Вторая жизнь

Краткое содержание: В начале 90-х в больнице из-за нехватки лекарств умирают пациенты... но один из них уходит в сопки, чтобы обрести там вторую жизнь.
Примечание: автор вдохновлялся рассказом Дмитрия Шашурина «Печорный день»

* * *
Они стояли вчетвером на хлипком больничном балконе, молча курили, прислонившись кто к перилам, кто к простенку рядом. Прислонялись потому, что не было сил стоять. Слабость, боль. Пепел стряхивали на бетонные плиты двора, где беспорядочно валялись какие-то железяки. Ухнуть бы туда вниз головой, четвёртый этаж, верная смерть — и, главное, сразу. Вслух Дима такого не мог сказать, язык бы не повернулся, но он знал, что так думали и остальные: Михалыч, Степан, Талгат.

Все из одной палаты.

Терминаторы, говорили они сами про себя и невесело ржали. Терминаторы — потому что последняя стадия их болячки, ХПН, хронической почечной недостаточности, так и называлась — терминальная.

Терминаторы, как Шварц. Ха-ха. Он и не поместился бы на этом балконе, где они сейчас курили вчетвером, тощие, бледные в прозелень, с провалившимися глазами.

Курить было запрещено, однако курево хоть чуть-чуть, но притупляло боль.

— Валерьяновна сказала — раствора на раз осталось, — зачем-то произнёс Талгат то, что все и так знали. С утра эта весть облетела отделение: кто-то подслушал разговоры на летучке в ординаторской или медсестра Лена проболталась.

Тамара Валерьяновна была завотделением гемодиализа, искусственной почки, в этой больнице, лучшей в Сибири областной клинической. Высокая, сухопарая, без возраста, похожая на строгую училку, она для своих доходяг делала немыслимое, доставала то, что уже, кажется, и достать было невозможно. Плазма, кровь, обезболивающие, катетеры, магистрали капельниц, шприцы, бинты, простыни — всё, всё стало жестоким дефицитом в стране, разваливающейся на части. Но чтоб раствор для диализа…

По телевизору об этом не говорили. Из него лилась правда про репрессии, в нём кривлялись шоумены. Новое слово.

— Пускай вам ваши из дому по пачке соли и соды принесут, это ещё не по талонам, а Валерьяновна в ведре раствор намешает, — с хриплым смешком изрёк Степан.

Он был трактористом из района. Почки у тридцатилетнего мужика кончились внезапно — долежался под трактором на сырой земле, доремонтировался. Теперь лежи вот в областной клинической, на диализе, жди почку для подсадки. К нему никто не приходил, не навещал — далеко ездить.

А почку ждать — так ведь костлявую быстрей дождёшься, говорил Михалыч и невесело ухмылялся.

Дима знал это точно, он был хроник — поликистоз и гломерулка обнаружились чуть ли не с рождения. Двадцать пять лет, а инвалидность дали давно. Сперва третью группу, теперь вот первую. «Хорошо, мать не знает», — говорила тётка Люда, к которой он переехал после маминой смерти. Тётка здорово попивала, и Дима предпочитал отлёживаться в больнице, а не дома, хотя многие диализники ездили сюда трижды в неделю, до самого конца.

Всему приходит свой конец. Скорей бы.

— Книжку читал одну про вторую жизнь, — подал голос обычно молчаливый Михалыч. Бросил вниз окурок, посмотрел, как он пронзает июньскую ночь алой звёздочкой. — Будто тут у нас в Сибири, в тайге, в сопках, где староверы живут, обычай был у стариков — как почуют смерть, уходят в горы, пещеру искать. Свою пещеру, где помереть предстоит.

Он даже оживился, узкие от отёков глаза заблестели.

— Короче, только старики туда уходят, старухи дома, на печке, прибираются. А старик в сопки идёт, идёт, находит пещеру и там откидывается. Только не совсем.

— Как это «не совсем»? — не выдержал Дима. Остальные хмуро помалкивали, тяжело думали каждый о своём или просто прислушивались к боли, которую не унимало курево.

— А вот так, — пожал плечами Михалыч. — Если в той пещере есть родник, мумиё — потёки по стенам — и пещерный лук рядом растёт, то такой мертвец — он и переродиться может. Он всё это ест, пьёт, слизывает мумиё со стен — и как будто живёт в обратку. Из пещеры вылезает трёх- или четырёхлетним, только себя не помнит. Типа Маугли. И если его в тайге кто-нибудь находит, приносит в деревню, такое дитё рано или поздно говорить начинает.

— Фигня, — вяло махнул рукой Степан. — Такое дитё, если даже и переродится, всё одно в тайге сгинет, сам прикинь.

— Но многих же находили, тогда, до революции, — гнул своё Михалыч. — Потому и фамилий таких по Сибири много — Найдёнов, Найдёнкин.

— У нас в деревне тоже Найдёновы есть, — пробурчал Степан. — И сопки рядом. А у меня собака Найда была. Тоже небось переродившаяся.

