Допрос святителя Луки

драма в 1 действии




действующие лица:
ЛУКА (Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий), 53 года, епископ, профессор медицины
ЛОМАКИН – 33 года, следователь, бывший священник





место действия: камера допросов в Ташкентской тюрьме
время действия: 1930 год, 30 июля, ближе к утру














Лука, закованный по рукам и ногам, сидит на табурете, привинченном к полу, спит.  Входит Ломакин, с портфелем. Подходит к Луке, кладёт руку на плечо, трясёт.

ЛОМАКИН (заботливо). Арестованный, проснитесь. Ау… профессор… аушеньки, батюшка. (Бьёт Луку кулаком в ухо, одновременно поддерживая, не дав упасть.)

Лука просыпается, тяжело поднимается на ноги, вглядывается в Ломакина.

ЛОМАКИН (проходит к столу). Я – следователь по вашему делу. Ломакин – я, Иван Ильич. (Усаживается, вынимает из портфеля и кладёт на стол папку с документами, резиновую дубинку, пишущие принадлежности.)
ЛУКА. Вы уже четвёртый следователь с начала допроса.
ЛОМАКИН (заполняет протокол). Тридцатое июля тридцатого года. Время начала допроса… не подскажете, который час?
ЛУКА. Полагаю ночь.
ЛОМАКИН. Людям свойственно уставать. А работа следователя, поверьте, тяжёлый труд. Не говоря о том, что многие из нас люди семейные. Забот, хлопот множество. Это вас здесь окружают постоянным вниманием, поят, кормят, разговорами развлекают. Курорт. И совершенно бесплатно. Значит, вы не знаете, который час.
ЛУКА. Я обязан ответить на этот вопрос?
ЛОМАКИН. В следственном изоляторе не отвеченных вопросов быть не должно. 
ЛУКА. Мы знакомы? Мне показалось знакомым что-то в вашем взгляде, в голосе… Виноват, гражданин следователь!
ЛОМАКИН (взяв дубинку). Согласен. (Подходит к Луке.) Всякая вина виновата. А твоей вине и прощения не придумано.  (Бьёт несколько раз дубинкой по различным местам туловища Луки.)

Лука, прикованный, сползает на пол.

ЛОМАКИН. Германские коллеги презентовали. Резиновая, представляете! Из первой, опытной партии. У нас таких не делают. Как вам заграничное изделие? Знаете, что такое резина? А, ну, да, конечно. Если и не знали, то теперь познакомились. Хотя вы же учёный. Я ж только вчера с поезда из Берлина, по обмену опытом. (Возвращается за стол.) Фамилия, имя, отчество? Встать! Встать, я сказал!
ЛУКА (силясь подняться). Войно, тире, Ясенецкий. Валентин. Сын Феликсов.
ЛОМАКИН. Год и место рождения.
ЛУКА (силясь подняться). Родился двадцать седьмого апреля одна тысяча восемьсот семьдесят седьмого года, в городе Керчь.
ЛОМАКИН. То есть, полных пятьдесят три года. Немало для узника. Я даже сказал бы: дополнительная ноша для сидельца. День рождения по старому стилю?
ЛУКА (поднявшись). По новому.
ЛОМАКИН. Так вы, я гляжу, в календарях не путаетесь. Отчего же не скажете, который час? Вы поймите, это порядок такой, я должен внести время начала допроса. Иначе, как мне его начать?
ЛУКА. Родился в семье провизора Феликса Станиславовича Войно-Ясенецкого.
ЛОМАКИН. Я же жду ответа на мой вопрос! (Подбегает к Луке и вновь охаживает дубинкой.) Со мной не забалуешь.
ЛУКА. Четвёртый из пятерых детей. Принадлежу к древнему, знатному, но обедневшему роду… (Силится подняться.)
ЛОМАКИН (смеётся). Упорствуем, профессор? Или геройствуем, святой отец? Счастливая догадка: исполняем долг заключённого, обвиняемого в убийстве!
ЛУКА. Окончил медицинский факультет Киевского университета.
ЛОМАКИН (достаёт из кармана кителя ключ и отпирает замки на оковах Луки). Будет вам возлежать, гражданин Войно-Ясенецкий, проявите уважение к представителю власти, уж если не уважаете себя. Прекратите валяться на грязном полу, в ногах, встаньте.  (Возвращается за стол.) Потом присаживайтесь к столу. Как только ваши руки отойдут от оков, вы напишете чистосердечное признание. Вот бумага, вот ручка. Идите же уже, несносный старик, я же жду.

ЛУКА поднимается, присаживается к столу, массирует руки и ноги.

