Муська

МУСЬКА
Миниатюрная молодая женщина сидела у свежевымытого окошка полуподвального помещения и вертела в руках пожелтевший от времени лист бумаги – похоронку на мужа. Сколько лет прошло, а перед глазами стоит его ободряющая улыбка, в тот момент, когда отец, осерчав в момент неожиданной встречи, настрого и прилюдно запретил ей в родительский дом возвращаться. И надо же было такому случиться: повстречать родителя, приехавшего с их деревни в далекий городок навестить дочь, в то время как она прогуливалась по центральной улице парка с молодым офицером. Маруся запустила руку в карман брюк Коленьки за семечками и кожей уловила осуждающий строгий взгляд со стороны и все завертелось… Вот, значит, как она по призыву Советской власти осваивает Карельский перешеек! Хорошо, что милый не подвел и взял в жены молоденькую официантку Мусю как есть, с одним полупустым чемоданчиком, в недрах которого кроме поношенной и много раз штопанной одежонки ничего не находилось, без какого-либо приданого. Было ей в ту пору всего шестнадцать годков. Никакой тебе свадьбы или росписи, а вот вдовий документ – похоронка есть. 
– Мусь, у нас, что же опять кроме пересоленой картошки ничего поесть нет? – возмутилась забежавшая на обед между уроками девочка.
А чего не забежать-то, ежели живут они при поселковой школе в полуподвальном этаже и в оконца их выглядывают аккурат на пыльный школьный двор, и видят, как ежедневно десятки ног перемещаются туда-сюда. Добротная усадьба была у кого-то в прошлом, вон сколько для детей классов просторных наделали и учительская большая.
– Опять мамкой не называешь!
– А чего звать-то? Муська ты для всех.
Дочь загремела, заскрипела ложкой по сковородке, отдирая приставшую ко дну жаренку.
– Коме кипятка ничего?
– Скажи спасибо – хоть он есть.
– А хлеб куда спрятала?
– Куда надо. На ужин его получишь.
– Дай хоть сахарку полизать.
Женщина поднялась, припрятала похоронку под вышитую салфетку, нашла на дне сундука завернутой в платочек кусочек желтого сахара и ножиком, держа прямо в ладони, отколола чуток.
– На. За щекой держи – на дольше хватит.
– Я в учительской на столе конфеты видела шоколадные, такие в ярких обертках.
– Ты на чужое не заглядывайся.
– А почему ты не покупаешь? Ты же за отца деньги на меня получаешь. За погибших пенсию большую дают.
– Галинка, кто тебя все науськивает? С тех денег и родители Коленьки кормятся, пока живы, и мы на билеты на поезд отложить сможем. Ты же хочешь летом в деревню к моей родне съездить?
– Хочу. А почему мы в Мурманск к родителям отца не едем? Ой звонок!
Вопрос остался висеть в воздухе без ответа. Маруся вышла из своей комнатенки подхватила стоящие в коридоре ведро с тряпкой и отправилась убираться в учительской. Двери запирать не стала – брать у них нечего. Из добра чего-то стоящего – кровать только новая на пружинах, на которой они с дочкой вместе спят. Так ее не вытащишь. А на остальное никто и не позарится. Обои, ободранные давно, поменять бы надо, только устает Маруся целый день полы надраивая за сорванцами этими. А было время, она как офицерская жена жила по-человечески: спала сколько хотела, ела досыта, и даже платье шелковое свое имела на выход.  Придет бывало муж домой на обед, а она спит еще. «Спи Муся, спи. Я перекушу чем есть». Нет, она не была лентяйкой. Да разве в деревне при родителях было время лениться? А когда ты единственная дочь в семье и у тебя к тому же пять братьев? На них наготовить только сколько времени надо? А перестирать? В школу мать после первого класса пускать перестала, дескать, научилась читать-писать и хватит, дела по дому сами не переделаются. Вот из-за того и тяжело пришлось малограмотной снохе в семье бывших дворян, сосланных из Ленинграда после революции. Вроде и приняли, а все неудобно им за говор ее простой было. Своих сыновей они-то выучили. Вона у Коленьки брат капитаном был. Только где ж он сейчас? Увезли по доносу неведомо куда…  А богатства какого-только в доме не было. Свекровь постельное белье зимой не стирала, запачкается – берет чистое, а снятый комплект до весны на чердак убирает. Потом Маруся со свекром белье это в бочке на берегу озера кипятили долго, да на ветру развешивали. Белое оно, кружевными ленточками обшитое. Было же время.