Все хохотнули, а Михалыч насупился. Талгат похлопал его по плечу, ободряя:

— Ладно, прикольная история. Только враки ведь всё это. В газетах врут, в книжках врут. Лишь бы продать. Меня вон жена Чумаком лечила, хуле толку?

— Пошли уже, терминаторы, а то Сергеич из ординаторской высунется, запалит, — забеспокоился Степан, толкая просевшую балконную дверь.

— Стёп, а как твоя деревня называется? — тихо спросил Дима, догоняя его. Степан когда-то уже говорил, но название позабылось.

— Сосновка, — проронил тот, снова замыкаясь в себе. — У нас ещё станция есть.

Через три дня умер Михалыч — прямо на диализе. Давление скакнуло, потом упало, сердце остановилось.

А Дима выпросился из больницы на выходные, но домой не поехал. Всё равно тётка вызовет «скорую» и отправит его обратно в отделение, чтобы он у неё в хате не помер. Но он знал, что больше туда не вернётся. Туда, где даже летом стоит стылый холод, как в морге. И где всё равно ничем не могут помочь.

У Димы при себе был паспорт и немного денег. Он взял билет на поезд до Сосновки.

Ни воды, ни еды. Он едва волочил ноги, когда вылез на платформу и побрёл по тропинке к сопкам, минуя деревню. Только чтоб никто не задержал, не начал расспрашивать. Если он не найдёт пещеру, значит, умрёт где-нибудь в тайге, забившись под бурелом, словно издыхающий зверь.

Пропал — и всё.

Тётка заявление в милицию напишет, наверное. Но ей без него лучше будет. Поплачет, потом возьмёт бутылку бормотухи у соседки. И не хоронить опять же, деньги не тратить.

Тропинка вывела его в сопки — через кусты, чьи колючие ветки обдирали на нём куртку, словно пытаясь задержать. Стланик точно так же цеплялся за ноги. Дима слабо этому удивлялся. Задыхался. Иногда падал. Иногда даже скатывался вниз по склону, на миг теряя сознание от удара о камни. Но, очнувшись, продолжал упорно карабкаться вверх.

И когда на лиловом небе блеснули первые звёзды, он увидел лаз в пещеру. Тёмное отверстии под валуном. Может быть, звериная нора или берлога? Медведь?

Дима опустился на четвереньки и полез внутрь. Фонарика при нём, конечно, не было. Какие-то останки мыслей ярко вспыхивали в мозгу, чтобы тут же погаснуть. Но вот впереди неясно забрезжил свет — откуда?

У Димы уже не было сил удивляться. Он просто полз, машинально переставляя ободранные ладони и коленки, — к неясному свету, туда, где пещера расширилась настолько, что он смог даже сесть и оглядеться. Его мутило — от голода или оттого, что кровь была зашлакована до предела. Но он всё-таки увидел, что свет льётся из отверстия в своде, очевидно, выходившего на горный склон. И ещё сквозь гул и звон в ушах он услышал плеск воды и, встрепенувшись, пополз дальше.

Тут он почуял запах, от которого всё в нём перевернулось.

В детстве мама читала ему сказку про Карлика Носа. Там мальчишка сунул нос к незнакомому цветку, испускавшему волшебный аромат, и поплатился за это. Но в пещере запах исходил не от цветка — Дима ясно разглядел потёки на камнях прямо над ручейком. «Мумиё! — вспомнились ему слова Михалыча. — И пещерный лук…»

Здесь действительно торчали какие-то ростки — среди камней, цепляясь за жизнь. Дима заполз прямо в ручей и долго, жадно пил, не поднимаясь. Дурнота постепенно проходила, зато наваливался сон, вязкий, словно сырая глина, в которую он угодил коленками. Пришёл сон, и боль ушла.

В этом вязком мутном сне он снова и снова поднимался и, не открывая глаз, подползал к стене пещеры и лизал мумиё, словно олень, пришедший на солонцы. Выдёргивал из земли луковые перья, жевал их вместе с луковицей, вместе с прилипшей к тонким корням землёй.

Потом пил из ручья, отползал и снова спал, спал, спал.

Он не знал, что его больное тело час за часом усыхало всё сильней, уменьшаясь в размерах. Не знал, что наверху, на земле, лето сменилось осенью.

Просто однажды он открыл глаза, потому что замёрз. Он тихо захныкал, даже не попытавшись снова напиться из ручья. Он ничего не знал о себе, ничего не помнил, даже того, что когда-то его звали Димой.

Так же, на четвереньках, он пополз обратно по пещерному лазу, пополз к солнечным лучам, к их смутному зыбкому теплу, оставив позади себя кучу тряпья, из которого вывалилось его синюшное, но совершенно исцелившееся тело.

* * *

Про найденного грибниками в сопках ребёнка, по виду двухлетнего, написали многие газеты и даже показала короткий сюжет программа «Взгляд». Милиция возбудила уголовное дело, которое вскоре было закрыто.

Мальчика определили в Дом ребёнка и назвали Димой.

Димой Найдёновым.