ЛОМАКИН. А покуда… покуда ответьте мне на один вопрос, без протокола. По времени мы не ограничены. Тем более вы никак не сообразите, который час, а значит, я всё ещё не смогу начать полноценный допрос. Вижу, вы хотите что-то спросить? (На утвердительный кивок Луки.) Уступаю. Спрашивайте. Говори, дрянь господня! Ну!
ЛУКА. О каком часе вы спрашиваете?
ЛОМАКИН (сидит за столом, встаёт, ходит). Вот-вот. Германские коллеги были правы, резиновая дубинка в умелых руках лучшее лекарство от уныния, тупости и даже, не поверите, доктор, от амнезии. Ваше сознание явно просветляется. Я ещё вернусь к вашему вопросу. А теперь, всё-таки, – мой. Кто ты?
ЛУКА (массируя руки и ноги после оков). Меня арестовали 6 мая. Скоро два месяца, как мне не дают возможности помыться в бане.
ЛОМАКИН. Я спросил: кто ты!
ЛУКА. Разве я не отвечаю?
ЛОМАКИН (после паузы). Обманули немцы проклятые, бракованное средство подсунули, не вразумляет. Нуте-с, нуте-с?
ЛУКА. В смерти профессора Михайловского я не виновен. И никоим образом к нему не причастен.
ЛОМАКИН. Пребывание в переполненной людьми душной камере подействовало на ваше сердце. У вас кардиосклероз, склероз аорты и декомпенсация сердца. Вам необходим абсолютный покой, длительное лечение. Я читал медицинское заключение ваших приятелей, то бишь, приятелей – профессоров.
ЛУКА. Более того, я уверен, что супруга покойного так же не убивала Михайловского. Вся её вина состоит в том, что полюбила, а затем вышла замуж за преподавателя. Юности свойственен романтический максимализм, влюблённая студентка посчитала своим долгом быть рядом с возлюбленным профессором во время его несомненной душевной болезни, от которой тот страдал более двух лет. 
ЛОМАКИН. Но это не помогло. Иными словами, любовь – штука не реальная. Не исцеляет, не спасает. В общем, не бодрит. 
ЛУКА. Я выдал официальную справку Гайдебуровой-Михайловской в связи с её просьбой документально подтвердить помешательство покойного. Так как по церковным канонам священник не имеет права погребать самоубийцу.
ЛОМАКИН. Отпевать таких людей можно только в том случае, если посягнувший на свою жизнь был душевнобольным.
ЛУКА. Мы знакомы?
ЛОМАКИН. Нет.
ЛУКА. Мне кажется, я знаю вас.
ЛОМАКИН. Скажите, поп и профессор Войно-Ясенецкий, как это вы ночью молитесь, а днём людей режете?
ЛУКА. Я режу людей для их спасения, а во имя чего режете людей вы, представитель власти?
ЛОМАКИН. Как это вы верите в Бога, поп и профессор Войно-Ясенецкий? Разве Вы его видели, своего Бога?
ЛУКА. Бога я действительно не видел, гражданин следователь. Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил.
ЛОМАКИН. Мне искренне наплевать на то, что было. Я точно знаю, как должно было быть. Потому что так решила власть. А власть сказала: заказчик убийства – жена, а непосредственный убийца - поп. В худшем случае, поп – хирург выдал липовую справку убийце – жене. Поп – хирург. То есть, ты, епископ. И у меня нет ни грана сомнения, что как только кончишь массаж, ты тут же примешься за написание чистосердечного признания.
ЛУКА. Но вы же знаете, что я не виновен!
ЛОМАКИН. Я вам больше скажу. Здесь, в казематах, маются сплошь невиновные. Процентов девяносто. Если, не девяносто девять и девять десятых. Что ж теперь всех вас выпустить?
ЛУКА. Но почему!?
ЛОМАКИН. Потому что волку хочется кушать. А он всему прочему предпочитает баранину.
ЛУКА. Люди – не бараны.
ЛОМАКИН. Ой ли? Тогда что ж вы упорно блеете какую-то чушь! А не повторяете то, что вам диктуют. И если уж начистоту, если вы – не бараны, а среди волков вас нет, тогда, кто вы? Не надо отвечать за стадо, Войно, ответь за себя. Кто ты?
ЛУКА. Я отвечаю. Всею жизнью моей отвечаю! На подобные вопросы не бывает односложных ответов. (Придвигается со стулом к столу, гладит стопку чистых листов бумаги.)
ЛОМАКИН. Зато у меня есть односложное утверждение: я – власть. И я не сомневаюсь, что ты должен быть искоренён под корень. Как всё ваше мерзкое поповство. Церковь – враг общества, а ты – мой личный враг, потому что я смертельно ненавижу епископов.
ЛУКА. Я, признаться, млею, перед чистым листом бумаги.
ЛОМАКИН. А я, признаться, сатанею. Моя работа – сплошная писанина.
ЛУКА. Возможно, это гордыня. Но всё же, вдуматься: писатель, да хоть бы и писарь, кладёт на белизну буквы, буквосочетания, слова…