Протирает Маруся мокрой тряпкой стол Тамары Петровны особенно тщательно. Эта учительница больно уж строга к ней. Даже как Галинку правильно воспитывать поучает. Лупить детей не надо говорит. А что ж тогда вырастет? Ее же самою не баловали, а человеком стала.  Вот своих-то деток учителка не народила – нечего другим указывать как ро'стить. Мокрая тряпка по голым ляжкам лучше всяких нравоучений действуют, на себе испробовано.
– Маруся, вы опять сою ветошь плохо отжали. Смотрите сколько воды на столе осталось.
Тьфу ты! Не зря говорят помяни нечистого… Муська вынула из фартука сухую тряпицу и давай столешницу драить насухо.
– Вы подумали о нашем недавнем разговоре?
Ведро загремело в руке, и уборщица вылетела из учительской сердито выговаривая: «Чего захотела! Галинку им отдать! Удочерят и воспитают как родную… Михалыч твой и так одной ногой в могиле, а другая после ранения хромая. Не дождетесь! Моя она – кровиночка родная, единственная!»
Маруся, пробегая мимо старинного, местами потемневшего, что плесенью подернутого, зеркала в холле второго этажа, остановилась, заправила за косынку прядь первых седеющих волос, присмотрелась: молодая еще, даже засматриваются некоторые, хоть и нет у нее такой аккуратной прически и кружевного воротничка как у той же Тамары Петровны. А какой красавицей была когда-то? Как взглянет своими черными очами… «Вот ведь, Коленька, на дочку твою последнюю роток разевают. Галька вся в тебя: и волос русый, и глаза голубые и ямочка на щеке. Моего ничего совсем нет. Не верят, видно, что я ей родная. А ты и не видал ее ни разочку. Родила я тебе дочку, когда ты уже убитый был. Нет, это дитятко я сберегу – не сомневайся!»
Вечером сидели в ее комнатенке с другими одинокими бабами, пили домашнюю наливку на бруснике и делились наболевшим. Галинка посапывала за истлевшей занавеской, предварительно пожурив мать за очередные посиделки с выпивкой. Завтра выходной, а куда им податься? Кому они нужны?
Забежала буфетчица Нинка похвастаться предстоящим свиданием. Девчонка она совсем. Даст бог – все сладиться. Парень хороший достался.
– Теть Мань, а вы юбку свою мне не дадите? А то я каждый раз все в одной и той же хожу, стыдно совсем. А с вами у нас размер один вроде как?
Маруся встала, стянула с себя единственную нарядную юбку из добротной ткани с шерстью и протянула обрадованной девице. Бабы ахнули, увидев на подружке сорочку из крепдешина, полинялую, но сохранившуюся со счастливых довоенных времен.
– Марусь, ты бы хоть на такой красоте дырки не черными нитками штопала. Да еще такими толстыми нашила.
– А ты где розовые шелковые нитки в последний раз видела? Если и есть где, так цена укусит. Мне не перед кем в шелках щеголять.
Нинка покосилась на подол Марусиной сорочки, ей бы такую тоже хотелось. Но ничего, у нее еще все впереди, не то что у этих тридцатилетних стареющих теток.   
Бабоньки разошлись, а охмелевшая Маруся, затосковав, нырнула под кровать, достала из чемодана старые фотокарточки, бережно в газетку завернутые, и стала рассматривать.
Вот они вдвоем с Коленькой в фотосалоне снялись, когда он на побывку домой заезжал. Она тогда перманент впервые сделала. Правда волосы у нее свои густущие были, и парикмахер сбрил несколько рядов, чтобы укладка лучше лежала.
Вот похороны старшей доченьки, которую сберечь неопытные родители не сумели. И зачем отец, провожая семью в эвакуацию на вокзале, столько мороженого купил? Отказал бы – жива бы была. А от сыночка ни единой карточки не осталось – не до того было, когда у родителей в глубинке все со своими дитями от войны подальше прятались.
А вот Коленька с фронта прислал. Стоит в полный рост живой еще герой.
За свежевыстиранной занавеской зашевелилась Галинка.
– Муська, ты спать будешь? Гаси уже лампу. Так на тебя керосину не напасешься.   
– Ложусь, дочь.