5. Милкина заводь

Если у вас к середине этого рассказа не возникнет
 отвращение к автору, то вы не человек.

Если у вас в конце этого рассказа не появятся
на глазах слёзы, то вы также не человек.

     Возможно, я неверно озаглавил рассказ. У меня был ещё один вариант – “Покаяние”.  Но так как заголовок должен быть один, то пришлось оставить тот, который вы видите. Мне кажется он красивее, проще и романтичнее.
     Ну что же,  приступаем. Только предупреждаю, в начале рассказа я покажусь вам отпетым скандалистом  с остроугольными реакциями, вы меня пошлёте к чёрту и даже книжку захлопните. Но это временно, это для разогрева, для куража. Для моего, а может быть и для вашего.  Потом будет всё нормально. Итак, поехали.

      Вот вы…, да, да, вы..., ну, вы..., те, кто читает сейчас… Вы же знаете меня. Я вижу, как вы криво усмехнулись на это слово – “Покаяние”. Как будто дождались своего часа, как будто воткнули мне шило между рёбер, повертели там и спросили: - Что, Яранский, совесть проснулась? Покаяние решил написать? Ты что же это, наконец-то, перестанешь глумиться над читателями? Перестанешь  их мордой в своё авторское непотребство тыкать? Перестанешь петь под свою дурацкую гитару уличные песни и рисовать картины с летящими айсбергами? Ха-ха... Свежо предание да верится с трудом...  Хотя, кто тебя знает. Может ты и на самом деле образумился. Знаешь, тебе давно бы пора уже вылезть из бульдозера, на котором ты в толпу въехал и передавил половину. Давно пора бы грешки свои перед народом искупить, выйти на площадь и разбить асфальт своим скудоумным лбом, дабы увидели все, что не козёл ты драный, а путёвый мужик, с которым можно и в рейс, и в ресторан, и в баню, а если женщина, то и в стог сена на полчасика. А, Яранский, что скажешь-то?
    
     А что вам сказать? Вы на меня как гопники наехали. И козёл-то я драный, и песни-то мои не те, и картины-то непонятные. И как прикажете мне теперь с вами разговаривать? Ну как вам объяснить, что не танцую я ламбаду, потешаясь над вашими читательскими конвульсиями. Я танцую танго с красивыми женщинами. Правда, не так часто, как хотелось бы. И вообще это только на страницах своих я открываю шлюзы и выпускаю мысли весёлые на поля изумрудные. А в жизни я очень удобный для совместного проживания потому, что не ограничиваю ничью свободу и как дворовый щенок люблю всех кто возле меня. И гитара моя не дурацкая, а дорогая моя подруга, которая плачет со мной когда мне больно. И картины мои фантастические, иногда бредовые, но каждый задержится перед улетающими айсбергами, не поймёт ничего, но ведь задержится, потому как других таких вы во всём мире не найдёте.
 
     Вот перечитал сейчас последний абзац и вижу что трамвай наш, ребятки, не туда покатился. Ведь собирался покаяться, так нет, снова вы в мой улей палку сунули и ворошить начали. С первых строк перепалка начинается. Ну ладно, меняем пластинку. Если кто читал некоторые мои рассказы, то знает уже, что меня заносит, иногда так, что сани переворачиваются, полный рот снега и круги в глазах, ничего не вижу и кони разбежались по оврагам, мысли то есть. Погодите, сейчас соберу их в кучу и поговорим...

     На всякий случай, я ещё раз предупреждаю, что сильно обидчивым не стоит читать несколько первых страниц этого рассказа, так как я там немножко не в адеквате. Чуток. Прошу прощения. Я не могу по-другому. Сначала облаю всех, а потом вину заглаживаю. Зато конец хороший. Если хотите - начинайте с конца читать (шутка юмора). И извините, что не вписываюсь в литературные стандарты. Не могу я вписываться. Не-мо-гу. И извиняюсь я зря. Вам всё равно, а меня корёжит метать бисер. Если вы не принимаете мой стиль, так это ваши проблемы. Не стану извиняться. Либо принимаете меня со всеми моими фантазиями, либо… Что либо? Ну, например, идите в библиотеку, берите толстый том Тургенева и читайте до умопомрачения, если вам ближе дамы в колокольных юбках с правильной, дворянской речью, с веерами и реверансами.

    Ведь я - свежий переменчивый ветер, свободно летящий над равнинами и несущий в своих струях стремление души. И лёгкую усмешку к ним, другим, которые спрятались за общественными рекомендациями и только крестятся когда шарахнет вдруг неожиданный гром из-за крыш, вместо того, чтобы поднять вверх, навстречу первым каплям, улыбающееся лицо, расправить крылья и взлететь навстречу. Вы спросите - Навстречу чему? О, это самое главное. Как-нибудь напишу и про это. Если цензура пропустит. И вы удивитесь. И не поверите. Но не сейчас. К тому же подозреваю, что после такого моего вступления вряд ли кто-то последует совету не читать рассказ дальше, наоборот сложит фигуру из трёх пальцев в мой адрес и стрельнёт глазами в следующие строчки. Ну ладно, как хотите... Я предупредил...
 
     Итак, здравствуйте, уважаемые читатели!

     Красиво я начал, правда? Всех вас, чохом, взял да уважил. Просто образец деликатности. Ну, ничего, вы у меня ещё попляшете. Я ведь не от души расшаркался. Положено так начинать, вот я и блеснул любезностью. А, вообще-то, хотелось бы провести эксперимент. Социальный, так сказать. Например, начать с провокации. Взбодрить вас немного. А как взбодрить? Ну, это просто. Нужно нервы вам поднять. Ну, что же, поднимаю.

     - Здорово, недотёпы! – и отвернулся, и стал вдаль глядеть. Жду, жду – ничего. Что же это такое-то? Вам что, не обидно? Нет? Хотите покруче? Ну что же, продолжу: - Здорово, жулики и проходимцы, тунеядцы и воры, мелкие подхалимы и крупные взяточники, насильники и растлители, рогатые мужья и истеричные жёны! – и снова вдаль печальным взглядом. Оп-па, пендаль по жопе. Аж зубы сбрякали. Задело кого-то. Значит я компенсировал первоначальную дань литературному кодексу чести, тому самому, который выгравирован на лбу выпускников литинститута
.
     Итак, буквально в одном абзаце я выполнил три задачи:

     Первая – уплатил дань литературным обязательствам. Проще говоря, сделал классическое ханжеское приветствие, из которого следует, что всех вас я, кхе-кхе, уважаю, что, в сущности, есть полная чепуха и ложь, так как всех вас я знать не знаю и не могу уважать в силу того, что на брудершафт мы не пили. Может быть, половина из вас тайные чмошники, а вторая половина явные, ну и что же, приседать перед вами? Это моя уступка писательской этике, будь она неладна.

     Вторая – компенсировал искусственной грубостью моральные потери, понесённые на фоне литературной обязаловки.

     Третья – нашёл таки одного, который не утёрся в ответ на оскорбления, а выдал ногой то, что и положено мне выдать. Хотя и сильно ты сотряс мои челюсти, мог бы и полегче, но, уважаю, ты – молодец. С тобой буду разговаривать. Посиди пока вот здесь, за занавеской, не скучай, вот тебе трёхзвёздочный коньячок, не уходи, прошу тебя, а остальным я, всё-таки, пару слов скажу, пока ещё кураж суставы выворачивает и глаза под лоб закатывает.

     Конечно, за здорово живёшь величая всех вас уважаемыми, я вешаю на свою шею добротный хомут и что-то мне свербит о том, что этот хомут ещё натрёт мне холку. Ну, да бог с ним, уважаемые, натрёт так натрёт. Ещё славные гусары славного партизана Семёна Давыдова, подливая эскадронным коням в водопойное корыто ведро портвейна, заметили, что риск – дело благородное.

     Э-э-х, понесло меня… вот, чёрт, предупреждал же… сейчас всё в кучу соберу, что нужно и не нужно… в течение мыслей попал… завертело… теперь пару страниц барахтаться буду пока не выплыву из стремнины…

     Легко их благородиям о благородстве рассуждать, а нам-то каково, с нашим рабоче-крестьянским, исключительно неблагородным, неблагодарным и ещё каким хотите “не…“ происхождением? Им-то уже при рождении сертификат о качестве выдаётся с подписями ангелов и архангелов, удостоверение, так сказать, о том, что сиё дитё обладает голубой кровью, и его не смей с грязью мешать. А нам, колхозникам, вместо сертификата пару булыжников всучивают, тащи, мол, их, за пазухой прячь, а если что, так не стесняйся, сразу руку за пазуху, потому как если промедлишь, сам первый в глаз получишь таким же булыжником. Так и я уж, извините, лучше первым метну, чем от каждого из вас дожидаться. Социальная принадлежность, так сказать, обязывает. Не умеем мы интеллигентно вопросы решать, всё в морду дать норовим. Ау, Расея-мать, тьфу…

     Конечно, каждый дурак хотел бы пить шампанское за одним столом с голубокровными молодцами гусарского генерала, да ведь каждый сверчок знай свой шесток. Они, да и маман ихние с папан, как соколы глазастые, своих видят и лобызаются, а чужих в упор не замечают и задом поворачиваются. Как церберы трёхглавые на привязи у своих родословных и почище Петра и Павла процеживают кандидатов в свой сословный рай.