ЛОМАКИН. Словосочетания. Давайте-ка, без лирики, заключённый.
ЛУКА. И чувствуешь, что из-под твоего пера выходит новый мир. Во всяком, случае, прежде небывалый.
ЛОМАКИН. Разве ваш бог не контролирует небывальщины?
ЛУКА. Мы, с вами, определённо, знакомы. Но дело не в этом. (Берётся за ручку.) Разрешите?
ЛОМАКИН. Конечно, едрёна мать, пишите уже! Вам продиктовать шапку?
ЛУКА (пишет). Ничего, спасибо, я – сам…
ЛОМАКИН. Странный вы человек, Войно-Ясенецкий. Какой-то импульсивный. Разве это приветствуется в церкви? Хотя может быть… может быть. ЛУКА-Ясенецкий, шляхтич, и – Ташкент. Что же вам, поляку, понадобилось в моём городе?
ЛУКА (пишет). Да-да. Что, простите? (Пишет.)
ЛОМАКИН. Зачем вы, поляк, приехали в Ташкент?
ЛУКА (пишет). У вас предубеждение к полякам?
ЛОМАКИН. У меня ненависть к приезжим. Вы отбираете место у нас, местных.
ЛУКА (пишет). Я занимаю моё место.
ЛОМАКИН. Бесперспективный спор. Я всё равно прав. А вы всё равно приезжий. И лично тебя, Войно, здесь не ждали.
ЛУКА (пишет). Я уже объяснял вашим предшественникам. Мы, семьёй, жили в Переяславле-Залесском. Там моя жена заболела туберкулёзом лёгких. Не волнуйтесь, в скрытой форме. Для неё жизненно-необходимо было переселиться в подходящий климат. Узнав о конкурсе на должность главного врача Ташкентской городской больницы, я немедленно подал заявку. И меня избрали на эту должность.
ЛОМАКИН. У вас дети?
ЛУКА (пишет). Четверо.
ЛОМАКИН. Как заболела ваша жена?
ЛУКА (пишет). Несуразная история. Какая-то чисто женская, ей-богу.
ЛОМАКИН. От туберкулёза скончалась племянница вашей супруги, и её мать привезла сестре одеяльце дочери, на память о ней.
ЛУКА (пишет). Да-да, я тогда сказал, что в нашем доме поселилась смерть. То есть, вы знаете обо мне немало?
ЛОМАКИН. Ваша супруга – медик, зачем она приняла заразный подарок?
ЛУКА (пишет). Не смогла обидеть мать в её горе.
ЛОМАКИН. И умерла.
ЛУКА (пишет). Да, да.
ЛОМАКИН. Две ночи после кончины вы читали над гробом Псалтырь. Не будучи ещё священником.
ЛУКА (пишет). Я тогда не только, что не помышлял, но даже и не допускал такой возможности стать священником. Священником? Вы сказали: священником, не попом. Это крайне любопытно.
ЛОМАКИН. Вот никогда не подумал бы, что вы с таким упоением станете писать откровенную ложь…  (Подходит к Луке, заглядывает в написанное.) Чёртов поп! Что это? Что!?
ЛУКА. Тезисы. За время, проведённое в вашем каземате, я сочинил статью по анестезиологии для журнала. Они мне заказывали.
ЛОМАКИН. Это казённая бумага!
ЛУКА. Так и я ж не для себя. Анестезия – это обезболивание пациента при проведении операции…
ЛОМАКИН. Не надо мне медицины! Я работаю в юриспруденции! Старый ишак.
ЛУКА. Да нет, вы неплохо выглядите… виноват.
ЛОМАКИН. ****ь, смешно. Действительно, смешно. (Усаживается за стол) Зачем!?
ЛУКА. После дубинки, я подумал, что вы можете выбить из меня память…
ЛОМАКИН (смеётся). Тогда тем более не понятно, на хрена вам тезисы, если вы будете без памяти?
ЛУКА. Тезисы могут пригодиться в работе другим врачам.
ЛОМАКИН. А с чего вы взяли, что я передам их кому-либо! Вам не пришло в мозг, что я эти бумаги сожгу или порву!
ЛУКА. Бог управит.
ЛОМАКИН. У меня другой начальник. Хорошо, я передам эти записки по назначению. Вы ведь закончили?
ЛУКА, В целом, да.
ЛОМАКИН (складывает исписанные листы в портфель). Будем считать, что вы размялись, расписали руку, так сказать. А теперь принимайтесь за чистосердечное признание в убийстве профессора Михайловского.
ЛУКА. Заковывайте обратно. Чистосердечие – не только моя профессиональная обязанность. Прежде всего, это цель всей моей жизни.
ЛОМАКИН. Объясняю популярно. Смысл обвинений сводится к следующему. Видный советский учёный профессор Михайловский проводил потрясающие опыты по переливанию крови, в результате которых человек мог обрести бессмертие. Советский!.. человек. Его работы подрывали основы религии, и церковные мракобесы убили профессора. А епископ Лука, он же профессор медицины Ташкентского университета, дал ложную справку о самоубийстве, чтобы повести следствие по неверному пути. Такая нехитрая аргументация в наши времена не требует доказательств. Вот так-то, сын мой.
ЛУКА. Не может быть…
ЛОМАКИН. Может – не может, любит – не любит…
ЛУКА. Отец Иоанн… Вы – священник? Вы - отец Иоанн Ломакин!?

