Рассказы о Лемешеве. Жди меня

19 января 1942 года.
Москва

       
        Нынешней снежной зимой машины по проезду Художественного театра не ходили. Весь переулок был завален такими сугробами, что здесь, пожалуй, забуксовал бы и танк. Вперёд вела лишь дорожка, протоптанная меж высоких снежных гор.
        Лемешев шёл очень быстро, почти бежал – времени до сумерек оставалось в обрез. От обжигающего морозного ветра он натянул тёплый шарф до глаз, прикрылся поднятым воротником пальто, придерживая его у лица, другую руку сунул поглубже в карман. Руки то и дело приходилось менять – кожаные перчатки были плохой защитой от такой стужи. Под валенками глухо скрипел снег.
        По сторонам он не глядел – маршрут был знаком до мельчайших деталей. И глядеть-то было особенно не на что. Разве что на забитые досками двери подъездов да на заваленные высоченными сугробами проёмы между домами, – там под снежными намётами таились плотно смёрзшиеся ряды мешков со щебнем и песком, ещё с прошлого октября преградившие въезды в проходные дворы. Окна первых этажей были наполовину заметены снегом.
        Но кое-где оконные проёмы и входы в подъезды были откопаны, от дверей шли тонкие тропки и вливались в центральную тропу, словно в реку, в форточках виднелись трубы буржуек, курящиеся дровяным дымом, – далеко не все здешние жители уехали в эвакуацию, многие остались в Москве. От этого на душе становилось теплее и увереннее; какими-то родными были и эти тропки, и запах печного дыма, который налетал с порывами ветра. Здесь переживали суровую осадную зиму упорные, терпеливые москвичи. Именно для них, добрых преданных зрителей, и для воинов-защитников столицы работал фронтовой филиал Большого театра. «Не поеду я ни в какую эвакуацию! Как ржавый гвоздь в доске буду здесь сидеть!» – говорил один из таких москвичей, старый капельдинер филиала, седой, тощий, жилистый, действительно смахивающий на чуть согнутый гвоздь.
        Однако сейчас в переулке не было ни души. На запертое пустое здание МХАТа со слепыми, давно не мытыми окнами смотреть было невесело, и Сергей Яковлевич всегда старался пробегать это место побыстрее.
        Вдали быстро росло огромное здание Центрального телеграфа, уже стал виден перекрёсток с улицей Горького. Иногда его пересекал одинокий пешеход, иногда проскакивал редкий автомобиль. Значит, почти половина пути пройдена.
        Было уже три часа пополудни, через час с небольшим начнутся сумерки. Нужно как можно быстрее дойти до дома, посмотреть, всё ли в порядке, взять ноты, кое-что из вещей – и бегом назад в театр. И так возвращаться придётся уже почти в темноте. А потемну да в одиночку по Москве сейчас ходить затруднительно и очень неуютно.
        Сергей Яковлевич раз в неделю для порядка бегал проведать свою квартиру. Иногда жене давали «увольнительную» в её драматической фронтовой бригаде, и тогда они ходили домой вместе. Но оставаться дома на ночь не имело смысла – казалось, что в ледяной квартире холоднее, чем на улице.
        Сейчас он шёл и вспоминал знаменательное событие, случившееся три дня назад. И, пожалуй, за семь с лишним месяцев войны оно стало самым важным в его творческой жизни. Три дня назад родилась новая песня. Да не просто новая, а такая, что рождается раз в несколько десятилетий, живёт много поколений и становится родной всем, кто хоть раз её услышит.
       