     Но что нам, пришибленным постперестроечной Россией, теперь до них, профукавших патриархальную Родину и почивших под мраморными плитами семейных склепов на золотых пляжах Лазурного берега? Их благородиям давно по коромыслу как живёт нечищеная Родина. Они её, залитую красно-белой кровью, ещё в двадцатых годах отпели и забыли. А если и помнили, то скорее не Родину, а свой статус-кво на этой Родине. В европах-то они швейцарами прислуживали,  в последних кальсонах, зато с остатками голубого апломба.

     А мы здесь, покаместь, на тоскливой русской равнине, всё так же мычим “Дубинушку”, плетём лапти и недобро зыркаем на легконогих инопланетян в босоножках, хотим, чтобы и они в лаптях, и чтобы улыбались поменьше, мы-то не улыбаемся, хоть пряниками нас завали не улыбнёмся.

     Вот и проходит жизненная тусовка, акт за актом, в обрамлении свиных рыл, то есть спившихся до оголтелого цинизма падших ангелов, непонятых в их творческом порыве и репрессированных общественным мнением. У них поэт Вознесенский на устах и фиолетовый полумесяц под глазом. Выпить культурно не с кем. Иной раз, после очередного разговора “за жизнь“, чёрным, развесистым карагачем произрастает откуда-то из под  левой ключицы желание бросить всё к чёртовой матери, купить в деревне седло, затянуть на брюхе подпругу и отгалопировать к водопойному корыту с портвейном в компанию простых и честных гусарских буцефалов.
 
     А вы хотите, чтобы вас уважаемыми величали. Мне не жалко. Извольте. Я рискую. И риск мой дело либо дешёвое, либо дурное. Я в данном раскладе, рискую быть облитым помоями сразу из двух вёдер.

     Во-первых, мне предъявят обвинение в заигрывании с читателем. Якобы для того, чтобы расположить их к себе и поиметь на этом какие-то дивиденды. И скажут именно так "Заигрывает чувачок с лоховатой публикой. Тут и читать-то нечего при таком начале. Надо с первой буквы заявлять о себе, а он – здра-а-авствуйте уважаемые… Тьфу…" И скажут это маргинальные представители так называемого “культурного слоя”, из тех, кто раньше всех на городской улице получают по брылам. У них полёт творческой фантазии начинается в ближайшей рюмочной, где помятые собеседники с кисло-сивушным выхлопом, не всегда адекватно воспринимают глубину мысли. Полёт заканчивается вылетом из  дверей рюмочной от дружного пинка собутыльников, не оценивших изящества литературного замысла.

      А не маргиналы, то есть классические литераторы признанные критиками, отреагируют надвое. Или бездумно похлопают в мягкие ладошки, восхитившись моей воспитанностью (о них лучше промолчим, так как это человеческий материал, недостойный даже минутного внимания), или, поправив очки и приоткрыв треугольничком рот, промямлят "Лицемер". Или обозначат это самое отношение ко мне другими определениями, приспособленными под их среду обитания. Они – белая кость творческой элиты и если подхватывают иногда на улице фонарь под глаз, то не за выступление в рюмочной, а просто так, по прихоти социального антагонизма, непонятно от кого и непонятно за что.

     Во-вторых, мне коротко и исключительно доходчиво врежут под дых убийственным словом "Шестёрка!" Это уже из другой социальной среды, от граждан в спецовках. Но смысл от этого не меняется, только форма обвинения. А в ней-то всё и дело. Сравните: Лицемер – обвинение вялое, расплывчатое, без души, всё равно что павлиньим пёрышком пощекотали, в общем, интеллигентно и неконструктивно. И свободно проходит через фильтры с мелкой ячейкой, поставленные семьёй и школой на выходе из речевого аппарата. Причём мелкость ячейки задана условиями воспитания, то есть периметром среды обитания и через её диаметр не выскочат наружу куски матерщины, ой простите и извините, сквернословья. Конечно, они там, внутри, будут гулко перекатываться, особенно сразу после получения по интеллигентской морде, скоблить стенки желудка, разворачивать селезёнку, но наружу могут появиться только в розовом пеньюаре и с накрашенными ноготками, и выглядят, примерно, так "Какой ужас, У вас нет совести, Как вам не стыдно, Пожалуйста, прекратите, Я позову милицию, Я пожалуюсь" и тд, и тп, и тд, и тп. Их много, этих марсианских слов, рождённых оторванностью от коренной жизни, трусостью и плебейством, а ещё глупостью, но эта последняя вещь неподсудна, ибо с дурака нет спроса.

     Шестёрка – как удар хлыстом. По рёбрам. С оттяжкой. Шестёрка сотрясает все базисы и надстройки своим объёмом и конкретикой. На Лицемера и обижаться-то несерьёзно, оно вне иерархии и не сбивает спеси. Зато Шестёрка – меньшая карта в колоде и именно поэтому валит с постамента в фундамент. Да ведь как обидно – меня, алмазного и брильянтового, в фундамент, через все калашные ряды в самый низкий, в говно. И ты слышишь, прямо, как трещат шейные позвонки, вытаскивая рот на поверхность зловония и понимаешь, самое страшное понимаешь, что вынырнуть-то можно и в темноту убежать, но будет завтра. А завтра, при галстучке, будешь снобически превосходно растягивать губы и толкать умную речь с профсоюзной трибуны, или, с видом библейского Соломона, вправлять мозги облажавшемуся на мелочёвке заму. Но снова этот запах. Боже, откуда? А из вчерашнего. Оттуда. И вот опять, и вот снова. И хочется оглянуться и, как шакал, встряхнуть шкуру свою шестёрошную, да ведь знаешь – тряси не тряси, а вонь поселится в ноздрях и сама по себе не уйдёт, разве что вытолкнутая новой вонью.

     Что поделаешь, Шестёрка это судьба. Только не моя. Чужого не возьму. Своих грехов как на собаке блох. Грешен. Каюсь. И тебя вот “уважаемый читатель“ походя локтем задел. Звиняйте. Натура у меня такая литературная. А в жизни я белый зайчик, лапочка да и только. Матом? Да вы что, господа? Только по обстоятельствам, когда придурки достают. Дать кому-то в зуб? Ну, это уж совсем не каждый день. И тоже если только сами попросят. Согрешить с женщиной? Унести её от запойного мужа в духмяный июньский стог и зацеловать до боли в дёснах? Так ведь по любви, не иначе, без обид и претензий.
 
     Ну да, чуть-чуть везде виноват. Но не смертельно. Я ведь живой ещё, пока “друзья” не загнали нож под рёбра, и изумрудные веточки души ещё не пожелтели, шелестят своими шёлковыми ладошками и песню мне поют о дальних странах, синих морях и чёрных парусах. Поэтому и не стерплю, если Шестёркой обзовёшь. Приду и разобью окно, вытащу на улицу за длинный язык и отрежу его тупым кесарем, коим моя мать уличную уборную скоблила. Для тебя же лучше, если ограничишься Лицемером, отмахнусь только, ну, может, ещё пошлю на двадцать четыре буквы.

                *     *     *

     Вообще-то, я не с этого хотел начать. Просто опять занесло коляску на повороте. Где она, колея-то? Ах, да, вот. Э-гей, залётные, гип-гип, йо-хо-хо, правей, правей, родимые, давайте, давайте на большак выносите. Сейчас для общего тонуса сто граммов коньячку и пальцы в рот и свистеть на всю округу. Гип-гип, йо-хо-хо, Женя Яранский на облучке, кнут в руке, рожа красная и сопли по ветру. Эх, коньячишко-армячишко… Хорошо, мать честная…

     Эй, читатель, автор пендаля, не заснул ещё? Иду к тебе. Я закончил с читателями собачиться, всё, что хотел, выдал, всю дурь выдал. Они, уверен, сейчас крутят пальцем у виска и корчат рожи в мой адрес, но мой эксперимент проведён успешно, я нашёл одного настоящего мужика, нужного мне для хорошего разговора. Давай хлопнем по рюмашечке чтобы взбодриться да и поговорим ладком.

     Скажи мне, дорогой мой, у тебя совесть есть? Ну, чего ты так покраснел? Как девушка, у которой юбку ветром задрало, а она трусы одеть забыла. Я же не прокурор и не шью тебе статью. После коньячка мы с тобой оба философы и давай оторвёмся от земли и будем витать в сферах. Ага, “есть” говоришь. Только не “ну, есть”, а просто “есть”.  Да расслабься ты. Давай-ка ещё по одной для раскрепощения мозгов и развязывания языка… Кхе-кхе… Ядрён корень… На конфетку… Ну вот… Молодец!..
 