Ломакин и Лука сидят напротив через письменный стол, глядят глаза в глаза.

ЛОМАКИН (после паузы). Вы бывали на моих службах?
ЛУКА. Однажды. Летом семнадцатого. В марте мы только приехали в Ташкент. Я ходил по церквам в поисках покоя и духовника.
ЛОМАКИН, Моя кандидатура не удовлетворила?
ЛУКА. Вы – чрезвычайно одарённый оратор. Ваша проповедь потрясала. А я искал отдохновения. Я искал отца. Хотя, не скрою, мне хотелось приходить ещё, чтобы слушать вас. Но тут подоспела революция. Гражданская война принялась за смертную свою косьбу. С конца семнадцатого года стало поступать много раненных.
ЛОМАКИН. Тогда вы ещё не были рукоположены.
ЛУКА. Да мне и мысли подобной не приходило! Всю свою жизнь я посвящал земской медицине… Лечение людей – вот моя стезя.
ЛОМАКИН. И всё же?
ЛУКА. Извольте. Я регулярно посещал воскресные и праздничные богослужения.
ЛОМАКИН. Активный мирянин, так сказать.
ЛУКА. Да, так и сказать. Почти не пропускал богословских собраний верующих, сам выступал на темы Священного Писания. Однажды, где-то в конце двадцатого года я выступил на епархиальном собрании, на котором высказался о положении дел в Ташкентской епархии.
ЛОМАКИН. Выступление произвело большое впечатление на слушателей. Нет-нет, меня в Ташкенте тогда не было. (Потряхивает документом из папки.) Донос. (Зачитывает.) И после собрания правящий архиерей – епископ Ташкентский и Туркестанский Иннокентий Пустынский – отвёл профессора в сторону и, восторгаясь глубиной и искренностью его веры, сказал: «Доктор, вам надо быть священником!»
ЛУКА. Слова Преосвященного Иннокентия я принял, как Божий призыв архиерейскими устами и, минуты не размышляя, сказал: «Хорошо, Владыко. Буду священником, если это угодно Богу».
ЛОМАКИН (потрясая другим документом, зачитывает). Вопрос о рукоположении был решён столь быстро, что ему даже не успели сшить подрясник. Уже в ближайшее воскресенье, при чтении часов, он, провожаемый двумя диаконами, вышел в чужом подряснике к стоящему на кафедре архиерею и был посвящён им в чтеца, певца и иподиакона, а во время Литургии и в сан диакона». Дальше лирика. Типа того, что ваше сердце громко кричало, мол, не могу молчать при виде карнавалов, издевающихся над Господом… Карнавальщики – это, понятно, мы, - новая власть. Ага, вот. (Зачитывает.) «Через неделю после посвящения во диакона, в праздник Сретения Господня одна тысяча девятьсот двадцать первого года, он был рукоположен во иерея, тем же епископом Иннокентием». Карьера! Не мешало?
ЛУКА. Мне пришлось совмещать моё священство с чтением лекций на медицинском факультете.
ЛОМАКИН. Вот для студентов веселье: лектор по анатомии в рясе и с крестом на пузе!
ЛУКА. Преосвященный Иннокентий, сам проповедовавший редко, назначил меня четвёртым священником собора и поручил мне всё дело проповеди. При этом он сказал мне словами апостола Павла…
ЛОМАКИН (подхватывает). «Ваше дело не крестити, а благовестити». И всё это - несмотря на молотьбу адской машины репрессий против православия. Герой. А кроме священства, за два года стал инициатором открытия в Ташкенте университета. Продолжим? У меня тут доносов на светилу церковного кадило и хирургического ножа от спасённой паствы и благодарных пациентов – океан чернил. (Зачитывает очередной документ.) «Пастырская совесть отца Валентина не могла быть равнодушной к безобразиям, чинимым разбойничьей организацией, именовавшей себя «Живой Церковью».
ЛУКА. Манера изложения, скорее, из наградного представления.
ЛОМАКИН. А у нас, в СССР, ведь свобода слова вообще и свобода вероисповедания в частности. Просто не надо личное выносить на улицы, как сор из избы.
ЛУКА. Тем паче, на площади…
ЛОМАКИН. Так точно, гражданин арестованный. Сядь за стол, подумай, изложи на бумаге, и пришли нам, в Объединённое государственное политическое управление при Совете Народных Комиссариатов Союза Советских Социалистических Республик. Мы здесь со вниманием прочтём и отреагируем единственно верным способом.
ЛУКА. Бог с ней, с «Живой Церковью», Иван Ильич. Если есть возможность сделать перерыв, отправьте меня в камеру. Я не спал двое суток.
ЛОМАКИН. Другие месяцами уснуть не могут. (Зачитывает документ.) «Живоцерковники», пользуясь поддержкой Тучкова, руководящего работника ОГПУ, ведавшего церковными делами, постепенно захватывали храмы, вводя в богослужение и весь строй церковной жизни неприемлимые новшества». (Смеётся.) Новшества им неприемлимы! Это в новой-то стране! (Возвращается к документу.) «Тем прихожанам, которые дерзнут молиться с отступниками, отец Валентин грозил отлучением от исповеди и причастия. Но «живоцерковники» наступали…»
ЛУКА. Люди были в смятении. Исчез правящий епископ Иннокентий.
ЛОМАКИН. А что вы на меня глядите, отче? Как будто это я куда-то девал вашего Иннокентия. Сами же произнесли: исчез. Как чудо. Как фокус. А у нас, в ОГПУ, ни фокусами, ни чудесами не занимаются. У нас реальных дел невпроворот. (Зачитывает документ.) «Все со страхом ожидали приезда назначенного в Ташкент обновленческого архиерея. И в этой неразберихе возвышает свой голос всеми любимый пастырь. Отец Валентин вместе с настоятелем вокзальной церкви отцом Михаилом Андреевым объединил всех оставшихся верными Патриарху Тихону священников и церковных старост. Созвал съезд духовенства и мирян для обсуждения вопросов об упорядочении церковной жизни в епархии, оставшейся без архипастыря. На этом же съезде туркестанское духовенство, зная высоту духовной жизни отца Валентина и его ревность в защите Православия, избрало его на Ташкентскую кафедру».  Не спать!
