Рассказы Эльзы 1

Монотонный стук колес, возникающие из небытия и убегающие в даль реки, сосны, полустанки, позвякивающий на столике стакан. Что ещё может так ненавязчиво располагать к знакомствам, откровенным разговорам?
В этот раз моей попутчицей оказалась пожилая женщина, с поредевшими седыми волосами и кроткой, почти детской, улыбкой. Что удивительно – эта улыбка пробивалась на её лице даже тогда, когда она делилась не совсем весёлыми воспоминаниями. Многое из рассказанного ею мне показалось интересным. Приглашаю и вас присесть к нам за вагонный столик, заказать у проводника стаканчик чая и послушать рассказы Эльзы.

1. ПРО ДРОВА
Я родом из Эстонии. Осенью 1951 года нашу семью (меня, маму и моего отца) депортировали на поселение в Сибирь. Помню переполненный людьми вагон, стук колёс, двух девочек у одной из которых была красивая матерчатая кукла и она позволяла мне с ней играть, а у другой – русский букварь с красочными рисунками, и её мать учила нас по нему русскому языку. Да, ещё запомнился врач с длиной седой бородой, который приходил к моему отцу, потому что тот громко и часто кашлял. Поговорив с отцом, простукав его грудь, врач что-то спросил у меня, но я тогда по-русски стеснялась говорить при посторонних и спряталась за маминой спиной. Врач достал из кармана широченных брюк два леденца, стряхнул с них крошки махорки и протянул мне. Я с согласия мамы приняла это нехитрое, но очень желанное лакомство и сделала книксен. Ехали долго. Высадили нас в Красноярске. Народу было много. Моих подружек и большинство других ссыльных, построив в колонну по четыре, повели к реке, чтобы пересадить на баржи. А нас и ещё с десяток семей ждали на площади подводы. Меня вместе с одним мальчиком, лет четырёх-пяти, посадили поверх тюков на телегу. Телегу тянула лошадка, постоянно кивавшая головой налево и направо. Мама сказала, что так она здоровается со знакомыми ёлочками и кустиками. Нашу семью везли дальше всех. Несколько раз мне приходилось спускаться на землю и вместе со взрослыми помогать приветливой лошадке взбираться в гору или преодолевать топкие участки. Приехали к месту назначения под вечер. Выгрузили вещи на траву. Я легла сверху на тюки и… уснула. Так началась моя жизнь в Сибири.
Нас вместе с ещё одной семьёй поселили в крохотном домике. Невысокое крыльцо, продуваемые ветрами сени. В сенях одна низкая и тонкая дощатая дверь вела в туалет (взрослым приходилось пригибаться, чтобы войти в него), а другая, тоже низкая, но потолще – в комнаты. Электричество к дому не было подведено, для освещения использовали керосиновую ламу. Большую часть нашей комнаты (она же была и кухней) занимала русская печь, боковая стенка которой выходила уже в горницу. Вверху печи, на полатях было спальное место моих родителей. Вдоль наружной стены под узким оконцем стоял узкий кухонный столик, а чуть дальше – лавка, служившая мне кроватью. К вечеру со стороны печи шёл сильный жар, но после полуночи я начинала мерзнуть и перебиралась к родителям. В горнице, отгороженной от нас куском полотна, разместились соседи. Их тоже было трое – отец, мать и взрослая дочь Инна. Главное место там занимал обеденный стол, за которым могло поместится четыре человека. Под столом стояли две табуретки. Спали соседи на полу вплотную к боковой стенке печи, выходившей выступом в их комнатку.
Взрослые с утра уходили на работу, а я топила печь, готовила на всех еду, убиралась в доме и… училась. Мама давала мне задания по русскому языку, чистописанию и арифметике, а вечерами проверяла, как я их выполнила. Несмотря на возраст довольно быстро научилась и порядок поддерживать, и картошку варить, и с мамиными заданиями справляться. Вот только с отоплением были проблемы: слабо утеплённый дом со множеством щелей (видать наспех строили) никак не хотел согреваться, да и печка тепло плохо держала, а первые несколько дней, пока полностью не просохла, ещё и дымила очень сильно. Холода с каждым днём усиливались. Впереди зимние морозы. Щели между брёвен мы законопатили где мхом, где тряпочками, но всё равно дуло со всех углов. А тут ещё одна напасть возникла – дрова стали заканчиваться. Колхоз дров не даёт. Взрослых в лес с работы не отпускают, а мне тогда только-только девять лет исполнилось – не под силу было одной в лесу дрова заготавливать. Собирала хворост, ветки, но будучи непросушенными, они плохо горели – тепла иногда не хватало даже на то, чтобы вскипятить воду, не говоря о том, чтобы прогреть дом. В середине октября, когда выпал первый снег и начало подмораживать, нам совсем грустно стало.
Как-то сидела я в раздумьи у окна. В это время Гришка, уже взрослый парень – в пятый класс ходил – вёз на дровнях из леса в клуб целую гору дров. И вдруг он слегка приостановил лошадь напротив нашего дома, сбросил на дорогу пару десятков чистых, просушенных поленьев и, как ни в чём небывало, не оглядываясь по сторонам, поехал дальше. Я, даже пальтецо не накинув, выбежала на улицу и за три-четыре ходки мигом всё перетаскала в дом.
Вечером в тот же день или на следующий, точно не помню, в клубе состоялось общее собрание колхозников, на которое обязали прийти и нас. Председатель колхоза выступил с большим докладом о политическом положении. Я ничего не поняла, запомнилось только как он потрясал кулаками и нагнал на всех, особенно на меня, страху. Эту грозную речь опубликовали в районной газете «Луч социализма», вырезку из которой с мамиными пометками на полях я нашла позднее в семейном архиве. Жирной чертой в ней были выделила слова о том, что упорный труд на благо социалистического общества – единственное, что может вытравить у переселенцев частнособственнические замашки. Часть текста, где каждому колхознику вменялось в обязанность зорко следить за депортированными и незамедлительно докладывать членам правления о всех случаях саботажа или порчи колхозного имущества, было обведено в рамку.
Дня через три-четыре Гришка опять, уже не останавливаясь, а на ходу, скинул для нас с воза несколько поленьев. Так продолжалось примерно с месяц. Но всё тайное, рано или поздно становится явным. Однажды, когда землю уже плотно покрыло снегом и морозы набирали силу, он снова приостановил лошадь возле нашего домика, и тут я с замиранием сердца увидела, что по другой стороне улицы идёт грозный председатель колхоза. Я закрыла глаза руками, а когда, осмелев, вновь раскрыла, увидела, как этот, нагнавший на меня в клубе столько страха человек, быстрым шагом, не оборачиваясь, почти бежит в обратном направлении. Ещё минута, и он скрылся за поворотом. Гришка, оставив на снегу несколько поленьев и ничего не подозревая, уже заворачивал с нашей улицы к клубу. Дрова лежали метрах в десяти от дома. Председатель явно всё видел и, конечно, обо всём догадался. Где-то с полчаса я, дрожа от страха, не выходила на улицу. Потом осмелела: будь что будет, не помирать же от холода – вышла и быстро перетаскала поленья в дом.
Однако на этом история с дровами не закончилась. Примерно через неделю, когда я была одна в доме, в дверь без стука ввалился известный на весь колхоз пьяница, дядя Валя. Оглядев наше нехитрое жильё, он бухнулся на лавочку. Несколько минут, опустив голову, посидел в раздумьи, наконец снял ушанку, медленно поднял на меня мутные глаза и сказал:
– Ну, что, кулацкое отродье, будем с тобой договариваться или мне идти в правление и доложить о том, как ты в сговоре с Гришкой колхозные дрова воруешь?
