Красный октябрь, или незаконченная прелюдия

(начало см."Классный октябрь")

       Ну вот, кажется, и настало время поведать о том самом пианино, вопрос о котором как-то задала мне кузина. Вопрос, который пробудил во мне целый сонм юношеских воспоминаний. И искренний ответ на который я тогда утаил, сославшись на невинные детские привязки. Представляю, как бы она отреагировала на мою рефлексию под названием «первый эротический опыт», связанную с этим «Красным Октябрём». Впрочем, по сути, таковой она являлась бы c некоторой натяжкой. Но мне, тогда ещё мальчишке, именно так всё это и представлялось.

      Этот чёрный, несмотря на упоминание в его имени иного цвета, отливающий лаком инструмент стоял в узкой комнате, примыкающей к коридору и больше напоминающей купе поезда, нежели чем жилое помещение. С той лишь разницей, что купе обычно оборудовано отъезжающей вбок зеркальной дверью и окошком напротив. Здесь же дверь имитировалась высокой, в потолок, шторой, а три оставшиеся стены были глухими. Напротив пианино, словно в назидание его глянцевому высокомерию, проявленному в столь неуместной обстановке, стояла полутораспальная панцирная кровать, на которой возвышалась горка пуховых подушек.

      Если абстрагироваться от перечисленных предметов интерьера, возникала и другая ассоциация этого помещения – с камерой. Произнеси это слово вслух – пианино вряд ли стало бы возражать. Оно прекрасно знало, что музыка бывает камерной. Да и цвет его панелей тоже не сильно диссонировал с этим утверждением. Но недовольные нашлись бы, и таковыми наверняка были бы никелированные шарики, венчающие спинки кровати. Камерная, но не до такой же степени! И их возмущение понятно – пузатым красавцам было бы явно неуютно ощущать себя в заключении.

      Впрочем, их тусклый блеск тоже не отличался особой убедительностью – строго говоря, для кровати это место тоже было не самым подходящим. Откидная полка выглядела бы здесь гораздо уместнее.
   
      Приходя в гости к тётке, я всегда старался улучить момент и юркнуть в прохладу зашторенного помещения, чтобы, пока никого не было рядом, приоткрыть крышку фортепьяно и осторожно прикоснуться к его клавишам. И не баловства ради: я не раз сам был грустным свидетелем того, как детишки в подобной ситуации начинают неистово молотить по клавиатуре. И если бы только пальцами! Удавил бы, как, заслышав эту какофонию, прорычал бы в сердцах человек, даже начисто лишённый слуха. Моя цель была совершенно иной – я мучительно попытаться подобрать тот или иной мотив и получал истинное удовольствие, если это мне удавалось.

      Так, повинуясь какой-то странной тяге к извлечению звуков с помощью механических устройств, я поступал почти всюду, где для этого появлялась возможность. Я словно примерял их к себе, трепетно проверяя свой внутренний камертон: просто мурлыкать что-нибудь под нос было до банального пресным и не всегда точным. Само же умение выуживать чистые, правильно согласованные тона из недр инструмента и складывать их в аккорды казалось мне чем-то сродни магии. Особенно, когда путь от кончиков пальцев до самого источника звука был не столь явным.

      Наверное, поэтому меня манило всё, что было оборудовано клавишами. Неважно, было ли это обычное фортепьяно или фисгармония – с этим причудливым инструментом я тоже познакомился в гостях у родственников. Или тот же аккордеон, по-своему загадочная штука. Но в пианинных клавишах, на мой взгляд, было нечто интимное – а иначе зачем их скрывать от взора на манер женских достоинств, способных вызвать вожделение? Здесь глухим, без вырезов, платьем служила массивная крышка, в которую подчас даже врезался замок.

      Конечно, столь откровенная аналогия тогда мне в голову не приходила, но подспудно я испытывал схожее с этим чувство прикосновения к тайне.
В нашем доме единственным музыкальным инструментом была семиструнная гитара, подарок отцу на день рождения. Презентовал ему её близкий приятель, мастер исполнения томных романсов. Выбор подарка был понятен – не тащить же в гости каждый раз свою крутобёдрую красавицу, что случалось нередко. Сам вид гитары меня почему-то не вдохновлял, также, как и необходимость плотно зажимать её тугие струны пальцами. Поэтому я обходил этот инструмент стороной. Отец, впрочем, поступал так же.
   
      Тёткина семья жила тогда на улице Свободы, в центральной части Владикавказа, по соседству с недавно открывшимся по случаю юбилея Октябрьской революции кинотеатром.