       
        Четыре дня назад в филиал Большого театра на Пушкинской пришёл композитор Матвей Блантер. Вот уже три месяца он жил гостинице «Москва» с другими литераторами и композиторами.
        Они отправили свои семьи в эвакуацию, а сами остались работать в полупустой холодной столице. В их домах не было отопления, поэтому все они размещены были в «Москве», которая немного отапливалась. Они часто выезжали на фронт, выступали перед бойцами, собирали материалы для новых произведений, писали статьи, очерки, стихи, песни, выступали с ними по радио, печатались в газетах. Благодаря радио они вывозили на своих плечах колоссальную идеологическую работу в масштабах всего Союза, вселяя в сердца советских людей веру в победу.
        Сам Сергей Яковлевич за все военные месяцы в «Москве» ни разу не побывал из-за недостатка времени, хотя приглашения от знакомых композиторов и поэтов получал неоднократно. Они часто приходили на спектакли и концерты фронтовой труппы Большого театра, благо, что от гостиницы до филиала всего десять минут ходьбы. Но только Матвей Блантер, страстный поклонник оперы, неизменно бывал на каждом спектакле.
        В тот день спектакля не было, и Лемешев удивился, увидев Блантера в дверях репетиционного зала. Матвей тихо вошёл, осторожно прикрыл за собой дверь и сел на ближайший стул, с интересом наблюдая за спевкой. Когда спевка кончилась, и все её участники ушли, Сергей Яковлевич подошёл. Они обменялись крепким рукопожатием.
        – Матвей Исаакович, что это вам в такой мороз дома не сидится? Решили поучаствовать в нашей репетиции? – спросил Лемешев, улыбаясь.
        В этих словах была только доля иронии: для непрофессионального вокалиста Блантер пел очень хорошо. В оперные певцы он, правда, не годился, но карьеру эстрадного исполнителя сделать вполне мог. Только вот предназначение в жизни у него было другое. Он был блестящим эстрадным дирижёром и талантливейшим композитором-песенником, каких в Советском Союзе единицы.
        О цели его прихода можно было и не спрашивать – достаточно было посмотреть Блантеру в глаза. Взгляд у Матвея в такие моменты бывал особенным. Сергей Яковлевич прекрасно знал этот взгляд, потому давно был знаком с Блантером, хотя ни разу ещё не работал с ним как с автором. Прозрачные карие глаза за толстыми стёклами очков прямо-таки сияли. Конечно же, Блантер написал новую песню и, судя по счастливому, гордому взору, песня удалась.
        – В репетиции я поучаствую в другой раз, если возьмёте меня на роль крестьянского мальчика в «Онегине», – ответил в тон ему Матвей, с трудом сохраняя серьёзность. Он полез во внутренний карман пальто и достал сложенный номер «Правды». – А сегодня я принёс вам новую песню, Сергей Яковлевич. Хочу, чтобы вы были её первым исполнителем. Но сначала прочтите стихи.
        Газета была вчерашней, за четырнадцатое января. Лемешев уже видел вчера и этот материал о Константине Симонове, и стихотворение «Жди меня». Читая стихи впервые, он задохнулся от тоски, тяжко заныло сердце, вновь нахлынул страх, который он, стиснув зубы, загонял глубоко внутрь. Это был страх за маму, худенькую, безответную, беззащитную перед нечеловеческим злом… Он с трудом заставил себя переключиться с собственных переживаний, прочёл стихотворение во второй, в третий раз … И подивился – как точно написано! Как искренне, сдержанно, сурово – и прекрасно! Ведь каждый советский человек найдёт здесь себя. И тот, кто стоит насмерть на фронте, и тот, кто сражается за победу в тылу; и молодой, и старый, и взрослый, и ребёнок… Это стихотворение о каждом из нас и обо всех вместе.
        И ещё он подумал вчера – вот бы это спеть! Ведь слово спетое во сто крат выразительнее и проникновеннее слова сказанного. Только вряд ли найдётся композитор, чья музыка будет соответствовать гениальной простоте и правде  этих стихов. И вот, пожалуйста, словно по волшебству, – композитор перед ним, и уже тянет из другого кармана сложенные ноты.
        – Пойдёмте, Матвей Исаакович!
        Лемешев подхватил Блантера под руку и увлёк к роялю.
       