     Так вот, дорогой мой, про совесть я спрашиваю не потому, что я инспектор из департамента морали, а потому, брат, что мне уже сороковником между глаз звездануло, а вся жизнь в дыму каком-то, чётких  контуров не вижу, одни зигзаги как след перепуганного зайца по первому снегу. Как будто корзину мне на голову одели, а снять забыли. Иду, ничего не вижу, в какие-то столбы тыкаюсь, а куда иду не ведаю, к чему иду не знаю. Казалось бы, всё яснее ясного – иди туда, где хорошо, где солнечные пляжи да красотки с точёными фигурками. Так ведь нет, это какой-то левый закидон. Не то, друг мой, не то. Тёплый песочек и сиськи в прозрачных бикини это лишь этап в жизни, приключение для сосунков, шелупонящихся на всяких там ибицах на шальные деньги из папкиного воровского типа бизнеса или сутенёрского общака. Это ведь не счастье. Эрзац временный. Некачественное квази. Кино, забытое сразу после сеанса. Но ведь есть же где-то то, что не забывается, не приедается и не осмеивается. Где оно? Где? Куда идти? Может, ты знаешь? Вот и хочу тебя спросить: – Где оно, счастье-то? Есть ли? А ты парень честный. Покраснел как рак, когда я про совесть спросил. Значит, врать не будешь. Мне ведь правду охота. Ты, я вижу, не студент-пофигист с кривой ухмылочкой и не никчёмный интеллигент в футляре собственной значимости. Может лучше моего знаешь за какую ниточку в этой жизни дёргать надо. Вот и ответь по совести - Сам-то счастлив?

     Зашумело в голове, мысли завертелись, видно мой читатель контакт установил.

     - Вот ты, Яранский, про счастье спрашиваешь. Да уж больно резко тему развернул. То про буцефалов и шестерок, а тут сразу к высотам воспарил. Не понимаю тебя. В первой части рассказа  хорохорился, пыль в глаза пускал, дешёвые приёмчики демонстрировал, лаялся на всех, запутал совсем. Как с тобой разговаривать-то,  как с уркой или как с человеком?

     - Да я и сам не знаю. Кризис у меня. Среднего возраста. Выпал я из обоймы моей прошлой жизни, а в новую никак не вставлюсь. Вот и мотает меня как дешёвую проститутку после жёсткого рабочего дня в сауне. Из стороны в сторону. Зацепиться не за что. И мозги нараскоряку и все мысли перепутались, одни хвосты да обрывки из кучи торчат. Целой картины не вижу. Вот и гавкаю на всех, что полжизни прожил и в тупик заехал. Всё в мелкоте какой-то прошло. Как будто в речке-говнюшке купался, а моря настоящего так и не увидел. Ну да, есть и квартира шикарная, и тачка буржуйская, и тёлки с сиськами на стороне, и зарплата гринами, и жена не выкобенистая, и тёща не сильно напрягала, царствие ей, и дети красивые. Всё есть. Да больно ровно всё, не тряхнёт  нигде душу. Я, грешным делом, думаю, есть ли она у меня ещё? Была, давно, помню. И свет какой-то был голубой, и деревья были, и речка вся в солнечных зайчиках, и рыбы маленькие плавали, а мы их ловили майками и обратно отпускали. И пацаны все были улыбчивые да шебутные. Эх, брат, прослезил ты меня. Как тебя называть-то?

     - Мишей меня зовут. Не знаю только, по адресу ли ты со мной эту беседу затеял? Шустрый ты. Коньячком угостил. Спасибо. Ты думаешь, что каждый, кого ты сейчас за хобот поймаешь и вопросами к стенке припрёшь, тут же тебе все карты разложит и все ответы как по азбуке отчебучит. Не факт. Есть у меня кой-какие мыслишки по теме, чисто теоретические. Понимаешь, все мужики, если они ещё не пропили мозги свои, рано или поздно, к сороковнику примерно, упираются в стену непроходимую. То ли всё надоело и чего-то новенького хочется, то ли уже вообще ничего не хочется. Короче, депресняк одолевает. Разобьют весь лоб об эту стену, тут только и вопросы появляются. Что за стена такая, откуда взялась на столбовой дороге, ещё вчера не было, да как свернуть её? Взорвать, что ли? А стена-то не каменная, она вообще невидимая. И как её взорвать? Думаю, что в мозгах надо взрыв делать. Сносить начисто все загоны и лабиринты мозговые и новые строить. А ещё лучше ничего не строить. Ты вот строил, строил, а толку-то? Всё равно не то, что хотел, построил.
 
     - Умный ты, Мишаня. Хорошо сказал, что мозги взорвать надо. Пора, брат. Только вот насчёт того ты не прав, что я построил не то, что хотел. Хотел, Мишаня, хотел. И именно этого хотел. Денег хотел. Думал, что чем их больше, тем проблем меньше, а жизнь красивше. И чтобы ими налево и направо. Сунул руку в карман, а там опять их полно. Красиво, любо. Тут тебе и джакузи японская, и крыша итальянская черепичная, и Гавайя океанская, и для жены солярий зимний, и стажировка английская для дочурки, да что там говорить, туалетная бумага и то по цене Мерседеса. А сейчас вот отлегло. Как будто болезнь тяжёлая была и только что отпустило. Пресытился, что ли? Не знаю. А дальше что? Тоже не знаю. Оттуда ушёл, да никуда больше не пришёл. И пацанов, улыбчивых да шебутных, больше не видно. Все большими дядьками стали. Бизнесмены, б…дь. У всех кассовые аппараты в мозгах щёлкают, доллары считают. Они, видать, ещё в больнице, не вышли ещё, не вылечились. А ждать их времени нет, экватор пройден, дорожка к погосту повернулась.
 
     - Знаешь, Яранский, сдаётся мне, что взрыв-то у тебя в голове уже взорвался. Снесло твои старые перегородки и место пусто образовалось. Однако скажу, что прав ты. В том смысле, что ждать не стал. Ведь многие в стенку упираются, да не многие понимают, что взрывать её надо сразу. И начинают шебуршать, подкопы делать, слева и справа обходить, перелезть норовят. А всё это возня мышиная, ничего нового, так и бегают по кругу, как пони в цирке. Стенка от этого ещё толще делается и такая сделается, что её уже никаким взрывом не возьмёшь, сил не остается, все силы выбегал, все на джакузи да на черепицу истратил. А тут, глядишь, и конец твой карячится. И нехорош он, ох нехорош. Сам знаешь, у нового русского три конца - или Кащенко, или Бутырка, или в черепушке контрольная дырка.
 
     - Вот, вот, Мишаня, мне тоже эта беготня уже в кадык упёрлась. Не туда забежал. Проскакал мимо всего. На глазах как шоры лошадиные. Только вперёд, вперёд. Не дай бог конкуренты договоры перехватят, в ассортименте или в ценах обойдут, клиентуру переманят, не дай бог свои где-то напортачат, инсайд сольют или, попав нечаянно под раздачу, стуканут куда надо. Карусель. Ты знаешь, Мишаня, я, иной раз, у себя за спиной такое слышу: "Видал, Вовчик, Яранский-то совсем съехал. Невменяемый какой-то. То ли с жиру, то ли с дури. Я ему говорю, а он – да, да. Я ему опять говорю, а он опять – да,да. А вижу, что не врубается. Летает где-то. Ну, я ему и подсунул отчёт месячный. У меня там лажа кое-где вылезла. Так он подмахнул не глядя.  Может, болеет мужик? – Да нет, Толян. Баба у него на стороне, вот мозги и заняты с утра до вечера, надо и там успеть и дома не облажаться".

     Представляешь, Мишань? А у меня ведь нету сейчас никакой бабы, разогнал всех. Ошибаются мои ребятки, и ведь не  объяснишь, что обрыдло всё. Не поймут. Не доросли. У них мысли пока только про тачку с музоном, да чтоб тёлок в ней на шашлыки катать. Алё, Миш, ты меня слышишь?

     В ушах что-то потрещало, потом прорезался голос:

     - Да слышу, слышу. Я вот что думаю. Я ведь не зря тебе говорил, что нужно взорвать и ничего не строить. Прочитал недавно одну книгу толстую, китайскую. Не всю, половину. Ну, ладно, врать не буду, немножко прочитал, дальше мозгов не хватило. Называется “Дао”. Мао-Цзэ-Дун, что ли, написал? Нет, не он. А, вспомнил – Лао Цзы. Муть полная. Одно слово – китаец. Только одна мыслишка у него там есть интересная. Говорит надо жить так, чтобы ничего не делать. Ну, то есть, если ты что-то делаешь, крутишься как-то в этой жизни, и всё-то у тебя криво выходит, всё не так как хотел. А потом волосы на себе рвёшь и обвиняешь кого-то в этом. И потому, говорит, это так получается, что ты судьбы своей не знаешь, а лезешь жизнь свою устраивать. Судьба у тебя идти налево, а ты направо попёрся, или наоборот. Плыви, говорит по течению, не дёргайся, само куда надо вынесет. Ну, не будет у тебя джакузи японской, да и не надо. Не в джакузи счастье, а в том, что дров не наломал при жизни. Это как по лесу пройти, можно боком между деревьями, а можно буром переть и выйдешь весь ободранный и искорёженный или совсем там сгинешь.
 