ЛУКА (силясь не уснуть). Так в экстремальных условиях народ Божий и духовенство, как в первые века христианства, поставил над собой архиерея.
ЛОМАКИН (зачитывает документ). «Приехавший в это время на жительство в Ташкент ссыльный епископ Уфимский Андрей – в миру князь Ухтомский – тайно постриг Валентина Феликсовича ЛУКА-Ясенецкого в монахи с именем Луки. Сначала он хотел дать ему имя целителя Пантелеймона, но, узнав побольше о его жизни, решил, что более подойдёт имя евангелиста и апостола Луки, который, по преданию, был художником и врачом». Не спать! (Схватив дубинку.) Или по германскому подарку заскучал!
ЛУКА (борясь со сном). Да, в юности я учился живописи.
ЛОМАКИН. Ладно, опустим вашу тайную поездку в Пенджикент, где отбывали ссылку два епископа, чтобы те, по апостольским правилам, вас поставили. 30 мая 1923 г. иеромонах Лука был тайно хиротонисан во епископа. За три года мирянин стал архиереем. Вот взлёт! Да вы – карьерист, батюшка. Или падение?
ЛУКА. Промысел Божий. Особенно, если учесть, что тут же начались аресты, ссылки, пытки. Дайте поспать, отец Иоанн!
ЛОМАКИН. Как ты меня обозвал? (Бьёт Луку дубинкой.) Проснулись, ваше высокопреосвященство?
ЛУКА. Зачем вы так… вы же – священник.
ЛОМАКИН. Я был им.
ЛУКА. Бывших священников не бывает.
ЛОМАКИН. Вот как?
ЛУКА. Сколь вечен Бог, столь вечно и посвящение Ему.
ЛОМАКИН. Нет, святой отец. Искренне скажу: нет. Я недостойный смердящий пёс.
ЛУКА. Покайтесь.
ЛОМАКИН. И что? Виноват, святой отец, я не постился. А что за исповедь на сытый аппетит? Я разучился поститься навсегда. Я люблю еду. Покаяться можно, но как истинно раскаяться? Мы же не рождаемся людьми, Войно. Наш мир – фауна, а наша жизнь – всего лишь ареал обитания. Дарвин прав. А что нужно, чтобы стать божьим человеком? Трудится. Работать! Зачем вламывать, если можно ненавязчиво стать чиновником, как я сейчас, и преспокойно получать еду, питьё, и власть. Власть над одним человеком. Над десятком. Над сотней. Немного? Ой ли. Зато я с каждым могу сотворить всё, что хочу. А ведь у каждого из этой сотни есть семьи, родня, друзья, знакомые. И есть не рождённые дети, которые так и не родятся, если я так решу. Взяв в кулак одного, я держу за горло тысячи. А коль попадётся такой царь, как ты, так и вообще, - миллионы! Но при этом гордыня меня не третирует, я скромен и самодостаточен. Я всё про себя знаю.
ЛУКА. Покайся.
ЛОМАКИН. Тебе? Да на фига мне ты! Я вызову повесткой любого попа и он мне здесь, не отходя от стола, письменно отпустит все грехи. Другой вопрос, отпущу ли его самого я, тихий и незаметный чиновник. А если и отпущу, то за какую мзду. Не за отпущение же грехов. За реальный ощутимый куш. Когда я был попом, мечтал о повышении, но понимал, что шансов почти нет. Особенно это мерзко, когда знаешь, что и бога-то нет. А есть только случай. Вот как с тобой произошло. Хирург стал архиепископом за три года! Скажи спасибо революции, Войно. Во время службы, я считал молящихся по головам, прикидывая, какова примерно сегодня будет выручка. Я натаскивался ораторскому ремеслу исключительно, чтобы на проповеди мои сходились люди богатые. А когда новая власть объявила войну церкви, я понял, что надо или бежать за кордон, или искать какую-нибудь государственную кормушку. Не работать же, в самом деле! Не копать же землю, не валить же лес, не тянуть железную дорогу к белым медведям… Мне – тридцать три года, время сеять прошло, пришло время собрать урожай. И это – труд? Верно. Вот я и нашёл ту нишу, где чужие руки и соберут, и плоды принесут с поклоном. За кордон не успел – перекрыли границы. Осталось одно: и вот, я здесь. Мне моим хозяином – кормильцем поставлена задача, и я её обязан выполнить, кровь из носу. Плевать на ваше признание в деле об убийстве профессора Михайловского. Вы должны отречься от сана. Не от епископства даже, но от священнического сана в принципе. И так будет. Дубинка – детская забава, меня обучили безотказным методам воздействия. (Достаёт из портфеля складной чехол с инструментами для пыток.)
ЛУКА. Революция пожирает своих детей.
ЛОМАКИН (разворачивая чехол). А мы пожираем революцию. И контрреволюцию. И всякую прочую антигосударственную ересь. (Демонстрирует инструменты.) Вот щипцы, вот иголки. Ну, вы – хирург, сообразите. Иголки – под ноги. Щипцами вырываем эти ногти. И так далее, и тому подобное. Тут много всего, коллега. Чему-то меня научили. Что-то я придумал сам. Но многое, думается, мы, с вами, вообразим и освоим по ходу. Единственное, чем могу вас порадовать: эти инструменты – не кустарщина, а вполне заводская, фирменная, так сказать, продукция. Портативный набор для пыток. Тоже из Германии. Так что, относительно пыток, которые к вам применялись при прежних посадках: поверьте, вас ещё даже не пытали.
ЛУКА. Зачем же дело стало, я готов.
ЛОМАКИН. Ага! Вот и слетела маска: слышу слова не попа, но мирского мужа! Готовьтесь писать отречение, царь туркестанских христиан.
ЛУКА. Вы меня не сломаете.
ЛОМАКИН. А как же семья, отец Валентин? Или ваше геройство только радует ваших детей? И вообще, что там за женщина подле вас образовалась? София Сергеевна Белецкая. Я слушаю.
ЛУКА. Бог с тобой, отец Иоанн. Когда умерла моя Аннушка… супруга моя Анна.
ЛОМАКИН. Что-то в конце октября девятнадцатого года. Ваш первый арест нанёс ей последний, непоправимый удар. Две ночи читали вы над гробом её Псалтырь.
ЛУКА. Она сгорала в лихорадке. Потеряла сон. Страшно мучилась.
ЛОМАКИН. Да знаем, знаем. Вы только и делали, что кололи её морфием. Оставим покойную Анну Васильевну, расскажите о Белецкой.