        Бросив пальто и шапку на соседний стул, тот сел за рояль, расправил ноты на пюпитре, тронул клавиши изящными пальцами; полилось короткое вступление. И сразу стало ясно, что песня это необычная.
        Матвей негромко начал своим задушевным, певучим тенорком, уверенно повёл мотив:
       
        – Жди меня, и я вернусь
        Только очень жди,
        Жди, когда наводят грусть
        Желтые дожди…

        Тревожная синкопированная мелодия вилась и билась, как пламя свечи; быстрый уверенный ритм звучал, как взволнованный стук сердца. А  песня всё звала и плакала, упрашивала и благословляла… В ней, как в романсе, главными были слова, и мелодия лишь подчёркивала каждое из них, обыгрывала, служила фоном, на котором смысл проступал всё резче, всё сильнее брал за душу:

        Жди, когда из дальних мест
        Писем не придёт,
        Жди, когда уж надоест
        Тем, кто вместе ждёт...

        Лемешев намеренно встал у рояля так, чтобы не видеть ноты. Для него важным было именно это, самое первое впечатление. Он слушал, прикрыв глаза.

        Пусть поверят сын и мать
        В то, что нет меня...

        Блантер заметно волновался, голос его дрожал, песня захватила его, – и он уже не столько пел, сколько декламировал нараспев, просил и заклинал всё громче и яростнее под нежную печальную мелодию...
        Лемешев частенько называл авторское исполнение «ультракомпозиторским». Композиторы обычно забавно фальшивили, старательно выпевая слова, отчего становилось немножко смешно. Но Матвей пел хорошо, просто и искренне.

        Блантер завершил песню. Медленно, словно сожалея, убрал пальцы с клавиш, устало положил руки на колени и поднял глаза.
        – Вы знаете, Матвей Исаакович, – помолчав, сказал Сергей Яковлевич. – Это, наверное, лучшее из того, что написано в песенном жанре за последние несколько лет. И спели вы просто чудесно. Теперь бы и мне в грязь лицом не ударить.
        Блантер заулыбался:
        – Как это – в грязь лицом! Вы не умеете! Ну, что, давайте работать?
        – Давайте! Только подождите несколько минут.
        Лемешев сбегал предупредить Мишу Габовича, что будет занят около двух-трёх  часов очень важным делом. Быстро вернувшись, взял стул, тоже подсел к роялю и углубился вместе с автором в детальный разбор песни. Спустя три часа напряжённого труда песня была полностью готова и тщательно отрепетирована.
        Довольный Блантер опустил крышку рояля, сложил ноты, убрал их в карман пиджака и сказал:
        - Завтра в одиннадцать утра в Доме радио будет литературная передача «Поэты Юго-Западного фронта». После выступления поэтов нас в эфир и дадут, я предварительно договорился. Чуяло моё сердце, что у нас с вами сразу всё получится! И песня как раз подойдёт к теме передачи. Жаль, что Симонова сейчас нет в Москве, вчера уехал на фронт. А ведь он войну начинал как раз на Юго-Западном фронте, участвовал в обороне Одессы. И стихотворение это написал, когда оттуда вернулся. Как у вас завтра со временем, Сергей Яковлевич?
        – Времени у меня всегда не хватает, – махнул рукой Лемешев. – Но это ничего. Все дела отложу, а песню завтра с вами споём обязательно. Это сейчас важнее всего. Только надо бы машину, на своих двоих добираться далековато. Да и долго, сейчас нет времени делать пешком такие концы. У меня завтра «Онегин» в два часа.
        – Зачем пешком? Заеду за вами сюда ровно в десять. О машине я тоже договорился, – сказал Матвей. – Говорю же: сердце чуяло, что она завтра нам пригодится.
       
        Исполнение новой песни состоялось шестнадцатого января в Доме радиовещания и звукозаписи на Малой Никитской. Или в Доме радио, как его по-дружески кратко называли все сопричастные.
        Огромное ледяное здание сейчас пустовало. Знающие люди рассказывали, что Всесоюзный радиокомитет почти в полном составе ещё в начале осени был эвакуирован то ли в Куйбышев, то ли в Казань, откуда и осуществлялось руководство радиовещанием Советского Союза, от западной границы до Дальнего Востока.
        Всё трансляционное оборудование московского Дома радио было перемещено в глубокий подвал, где были устроены радиостудии. В Москве осталась оперативная бригада, состоящая из режиссёров, журналистов, сценаристов, дикторов, звукооператоров – и технического персонала, поддерживающего бесперебойную работу аппаратуры. Отсюда шла круглосуточная радиотрансляция на всю европейскую часть Советского Союза, в том числе на оккупированные фашистами территории. Здесь выступали общественные деятели, военные, писатели, поэты, артисты. Сам Лемешев несколько раз в ноябре и декабре пел здесь в прямом эфире. Те же знающие люди говорили по секрету, что отсюда шла ретрансляция сводок Совинформбюро, которые летели из глубокого тыла, – и называли Казань, Куйбышев, Свердловск. Где-то там работал Юрий Левитан.
        Все понимали, что работа оперативной бригады московского Дома радио была делом первостепенной государственной важности.
       