      В этом городе я проводил почти каждое лето, навещая бабушку во время каникул. В солнечную погоду я пропадал на Тереке, в пасмурные дни отправлялся в центральный парк или в кино. Кинотеатры здесь, все как на подбор, были каких-то пипеточных размеров. Располагались они, как правило, в старинных особняках в историческом центре города, и купить туда билет удавалось не всегда. Этот же поражал своими масштабами и вмещал всех желающих. Целый дворец съездов, а не скромное место проведения семейного досуга. За что отдельное спасибо юбилею. С выбором его названия власти, видимо, особо не парились. Конечно же «Октябрь». Да и выбора у них, пожалуй, не было. Ну не «Февраль» же!

      Кстати, юбилей этот полностью оправдывал своё первоначальное, идущее ещё от пророка Моисея, название. Это поведал нам как-то наш учитель истории. Он утверждал, в древнем Риме юбилеи отмечались по истечение семи седьмиц лет (где это слово он только выкопал!); торжество сопровождалось возвращением земель прежним владельцам и роспуском рабов. А теперь, сетовал учитель, юбилей чуть ли не на каждую пятёрку натягивают. Здесь же здесь были полновесные пятьдесят.

      Что же касается улица Свободы, то название подходило ей с большой натяжкой. Домам здесь, толстостенным и приземистым, в большинстве своем с зарешёченными окнами, было весьма тесно. И даже днём человеку постороннему попасть внутрь каждого из них удавалось далеко не с первого раза. Не говоря о сумерках. Потому как дверей в домах практически не было, а проходы во внутренние дворики можно было пересчитать по пальцам. Крепость-тюрьма, да и только. Какая там свобода.

      Мне почему-то хотелось называть весь этот жилой конгломерат Бастилией, которая устойчиво ассоциировалась у меня с эталоном для подобного рода заведений. Тоже, наверное, благодаря учителю истории – он поручил мне как-то сделать сообщение о штурме этой крепости, готовясь к которому, я с удивлением узнал, что в тюрьме на тот момент томилось всего восемь заключённых, половина из которых была фальшивомонетчиками. Из-за них, что ли, вся эта каша с революций заварилась? Поразительные люди, эти французы…
      
      Ещё же и эту ассоциацию навеяло странное имя «Бабьюлия», которое мне довелось впервые услышать здесь.
      Сварливая и вечно недовольная, Баба Юлия жила по соседству с тёткой и всё свободное время проводила на низком табурете рядом с выходом из своей комнатушки, окна которой были всегда плотно занавешены. Именно так – Бабьюлия – обращались к этой полноватой старушенции все, от мала до велика. За глаза большинство и вовсе убирало букву «и» из этого имени. Мне слышалось в нём язвительная вариация привычного слова «бабуля», что было вполне объяснимым. Однако, его истинное происхождение дошло до меня несколько позже.

      С поджатыми губами и холодным прищуром глаз, создающим впечатление полудрёмы, она наблюдала за происходящим, и в случае отклонения от одной ей ведомых норм делала нарушителю едкое замечание.
      – Куда ты с такими ногами прёшься! – внезапно оживившись, осаживала она очередную жертву на пороге общей прихожей. – Чёботы разуй!
      Пристыженный, сопя, разувался.
      – А вы что тут расшумелись? – осаживала она оживлённо беседующих подружек. – Поди, не на базаре!

      Она казалась эдакой надсмотрщицей на пенсии. До полноты образа не доставало, разве что, нагайки. И взять эту Бабьюлию-Бастилию без потерь или проскочить мимо незамеченным удавалось не всегда.

      Как-то, встретив в её глазах одобрение – большая редкость, – я вдруг припомнил анекдот про вышедшего на волю рецидивиста, который, увидев греющегося на солнце котенка, расчувствовался и выдавил из себя скупое: «Кайфуешь, падла». Для Бабьюли высшим поощрением считалось молчание.

      В тот день, когда, вынырнув из ведущего с улицы прохода, я появился в тёткином дворе, я всё же не обошёлся без её замечания.

      Сам проход, довольно тесный и зажатый сверху свесами крыш, был напрочь лишён солнечного света. Не добавляла комфорта вечная сырость и замшелость его стен. Но эта, казалось бы, далёкая от гостеприимства атмосфера коллективного «предбанника» формировала у жильцов коммуны чувство групповой защищённости.

      И, действительно, случайный посетитель здесь был редкостью. Забредя по сюда ошибке, каждый тут же начинал испытывать себя довольно неуютно, как если бы он очутился в одном из рукавов мифического лабиринта. А вдруг за поворотом его ждало свидание с кровожадным Минотавром?

      Поэтому было вполне естественным, что выходящие во дворик двери были вечно нараспашку, и любой из жителей этой слободки был даже помимо своей воли в курсе, кто в гостях у шебутного Костика, заядлого болельщика местного «Спартака», или что на обед у той же Бабьюли.
      – Опять сегодня в коротких штанишках заявился! – встретила она меня дежурной репликой. Хоть внешне до Минотавра она не дотягивала, но всем известно, что внешность обманчива.
      – Только что не на лямках. Ох, уж мне эта молодёжь! Постыдился бы.
      Мода на шорты сюда ещё не добралась.

