Старик

«Ой-ей-ей! Ой-ей-ей! Ой-ей-ей!» — громко, монотонно стонет старый грузный человек на койке у окна. Лицо, руки и прочие видимые части тела у него покрыты черно-синими кровоподтеками, глаза опухли и кажутся щелками, беззубый рот зияет черным провалом. Медики с ним замучились. Ему делают обезболивающие уколы и капельницы, промывают засоряющуюся трубку, выведенную из мочевого пузыря, меняют повязки на ноге с черной гангренозной ступней и т. д. Оперировать деда можно только завтра, после обследования и подготовки…

Соседи по палате, пожилые уже, с кучей своих болячек мужики, брезгливо и досадливо косятся на старика. Он похож на бомжа, найденного на помойке; беспокоен, спать никому не дает, срывает повязки, выдергивает подключичный катетер и вообще хулиганит. На уговоры не реагирует. Еду, которую приносят и ставят на прикроватную тумбочку санитарки, не ест, так как не может сесть в постели. Очерствевшие на тяжелой работе тетеньки делают вид, что этого не замечают. Но старик голоден. Соседи нехотя кормят его с ложки, и он широко открывает рот, с жадностью глотая больничную кашу.

Вечером в палату приходит следователь. Оказывается, деда избил живущий с ним в одной квартире сын.
— Чем он вас бил? — допытывается представитель закона.
— Лопатой! Лопатой бил! — стонет старик.
И опять нескончаемое «Ой-ей-ей!» несется по палате.
Ночью никто не спит. Мужики матерятся, ворочаясь на проваленных койках…
Старик засыпает только на рассвете, вслед за ним погружаются в сон остальные. Но не тут-то было: уже время подъема, измерения температуры, анализов, обхода…

После обхода приходит старший сын старика с женой и парой апельсинов. Оба озабочены и деловиты — старикова доля в квартире завещана их отпрыску. Просят подписать какие-то бумаги. Старик с ними не разговаривает, — делает вид, что не слышит, но бумаги подписывает. Вскоре они отбывают восвояси, не потрудившись покормить его и опорожнить переполненный мочеприемник. Пришедшая с капельницей сердитая сестра Настя долго объясняет старику, какая же х…..я у него родня. Старик только стонет. Хотя нескончаемое «Ой-ей-ей» достало соседей, им жалко деда. Они кормят беднягу и пытаются укутать одеялами, но он сбрасывает и сбрасывает их на пол…

После полудня старика увозят на рентген. В это время является избивший его сынуля. Ему лет тридцать пять. Против ожидания, он прилично одет и пытается произвести впечатление человека интеллигентного. Уверяет, что ни в чем не виноват: отца не бил, лопату в квартире не держит; жили — душа в душу. Все дело в происках родственников, желающих лишить его жилья и засадить в тюрьму. Старик, оказывается, обожает падать и падал специально, находясь с ними в сговоре…

Внешне сынуля напоминает ящерицу, вставшую на задние лапы. Подбородок и лоб скошены и малы. Похоже, создавая его, природа некоторым образом отдыхала. Он беспокойно ходит по палате и страдает по поводу предстоящих разбирательств. Сердитая Настя долго ему объясняет, что за стариком нужен постоянный уход.
— Если хотите, конечно, чтобы он поправился, — добавляет она.
Сынуля глядит на нее, вытаращив глаза, ничего не отвечает и вскоре исчезает в неизвестном направлении.
Вечером он звонит старику на мобильный. С соседями говорить не желает, старик же телефон не берет, и тот надрывается долго и надоедливо.