        Лемешев и Блантер сидели на диване в уголке радиостудии и слушали литературную композицию «Поэты Юго-Западного фронта». Сидели, не раздеваясь, сняли только шапки – Дом радио был не топлен, у участников передачи изо рта шёл пар, словно на улице. Поэты Микола Бажан, Александр Твардовский, Евгений Долматовский, Леонид Первомайский, Андрей Малышко были в военной форме – в гимнастёрках, перетянутых офицерскими ремнями. Все они служили фронтовыми корреспондентами «Правды» и «Красной звезды», а потому были народом, стойким к разным лишениям, – полушубки свои и шапки они кучей свалили на диване.
        Вступительное слово говорил Микола Бажан, говорил гневно и страстно:
        – Слушает угнетенный Харьков гром наших орудий – и знает, что день освобождения его близок! Слушает древний, окровавленный, истерзанный Киев светлую весть о победоносном наступлении красных войск – и знает, что день освобождения его близок!..
        После Бажана все по очереди подходили к высокому массивному штативу с микрофоном, читали свои стихи, обращались к слушателям. Выступления поэтов были проникнуты верой в грядущую победу, гордостью за советский народ, за единство братских республик, чьи сыновья бьются сейчас с фашистами плечом к плечу, за беспримерный героизм и мужество защитников Родины. Постоянным лейтмотивом в их словах звучали ненависть и презрение к врагу. Последним выступил киевлянин Андрей Малышко с проникновенным словом к своим землякам.
        Затем диктор объявил:
        – Вчера мы читали стихотворение «Жди меня» военного корреспондента «Красной звезды» поэта Константина Симонова, находящегося сейчас на фронте. А сегодня на эти стихи уже родилась песня. Представляем её вашему вниманию. У микрофона – заслуженный артист РСФСР, солист Большого театра Сергей Лемешев, за роялем – автор музыки композитор Матвей Блантер.
        Сергей Яковлевич уже стоял у микрофона, держа в руке листок с текстом. Блантер тронул клавиши рояля.

        Жди меня, и я вернусь.
        Только очень жди,
        Жди, когда наводят грусть
        Желтые дожди,
        Жди, когда снега метут,
        Жди, когда жара,
        Жди, когда других не ждут,
        Позабыв вчера.
        Жди, когда из дальних мест
        Писем не придет,
        Жди, когда уж надоест
        Всем, кто вместе ждет.
 
        Жди меня, и я вернусь,
        Не желай добра
        Всем, кто знает наизусть,
        Что забыть пора.
        Пусть поверят сын и мать
        В то, что нет меня,
        Пусть друзья устанут ждать,
        Сядут у огня,
        Выпьют горькое вино
        На помин души...
        Жди. И с ними заодно
        Выпить не спеши.
 
        Жди меня, и я вернусь
        Всем смертям назло.
        Кто не ждал меня, тот пусть
        Скажет: «Повезло».
        Не понять, не ждавшим им,
        Как среди огня
        Ожиданием своим
        Ты спасла меня.
        Как я выжил, будем знать
        Только мы с тобой,
        Просто ты умела ждать,
        Как никто другой.