ЛУКА. В последнюю ночь её вдруг как бы прояснило. Неожиданно громко призвала детей. Всех перекрестила, но не целовала. Наверное, боялась заразить. Простившись с детьми, она опять легла. Спокойно лежала с закрытыми глазами. Дыхание её становилось всё реже и реже. Настал и последний вздох. Две ночи я сам, в полном одиночестве, читал над гробом 112 псалом. И последние слова псалма поразили и потрясли меня, ибо я с совершенной ясностью и несомненностью воспринял их как слова Самого Бога, обращённые ко мне.
ЛОМАКИН. Как там: «Из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего…»
ЛУКА. Нет. Я сам. «Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях? Аллилуия!» Господу Богу было ведомо, какой тяжёлый и тернистый путь ждёт меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам позаботился о них и моё тяжёлое положение облегчил.
ЛОМАКИН. И ткнул пальцем в Белецкую?
ЛУКА. Почему-то без малейшего сомнения я принял потрясшие меня слова, как указание Божие на мою операционную сестру Софию Сергеевну. О ней я знал только, что недавно она похоронила мужа и была неплодной.
ЛОМАКИН. Да будет врать! Она была твоей любовницей, похотливый старик.
ЛУКА. Я едва дождался семи часов утра и пошёл к Софии Сергеевне, жившей в хирургическом отделении.
ЛОМАКИН. Так и я о том же…
ЛУКА. Я постучал в дверь. Открыв, она с изумлением отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника.
ЛОМАКИН. Ну-ну…
ЛУКА. Простите, Софья Сергеевна, - сказал я ей, - я очень мало знаю вас, не знаю даже, веруете ли вы в Бога, но пришёл к вам с Божьим повелением ввести вас в свой дом матерью, радующеюся о детях.
ЛОМАКИН. А сам, значит, - в церковь, монахом. Вот она обрадовалась. Вместо естественного соития, получила от мужика четвёрку его чужих сопляков. И хочешь, чтобы я поверил, будто между вами не было никаких плотских утех!
ЛУКА. Она с глубоким волнением выслушала, что случилось со мной ночью, и сказала, что ей очень больно было только издали смотреть, как мучилась моя жена, и страшно хотелось помочь нам, но она не решалась предложить свою помощь.
ЛОМАКИН. И сломал жизнь ещё одной женщине. А когда в Москве ты был врачом  Феодоровском женском монастыре, тоже ни-ни? А не тогда ли нанёс ты первый удар по здоровью супруги? И не было никакой туберкулёзной племянницы, а были похождения кобеля – женского доктора!
ЛУКА. Софья Сергеевна с радостью согласилась исполнить Божье повеление о ней.
ЛОМАКИН. Или ты смертельно ранил супругу твою ещё раньше, когда соблазнил её, принудив отказаться от обета безбрачия, которое она дала Богу!
ЛУКА. Бог весть.
ЛОМАКИН. Аминь. Плевать на баб, не в них соль. Всю подноготную о твоих амурах мы проясним чуть позже. (Похлопав по футляру.) Или зачем я приносил сюда мой хирургический инструментарий, коллега, верно? А-то нагородил тут байку, мол, прочёл стишок, а тётка – хлобысь и всю жизнь свою чужому псу под хвост. Так не бывает!
ЛУКА. Смерть жены меня надломила. Да, пожалуй, именно так: надломила. Умерла Аннушка. Революция, Анна, гражданская война, Азия. Без царя и бога. Всех не вылечить. И раненных всё больше. И покалеченные души стонут. Никто не знает, что делать. И я не знал. Я просто ходил в церковь. Вернее, искал её, ведь их закрывают, рушат. И находил. Однажды, стоя перед заколоченными дверьми я голыми руками вырвал доски с гвоздями, и вошёл в храм. Пустой, запущенный. Дай, думаю, прочту молитву так, как если бы она была последней на земле. А когда вернулся обратно, в мир… как ты говоришь, отец Иоанн, в фауну. Огляделся в своём ареале обитания. И подумалось: раз всё одно в дерьме, так хоть, может, побарахтаться? Чтобы себя уважать. И людям пример показать, мол, не сдавайтесь до конца, до тех пор, покуда Бог, уходя, сам не погасит свет. И Бог нам всем в помощь.
ЛОМАКИН. Не хочу понимать, зачем человеку, имеющему докторскую степень, всю молодость проработать в сельских больницах. Не хочу вникать, зачем молодой человек, имеющий мировое имя, не оставил руин Российской Империи и не бежал на белом коне в цивилизованные кущи. Наверняка это какая-то разновидность психической болезни в среде российской интеллигенции. Которую, собственно, я и призван искоренять. Но мне, лично мне, надо знать, зачем ты стал священником. Зачем!?
ЛУКА. Иначе говоря, вы вновь задаёте вопрос: который час. Или вы этим вопросом задаётесь?
ЛОМАКИН. Не забывайтесь, Войно.
ЛУКА. А ведь это, пожалуй, промысел Божий. То, что священник стал следователем. Разве следователь только обличитель? Нет же, он, прежде всего, радетель общественного блага.
ЛОМАКИН. Что вы несёте?
ЛУКА. На изобличение преступников, судя по всему, уходит лишь малая толика вашего служебного времени, отец Иоанн…
ЛОМАКИН. Заключённый! Не смейте обзывать меня этим гнусным поповским словосочетанием!
ЛУКА. В остальном же вам приходится общаться с оступившимися, с заблудшими, в конце концов, с невинными.  Отправив изобличённых преступников на суд государства, остальные девяносто процентов тюремного контингента можно выслушать и наставить на путь истинный.
ЛОМАКИН. И отпустить? Ха, Войно, неужели вы всерьёз рассчитываете замутить мне мой ум, овладеть им и заставить, вопреки установке сверху, отпустить вас? Моими стараниями – на волю? Моя истина – власть! Я не хочу искать в скоте человека, мне это претит. Ты – скот, мне это на руку. Вы не хотите быть человеками, мне это только облегчает мою работу и обеспечивает мне бытовой комфорт.
ЛУКА. Отец Иоанн…
ЛОМАКИН. Я – не поп! И мы не друзья!