     А ещё раньше другую книгу читал. Библию. Автора не помню. Так вот там почти слово в слово про то же самое написано. Птички небесные не сеют и не жнут, а пропитание каждый день имеют и о джакузи даже не мечтают, им это на фиг не надо, им и так хорошо. Сечёшь, Яранский, какие умные мужики были. А люди, народ то есть, ушлые. Поняли, что это великая мудрость и давай эту книгу из поколения в поколение двигать как эстафетную палочку. Только вот делают всегда по-своему и всегда боком выходит. Бог сказал – надо так, ан нет, мы не так, а вот так сделаем, мы же кочевряжистые. Поэтому во всей остальной природе порядок, всё чин чинарём, а у людей всё через жопу. Поэтому и страдаем. И вымрем, в конце концов, как мамонты.

     - Ну и нахватался ты, Мишань. Однако, умно всё вроде бы. Да и у меня к твоим сказкам присказка есть, народная, тоже из поколения в поколение. Если упёрся рогом в тупик и не знаешь как какое-то дело сделать, отложи его в долгий ящик, глядишь, оно само по себе, без твоих нервов разрешится со временем, а ты потом только ладошки обтряхивай да приговаривай "Вот и ладушки, вот и ладушки". Только загвоздочка одна имеется. Словами-то красивыми мы все можем, а как на самом деле ничего не делать, да ещё и в шоколаде быть? Шоколадку-то хочется. А за неё надо и мозгами попотеть и ножками подвигать.

     - Не знаю. Думаю, просто нарываться не надо. Здоровье дороже. Ты вон псих какой стал. В начале рассказа назвал всех уважаемыми, потом тут же всех обосрал, а теперь о счастье задумался. Ну и бросает тебя. Явно нервишки пошаливают. Лечить тебя надо. И головку в первую очередь.

     - Вот это точно, Миш. Взорвать всё надо, взорвать к чертям собачьим. Ну вот, взорвал я, а дальше что? Перекреститься да помирать? И помирать не хочу. Хочу чтоб радость какая-то была. Чтобы опять всё голубое да пацаны шебутные. Не-ет, Мишка. Делать надо что-то, делать. Твой китаец умный, да всё-таки дурак
.
     - Да бог с ним, с китайцем. Я тоже ещё никого не видел, чтобы прохлаждался по жизни и при этом весь в чёрной икре с головы до ног. В дерьме – да, а в икре – нет. Это нам точно не подходит.  В дерьме никакой радости. А в том-то вся и штука, Яранский, я вот только сейчас врубился, что надо радость где-то найти, в чём-то. Ведь была же у тебя когда-то радость. Маленькие рыбы помнишь?

     - Эх, Мишаня, опять ты меня в тоску вгоняешь. Прямо душа заныла. Давай-ка ещё по стопарику перевернём. Коньячок-то он как настройщик, только не пианино, а мозги настраивает. По трезвому всё по верхушкам прыгаешь, а с коньячку всё в глубь лезешь, себя копаешь. Глядишь и выкопаешь бесёнка, который в тебе сидит и жить мешает. Оторвёшь ему башку, в поле выпустишь и думаешь, что чист ты и завтра вот, с утречка, новую жизнь начну. А утром всегда какая-то хрень мешает, опять новая зараза в тебе сидит и похихикивает. И опять в колесе, как бельчонок, бежишь, бежишь пока не сблюёшь от мельтешения в глазах или не сдохнешь.

      А как сдохнешь, да как увидишь жизнь свою сверху, так душа и захолонёт, и завоет. Оттуда-то виднее, что не жизнь, а круги на стадионе, тысяча кругов и все одинаковые, финиш каждого круга – начало нового. И вот вынесли тебя с последнего круга с глазами стеклянными, нарядили как на свадьбу, упаковали в ящик тесноватый, иконку на ручки поставили и понесли с личинами скорбными. А душа под облачком порхает, картину безрадостную видит и мечется, и рыдает. От того рыдает, что больно ей видеть, как за личинами скорбными мысли не скорбные прячутся. Меня несут, а о своём думают. И не меня жалко, а себя. Ведь как-то жить по новому надо будет, перестраиваться. "Проблемы полезут, решать кто их будет? Кто грины принесёт, кто облупленную дверь перекрасит, кто сапожки итальянские подгонит, сын-балбес теперь совсем от рук отобьётся, старость скоро, а одной-то как, как одной-то?.." Это жена. А друзья "Чёрт, дождь накрапывает, поскорей бы управиться, вот тягомотина. Как бы снова на поминках не перебрать. Любка совсем сожрёт. В последнее время как с цепи сорвалась, и то не так, и это. Наверно, про Верку догадывается. А Верка тоже хороша. Доит меня как корову. Но хороша, сучка. А грудь-то, а? Нет, не пойду на поминки. К Верке… К Верке…"  А я лежу посреди всех этих мыслей, в цветочках, как падишах персидский на носилках, а сделать ничего не могу. А по сторонам прохожие всякие идут "Кого это? – спрашивают друг друга, - Да вон, на ленточке написано – Яранский. – Кто такой? – Да хрен его знает…"  И дальше пошли. Всем до лампочки. Всем.

     - Стоп, стоп, стоп, - это Мишаня вмешался из эфира, - Стоп, Яранский. Опять тебя понесло. Ну чего ты злой такой? Уймись маленько. У тебя не глаз, а кривое зеркало. Всё-то ты наперекосяк видишь. И жену и друзей обхаял. Ну не псих ли? Я ещё раз тебе скажу – псих. Ещё какой. Пожалуй, хватит тебе пить. Дай-ка сюда бутылку. Спрячу. Ты, видать, когда под этим делом, дурака гонять начинаешь. Иди умой физиономию, да взбодрись чуток. Ишь, как сам себя накрутил. Всем раздал по зуботычине. Сам только весь такой хороший, прямо мученик святой, хоть сейчас в Рай. А ведь не виноват никто, сам ты и виноват. Я же говорю, что ты построил не то, что нужно. В материю вдарился, а душу в сарай запер чтоб не мешала, ещё и намордник ей надел. Вот она и стонет у тебя сейчас. Тебе себя самого жалко. О себе думаешь, больше ни о ком. Я сейчас, после твоего дурацкого монолога, тебя насквозь вижу. И гнусно мне с тобой разговаривать, да вижу, что брось тебя, так ты совсем свихнёшься и в дурку угодишь. Счастья он, видите ли, хочет. Да счастье-то как раз от души идёт, а не от джакузи японской. Ты сарай-то отопри, на свет божий её вынь, да в тельце своё приладь, да к сердцу поближе, да намордник сними, чтоб не мычала она, а русским голосом тебе прямо в мозги говорила. Да очисти сначала. Она у тебя вся во струпьях проказных, в грехах вся. Сорок лет прожил, а ни разу душу не почистил. Ботиночки-то каждое утро чистишь, брючки отглаживаешь, чтоб все думали "Ай да мужик, конфетка просто, чистюля, солидный какой, порядочный…" И ведь не разглядеть просто так и сразу, что не супермен ты, а тара деревянная, ящик пустой с лейблой американской.

     Я помню, как ты в другом рассказе разглагольствовал о том, что вот, мол, одна только ось во всём мире есть, блуждающая, через твои полушария просверленная. Там, где ты блуждаешь, там и ось мировая, и центр мира. Ну, ладно, я, по большому счёту, спорить не буду, может быть, даже соглашусь. Только этим посылом нельзя просто так размахивать, без смысла. Ты как будто вызов бросаешь. Как будто залез на крышу и орёшь на семь кварталов "Дураки вы все…" Ну как тебе после этого пендаля не дать, чтобы ты с крыши кувыркнулся, об землю приложился и в чувство пришёл? Чтобы дурь из тебя да гонор неуместный повылетали.
 
     Тебе понять бы надо, что ты – это не просто ты. Ты есть слагаемое из двух частей – тело твоё и душа твоя. И в этой сумме тела твоего должно быть процентов десять, не больше, остальное душа. Ты вот тело своё лелеял, теперь видишь, что и достиг-то всего десять процентов от возможного. Чувствуешь, что этого мало, а в чём дело понять не можешь. Сам говоришь, что проскакал мимо всего. Понимаешь, что большую часть потерял где-то, проглядел, прохлопал. На мелочи разменялся. И жизнь твоя два рубля стоит. И обидно тебе и неспокойно. И поплакать хочется и в морду кому-нибудь заехать…

     Опять что-то затрещало в эфире и голос Мишкин пропал. Гроза, что ли? Где там моя бутылка? Да нет, пить чего-то расхотелось. Ну, Мишаня, ну, чёрт. Вот это выдал. Зацепил так зацепил. Тебе бы в морду-то заехать. Да как заехать, вроде складно всё говорит. Обидно, однако. Ой, Миханя, не простой ты человек. Я, говоришь, и сам ответов не знаю, а лупишь меня по чёрному, со знанием дела. Простачком прикинулся, автора он не помнит. Психолог, поди?