        Эта песня была совсем иной, чем суровые марши первых месяцев войны, такие как «Священная война» или «Прощание». Она была о том, за что сражался сейчас каждый советский человек, – о жене, о сыне, о матери, о родном доме. Она была, по сути дела, о любви.
        Лемешев не видел микрофона, стен радиостудии, – беззвучно возникали и исчезали перед внутренним взором бесконечные призывные пункты, воинские эшелоны, сотни защитников Родины, и всегда рядом, но как бы уже отделенные неодолимой стеной, стояли женщины – матери, жёны, сёстры, невесты, подруги. За семь месяцев войны во время своих выступлений он видел сотни прощаний, и всегда в глазах бойцов светилось то самое, сокровенное: «Жди меня…».
        Перед тем, как начать петь, он строго приказал себе собраться и отрешиться от личных переживаний, чтобы спазмом не перехватило гортань. Но ничего не мог с собой поделать – вместе с теми, кто уходил на фронт, с теми, кто провожал, была перед его внутренним взором мама, её серые глаза, и он просил, заклинал, молил дождаться его.
        Но, слава богу, гортань не перехватило. Он смог допеть.
       
        Они все вместе вышли из трансляционной, пропустив в студию следующих выступающих. Тяжёлая дверь со звукоизоляцией закрылась. Здесь, в стылом сумрачном коридоре, можно было говорить в полный голос. Поэты восторженно жали руки Лемешеву и Блантеру, обнимали, наперебой благодарили. Наконец они шумно распрощались и ушли.
        Матвей сказал, счастливо улыбаясь:
        – Ну, Сергей Яковлевич, спасибо вам – дали песне путёвку в жизнь! Да как дали-то! Вы смогли передать в ней что-то… – Блантер, запнулся, подбирая слова. – Что-то необычное, неуловимое, но очень важное, чего мне не удалось! И этого не было на репетиции, вы вчера совсем иначе пели. Кстати, почему вы такой невесёлый, можно узнать? Ведь мы с вами такое важное дело сделали! Надо бы как-нибудь собраться нам втроём. Костю Симонова позвать, как с фронта вернётся, да отметить скромно…
        Он внимательно смотрел Лемешеву в глаза. Улыбка его стала растерянной, а потом и вовсе погасла. Сергей Яковлевич молчал. Сложно после таких переживаний «держать» лицо. Надо бы и улыбнуться, и что-то объяснить, сказать что-то радостно-бодрое и довольное, да сил нет…
        Чуткий Блантер понял.
        – Вы извините меня, пожалуйста, – мягко сказал он. – Но всё равно спрошу… У вас что, кто-то из близких остался… там?
        – Да. Мама… осталась.
        Это вышло как-то несолидно, по-детски; он не любил никого пускать в свои переживания и хотел суховато сказать «мать», а вырвалось «мама».
        – А где?
        – Деревня Старое Князево, пятьдесят километров к западу от Калинина. Вот уже три месяца там немцы. А что они творят с людьми на оккупированных территориях… мы с вами каждый день слышим по радио и читаем в газетах. Вы знаете, Матвей Исаакович, я не могу об этом думать… Это свыше моих сил… И не думать не могу… А сейчас туда подошла линия фронта. Бои там… очень жестокие… – он не мог больше говорить и махнул рукой.
        – Простите меня за этот разговор, Сергей Яковлевич, – сказал Блантер. – Я всё понимаю. И… нужно надеяться… обязательно нужно надеяться, – он, не находя слов, вздохнул и смущённо замолчал.
        Они вышли из Дома радио на Малую Никитскую. Погода стояла очень солнечная, студёная, на ветру сразу немели нос и щёки. У Лемешева тут же слиплись ресницы, у Блантера стёкла очков сразу стали седыми, пар от дыхания мгновенно инеем осел на шарфы, воротники и шапки. Они поспешно сели в «эмку», промёрзшую, словно ледник, и машина тронулась по нечищеной мостовой. Всю обратную дорогу молчали. Сергей Яковлевич молчал, потому что не отошёл ещё от своих переживаний во время исполнения песни. К тому же он никогда не разговаривал на морозе, чтобы не застудить связки, а через час с небольшим ему предстояло петь Ленского. А Блантер молчал, потому что был деликатным человеком и видел, что его спутнику не до разговоров. И Лемешев был ему за это благодарен.
        На Пушкинской, у филиала Большого театра Сергей Яковлевич попрощался, вылез из машины. Он быстро, в пять шагов пересёк тротуар, потянул на себя бронзовую ручку тяжёлой двери и оглянулся. Матвей смотрел вслед; встретил взгляд и ободряюще улыбнулся. Добрый человек Матвей!.. Лемешев помахал рукой и вошёл в тёмный вестибюль. Дверь сзади тяжко бухнула, отсекла яркое солнце и мороз.
        В первый миг показалось, что в театре тепло. Но это только показалось. Не пройдёт и пятнадцати минут, как захочется вновь надеть пальто и засунуть руки поглубже в рукава. Температура в помещениях филиала не превышала десяти градусов выше нуля, теплее бывало только в дни балетных спектаклей, когда запускали котельную. Но сегодня погреться можно будет только у буржуйки в гримёрной. Сегодня в два часа «Евгений Онегин». Времени на подготовку осталось мало, а нужно ещё отдышаться с мороза и чуть-чуть передохнуть.
       
