


20


Сестра…
А вдруг она сейчас всё это видит?!..
Она расстроится…
Да вся жизни одно расстройство.
Она, сестра, была такая, прилежная-заботливая, всегда и во всём положительная.
И при этом не красавица.
Она такую каверзу, наверно, понимала…
Она из-за этого, наверно, страдала…
А ты.
Сейчас.
Тоже.
И если сейчас она всё это видит…
То это – значит! -- от него ей… какое-то последнее равновесное должное.
Сама жизнь суть страдание.
И раз так…
Ни о чём не жалеть!
Не было б сегодняшнего расстройства – не было б теперешнего ПОНИМАНИЯ.
Которое ничем другим не добыть.


21


…Вся жизнь -- ожидание такси!
Религия опиум?..
Но и само по себе это заявление тоже опиум.
Всякое рассуждение суть опиум.
Исследование ради исследования разве не опиум!
И религия, и наука – одно и то же: оперирование уже понятными понятиями.
Тогда опиум – для чего? – Для опиума же.
Тогда опиум -- от чего? – От страха. В самом конечном счёте.
От страха -- пред чем? – Перед фактом жизни, перед самим этим фактом.
Страх это понимание своего последнего понимания.
Во откровение-то!
Есть этот факт… и нет этого факта. – Разве не чудо.
Жизнь разумного разве не ужас перед этим чудом.
И разве жизнь – не ужас чуда. И разве -- не чудо ужаса.
И любое рассуждение -- опиум… от собственного разума!
Разум – страдание живого. Если не сказать: заболевание…
Разум… может быть… проклятие живого.
Категоричность, крайность исследования.
Хотя, да, разум – это смелость. Разум и есть то, что есть смелость.
Смелость зверя это не смелость, а конвульсии голода.
А человек…
Каково ему!
До последней своей минуты рассуждать… о боге так о боге, о науке так о науке… разве это не опиум!
Перед фактом жизни.
Есть этот факт… и притом – у тебя и в тебе!.. и нет этого факта… Даже и самого того, кто лепечет эти слова… Даже этих лепечущих губ…
Как без опиума!
И общение тоже опиум.
Которое сейчас, кстати, предстоит…
Так что – жди и жди.
Пока живой… как без неё, без жизни.

Ярославль, 13 – 15 февраля 2025

(С) Кузнецов Евгений Владимирович