     Треск в ушах поутих и снова послышалось Мишкино сопение.

     - Да не психолог я. Тут им и быть не надо. Сам про себя всё рассказал.

     - Послушай, Миш. Мне с тобой что-то разговаривать тяжело стало. Ты меня отпрессовал как деталь на конвейере. Ты мужичок себе на уме. Палец в рот не клади. Прикинулся сочувствующим, вытянул из меня всё, а потом и врезал промеж глаз. До сих пор искры сыплются. А ты вспомни-ка автора Библии, которого забыл якобы. Ведь в той же книге чёрным по белому сказано, что если есть у тебя грех за душой, то и камень с дороги поднять не смей. А ты в меня целым булыжником.  Да ещё и с удовольствием. Что, безгрешен? Или, может, ты сам Иисус Христос? Ну, так сделай чудо. Наставь на путь овцу отбившуюся. А вдруг получится. И тебе зачтётся.
 
     - Э-э, Яранский, передёргиваешь. И сильно. Ладно, соглашусь, перебрал с критикой. Сам не ангел. Но, извини меня, в элементарных-то вещах разбираюсь. А ты, как дурачок, всё, что есть у тебя на душе, всё это и в рассказы свои вываливаешь, базар не фильтруешь, да ещё и собачишься со всеми.
 
     - А вот здесь, Мишаня, я снова поперёк твоего слова скажу. Не дурачок я. Мне так жить легче. Ты вот узнал про меня всё и выдал оплеуху. От души. А я ведь тоже всё сказал от души. Не приврал. И блеску не навёл. Да и сам-то ты сейчас разговариваешь со мной не потому, что потрепаться любишь, а потому, что понимаешь, что просто так с этого разговора уже не соскочить. По душам базар идёт. Не потехи ради. А это и ценно-то, Миш. Когда две души, голые, друг об дружку стукаются, и нету между ними ваты какой-нибудь. И спрятаться не за что. Сам знаешь, что в обычной-то жизни все в прятки играют, кто за ватой мягкой прячется, смягчает всё, сглаживает, а кто аж за забором каменным, на танке не въедешь, не то, что словом. Начинаешь пролезать через их заслонки, а они упираются, в параграфы какие-то пальцем тычут, в правила поведения, неприлично, мол, по душам-то, давай как все, масочки снимать не будем, так, по лёгкому почирикаем и разбежимся. И пока не нальёшь сто граммов, чтобы стенку каменную подмыло, не будет разговора. Тебя тоже касается. Сидел с моим пузырьком трёхзвёздочным и не пикал пока я тут в начале на разборки с остальными “уважаемыми читателями“ отвлекался. Получил своё, то есть моё, и сразу на мою сторону переметнулся, а пока я их грязью поливал, ты молчал. Сам такой же, а обличать меня вздумал. Давай уж по честному, так по честному. Я разделся, и ты раздевайся. До конца. Посмотрим, что у тебя за душонка. Или очкуешь? Тогда ты точно не Христос. Иуда, скорее. С камешком за пазухой. Стоишь на сухоньком и шажок вперёд сделать не желаешь. Не дай бог ножки замочить. Так с островочка и вещаешь. А ты не ссы, Мишка. Давай уж шагай. Мы до середины доехали, а надо до конца.

     Усилившееся сопение в трубке говорило о том, что там кто-то сильно дышит, и если не предоставить ему сейчас же возможность выпустить пар, то на особенно сильном выдохе он выдаст в эфир слоновий рёв.

     - Ну, Яранский, ну и сволочь же ты. И меня достал. Связался я с тобой. Тебе и полпальца в рот не клади. Писака блудливый. А ещё тебе душу раскрой. Да ты в неё тут же большую кучу наделаешь. Забери свою бутылку. Не был никогда халявщиком и не буду. Прощевай. Сам разгребай своё дерьмо…

     Щёлкнуло и отключилось.

     - Ха, обиделся… Раздувает сейчас ноздри и кроет меня вдоль и поперёк. А что случилось-то? Ну да, ляпнул я про сто грамм. Вообще-то, он правильно обиделся, нельзя мужику такое говорить. Всё равно, что в лоб объявить, что он алкаш подзаборный, всё пропил, и нет копейки свою бутылку купить. А если конкретнее сказать, то я по глупости продемонстрировал Мишке, какая он натуральная тварь продажная, готовая за выпивку говорить с кем угодно, хоть с чёртом. Идиот. Ведь и в мыслях не было. И не хотел, чтобы так. Опять коляску занесло на повороте. Нормальный мужик от этого не то, что слоном, стадом буйволов взревёт. Ещё и фейс начистит. И правильно сделает. Сам бы начистил. Ну не прав, ну на кол меня посадите, а язык отрежьте и собакам бросьте. Прощения надо просить. Обидел хорошего человека. Да и с рассказом ни то ни сё получается. Нельзя же, в самом деле, на этом закончить. Для чего начинал-то? Хотел сначала показать какой разброд у меня в мозгах, как я в мелочах тону да ярлыки людям приклеиваю, потом спросить хотел – люди, что же со мной такое творится, пособите советом толковым. А теперь что? Мишка обиделся. Другого кого вызывать, так опять всё сначала толочь.

     - Миш, а Миш?

     Молчит, переживает. Подожду немного. Отойти надо мужику.

     Хрустнуло что-то в эфире. Ага, неужели Мишаня? Но голос заговорил какой-то другой. Злой какой-то и требовательный. И нотки такие командирские, видно привык так человек разговаривать. Начальник, не иначе.

     - Товарищ Яранский?

     - Д-да.

     - Меня зовут Никодим Никодимович. Дальнейшее представление с обозначением моих заслуг и званий не имеет смысла в силу того, что я, в данном случае, являюсь рядовым читателем вашего рассказа.

     - Слушаю вас, Никоим…, простите, Никодим… Никодимович.

     - Я хочу, товарищ Яранский, чтобы вы перестали валять дурака и обманывать читателей. С грехом пополам добрались до середины рассказа, а сейчас бучу междоусобную устроили. Вам что, нужно напоминать об ответственности перед армией читателей, которую я представляю? Вы вышли в эфир и этот рассказ перестал быть вашим личным делом. Вы обязаны вернуться в лоно повествования и закончить его. Тем более, что тема, обозначенная вами – психологический конфликт мужчины среднего возраста – интересна не только вам одному.
 
     - Так Мишка же…

     - Это ваши проблемы. Найдите в себе мужество честно признать свою ошибку и не вовлекайте в сферу ответственности Михаила. Вы начали, вам и заканчивать.

     - Да я бы рад. Тем более, что ошибку уже признал и готов исправиться. Так ведь…

     - Вы писатель, или, по крайней мере, таковым себя мните, и можете, и должны найти такие слова, чтобы Михаил поверил в искренность вашего раскаяния. Верните его и продолжите совместную беседу. Беседу, а не склоку. Вы понимаете меня.

     - Понимаю.

     - В противном случае читательское сообщество будет проинформировано о том, что товарищ Яранский – мыльный пузырь, дутая фигура со скандальным характером и отсутствием организационного и творческого потенциала. Я всего лишь напоминаю о том, что играть с читателями можно, заигрывать нет. А вы заигрались и потеряли ощущение земли под ногами. Со своей стороны, сейчас попытаюсь связаться с Михаилом и убедить его, во-первых, в том, что вы действительно желаете извиниться, во-вторых, в том, что он вашей волею оказался втиснут в структуру рассказа в качестве второго главного героя и, в силу сложившихся обстоятельств, не может рассчитывать на освобождение от этой роли. Надеюсь, вы осознали степень своей ответственности и мне не придётся больше прибегать к экстренным мерам типа читательского вторжения. Всего хорошего.

     Стою как оплёванный. Тупо смотрю на себя в зеркало. Вот умыл, так умыл, дядя. Ишь, представитель выискался. И откуда взялся. Отхлестал по мордасам и слова вставить не дал. Ответственность у вас, видите ли, товарищ Яранский. Да начхать мне на вашу ответственность. Мне для себя выяснить надо, а не для вас, господин хороший. Ладно, что закончил быстро, а то мог бы ещё учинить разнос по поводу распития спиртных напитков во время производственного процесса, о ненормативной лексике, о левых заходах в сторону от главной темы и т.д. и т.п. Сейчас, наверно, Мишку обрабатывает. Умеет, ничего не скажешь. Скорее всего, уговорит. То есть не уговорит, а стопроцентно обоснует, что у него единственный путь. Ко мне. Только Мишка сам не придёт. Хоть сто Никодимов обосновывать будут. И правильно сделает. Я сам должен к нему на полусогнутых притащиться и долбить пол возле его ног своим дурацким лбом. Искренне. Как Никодим советовал.

