спасённому рай

Лёнька Подчупов принадлежал к той категории людей, про которых в народе говорят: Ни Богу — свечка, ни чёрту — кочерга. Жизнь пыталась раскрыть для него самые широкие ворота на пути к светлой доле, но Лёнька упорно лез через забор. Весь свой немногочисленный талант употреблял он себе во зло, не задумываясь о последствиях. Истинной его любовью были магазины. Начиная с далёкого голопузого детства, Лёнька не мог спокойно выйти из гастронома с пустыми руками. Надо было обязательно что-либо стащить: брикет прессованного киселя, либо заварного крема, либо ещё чего-нибудь съестного. Детство ушло, привычка осталась, хотя — несколько трансформировалась. Теперь Лёнька начал тащить недорогую бормотуху. В родном до колик гастрономе его от души колотили, и — не раз, но избавить от столь специфичного безусловного рефлекса так и не смогли. И тогда приняли исключительную меру: Лёньку перестали пускать в родной до колик магазин.
Мать свою он похоронил, едва ему стукнуло шестнадцать. Онкология. Отца — не помнил. Однокомнатная квартирка, что досталась от матери, больше напоминала некий полушалман, нежели — жилое помещение. Но сей факт не волновал Лёньку абсолютно.
И был у Лёньки кореш закадычный: Вовка Гриф, по фамилии — Орлов. Был он старше Лёньки на два года, и была у него и мать, и сестра, и отец, — где-то в Белоруссии. И в отличие от Лёньки, Вовка руководствовался одним, но единственно верным, на его взгляд, постулатом: Всё что можно продать, надо продать! Таким образом, квартира Лёньки очень быстро опустела, в течение полугода после ухода матери в лучший мир. Продавать из квартиры стало нечего. Единственным предметом мебели, на который Лёнька не давал покуситься дерзновенному и предприимчивому брокеру, был чёрно белый телевизор "Рассвет". И был сей факт для Вовки прискорбный. Гриф долго ломал голову, как бы так сделать, чтобы и овцы остались целыми, и волки — сытыми...
— И пастуху — вечная память... — мрачно резюмировал Лёнька, — телик не дам.
— Да не кипишуй, братан, — взволнованный брокер перешёл на драматический шёпот, — всё будет чики-пуки... Никуды твой ящик не денется.
                ***
В двух кварталах от Лёнькиного дома, не менее беззаботно, жил-поживал Костя Полицайский Сын. Столь обидная погремуха (псевдоним) досталась Константину в наследство. Его незабвенный папа, как-то во время оно, а именно в 1942-ом году, подвизался на полицейском поприще. У фашистско-немецких захватчиков. Ну так, по мелочи, как после оправдывался в суде Костин родитель, поднести, отнести, подмести...
Своё папа отсидел. Не повесили, и слава-те Господи! Прокоптив своё на этом свете, родитель благополучно перекочевал на тот. Но, до конца жизни, чаще — за глаза, иначе как Полицаем, Костиного папу не величали.
Усвоив от родителя главный урок: работа - не волк, Полицайский Сын бултыхался по жизни, на манер дерьма в проруби, проклиная и папу, и фашистко-немецких захватчиков, и Советскую власть, которая непременно заставляла работать. А Костя в этой жизни больше всего любил выпить. Его мать, разбитная старушка Филипповна, втихую приторговывала винишком. В данной связи, Константин ежедневно включал в свой рацион стакан-другой бормотухи, а то и чего покрепче. В общем, жизнь, на его взгляд, совсем бы удалась, если бы не Советская власть со своей непременной работой.
Справедливости ради надо заметить, что в некоторых аспектах, жизнь не совсем баловала Константина. Всякое коллективное распитие, в котором Костя принимал участие, непременно заканчивалось избиением. Ничтоже сумняшеся, коллеги по стакану мутузили Полицайского Сына и в хвост и в гриву, и с превеликим удовольствием. Отвечать Сыну суждено было непременно за всё, начиная с вероломного нападения гитлеровской Германии, заканчивая непомерно высокими потерями Красной Армии в ходе Берлинской наступательной операции в середине апреля-начале мая 1945-го года.
Следуя Сталинскому постулату, Полицайский Сын огребал за проделки отца при каждом удобном и не очень, случае. Рождённый на пятнадцать лет позже полной победы над фашисткой Германией, Костя видел немецких солдат исключительно по телевизору. Совершенно справедливо полагая их виновниками его нынешних бед, Полицайский Сын, как-то, в порыве праведного гнева, вдребезги разнёс кинескоп телевизора увесистым чугунным утюгом. С той поры, в небогатой мазанке, мать и сын слушали только радио.
                ***
— Аккуратней неси! Разобьёшь...
— Да ладно. Не учи отца...
Гриф, пыхтя и матерясь, тащил по мостику завязанный в узел телевизор. Мостик был узенький, рассчитанный на одного пешехода и, почему-то, без перил. Лёнька никак не мог помочь Вовке. Оставалось надеяться, что полупьяный Гриф не грохнется в протекающий, по каменистому дну балки, ручей.
"Лишь бы — без телика, — как молитву, бубнил про себя Лёнька, — лишь бы — без телика..."
Благополучно перейдя эрозионную долину, процессия, слегка пошатываясь, двинулась в район конечной точки маршрута.
Впереди показалась хата Полицайского Сына. На всякий случай телевизор спрятали в ближайших кустах.
— Зови эту сучью морду. Будем луну крутить... — Гриф достал из кармана порядком измятую пачку Примы.
                ***
Костя долго ходил вокруг телевизора:
— Чёй-то, маленький он какой-то...