      Я буркнул что-то невразумительное и проскользнул мимо.
В тёткиных покоях царил этот самый покой. Дома никого не было. Хозяйка, видимо, ушла по делам, её муж где-то шоферил. Людка пропадала у подруг, её старший брательник Колька тоже отсутствовал. Но это меня не огорчило. Чем себя занять, я знал.

      Откинув занавеску, я юркнул в комнату-купе. Присев на винтовой стульчик, открыл крышку «Красного октября» и бережно прикоснулся к клавишам.
На робкие звуки пианино неожиданно откликнулась Аниска, юная разухабистая осетинка, сестра Костика. Их квартира располагалась по соседству, и общая стена не отличалась хорошей звукоизоляцией.

      Ещё прошлым летом она без устали играла в классики с такими же тонконогими и тщедушными подружками и с визгом гонялась за сверстниками, норовящими дёрнуть её за роскошную, в пояс, косу. И их можно понять: лоснящаяся и тугая, она словно напрашивалась на то, чтобы испытать её на прочность и естественность происхождения: уж больно не вязалась эта роскошь с невзрачностью её обладательницы. И вот теперь – надо же – вчерашний серенький мышонок с глазами-бусинками превратился в степенную, пышущую прелестями девицу. Лишь чёрная коса, мало чем изменившаяся, да озорной взгляд напоминали прежнюю Аниску.

      Впрочем, озорство это уже было несколько иного рода – его отличие от прежнего угадывалось даже невооружённым глазом. Не вооружённым соответствующим опытом – да и откуда он у меня. Тем не менее я это чувствовал.

      Будучи всего лишь на год старше меня, она уже научилась безошибочно считывать идущие откуда-то из глубины, поначалу загадочные, но вскоре ставшие уже привычными импульсы, от которых сладко замирало сердце и начинала слегка кружиться голова. Ведомая ими, она робко пробовала себя в новом жанре человеческих отношений. При этом неважно, кто был рядом – такой же в одночасье обруталившийся соплеменник или подвернувшийся под руку зашуганный «ботаник» из какого-нибудь подмосковного Академгородка: бурлящая в ней энергия требовала выхода.

      Я ещё тогда обратил внимание, что кавказцы, как и многие представители других южных народов, в отличие от нас, и неспешных и слегка заторможенных в своём развитии северян, с какой-то особой лёгкостью преодолевают порог пубертатности и быстро взрослеют. Аниска была наглядным примером этого.

      И вот эта носительница незнакомой мне доселе энергии на манер проводницы по-хозяйски, без стука (не в занавеску же стучать!) вошла в комнатку и уселась на перину.
      –  Ну, и что ты тут тюкаешь?
      Я взял аккорд, как мне казалось, удачно нащупанный минуту назад, и гордо взглянул на неё.
      Она встала и, игриво упёршись бедром в плечо, стала теснить меня со стульчика.
      –  Дай-ка покажу, как надо.

      Сконфуженный такой фамильярностью, я уступил место. Она уселась поудобнее, положила руки на клавиши и бегло взяла несколько аккордов. Я с удивлением наблюдал за уверенными движениями её пальцев – и где это она успела так наблатыкаться?
      Мне почему-то казалось, что в провинциальных городах приобщение детей к культурным традициям если и происходит, то никак не раньше этапа подготовки к поступлению в столичный университет. Чтобы не казаться совсем уж деревней. А до этой поры там свойственно бытовать простым человеческим ценностям без утончённых эстетических наворотов. Здесь я, конечно, заблуждался. Во-первых, столица республики – далеко не провинция. А, во-вторых, сам деревня, раз так думаешь. И когда это я нахватался такого махрового чванства?

      – Цыганка молодая, где ночь ты провела, – низким грудным голосом затянула она.
      Я в очередной раз опешил. Откуда у хлопца испанская грусть, вспомнилась мне светловская «Гренада». Ещё одно открытие.
      Мне почему-то представлялось, что и цыганская субкультура в целом, и традиции исполнения романсов в частности имеют весьма ограниченное географическое распространение, а что до последнего, то оно и вовсе не имеет шансов укорениться в песнопении горцев. Там интимно позвякивающий бубен, а здесь воинствующая дробь барабанов. Как-то плохо монтировалось одно с другим в мой голове.
      Ну посудите сами – легко ли представить себе цыганский табор, кочующий по горным аулам и останавливающийся на ночлег на альпийской лужайке, примыкающей к седому леднику. И передающий свои традиции местному населению. Согласитесь, и то и другое – занятия, весьма рисковые и спорные. Стало быть, не «царское» это дело, в смысле, не «баронское». А вот оно, оказывается, как бывает!