     - Миш, ты меня слышишь? Это я.
 
     Молчание.

     - Миш, я больше не буду.

     Треснуло, послышалось обиженное сопение. Видно, Никодим сработал.

     - Миш, я дерьмо собачье, я лапоть деревенский, я писака блудливый, а ты не халявщик, ты партнёр.

     - Опять выкаблучиваешься?

     - Не со зла, Мишенька. От глупости. Язык говорит быстрее, чем голова думает.

     - Твой язык вместо пропеллера к самолёту приделывать надо, а голову вообще оторвать, сунуть в ракету и выстрелить подальше от Земли.

     - Ага, теперь сам артачишься. Ну что, мне с восьмого этажа сигануть чтоб тебе полегчало? Давай замнём для ясности. Ты мне скажи, чудик один тебе звонил?

     - Ну, звонил.

     - Чего говорил?

     - Говорил, что ты все волосы на голове выдрал от раскаяния и готов землю рыть, чтобы меня ублажить. Давай ублажай.

     - Не конструктивно, Миша. Давай по делу. Рассказ-то тащить надо.

     - Сегодня не могу.
 
     - Почему?

     - По кочену! Сам знаешь, почему.

     - Ну ладно, давай до завтра, что ли. Выспись. Тему просеки до конца. Созвонимся.

     - Пошёл к чёрту.

     Через день Мишка сам вышел на связь. Был он весел, разговорчив, и как бы немного благодушен, ну, то есть, под мухой.

     - Слышь, Яранский, я тут работку провернул. В коллективе. В общем, мы с мужиками сейчас в гараже сидим, у Ромика день рождения справляем. Сам знаешь о чём мужики в гараже говорят – о козлах-начальниках, да о бабах. Ну, ещё о машинах да рыбалке говорят, потом всё равно на баб сворачивают. Я вот эту тему, нашу, и подвернул им пока разговорчивые. Говорю – олух один тут ко мне пристал. Сорок ему стукнуло и он счастье своё потерял. Туда, сюда сунулся, под кровать заглянул, за холодильником пошуровал – нету. Было где-то, да вот – нету. Запечалился он. Сел книгу писать, а умишка-то бог не дал. Тык, пык – нету мыслей в голове про счастье. Он и давай во все концы звонить, люди, мол, добрые, помогите со счастьем разобраться, жить без него не могу, хоть с восьмого этажа в лепёшку. Ну, мужики видят такое дело серьёзное, давай, говорят, подмогнём, делов-то. Если хочешь – принимай, я сейчас трубку Ромику передам.

     Прогудело два раза и заорало голосом ещё более весёлым, чем Мишкин:

     - Здорово, Яранский! Что, плохо тебе? Давай к нам. Гараж хоть и железный, а в день рождения всегда резиновым делается. Вон ящик стоит, на ящик сядешь. Не обидим. Всё есть, и огненная вода, и закусь. И ребятки все хорошие, чего хочешь для тебя сделают, и слово ласковое скажут и мозги впихнут на место, если надо. А про счастье, так это нам как два пальца об асфальт. Тут и умного-то ничего нет, всё проще пареной репы. Моё счастье оно всегда со мной. Вон оно сидит, во все зубы улыбается и анекдоты потравливает – Витёк, Павлик, Коляныч, дядя Вова Непихайлов, Миханя твой, Серёга Карась, Карасёв то есть, Лёнчик - напарник мой, Володька брательник.  Дядь Вов, ё-моё, ты командуй давай пока я тут к Яранскому отъехал. Витёк, лучку-то, лучку подрежь. Алё, Яранский, ты меня слышишь?

     - Да слышу, слышу!

     - А чего молчишь?

     - Так ты меня как бульдозером переехал. Я только моргать успеваю.

     - Ну, моргай пока. Я тебе дальше скажу. Ребятки мои – счастье моё. Руку всегда подадут в какое бы дерьмо я не вляпался и при этом нос на сторону не воротят, фу, мол, как от тебя несёт. И я их из любого говна за уши вытащу и нос не отворочу. Потому как вокруг себя людей любить надо. И кривых, и косых, и дурак если, и если оступился маненько. И не заставлять себя, а как-то чтобы само шло. Если заставляешь, значит не от души, значит задние мысли тебе мешают. А не надо их, задних мыслей, они всегда неправильные. Надо чтобы всё у тебя на роже было написано, а не на заднице. Тогда и веры тебе будет больше и народ потянется. А чего ещё надо?  Я хоть и выпил малёхо, а не кривлю душой и языком не кривлю. Всё по чести тебе раскладываю.  Если не понял, так значит проблема у тебя. Тут надо разобраться, рано тебе или уже поздно. Вообще-то, я думаю, что в самый раз. Ты ведь сам переполошился и трезвонить начал. Никто тебя на аркане не тянул. Значит не всё потеряно. Не боись, найдём твоё счастье. Ребят, ну хватит орать-то. Дайте с человеком поговорить. Погоди, я из гаража выйду, а то эти черти не дадут. Чего говоришь, Коляныч? Без меня не будете? Ну как хотите, я скоро.  В общем, Яранский, думать надо меньше, а делать больше. Чем больше думаешь, тем дальше от народа. Чем дальше от народа, тем тоскливее тебе.  Чем тоскливее, тем больше вопросов в голове ворочается. Чем больше вопросов, тем ближе психушка. Потому как на вопросы эти только Господь Бог ответы знает. А ты ведь не Бог, правда? Я вот вопрос о счастье не задаю. Мне и так хорошо. Звёзд с неба не хватаю. Плыву себе по тихой речке.  Красоты опять же по сторонам рассматривать успеваю, а сам диву даюсь как устроено-то всё ладненько. Чем тише плывёшь, тем больше и рассмотришь и наудивляешься вволю. Только смотреть надо туда, куда надо. И ещё сто раз повторю – смотреть туда, куда надо, а не туда, куда тебя черти зазывают. Это, друг мой, главное и это понять надо.
 
     - Алё, Алё, Ромик, дай хоть слово пропихнуть. Эк, прорвало тебя. Вот ты про красоты, которые вдоль твоей жизни произрастают, здорово рассказал. Такое впечатление, что речка у тебя молочная, а берега кисельные. Не жизнь, а малина. А что делать, если видишь среди киселя лепёшки коровьи? Картинка-то подванивать начинает.  А лепёшки эти на каждом шагу. И не коровьи, а человеческие. Куда ни ступишь, везде вляпаешься. И ведь никто не извинится. Как будто так и положено, чтоб всё вокруг в говне было.

     - Стой, стой, Яранский. Молчи лучше. Совсем ты в тему не въехал. Обидел тебя кто-то, обида глаза застит. Через неё и на людей смотришь и изображение кривое получается. Слабенький ты видать духом, скапустился, вот-вот заплачешь. Главное-то не в том, что среди вони жить противно, а в том, чтобы от тебя не воняло. За себя ответь, другим Бог судья. Усёк? А ты зачерпнул где-то говна плошку и раздаёшь встречным и поперечным. Не отскочило оно от тебя, прилипло, вот в чём твоя проблема. А встречные не дураки, ведь по глазам видно, что у тебя в плошке, и либо в сторону шарахаются, либо из своей, такой же, тебя поливают. И стоишь ты по колено в говне, закатил глаза в небеса и ждёшь когда тебе оттуда ответ про счастье на верёвочке спустят. Хирурга со скальпелем тебе не хватает. Глаза вырезать и новые, только что с фабрики, вставить. Чтобы не лепёшки коровьи видел, а берега кисельные.

     Круто Ромик объясняет, ох круто. Аж сердце  зашлось и стронулось куда-то, а на лбу пот выступил и струйками потёк. Никто мне ещё такую правду не говорил. И так не говорил. Губы кусаю как досадно мне. Опять что-то у сердца кольнуло. Упёр ладонью в грудь, вроде полегчало.

     - Знаешь, Ромик, мне Мишка так же говорил. Взорвать тебе, говорит, мозги надо и по новой в Африку пустить. Я это уже и сам понял. Да только мозги это мозги, а не старая водокачка. Её взорвал и как будто её не было на этом месте. Привезли новые кирпичи и новую построили. Мне-то куда девать мои сорок лет прожитых? У меня одна жизнь, запасной нету. И если её перечеркнуть, то можно сразу кости в ящик складывать, незачем дальше лямку тянуть.

     - Да, Яранский, совсем тяжёлый случай с тобой. Непробиваемый ты какой-то. В двух словах тебе раскладываю – радость надо найти. И всё!

     - Да где её взять-то? На дороге не валяется.
 
