Супер тайна

Супервоенная тайн.
    Проникновенный разговор листков, усыпавших ковром уснувшие газоны и медленного ветра, скользящего по охристым покровам, был так же тих, как тихи были краски опавших или опадающих дубов и лип.  И серого бархатного  неба. Мягкого, как пух из крыльев перелётных птиц. Едва заметная весёлость зеленоватых нитей, ещё тянувшихся к скупому свету трав, также задерживала взгляд  и трогала сердца как еле уловимый медовый аромат уж  увядающих от холода  цветов.
    На горизонте, прямо над  чертою ровных крыш и грациозных башен, зажглись тугие палевые облака холодным ярким всполохом цветов  спелого персика и наливного абрикоса. Под тучевым  покровом,  словно  взгляд из-под  седых бровей.
   В глубине парка на золотом престоле из кустов,  унизанных шершавыми шипами, средь свиты апельсиновых плодов, гордо темнел последний  цветок шиповника. И ветка, повинуясь ветру, с любовью его качала, как позднее дитя.
  И в этом уголке, где даже тише кажутся шаги и шорохи машин,  в конце узенькой, как тропа дороги так хорошо смотрелся в сумерках дом,  совсем недавно выкрашенный приятной светлой краской.  Как и его «сосед»-- старинный флигелёк.  Забота о малом шедевре Петербурга была приятна, трогательна.
-- Вам нравится? – послышался вопрос.
--О, очень хорошо, что о домах так…
--А знаете ли почему?
--Конечно!
--Как ?!!! И Вы тут так спокойно вот стоите?
-- Потому, что это …
--Тише! Ради Бога, тише!
  Я оглянулась на интересного собеседника, оценив его чистое, хотя и узковатое пальто, высокий воротник и пылкий…нет, почти горящий взгляд. Ответствуя, я перешла на шёпот.
-- Потому, что сей дом явно строенье  девятнадцатого века.  И флигель. А флигель если сохранится, то ценится гораздо выше кирпичного- каменного принципала. Так же как и рисунок известного художника  ценится чаще всего выше, чем его картины, гравюры и т.д.
--Э-э, милочка, да ничего-то вы не знаете!
-- Ну, кое-что знаю, как изволили услышать.
--Не спорю,  очень даже. Но об этом—он мотнул рукой в пространство—ни-че-го.  И не надо.
Затем подумал и добавил: --И я Вам тоже не скажу.
   И паузу заполнил говор ветерка с багряным плетущимся  виноградом.
-- И не просите.
--Вашу просьбу выполню, --пообещала я.
-- И даже намекать не стану.
-- И это правильно.
--И сделаю сам вид, что ничегошеньки не знаю!
--А вот это самое лучшее,—одобрила я. И  тронув головной убор за козырёк, пошла опять смотреть закат.
--И…ладно, хорошо. Вы мне понравились и кажитесь здравомыслящей и осторожной,—хранитель тайны удержал меня за руку,-- Только по этому могу. Только, пожалуйста, не здесь. Все в сад. Ведь сами знаете—у стен есть уши. А там только деревья.
   Среди величественных, дышащих мощью стволов, он оглянулся во все стороны. Посмотрел в глубь, где за дубовыми ветвями в кофейно-бежевой резьбе уже едва-едва мелькнули искорки первых огней в часто сплетённых рамах—ответ на  полумрак. Мой информатор начал:--Я, знаете ль, работаю вот там,-- махнул рукой в сторону свежее покрашенного дома, потом ещё в нескольких направлениях,-- уже давно. И знаете ль я, рад, что у нас в заведении о политике говорят ещё реже,  чем о работе.
--Секретность?
--Что Вы, нет!  Мы просто любим жизнь. А жизнь и работа—разные вещи. Что нам о работе-то болтать? Каму она нужна? Так вот  у нас для разговоров есть места чаепития, столовая, два коридора, дворик и курилка . А у курилки…--тут он замолчал. Что б пропустить даму с собачкой, прошествовавших мимо нас метрах в десяти.
--А там есть стены,—продолжал тайнохранитель,  выделив чётко это слово,--а вот на стенах …сами знаете ли…
--Уши?