Ломакин берётся за дубинку, но тут его руку буквально прибивает к столу рука Луки. Ломакин ошарашен, норовит освободить руку, но хват Луки крепок.

ЛУКА. Забываешься, отец мой, православная церковь – это воинствующая церковь. И любой священник должен уметь урезонивать неприятеля. Тем паче архиерей. Тем паче отступника. (Отталкивает Ломакина в угол, поигрывает дубинкой.) А если вспомнить, что перед тобой, несчастный, ещё и хирург… Моё любимое заведение на медицинском факультете всегда был анатомический театр. Поверь, я знаю, как отходить засранца так, чтобы было и больно, и без следа побоев. Для меня не тайна, как одним тычком пальца прервать жизнь.
ЛОМАКИН. Я позову охрану! Охрана!!!
ЛУКА. Я здесь не первый день, знаю, что на человеческие крики и стоны охрана не реагирует. Охрана прибегает только на звонок. Только кто ж тебя допустит к сигнальной кнопке…
ЛОМАКИН. Вы не виновны, Войно! Пока не виновны. Но если вы поднимите руку на представителя власти…
ЛУКА (замахнувшись дубинкой на Ломакина). И вот я поднял руку. И что? Кто далее её остановит? Ты? Нет. Никто, кроме Бога. Нашего Бога, отец Иоанн. Твоего и моего. (Бросает дубинку к ногам Ломакина, усаживается на табурет, с оковами на цепях.) Та власть, о которой ты говоришь, слаба. Она объявила войну церкви, но сама в ней нуждается. И потому никогда не истребит. Да и возможно ли искоренить древо жизни? Твоя власть нуждается в моём слове. Так?
ЛОМАКИН. Как это?
ЛУКА. Она сфабриковала уголовное дело не для того, чтобы бросить народу кость, мол, вот он – убийца. Нет, её главная цель, чтобы я, один из иерархов, признался в подлом, корыстном умысле церкви. Так? Ведь после признания в убийстве, по замыслу, я, как раскаявшийся убийца, должен написать признание, что действовал по преступному церковному умыслу? Говори.
ЛОМАКИН. Да.
ЛУКА. Значит, твоя власть нуждается в моём слове больше, чем в возможности поступать по собственному желанию. Слово пастыря важнее топора палача. А значит, и могущественнее. Так на чьей же стороне сила? Значит, я прав был, когда стал священником? Всё, чего я желал, это жить ради людей. Помогать вам. А чего люди желают больше денег? Денег, которых у меня никогда не было, и нет. Слова. Доброго. Умного. Напутственного. Предлагающего решение. Выводящее из тупика. И если бы этого слова не было, я принялся бы придумывать его сам. Но оно есть это слово. Оно было раньше меня. Раньше всего мира. А значит, оно верное. Слово Божье. И люди ему верят. Значит, должен быть некто, кто, как врач, своевременно и точно его подаст. Вот и вся суть службы священника: произносить людям слова, которых те не знают или запамятовали.
ЛОМАКИН. Значит, вы – примитивный площадной глашатай?
ЛУКА. Всё ты понимаешь, отец Иоанн, не трудись быть циником. (Надевает на ноги и руки оковы)
ЛОМАКИН. Что вы делаете?
ЛУКА. Ничего со мной не сделает твоя власть. А ты, гражданин следователь, будешь беречь меня. Потому что я вам нужен живым. Другое дело, нужен ли я на этой земле Богу. Я мог пришибить тебя, следователь Ломакин, но Бог, который жив во мне, даже и не помышляет быть палачом. Так и вы не убьёте меня, потому что наш Бог, отец Иоанн, не каратель. Вы всё ещё хотите знать, святой отец, который час? Так вот, до полуночи ещё не одна тысяча лет. Ещё даже не вечер. Советская власть черна и подла, но не чернее и подлее любой другой, не помазанной Богом. От ума всегда одно только горе. Самому же человеку жить да жить, искупая старые грехи и наживая новые. Человек жив до тех пор, покуда сущ Бог. А Бог бессмертен, святой отец.
ЛОМАКИН. Я – не поп, я - следователь!
ЛУКА. Тогда выслушайте диагноз врача. Вы, конечно, не читали мою книгу «Очерки гнойной хирургии». Так вот, Иван Ильич. У нынешней власти нет времени, нет даже часа. По человечьим меркам лет пятьдесят. Для мира это меньше, чем сморгнуть. Вы – не время. Вы – гнойник. Болючий, вонючий, неприличный, но не смертельный. Вас даже оперировать нет нужды, само прорвётся. Хотя, конечно, шрам останется. Ну, да одним больше, одним меньше… Где ваш ключ? Заприте на мне оковы, чтобы узнать, сколь сильна и могущественна наша, с Господом, взаимная любовь.