      – Но не дали мне парня, в кого я влюблена.
      Далее следовало о мужчинах с коварными сердцами, способных любить только взглядом.
      – А сердцем никогда!

       Протяжным минорным аккордом она завершила урок мастер-класса, победно взглянула на меня и плюхнулась на кровать рядом со мной. Оглянувшись вокруг, она схватила подушку и огрела меня ею по спине. Удар, хоть и игривый, был чувствительным – подушка имела нешуточные размеры. Нацелен он был, видимо, в то место, где следовало располагаться сердцу. Конечно, коварному!

      Эй, а я-то тут при чём? Я ей парня не дал, что ли?
Благо, вторая подушка лежала рядом, и справедливость тут же восторжествовала. Но лишь на мгновение.

      Вам когда-нибудь приходилось биться на подушках с девчонками? Смею заметить, ощущение довольно сложное. Не то, что тебе непременно хочется победить, но проигрывать желания точно мало. Тем более, если подушка большая и мягкая, а твой противник едва ли уступает ей в этом. Хорошо, уточним – местами. В какой-то момент ты начинаешь путать одно с другим – не то руки вязнут в подушке, не то подушка вязнет в девчонке, не то ты вязнешь в своих новых ощущениях. В общем, ситуация запутанная и нестандартная. Но, главное в этом деле – и это я внезапно ощутил – не поддаться. Не поддаться искушению перевести битву в иную плоскость – в плоскость перины. А всё шло именно к этому, в чём я убедился, когда Аниска внезапно обмякла, выпустила из рук орудие песенного возмездия и, откинувшись на спину, как-то странно взглянула на меня.

      Меня обожгла и вместе тем испугала эта доселе незнакомая энергия, идущая даже не из глубины её тёмных глаз, а от неё самой. Она обволакивала и притягивала к себе. Не скрою – я на мгновение ощутил желание с головой окунуться в этот омут и почти поддался странному порыву, но тут же устыдился его. Мне вдруг показалось, что, поступив так, я сделал бы нечто недозволенное, а потому, предосудительное, И в этом отчётливо проявились издержки пуританского воспитания, царившего в семье.
      «Отвернись», – говорил мне всякий раз отец, когда на экране телевизора разыгрывалась чересчур откровенная сцена. По тем временам это были всего лишь объятия с поцелуями. Отец здесь, скорее, лукавил, формально пытаясь соблюсти правила приличия: он наверняка понимал, что эти вещи и так хорошо знакомы каждому подростку, как ни старайся их утаить. Но вот остальных правил игры я пока не знал, так что здесь меня наверняка ждало поражение.

      Я отвёл глаза в сторону, и, стараясь придать взору как можно более непринуждённый вид, стал разглядывать подушки – единственное, за что можно было зацепиться взглядом. Вид у них был потрёпанный. И поделом – виной всему, в том числе и моему замешательству, конечно же были эти ушастые провокаторы.
Я ткнул кулаком в одну из них. Она вылупилась на меня своими глазами-пуговицами. Это мы-то крайние, по-твоему? Сами пострадали, можно сказать, ни за что, а теперь этот рохля сливается по-тихому! Ну, давай же, не тормози, хоть чем-то компенсируй наш ущерб!

      И только пианино по-прежнему хранило невозмутимость – за время баталии не дрогнула ни одна из его струн. Зря что ли столько времени провести в спальне! Кто знает, что ему удалось уж повидать.
      Для меня же ситуация была патовой.

      Но тут, на моё счастье, в прихожей послышались шаги. Я выскочил из комнатки – на пороге кухни стоял Колька, вернувшийся с рынка. В руках он держал авоську с овощами. Вечно эти хозяйственные поручения, говорил его недовольный вид, каждый раз некстати. А теперь ещё чисть эту ненавистную картошку к обеду. Что у нас, девиц в семье нет?

      Он взглянул на меня, швырнул авоську под стол и с удивлением перевёл взгляд на Аниску – та уже появилась из-за занавески и поправляла юбку.
      – А ты что тут делаешь?
      – Давала мне мастер-класс, – выпалил я, словно оправдываясь. Какой именно, уточнять не стал.
      – Эта может! – усмехнулся Колька. Похоже, он уже брал у неё пару уроков.
      Как ни в чем не бывало, Аниска прошмыгнула мимо нас.
      – Ладно, идём на улицу, друзья заждались.

      Вот, собственно, вот и весь мой «эротический опыт», связанный с этим пианино. Не ахти какой, но всё же. Ведь именно оно было соучастником той прелюдии, по сути, так и не получившей своего завершения, но указавшей направление, на котором было много нового и захватывающего. 
      А кузина спрашивает, помню ли я «Красный Октябрь». Признаться ей? Пожалуй, не стоит. Пусть как-нибудь потом сама прочитает это скромное откровение.