-- Пишут!
-- Понятно. За чем ещё стены курилки? -- согласилась  я.
-- Это правильно. Если б не за этим, то все бы просто  дымили у помойки.  Там все писали всё вполне прилично.  « Петя  лох», «Люська б… болда», «Вася гей», «Витька найду  убью!» 
--Переходя на личности?!
--Не сходя с них. И вот на нашей мирной… Ой, то есть полит- корректной стенке вдруг явилось слово…-- он снова замолчал, на сей раз поглядев не только  на все четыре стороны, но и наверх и под ноги. Из  солидарности я тоже посмотрела вниз. Там была лужа. На нас, из всё тёмнещей глубины на фоне серых, пухлых облаков глянули два чёрных силуэта.   
   Мы отошли.
-- Там слово из трёх букв.
--Да?! Ну…
--Ну да! Вы поняли какое?
--Из двух гласных и одной согласной.
-- Нет,-- он расширил очи, -- с одною гласной. Буквой «Е».  Но это не важно.
-- «нет» --  я всегда помогала тётушке разгадывать сканворды.
-- Да!  Другое следующее слово было таким сейчас уж неприличным, что его ни нигде невидно нив печати, ни даже по телевизору. Хотя про это все и говорят. Первый слог—протяжный голос волка, второй-- предложение…
-- Кажется, понимаю.
--Отлично. Тогда далее. Пока мы все сделали вид, что этого не видим… но возмущались, конечно. Молча.
--А что не стёрли?
-- Я же говорю. Сделали вид, что и не видим. А чего стирать  то, что и не видишь? Тут же рядом с ней  через тире явилась и другая надпись. И новым подчерком. На этот раз слово из двух букв. Согласие с чем-либо. 
--«Да»
--Совершенно верно. И рядом название всенародно любимого  весеннего праздника девятого мая.
-- А этот  девиз зачем шифруете?
--А что б про первый не догадались.
--Логично.
-- Но не успели мы все сообща придумать, как  правильно отреагировать, и что будет считаться правильным через три года, как увидали, что эта вторая надпись перечёркнута, а ниже первая написана крупнее.  Мы смерили её сантиметром, убедились, что это так. И стали, было, совещаться, что делать. Но тут вторая надпись, которая со словом «да»  была написана два раза и выше.  На следующий день тот неизвестный, написавший первую надпись, попробовал её перечеркнуть, но видимо. Упал. Наша помощница  младшего архивариуса—по образованию криминалист, почти что. Скоро будет. Согласилась с этим выводом по характеру линии тончающей книзу и загибающейся там  же где упавший написал свой девиз. Уже крупнее в три раза. Мы померили. Тогда девиз победный был написан уже в трёх местах.
    Как было дальше я уже не помню, но мы все с замиранием сердец следили за этой дуэлью при свете зажигалок и в дыму. Скрывавшем это от начальства, ведущего здоровый образ жизни. У них кончались маркеры и стенка, они переходили на личности и на плинтус.  Мы все курили и гадали! А они исписывали уж другую стену. Мы догадались тут –добром не кончится.
--И правильно: когда пошли стенка на стенку…
-- И надписи были всё больше, а букв—наоборот: всё меньше. И вот уже они писали только лишь «Нет» и «Да». И всё было понятно. Все, кто, использовал наш дымный угол по прямому назначению, ужасно нервничали  и курили всё больше,  создавая совсем уж нездоровую обстановку.  Тем боле, что  кое-кто начали делать ставки.
--Уже? Ужас!
-- Самые осторожные пытались бросить курить, но слишком нервничали и перешли коптить к помойке.  И вскоре она стала озаряться ярким огнём  не реже чем камин у жадного владельца замка и там стали сбегаться греться бомжи со всей округи.  Те, кто пытался всё ещё бросить курить, перебросили силы на еду и ещё дальше.
--На питиё?
--Мы потеряли больными  и ранеными троих.
--Когда же это кончилось?