ЛОМАКИН. Убей меня, вы не смогли бы выйти из тюрьмы.
ЛУКА. Может, и вышел бы. Но мне назначено быть в оковах и я смиряюсь. Зачем? Бог весть. Значит, это нужно людям.
ЛОМАКИН. Разве не Богу?
ЛУКА. Зачем Богу отдавать то, что и так принадлежит ему. Я живу для людей. Ради вас. Зачем Богу мои оковы. Но они нужны людям. Чтобы в очередной раз вспомнить: нет оков для твоего тела, есть оковы для твоей души. Нет страданий ради твоего Бога, есть страдания ради тебя самого. Ты полюби их, и они ответят тебе на твой вечный вопрос: зачем. Ответят и отпустят.
ЛОМАКИН. Если есть вопрос, значит, есть и ответ. Так просто?
ЛУКА. А всякий ответ отпускает тьму и открывает светлый путь.
ЛОМАКИН. Когда-то, в диком детстве, я прочитал книжку, в которой говорилось, что христианские простые священники лечили страшные болезни одним наложением рук.
ЛУКА. Не только. Ещё и крестное знамение, и молитва.
ЛОМАКИН. Верно. Потому я и мечтал служить Богу. Но когда заступил на пост, вдруг обнаружил, что наложение рук, вкупе с крестным знамением и молитвой, не врачуют.
ЛУКА. Я помню ваш взгляд во время проповеди, отец Иоанн. Во взгляде пастыря, обращённом к пастве, озоровал бесёнок. По нему-то я вас сегодня и признал. Только бесёнок вырос в беса.
ЛОМАКИН. Не за тем ли вы и пошли в медицину, чтобы спасти репутацию столь любимых вами попов? Но, согласитесь, вы лечите не наложением рук…
ЛУКА. Но с крестным знамением и молитвой.
ЛОМАКИН (весело). Да-да, знаю, перед операцией вы чертите йодом крест на теле пациента. (Поднимается, сжимая дубинку.)
ЛУКА. Кресты не чертят, их накладывают. Времена, Иван Ильич, текут. Люди меняются и меняют окружающую действительность, тем самым ухудшая условия проживания. Потому и стало недостаточно одного наложения, теперь от рук требуется проникновения. Как, собственно, и от слова всегда требуется проникновенности. Так, отец Иоанн?
ЛОМАКИН – со спины - по голове. Споро.
ЛОМАКИН (оглушает Луку дубинкой, запирает оковы). Ты сам – мракобес. (Избивает бесчувственного Луку.) Тварь! Вша! Мразь! Я тебе не отец! И ты не святой! Твоё слово гроша не стоит! Воды мне, воды… (Выпивает воду из графина.) Эй, поляк… Арестованный, гнида, открыть глаза! О, чёрт… Умер? (Щупает пульс.) Будь ты проклят, умер! Нет! Ты жив, сволочь, жив! (Шлёпает Луку по щекам, заглядывает в глаза, оттягивая веки, в смятении, снимает телефонную трубку и тут же кладёт её на рычаг, запихивает протокол в папку, папку – в портфель, бежит на выход; у порога, спохватившись, возвращается, запихивает в портфель дубинку. Бежит к двери, но резко останавливается, обессилев.) Мне конец. Ты прав, старик, я не тебя убил, - себя! Ты нужен был живой… Господи! За что!? Господи… Господи? Господи! А что ещё можно сделать? Я попробую… (Отбрасывает портфель в сторону, разрывает ворот рубахи Луки, снимает с его шеи нательный крестик, надевает на себя, осеняется крестным знамением.) Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. (Подходит к Луке со спины, осеняет макушку крестным знамением, возлагает руки.) А слова? Какие слова! Должна же быть специальная молитва… ох, да какая разница, Бог он в каждом слове, сказанном от сердца. А я – от сердца, Господи, от сердца – я! Спаси Твоего раба Валентина… он же – епископ Лука… Ты сам знаешь, кто он! Верни его людям, Господи, верни! (неожиданно для себя) Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его. Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятаго Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшаго и поправшего силу диаволю, и даровавшаго нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякаго супостата. (Замечает кровь из своего носа, задыхается в хлынувшей изо рта крови, падает замертво.)
ЛУКА (открывает глаза). О, Пречестный и Животворящий Кресте Господень… Помогай ми со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь.