Чёрная бабочка или похмельные приключения

            
Посвящаю Вэлу

«…А  потом пришёл Илларион и сказал:
– Давай оторвёмся от жизни.
– Давай. А зачем?
– Опять нарежетесь? – спросила Княгиня.
   Но мы пошли в музей…»
Михаил Анчаров. «Дорога через хаос»


     … То было неудачное утро. Мне не везло. Проснулся от звонка в прихожей, поспешно вдел ноги в тапки и ринулся открывать дверь, открыл и не увидел за ней никого. Померещилось, значит, со сна. Вернулся в комнату, лёг в кровать, но больше не уснулось. Была суббота. Лежал и думал, что непременно напьюсь. Но напиться не удалось. В десять утра позвонили от главного редактора и попросили закончить статью про… впрочем, неважно про кого и про что, но к понедельнику. Таким образом провёл день сухоньким, лишь в мечтаниях о забытьи, которого не мог себе позволить. Статья же не ладилась, подвигалась медленно, со скрипом, к понедельнику, похоже, не успевал.
     Когда вечерний сумрак плотной синей материей растёкся по стеклу, как летний туман – то ли полуявь, то ли полуправда, то ли полу-ложь, я оставил работу над текстом. Постепенно сумрак перерос из вечера в ночь, субстанция его стала непроницаемой и едва различимо выстраивала передо мной углы моего скромного холостяцкого (после ухода жены) жилища.
     Диковинные существа обступили меня, и я забылся в беспокойном сне, куда вернулись мои утренние желания. Я выстраивал на подоконнике ряды белых бутылок с пшеничной водкой, с названиями от «Чистые росы» до «Птички-синички», откупоривал их одну за другой, и пил, не наливая в стакан, прямо из горлышка, дегустировал, и не пьянел, а только веселел беспричинно и ощущал в себе давно утраченные лёгкость и пустоту.
     Вдруг дикий ветер распахнул окно. Смёл на пол моё богатство, которое разбилось с громким, чавкающим звуком и прохладная жидкость заструилась у моих ног...
     ...Огромная чёрная бабочка влетела в комнату и села на осколки. Я попытался её поймать. Но та перелетала шустро с предмета на предмет, явно дразня меня, и я видел, что она улыбается – нахально и томно, и что у неё цепкие человеческие глаза. В какой-то удачный момент мне удалось, кончиками вспотевших от напряжения пальцев, коснуться её бархатистых крыльев. Чёрная бабочка съёжилась под моим прикосновением и начала, с шипением и стонами, отслаивать от себя одну бабочку за другой, таких же чёрных, как сама. Новорожденные улыбались, как и их мать, нахально и томно, и заглядывали мне в лицо цепкими человеческими глазами. Я коченел под их взглядами, частые судороги, болезненные и продолжительные, сводили моё омертвелое тело, а где-то, совсем рядом, текла жизнь, монотонно, размеренно, в которой другие, не я, принимали участие.
     Я выбежал на улицу и долго бежал. И внезапно очутился в лесу, неожиданно для самого себя. Всё вокруг было незнакомым и чужим, даже чуждым. Незнакома была улица, по которой я пронёсся, словно ураган, незнаком был лес, прекрасный и вечный с деревьями исполинами и сочной листвой. Безмерная усталость дурманила голову, притупляла инстинкты. Я больше не хотел никуда идти или бежать, я вообще не хотел двигаться. Лёг под деревом в густую зелень травы, глянцевую и сочную, как с картин Анри Руссо. Ночи, как не бывало. Яростное солнце жгло и ослепляло. С удивлением обнаружил, что лежу под деревом в траве абсолютно голый, а ведь помнится, что был во что-то одет. Почувствовал, что в горле пересохло, будто двести кошек одновременно поселились во рту, захотелось напиться воды. Я вскочил, не обращая внимания на свою наготу, в какой-то момент она стала казаться мне естественной, и углубился в лес в поисках источника с живительной влагой. И действительно, вскоре нашёл таковой. Вода в нём была, как янтарь – жёлтая и удивительно прохладная. Я склонился над ним, чтобы напиться и увидел в прозрачной струе своё отражение и … чёрную бабочку. Она устроилась у меня на голове в спутанных волосах, как на цветочном газоне и улыбалась мне оттуда нахально и томно, и у неё были цепкие человеческие глаза. Я замахал руками неистово, в бешеном темпе, как мельница. Меня доводила до слепого помешательства эта чёрная наглая дрянь, и я гнал её, но она словно приклеилась ко мне. Я хватал томную тварь за крылья, в тщетной попытке отодрать её от своей головы. И вдруг, бабочка увеличилась в размерах. Погребла меня под собой. Её крылья накинули на меня длинный чёрный плащ, бросили тёмную тень на моё лицо. И мне стало казаться, что чёрная гигантская бабочка – это я сам, наделённый волей провидения неистовой силой.
     Вода в источнике перестала напоминать янтарь. Прелесть леса потускнела. На землю спустился мрак. Чёрный гигант откинул с яйцеобразной головы капюшон и оглядел пространство вокруг себя. Оно не было пустым. Его усеяли бабочки, и чёрная гора прибывала и прибывала. Я не мог понять откуда они появляются. Вновь прибывшие устраивали драки с теми, кто прибыл раньше, чтобы очистить себе место. Иногда им это удавалось. Потом всё смешалось. Вся эта бурлящая масса превратилась в сплошной воющий нерв. Я поднял взгляд к небу, и оно ужаснуло меня, обернувшись чёрной бабочкой, которая закрыла солнце и облака. Я закричал и потерял сознание.
     Когда очнулся, то увидел себя в трамвае. Трамвай катил по безмолвным и безлюдным площадям, бульварам и проспектам незнакомого города. Дома были без окон и дверей. Мостовые из чёрных камней. Ни кустика, ни цветка. В тупом изумлении смотрел я по сторонам. Иной раз среди домов мелькало видение комнаты, в которой я некогда жил и которую покинул.
     Один раз трамвай остановился возле башни, уходящей высоко вверх и сложенной из тех же чёрных камней, что городские мостовые, этого странного потустороннего мира. Из неё стали выпархивать одна за другой чёрные бабочки и заполонять трамвай. У них были нахальные, томные улыбки и цепкие человеческие глаза. Старые знакомые…
     – Привет! – говорили они мне. – Дальше поедем вместе.
     – Привет! – отвечал я. – Дуры, идиотки. С каким бы наслаждением я передавил вас всех.
     Бабочки хихикали.
     – Знаем. – и предлагали. – А ты попробуй.
     Я хватал, близко сидящую нахалку, давил её, но она лишь податливо таяла под моими руками, оставляя на ладонях сок, резко и волнующе пахнущий.
     Её товарки пронзительно верещали:
     – Голый дурачок! Голый дурачок!
     А нахалка, едва я её выпускал на свободу из своих, как казалось мне, смертельных объятий, вновь спокойно усаживалась у меня под боком.
     Я бросался на бабочек с кулаками.
     –Усатые ведьмы! – вопил я.
     А они кокетничали со мной.
     – Ай-яй-яй, мальчик! Нехорошо!
     Я поворачивался к ним спиной и хлопал себя пониже поясницы.
     – Надо будет научить мальчика манерам. – веселились они.
     Я постарался не обращать на бабочек внимания и отвернулся к окну. Чёрный экипаж, запряжённый чёрными лошадьми, появился вдалеке и из миража превратился в чёрную плоть из бабочек. Трамвай остановился. А из экипажа на землю ступила чёрная гигантская бабочка с нахальной, томной улыбкой и цепкими человеческими глазами. Мои забавницы-соседки по поездке были лишь жалкими пародиями на свою Королеву.
     – Да кто же тына самом деле? – закричал я
     – Писатель, а ты не догадываешься?
     – Нет!
     – Я твоя Смерть! – ответила она и, взяв меня за руку, повела за собой.

     …Длинный стол накрыт белоснежной скатертью. За столом бабочки. Во главе стола восседает Королева. Она встает и церемонно говорит:
     – Любезные мои соратницы, мы собрались здесь отпраздновать безвременную 
кончину писателя. Начинайте веселье.
     И чинный до того момента пир оживает.
     – Ты голоден? – спрашивает меня чёрная бабочка.
     Я ничего ей не отвечаю, оглядывая в тоске пирующих. Я знаю, что случится со мной дальше. Меня вделают в одну из этих коробок без окон и дверей в этом безмолвном и, кажущимся безлюдным, городе. А когда по его чёрным мостовым повезут очередного недотёпу, похожего на меня, я даже не узнаю об этом. А недотёпа не узнает обо мне.
     – Ты голоден? – терпеливо повторяет свой вопрос королева бабочек.
     Я поворачиваюсь к ней и говорю:
     – Голоден.
     – Тогда ешь.
     И мы едим. Я и вправду голоден.
     – Мерзость. – думаю я про яйцевидную голову гигантской насекомой, говорящей со мной на моём человечьем языке.
     – Да, мерзость. – соглашается она со мной.
     Сука читает мои мысли. А вот я её прочесть не могу. Но я знаю точно, что под «мерзостью» она имеет ввиду не свою отвратительную змеиную голову, а мою неприкаянную жизнь, теперь, по всей видимости, оставшуюся в прошлом.
     А пир в разгаре.
     Пир идёт к завершению.

     …Я в комнате, узкой, как щель. Эта комната отдалённо напоминает мне моё прежнее жилище. Кровать, стол и стул. Это всё, что есть в комнате. Я никогда не выйду отсюда.  Бьюсь в исступлении. Не выйду… Никогда… Приходят бабочки. Поглазеть. Уже не смеются. Вроде как жалеют меня.
     – Ты умер! – говорят они мне. – Понимаешь, умер! Смирись! Не нарушай порядка!
     Умер… Душно… Темно…
     – Дайте хоть бумаги и чернил! – кричу.
     Королеве докладывают, что писатель впал в буйство. Она велит дать мне бумагу и чернила.
     Пишу. Буйствую. Пишу. Рукопись моя растёт.
     Невыразимое блаженство доставляет мне и другое моё занятие. Я рисую чёрную вытянутую голову бабочки-королевы, а потом густо замазываю рисунок чернилами. Я её умерщвляю. Раз за разом. Но она усмехается мне с тех рисунков нахально и томно, но взгляд её цепких человеческих глаз неподдельно печален.
     Но плевал я на её печаль. Я рисую и замазываю, рисую и замазываю…

     Молочный рассвет забелил стекло. Проник в дом. Стёр, как ластиком, с лица спящего горячую испарину, и оно разгладилось, перестало выглядеть жалобным. Отходило от долгих кошмаров. Не переставая, звонил телефон.