--Когда у той, у кого все прикуривали, кончился газ в зажигалке, а у того, у кого все «стреляли»-- терпение. Тогда рассеялся немного дым.  Начальство увидело. А мы увидали…  --он вновь осёкся, но продолжил: -- Да и те, кто это писали в первый разок увидели друг друга.
-- А вы разве до этого их…?
-- Видели порой. Но были в затруднении. Они же оказались … близнецами, подрабатывающими в нашем заведении после учёбы. Их и так не отличить, а тут они ещё  надевали куртки  одни и те же.  Они тут наконец-то заключили друг –друга в братские объятия. Да так сцепились, что мы даже не рискнули подойти.   
   Кроме одной из строительной фирмы-арендатора «Метраж». Или «Мираж».Они всё время переименовываются. Опершись на зонт, она обратилась к обоим с пламенною речью на фоне тёмного окна, с видом на вновь пылающую помойку. В ней она рекла им, что видит в их страстных  глазах огонь любви к Отчизне и жажду пользы для неё. Пусть они и поняли сие по-разному.   Что сейчас нет худшего вреда для Родины, как драка между патриотами! И что, любые распри вообще внутри страны будут на руку врагам нашим, пытающимся окружить нас. А страх и паника--они всегда помощники  раздора.  (И я всё думаю—на кого это она так выразительно намекала, оглядываясь?)  В конце, озаряемая чьим-то загоревшимся рукавом, она  всем предложила сообща очистить стенку.  Хотя все и так пытались очистить… помещение. Но лестница была узка. И затор внушил нам мужество.
   Наверно говорила правильно, но эти двое вновь сцепились, на сей раз вместе с нею!
-- О, ужас, ужас! О ужасный ужас!
-- Да! Те,  кто её спасал, утаскивая  на «Метраж», мне говорили--было трудно. Особенно её уговорить прекратить дубасить зонтиком   «настеннчивых писателей», за то, что они её невнимательно слушали.  А вот начальники уже, как выяснилось позже…-- он оглянулся  и махнул рукою, как шлагбаумом. Я поняла, что близится развязка. И это был конец. Но вот чего? И чем?
--Были на самом закрытом совещании  в истории этого здания. На нем были только Сам - директор, зам-директор,  чья-то хитрющая замша Бархотова с тётей Люсей и бабой Соней—он понизил голос,-- они руководительницы…
-- Швабры! -- догадалась я.
-- А Вы от куда это всё знаете?—и  собеседник с жутким прищуром покосился на меня, -- Вы часом не…
-- Нет. Не.
--Что «не»?
-- Ничего «не». Только житейский опыт: во всех непонятных случаях всегда задействуют уборщиц. И они всегда знают если не всё, то многое. Кто вам потом всё это и рассказал?
-- Верно, -- он с минуту думал верить мне теперь  или ещё более подозревать, -- а то что-то ловко вы из меня весь вечер информацию вытаскиваете!
-- Да- нет, мне это  не интересно—вымыли –не вымыли. Я по…
-- По…дождите!
  Даже окутавшие уже парк сумерки и мерцающие переливы теней от оставшихся листьев,  дрожащих в снопе света злото-розового фонаря, не скрыли от меня, как  передёрнули лицо бедолаги танталовы муки. Он смотрел на меня с опаской, искоса, но рот упорно продолжал беззвучно двигаться. Я не ушла. Не взяла греха на душу—не расскажет—задохнётся.
-- Так вот. И они совещались весь… короче весь свой обеденный перерыв.   И на следующей день. Вот уже на следующий день… – голос возвысился – вся наша лестница запахла краской.
   А помолчав,  почти, что прошептал,– И после стен на лестнице для отвода глаз выкрасили и фасад. А после—флигель. Что б точно уж никто не догадался!—его глаза раскрылись, став по более моих. А это сделать трудно.
--Те, кто делали ставки, те до сих пор…
--Спорят?
-- Нет. Наоборот. Разговаривают. Только Вы—он огляделся снова в осенний влажный мрак, расчерченный  ветвистыми тенями,-- это в ваших же интересах, то, что Вы теперь знаете никогда… ни кому… ни как!
--Понятно. Да и зачем? Да и кому? Да и кто меня, в случае чего, и читает?