— Хватит круги нарезать. Не на ёлке в Кремле. Брать будешь? А то, у нас его счас, с руками отрвут, — Гриф, со знанием дела, расхваливал товар.
— Скока...?
— Четыре... беленькой, — сплюнув сквозь зубы, процедил Гриф.
— Чё...!? Да ты обалдел...Четыре беленькой...
— Чё - по-японски — задница, — философски изрёк предприимчивый брокер, — жалко чё ли? За такой-то телик...
— Жалко у пчёлки, в попке, — парировал Полицайский Сын. — Три...
— Лады. Хрен с тобой. Тащи три...
                ***
— Ты чё две приволок? Давай ещё одну тащи...
— Да там...
— Чё — там? Тащи давай!
Полицайский Сын нырнул обратно во двор. Через минуту послышался истерический женский вопль:
— Кооостя, сучёныш! Убьююю...! Всю водку пожрал, казёл!!!
Внезапно возник характерный глухой звук, который обычно бывает, если деревянным черенком от лопаты постучать по человеческой спине. Собственные телодвижения Филипповна перемежала великолепным трёхэтажным матом, никак не свойственным её, вроде бы покладистой, женской натуре. Вредной женщиной была Филипповна.
— Братан, пора делать ноги! Хватай телик! Хрена ему! Радивом перебьётся, — Гриф сунул за пазуху две поллитровки.
В обратный путь процессия двинулась чуть ли не галопом. Лёнька, дыша загнанным мерином, еле дотянул до мостика. И тут ноги его подкосились и, в соответствие физике падающего тела, Ленька чуть было не ринулся вниз. Схваченный, в последний момент, за брючный ремень, Грифом, Лёнька разжал пальцы. Через мгновение раздался сильный хлопок. Телевизор, со всего маху, грохнулся о каменистое дно балки.
                ***
— Хватит ныть, братан! Плюнь на всё. Давай помянем телик, вечная ему память.
— Чё я теперь смотреть буду? Сука...
— А чё там смотреть? В окно гляди. Да не бзди, земеля, найдём мы тебе телик. По дешёвке. Так ты будешь поминать-то?
Как расходились после тризны, Лёнька запомнил плохо. Гриф куда-то исчез, по весьма неотложным делам. А Лёнька побрёл, тоже куда-то, пиная пустую консервную банку. В конце концов, сообразив, что движется в противоположную, от дома, сторону, Лёнька решительно развернулся, оставил в покое банку. И тут он заметил, под забором какого-то дома, большого ежа. Что потерял ёж чуть ли не в центре города? Трудно сказать. Быть может, он поссорился с ежихой, быть может, устав с дороги, решил отдохнуть. Быть может... Трудно сказать.
Лёнька в задумчивости склонился над млекопитающим. Ёж не пытался никуда бежать. Он просто свернулся в клубок, ощетинился спасительными иглами. Лёнька снял футболку, завернул в неё колючего представителя фауны, и потащил домой.
                ***
С утра пораньше, в Лёнькину дверь, начал рваться Гриф.
— Чё те надо? Дай поспать!
— Есть чё? — вместо приветствия поинтересовался Гриф.
— Есть. Ёжик.
— Чёёё?!
Гриф долго и ошалело смотрел на колючий клубок.
— На хрена он тебе?
— А я откуда знаю? Подобрал вчера.
— Где?
— На Советской. Выкинуть его надо...
— Я те выкину. Бери его. Пошли.
Они вышли на улицу. Неторопливо занимался очередной летний день. Вовсю щебетали беззаботные птицы. Солнце, ещё не такое злое в это время суток, приятно согревало всё живое. Лёнька поёжился от внезапного порыва ветра:
— Куды мы прёмся?
Вместо ответа, Гриф остановился возле ларька, торгующего квасом:
— Привет, Маринка! Принимай товар!
А город, меж тем, не торопился просыпаться. По пустому тротуару разгуливала наглая ворона. Посередине улицы, туда-сюда, равнодушно гремели трамваи. Воскресенье. Тоска.
Внезапно Гриф преобразился. В зоне прямой видимости возник мальчик лет шести. Сзади, как бы сошедшая с обложки Плейбоя, торжественно чеканила шаг его мама. На прилавке ларька ёж развернулся и терпеливо начал ждать своей участи.
Мальчик подбежал к Грифу:
— Мама, ёжик!!!
Мама попыталась оттащить наследника от прилавка со зверем. Но было поздно.
— Дядя! А что вы будете делать с ёжиком?
— Да вот, счас...под трамвай его брошу...
— Мама! Дядя хочет ёжика — под трамвай...!
Глаза мальчугана наполнились горючими слезами. У него начала дрожать нижняя челюсть. Истерика вот-вот готова была разразиться.
Мама с обложки, взглядом раздирая Грифа на части, буквально зашипела:
— Сколько вы хотите за вашего...ежа?
— Рупь семь...
Красотка выложила искомый рубль на прилавок:
— Мелочи нет.
— Спасибо, мадам!
Улыбающийся мальчик начал излучать сплошную радость! В картонной коробке, он заботливо нёс, вырванного из рук нехорошего дяди, ёжика! Как мало, порой, надо человеку для счастья!
Мама с обложки, пробурчав себе под нос: "Алкаши несчастные..." — неторопливо устремилась вслед за мальчиком.
                ***
Сделав глубокую затяжку, Лёнька налил себе полстакана:
— А ты чё, ежа под трамвай бросил бы?
— На хрена? Пусть живёт. Ежели ещё раз попадётся, мы его за два пузыря сбагрим...