       
        «Чудесная песня получилась, обязательно нужно будет напеть её для пластинки! Да как сейчас напоёшь… Работает ли в Доме радио хоть одна студия звукозаписи? Неизвестно. Скорее всего, нет. Наверное, там сейчас вся работа идёт только в прямом эфире. Апрелевка совсем недавно перестала быть линией фронта. Целы ли там студия звукозаписи и фабрика грампластинок? Тоже неизвестно. Конечно, сейчас пока не до пластинок. Может быть, попозже получится... Главное, что люди услышали песню и наверняка её подхватили. Такую песню нельзя не подхватить!» – думал на ходу Лемешев.
        Он свернул на улицу Горького. Ещё чуть-чуть – и из-за Моссовета, закрытого маскировкой, станет видно его дом. Морозный ветер начал сечь прямо в лицо, и Сергей Яковлевич плотнее прикрылся воротником. Он почти бежал привычным маршрутом, мечтал о новой пластинке, так нужной сейчас людям, и мысленно пел песню Блантера, уже ставшую очень близкой. И не знал, что песню эту никогда не запишет.
        Он не знал, что через три недели с его души свалится тяжкий камень, – он обнимет маму, чудом избежавшую плена, ещё больше похудевшую, но живую, бодрую. Не знал, что, добираясь до освобождённого Князева, страшно застудится на фронтовых дорогах. Не знал, что проведёт весь февраль в госпитале с тяжёлой пневмонией, что заболеет туберкулёзом, на время останется с одним лёгким и по требованию врачей замолчит до конца сорок второго года.
        Он не знал и не мог знать, что песню эту, уже ставшую любимой для сотен тысяч людей, такую сейчас нужную и важную, в скором времени придётся записать Георгию Виноградову. Когда весной немцев погонят на запад и Апрелевка окажется в полной безопасности, фабрика грампластинок вновь заработает почти в полную силу, и сотни тысяч чёрных хрупких дисков с песней Матвея Блантера и Константина Симонова начнут разлетаться по всей стране, даруя людям надежду.
        А сам Сергей Яковлевич вновь начнёт петь только год спустя. И тогда он поймёт, что песня эта в сознании миллионов людей прочно связана теперь с именем Георгия Павловича Виноградова. В сорок третьем уже мало кто будет помнить, что первым её исполнителем был Лемешев. А состязаться в популярности и вспоминать о первенстве в таких делах не к лицу. И он не станет записывать этот шедевр Блантера на пластинку и не станет петь на концертах. Ведь, несмотря на пропущенный средний куплет, интерпретация Виноградова будет великолепной, и песня эта станет его песней по праву.
       
        Но в тот январский день Лемешев ничего этого не знал. Он был весь захвачен поэзией музыки Блантера и певучим ритмом стихов Симонова. Он шёл, мечтал о пластинке и мысленно пел, повторяя чеканные летящие строки:

        Жди меня, и я вернусь
        Всем смертям назло.
        Кто не ждал меня, тот пусть
        Скажет: «Повезло».
        Не понять, не ждавшим им,
        Как среди огня
        Ожиданием своим
        Ты спасла меня.
        Как я выжил, будем знать
        Только мы с тобой,
        Просто ты умела ждать,
        Как никто другой.