     - А ты не бойся себя почками наружу вывернуть, внутри она у тебя, а не на дороге. Или ты боишься, что вонь пойдёт? А ты не боись, сначала пойдёт, а потом  выйдет вся. Ну блеванёшь пару раз, так ведь на пользу. Ты к своему дерьму привык. Оно тебе слаще мёда. И отдирать его всё равно, что кожу драть. Годами прикипало. Вот и отдирай его слой за слоем. Глядишь, где-то внизу и найдёшь то, что нужно.

     - А если не найду?

     - Ну ты даёшь, Яранский! Да как тебя не обругать? Сам напрашиваешься. Дурак ты и трус. Хватит ломать комедию. Если хочешь – сделаешь, а если нет, так нечего нам и мозги в косички заплетать. На сегодня всё. Ребята меня ждут. Завтра позвоню. Утри сопли и не тяни Мурзика за хвост. Завтра отчитаешься чего надумал. Если ничего не придумаешь – придём к тебе все вместе и бить будем пока сомнения не выбьем и человека из тебя не сделаем. Понял? Всё. Пока…

     Вот тебе и Ромик. По всему видать простой мужик, а в голове всё по полочкам разложено, знает откуда какой ответ достать.  И меня сразу раскусил. Профессор гаражный. Ну что за человек? С другим надо год бок о бок тереться пока без обиняков начнёшь разговаривать. А этот с места в карьер, как будто мы ещё у Ивана Грозного в одном полку служили. Чёрт побери, почему так получается? С Мишкой говорю – Мишка прав, а я недоделанный вроде. С Ромиком говорю – Ромик прав, а я опять как недоделанный. Живут мужики в системе какой-то и соображают системно, потому и полочки в голове, потому и вера им есть и слушаешь рот разинув. Понимаешь, что позиция-то у них правильная, железобетонная. И если слово поперёк вставишь, они этой своей позицией как трактором по тебе прокатятся, потому как система против бардака всегда сильнее. А их система не от институтских учебников, а от жизни пришла. И от этого она в сто раз сильнее.
 
     И от понимания этого опять возле сердца закололо. Да сильно так. Они как великаны сделались, а я как карлик. Они говорят что-то, а я всё меньше, меньше и несёт меня куда-то. Как будто сижу я в “жигулях”, а они под откос несутся. Указатели мелькают – 20 лет, 30 лет, 40 лет. И всё это годы мои. Скорость бешеная. Вижу, в щепки разнесёт.  Я за руль – руля нету. Я за тормоз – тормоза нету. Гляжу - Мишка, вспаренный весь, справа подбегает, за бампер хватается, остановить хочет. Не получается. Левым глазом смотрю – Ромик , красный от натуги, за другую сторону вцепился, ногами землю пашет. Не получается. Впереди каменья да овраг глубокий. Подкинуло, в голову что-то стукнуло, в грудь как лом железный воткнули, разорвало страшной болью и померкло всё. Темнота везде. Одни круги светящиеся плавают и времени нету, мыслей нету, боли нету. Несёт меня дальше. Куда, зачем, не знаю, плыву по течению. Впереди вдруг забрезжило и начало разрастаться светом. То ли я к свету, то ли свет ко мне. Сделалось светло, и в этом свете фигура появилась, ещё более светлая. Близко ко мне подошла. Как будто женщина. Лицо нечёткое, как сквозь облака, но от него свет мягкий, неотразимый. Руку вперёд протянула и голосом мягким, добрым заговорила:

     - Не пугайся, Женя. Всё хорошо. Я твой ангел-хранитель.

     Я вздрогнул. Что-то невыразимо тёплое почудилось мне в нотках ее голоса.

     - Я умер?

     - Нет, не умер. Посмотри.

     Она отвела руку в сторону, как бы приглашая меня посмотреть на открывшуюся картину. Там была комната, а на диване лежал человек. Вокруг него суетились люди. Одна из них моя жена Ольга. Она плохо стояла на ногах, растрёпанная и заплаканная. Делала ненужные движения и больше мешала, чем помогала другим, в белых халатах, которые доставали медицинские приборы и собирались что-то делать.

     - Ты сказала, что я не умер!

     - Ты не умер, Женя. У тебя сердечный приступ. Твоё сердце не выдержало правды о себе и остановилось. Временно. Сейчас эти люди сделают своё дело, и ты вернёшься. У нас есть лишь несколько минут.

     - Для чего?

     - Чтобы показать тебе уголки твоей памяти, в которые ты давно не заглядывал.

     И тут всё пространство наполнилось голубым свечением. В голубизне образовались солнечные блики, яркие и слепящие. Они перекатываются, пересмеиваются, играют друг с другом, перемещаются хороводом и убегают по воде солнечной дорожкой. На воде волнующимися зелёными островками качаются лопоухие листья кувшинок. Жёлтые бутоны выглядывают из зелёных плотиков и, качая головками, распускают бархатные лепестки навстречу солнечному теплу и стоглазым стрекозам. Лягушата прыгают с листка на листок, а их мамаши, выглядывая из воды одними глазами, сердито ворчат: - Ур-р, ур-р. За извивом реки, утопающей в зелёных стенах камыша, виднеется изумрудный лес, раскинувшийся на пригорках и косогорах, манящий своей прохладой, щебетом неведомых птиц и вечной своей неразгаданной тайной. За лесом разноцветными квадратиками блестят на солнце крыши игрушечных деревенских домиков. От деревни, вдоль речки, змеится узкая луговая дорога, укутанная тёплой, рассыпчатой пылью. На дороге четыре мальчика…

     Ох… Ведь у меня нету сердца, оно там, в моём теле.  Почему же резануло вдруг и слёзы комком в горле собрались?

     - Женька дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует…, - и весёлый хохот, и все в рассыпную, а я за ними и хочу огреть удочкой, да не поймаю, увёртываются черти.

     - Санёк, ты сам дурак. Вчерась твоя мамка моей мамке говорила, что когда ты утром корову гнал в стадо, а на дороге Васькин бык стоял, так ты быка испугался, убежал домой и за угол спрятался. Ха-ха-ха. Трус. Трус.

     - Я не трус. Скажи, Васёк. Мы даже с Васькой в его быка из рогатки стреляли.

     - Ага, стреляли, - Васька выпятил нижнюю губу, - Только потом мне батька все вихры за это повырывал.

     А солнце лилось с хрустальных небес ласковыми потоками и путалось в выдранных Васькиных вихрах, клепало конопушки на Санькиных щеках, неуловимым зайчиком плясало на Витькином носу. И пыль, фонтанчиками брызгающая между пальцев, поднималась и ложилась на голые содранные коленки.

     Ох, как саднит, как саднит сердце. И слёзы не удержать. Плохо мне, плохо!

     - Жэка, а помнишь, как мы за Надькой в бане подглядывали? Ну, умора. Титьки как арбузы, а жопа во-о, - и руки в стороны, - Чего только Ванька к ней лезет?

     - Ванька жениться хочет. Здорово он нам тогда накостылял, когда Надька ему наябедничала, что мы подглядывали. У меня синяк неделю не сходил.

     - Да-а, у Ваньки кулаки как гантели. Он и не боится никого. Он даже в Милкину заводь купаться ходил.

     - Ребя, а пошли тоже в Милкину заводь, там сейчас мальков до черта.

     - В Милкину нельзя.
 
     - Почему?

     - А вдруг Милка выплывет. С зелёными волосами и с рыбьим хвостом. А-а-а… Да как потащит. А-а-а… Ха-ха-ха… Испугались. Трусы.

     - Ничего мы не испугались. Милку выловили давно. В прошлом годе ещё. Просто там ил глубокий. Засасывает. Пошли лучше к старой мельнице.

     - Трусы. Трусы. Ха-ха-ха. Утопленницу испугались.

     - Да не испугались мы. Вот возьмём и пойдём. Да, пацаны?

     - Ладно, пошли. Только я в воду не полезу.

     - И я тоже.

     - А у меня удочка длинная, я и с берега могу половить.

     - Чё, дураки, что ли? Малька на удочку не поймать. Майкой ловить надо.

     - Ага, майкой! В прошлый раз, на мельнице, моей майкой ловили, так она вся зелёная от тины стала. Мамка меня веником отлупила, а потом самого стирать заставила. Давай, Витёк, твоей ловить. Она у тебя всё равно зелёная, не видно будет.

     - Пожалуйста, берите. Только сами и в воду лезьте.

     - А ты чего?

     - У меня сопли, - и по округе разнеслось отчаянное шмыганье носом, которое всем должно было показать, насколько сильно простужен Витька, а при такой серьёзной болезни в воду лезть никак нельзя. И, конечно же, Милка тут совсем ни при чём.

     Рыдания сотрясли меня. Я был сразу в трёх ипостасях. И тот, что лежал без движения в окружении докторов, и тот, что весело болтая шёл с друзьями по тёплой солнечной дороге, и тот, который видел всё это сверху. Я поглядел сквозь слёзную призму на ангела и спросил:

     - Зачем?