Я молчала.
Он тоже помолчал и выложил главное, ради чего и пришёл.
– В доме спирт или самогон есть?
Я снова ничего не ответила.
– Ну, хорошо, я человек добрый, отходчивый, не буду доносить. – Он снова поднял на меня замутнённые глаза. – Что ты можешь дать за молчание? Золотишко или ещё что ценное? Чё молчишь? Не с пустыми же руками сюда ехали?
На меня какой-то ступор нашёл. Взрослый дядя ворвался в дом, угрожает, требует… Но я ведь ничего плохого не делала…
– По-русски понимаешь? – Возвысил он голос до крика и смолкнув стал более пристально рассматривать меня. Неожиданно его лицо как-то по-особому стало меняться: губы расплылись в полуулыбке, маленькие глазки заблестели и этот страшный, злой человек поманил меня пальчиком:
– Иди поближе, куколка, не бойся, присядь ко мне на колени. – Он расстегнул нараспашку тулуп и хлопнул себя по ляжкам. – Поиграемся и забудем всё, что я тут наговорил.
Я со страхом и неприязнью, ещё не догадываясь о причине произошедших с ним перемен, стала наблюдать, как этот грязный, пьяный человек медленно, не сводя с меня глаз, развязывает на поясе верёвочку. Но когда его широкие штаны поползли вниз, обнажая набухшую плоть, я вдруг, неожиданно для себя в каком-то приливе ярости схватила висевший у печки на гвоздике ухват и что есть сил ударила им этого алкаша. Он вскрикнул, схватился за голову. Я боком, прижимаясь спиной к печи, но по-прежнему сжимая в руках своё оружие, проскочила мимо, выбежала наружу, уткнулась лицом в стену дома и… разрыдалась.
Спустя пару минут в дверях, в распахнутой фуфайке, ухватившись одной рукой за голову, а другой поддерживая штаны, появился дядя Валя. По лицу текли тонкие струйки крови. Он шагнул было ко мне, но я угрожающе подняла над собой ухват. Грязно выругавшись и сплюнув на снег, он побрёл куда-то вдоль улицы.
Вечером, когда пришли с работы родители, я ничего им не стала говорить. А через два дня Гришка остановил лошадь перед нашим домом, подошёл к окну, постучал и крикнул:
– Эльза, выходи. Дрова привёз.
Я накинула на плечи платок, выбежала на улицу, остановилась перед набитыми сухими поленьями дровнями и, ещё не веря привалившему счастью, шёпотом прошептала:
– И это всё-всё нам?
– Всё-всё, – рассмеялся он и пояснил – Председатель проведал, что я сбрасываю дрова возле твоего дома. Сильно ругался, пристыдил и тут же распорядился, чтобы официально привёз вам целый воз дров.
Мы занесли несколько охапок в сени и в дом, а остальные поленья сложили под козырьком крыши.
Вечером в тот же день к нам заглянул председатель колхоза: посмотрел как живём, поговорил с моими родителями, пообещал, что следующим летом в нашей деревне общими усилиями будут построены четыре дома для семей переселенцев, и один из них будет наш, а мне наказал, чтобы с завтрашнего дня начала ходить в школу.
Дядю Валю я больше не видела. Позднее узнала, что он написал в милицию донос, в котором обвинял меня и Гришку в хищении колхозных дров, но председатель колхоза, будучи вызван к следователю, встал на нашу защиту, сказал, что дрова выделялись депортированным из Эстонии семьям по его личному указанию. «Колхозу нужны здоровые рабочие руки, а не бессильные перемерзшие доходяги». Донос назвал попыткой дяди Вали избежать наказания за собственные проделки и тут же в кабинете следователя припомнил ему пьяные загулы, поломку культиватора. Был суд и дядю Валю за систематические загулы и порчу колхозного имущества «увезли из Сибири в Сибирь».