Утром деда забирают в операционную. Забежавшего на минуту сынулю заставляют застелить ему постель. С подсказками он кое-как справляется с этим сложным делом и честно приготавливается ждать конца операции. Но его хватает только на полчаса, — не дождавшись, он уходит, пообещав, правда, вернуться к ночи.
Деда привозят часа через два, без ноги, — ее отрезали выше колена. Санитарки с трудом перекладывают бесчувственное, грузное тело на кровать. После наркоза старик спит долго, — и палата отдыхает.
К вечеру дед просыпается. У него нестерпимо болит голень отрезанной выше колена ноги. Обезболивающие не помогают. Старик машет руками, умудряется вырвать подключичный катетер, кричит и доводит дежурную медсестру до истерики. Сквозь слезы она заявляет, что если бы у нее сейчас была лопата, она бы его точно убила.
В первом часу ночи звонит сынуля. Ему не дает покоя тревога об отце. От переживаний он здорово нагрузился, ничего не понимает и надоедливо, упорно звонит снова и снова. Звонки долго еще раздаются, отдаваясь эхом по всему отделению.

На следующий день деду становится немного лучше. Приходят старший сын, невестка и «наследник» — внук старика, симпатичный молодой парень. Видно, что ему жалко деда. Но жалость родни не идет дальше сочувственных разговоров, фруктов и нанятой сиделки.
Зато толстая, веселая сиделка Люба берется за дело по-настоящему. Она кормит и поит старика, поворачивает в постели тяжелое, беспомощное тело, придает удобное положение его ноге, укрывает, поправляет подушку, подает, что нужно, уносит — и так до вечера. Вечером она уходит. Тогда «Ой-ей-ей!» начинается снова.
Около полуночи появляется «сынуля». Родственники с ним договорились, и он собирается сидеть с отцом ночью. Приносит топчан из коридора, ложится и засыпает. Вскоре от его храпа начинают дрожать стекла в окне. Соседи сначала терпят, потом будят парня. Пользы от него немного, через полчаса он опять засыпает — уже до утра.
На следующий день Люба снова кормит деда, разговаривает и шутит с ним, утешает и успокаивает. Врач велит присаживать его в постели, чтобы не развилась застойная пневмония. Дед не может сидеть, но Люба насильно усаживает его и сидит рядом, обнимая и удерживая. Так сидят они долго. Она обращается со стариком, как с ребенком, по-матерински заботливо, и через несколько дней он уже может сидеть самостоятельно. Синяки и отеки сходят с лица. Надев очки и вставив зубные протезы, он выглядит почтенным пожилым человеком. Вечерами читает газеты и время от времени вступает в общий разговор.

Оказывается, у него прекрасная память на прошлое. Он помнит многое из истории города и городских предприятий, рассказывает о них подробно и охотно. В прошлом он имел хорошую работу и хорошую зарплату. С женой жили дружно, растили сыновей, нянчили и учили внука. (Внуком он гордится!) И вот все прошло. Куда ему теперь? Жена умерла, перед смертью долго болела…

Вечерами приходит младший сын. Пытается ухаживать за стариком, но делает это неумело, без любви, явно в надежде, что старик заберет заявление о побоях. Но старик рад и этому. Порой, правда, он пеняет ему:
— Ты ведь меня чуть не убил! А обидно-то, обидно-то мне как!
Сын молчит, смотрит в сторону. Глаза у него бегают.

Перед выпиской снова появляются родственники. Похоже, они настроены решительно. С дедом договаривается внук:
— Деда! Ты согласен жить в пансионате?
Так он называет городской Дом престарелых.
—Там за тобой будет хороший уход. И кормить тебя будут, и лечить. Инвалидное кресло дадут, — у них есть, я узнавал. К твоей пенсии я буду доплачивать еще столько же, — все деньги будут перечисляться пансионату. Ты согласен?
Старик кивает. Он согласен. Но когда родня уходит, дед поворачивается лицом к стене и тихо, дрожа спиной, плачет…

— Хотел бы ты дожить до глубокой старости? — шепотом спрашивает своего соседа крепкий еще, краснолицый мужик у двери слева.
Тот отрицательно мотает головой.
— Да ведь вот только нас об этом никто не спросит! — говорит он, помолчав.— Кто его знает, что тебе на роду написано? Всю жизнь крутишься, все стараешься, как лучше, а потом… никому ты не нужен! Ладно, если еще жена жива, а если…
— Что-то мне страшно становится! — говорит краснолицый через некоторое время. Никто ему не отвечает.
В палате надолго воцаряется тишина, нарушаемая лишь чуть слышными, приглушенными всхлипываниями деда…