     - Так надо, - ответила она, грустно улыбнулась сквозь лёгкую дымку и погладила меня по голове
.
     Милкина заводь была мелкая и заросла островками лилий, балаболок, кустами камыша. Идеальное место для рыбьей молоди, которая как мошкара вилась в прогретой полуденной воде. И чем ближе мы подходили, тем больше в нашем детском воображении вставал образ утопленницы Милки. Говорили, что утопилась она от несчастной любви, а перед тем, как броситься в воду, оставила на кустах возле воды своё платье, чтобы видно было где её искать, а в кармане записка “Изменщик коварный. Когда я умру, ты поймёшь, какую невыносимую любовь ты отвергнул от себя. Я предпочитала тебя как Джульетта, а ты посмеялся на бедную девушку. Ты будешь горько, горько плакать, а когда обдумаешься, то будет уже поздно. Прощай навсегда. Не поминай лихом”

     Говорили, что “изменщиком коварным” был Петька Будылёв. После похорон он уехал в город и сгинул там в пьяной вокзальной драке. Тут и пошёл шепоток по деревне, что это, мол, Милка его прибрала, отомстила за любовь. Мы, пацаны, с трепетом душевным верили в эти разговоры и на Милкину заводь старались не ходить. Но год прошёл, как бы улеглось всё. К тому же нас четверо, чего бояться-то? И всё же Милка чудилась нам за каждым кустом, а в воде-то она уж точно сидела и поджидала, чтобы схватить за ногу.
 
     - Ребят, а давайте посчитаемся, кому лезть в воду.

     - Апчхи! – громко, но неубедительно послышалось от Витька, - Ну вот, видите, я уже и чихать начал. Мне нельзя.

     - Кончай придуриваться, - рассердился Санёк, - Нету там никакой Милки.

     - А если нету, так и лезь первый.

     - И полезу. Ха, испугал. Я, если хотите знать, мертвяков вообще не боюсь. Я и на кладбище запросто могу. А если на спор, так могу и ночью. Давай, Жэка, спорнём. Если проспоришь, дашь мне мопед покататься.

     Было ясно, что Санёк уводит разговор в сторону и майку и трусы не снимает.

     - У меня мопед сломанный, - сказал я.

     - Ну, давай ещё на чего-нибудь.

     - Ишь ты, какой хитрый. На спор-то и дурак может. А ты без спора зайди, хоть по колено.

     - Ну и чё, и зайду. Только мне без спора не интересно. Я такой человек, что мне спорить надо. А без спора пускай дураки ходят, - и он стал смотреть в сторону.

     Ситуация зашла в тупик. Все понимали, что раз пришли, надо лезть. Но ведь там Милка. А нам по десять лет. Санёк смотрел в сторону, Витька усиленно хлюпал носом, Васёк ковырял пяткой землю. И тут что-то накрыло меня и как бы приподняло в воздух. Я понял, что идти придётся мне. И это понимание током продёрнулось во мне и что-то переложилось у меня внутри. Я поглядел на заводь. Балаболки весело желтели, тяжёлые шмели копошились в их бутонах, лягушки квакали на все лады, солнечные зайчики гоняли салки. Страх исчез. Я как бы весь наполнился воздухом и стало легко и спокойно. Я снял майку, трусы и подошёл к воде. Она была прозрачная, а на дне вертелись какие-то жучки и плавали маленькие рыбы. Я сделал шаг, другой – по колено, ещё шаг, другой – по пояс, оттолкнулся и поплыл вдоль берега.

     Я смотрел на себя, плывущего, и слёзы жгли мои глаза. Рыданий не было, только грудь словно железным обручем опечатало, придавило и дышать было больно. Лёгкая рука скользила по моим волосам, и мне снова почудилось  что-то знакомое в тёплых волнах, исходивших от ласковой руки, и мне захотелось прижаться к этой руке, уткнуться в неё лицом, обхватить руками как в детстве и горько заплакать. Я поднял лицо. Лучистые глаза смотрели на меня нежно и заботливо, в уголках губ светилась ободряющая улыбка, и любовь её проникала во все мои клеточки, выгоняя всё чёрное, мутное, ненужное и наполняя светом и радостью.

     - Мама, почему ты так долго не приходила? Мне было плохо.

     - Знаю, сынок, но раньше было нельзя.

     - Почему, мама?

     - Ты не был готов, сынок. Ты должен был пережить всё, что тебе положено пережить. Только переживания и страдания подготавливают душу к новой жизни. А сейчас ты готов. С твоими слезами из тебя ушло всё, что было не твоим, что случайно очернило твою душу, твои мысли и твои поступки. Это были очистительные слёзы, слёзы искупления. И теперь ты знаешь, что делать.

     - Да, теперь я знаю. Спасибо, мама.

     - Не грусти о том, что мы сейчас снова расстанемся. Это ненадолго. Земная жизнь коротка. Теперь тебя наполняют силы и знание. Я не случайно показала тебе Милкину заводь. Ты вспомнил красоту и радость, ты вспомнил маленьких рыбок, и ты впервые тогда стал сильным, победив страх.

     - Мне стыдно, мама. Мне сорок лет, а я, как слепой кутёнок, не видел того, что лежит на поверхности. Я не любил людей, я даже себя не любил…, я оскорблял их чувства, которые казались мне или смешными или жалкими…, я отвечал выпадом на выпад, увеличивая число своих врагов…, я неправедно судил, поселяя в их душах отвращение ко мне…, я оставлял их в трудные минуты, не мучаясь своим предательством и считая, что “каждому своё”…, я прельстился деньгами и они стали смыслом моей жизни… за них я много раз был глух к голосу совести…, я был невнимателен и чёрств к жене и детям, порой я видел в них всего лишь обузу…, я узко мыслил, не включая в список моих размышлений законы, которые оставил Иисус Христос…, я ошибочно действовал и отвергал помощь тех, кто видел ошибочность моих действий…, я думал, что я первый, а я везде опоздал…, я считал себя умным, теперь вижу, что был всего лишь упрямым…, я мнил себя крутым, но как смешна теперь моя крутость…, я искал удовольствий, а на самом деле рыл себе яму… И ты была свидетельницей моего позора, моей жалкой и никчёмной жизни… Ох, как мне стыдно и как мне горько!

     - Не плачь, сынок. Всё позади. Впереди у тебя лёгкий путь, впереди победы и приобретения потому, что новая сила не уйдёт. Ты только помни Милкину заводь и свою первую победу.

     - Мама, останься!

     - Я не могу, сынок. Сейчас мы расстанемся, но я оставляю в твоём сердце Милкину заводь, твоих друзей-мальчишек, маленьких рыбок, бутоны балаболок, стрекоз, шмелей и лягушат. И память о первой твоей победе. Теперь душа твоя очистилась и стала прозрачной как стёклышко. Забудь о прошлом. Иди вперёд смело и пребудет с тобой моё благословение. Дай мне руку. Нам пора.

     - Мама…Я хочу остаться с тобой.

     Она погладила меня по голове и поцеловала.

     - Это невозможно… И не нужно. Всему свой срок. У тебя впереди ещё целая жизнь. Наша встреча должна была пробудить тебя к правильной жизни, чистой и честной. Теперь ты чист, всё тёмное ушло. Маленькие рыбки в Милкиной заводи вернули тебя на светлую тропинку. Они вновь поселили в твоей душе ту детскую, непорочную и, может быть, неосознанную Любовь ко всему, что тебя окружает. Это и есть Любовь с большой буквы. Это не любовь к себе и своим делам. Это всё, что даёт настоящую, не испорченную плохими людьми тягу к жизни. Теперь она будет с тобой всегда. Она принесёт радость. А радость это и есть счастье, которое ты искал.

     - Мама, когда мы будем вместе? – я поднял полные слёз глаза и посмотрел в её лицо. Оно всё также светилось, и каждая морщинка её излучала родное, проникающее в каждый мой уголок, тепло.  Я взял её руку и прижался губами. Она обняла меня.
 
     - Сынок, мне не подвластно это знание. Знать это нельзя ни вам, живущим, ни нам, покинувшим жизненную юдоль. Не думай об этом. Иначе в твоей жизни исчезнет сияние, и она превратится в мучительную цепь ожидания этой даты.

     Я заплакал ещё горше. Я чувствовал в себе силы, но это её силы, она и есть мои силы, она источник Любви, она приветливый берег и добрый приют. Я почувствовал, что меня кто-то легонько тронул за плечо и увлёк за собой. Мама ласково подтолкнула.

     - Иди с богом, сынок, ты сильный.

     Образ мамы стал тускнеть и отдаляться. Она крестила меня и печально улыбалась. И Любовь её тонкой невидимой ниточкой вливалась в моё сердце. И оно встрепенулось, ожило, пробудилось от тяжкого сна и забилось ровно и радостно. Я глубоко вздохнул, открыл глаза и улыбнулся склонившимся докторам…