Кольцо Саладина, ч 4. Последнее воскресенье, 50

- И вот чувствую – падаю! Прямо ноги подкашиваются, и я по стенке - брык. И тишина. А потом в нос мне нашатырь – ка-ак шарахнет! Открываю глаза: лежу в директорском кабинете. Представляете?! Добрые сотрудники скорую вызвали. А в кабинете сейчас только два стула. И меня - на стол. Стоят врачи надо мной. Две секунды расспросов - и прямиком сюда – ту-ту-у-у… Жалко, что не с сиреной.
Красивая Марина сидит на краю кровати в шёлковой сиреневой ночной сорочке и в высоких лакированных сапожках на шпильках. Расчёсывает длинные русые волосы и поминутно смотрит на часы. Ждёт своего молодого мужа, прихорашивается и эмоционально, в лицах, рассказывает свою историю:
- Притащилась сюда в палату еле живая, бухнулась в постель – и не помню, что со мной делали. Просыпаюсь вечером – передо мной на тумбочке две антоновки здоровенные лежат. Рыночные. Ой, я обрадовалась! Вот то, что нужно. Схватила - и прямо схряпала обе с таким удовольствием! И опять спать. Говорят, так и спала двое суток, как убитая.

Да, так и было, как убитая она спала, когда я пришла в палату в тот вечер. Беспробудно и неподвижно – только волосы по одеялу рассыпаны. И не пошевелилась за весь вечер ни разу, и кажется, даже не дышала. Так что я в конце концов даже встревожилась – живая ли? Но остальные девочки были спокойны, и я решила, что всё нормально. Им виднее, они уже давно тут, а я нарисовалась только-только. И я промолчала. Но, встав ночью, потихоньку подкралась всё-таки к соседней кровати по лунным квадратам на полу и попыталась прислушаться. И ничего и не услышала. Так и легла в тревоге.
А утром одеяло зашевелилось, встопорщилось, откинулось, и из-под него явилась настоящая красавица – длинноногая, длинноволосая, с огромными глазищами и бровями дугой. Живая. И у меня от сердца отлегло.
У меня вообще здесь от сердца отлегло немного. Наверное, потому, что я оказалась под присмотром врачей, а они лучше знают, что со мной происходит. Ну и с девочками весело. Все разные, и за каждой тянется караван историй. Всяких. И счастливых, и горьких. И понимаешь – не одна ты такая, горе горькое, горючее.
- А ты где с мужем познакомилась? – спрашивает Катя.
- Так я его давно знаю, мы в одной школе учились.
Марина встаёт – стройная, высокая – натягивает прямо на ночную рубашку красивое серое трикотажное платье, накидывает мохеровую длинную кофту – она вообще красиво и дорого одета.
- Это он на меня внимания не обращал, - невнятно, держа в зубах заколку, объясняет она. - Потому что я для него малявка. Он в десятом, а я в шестом. А тут на карьере. Позапрошлым летом, - она щёлкает заколкой, выпрямляется и становится в картинную позу. - Я как раз экзамены выпускные в школе сдала. Иду такая гордая. Взрослая стала. А у меня кожа белая, купальник чёрный, так эффектно…
- Афанасьева-а! На выход! – раздаётся зычный клик из коридора.
И Марина, взмахнув хвостом, цокая подкованными каблучками, летит из палаты. Ей можно вставать и ходить. Ей можно даже выходить из корпуса и гулять по территории. Ей даже нужно гулять, она сюда попала с низким гемоглобином, и должна его тут поднять. По вечерам к ней приходит муж, красивый, стильный, бритый по-модному наголо, в длинном чёрном плаще, и выгуливает её по дорожкам парка. А девчонки кидаются к окнам.
- Маринка прямо королева, - вздыхает Катя.
Катя тоненькая, плоскенькая, светленькая, незаметная, непонятного возраста, хотя мне ровесница. Она лежит с каким-то сложным женским заболеванием и боится переохлаждения. Она вообще всего боится и ни в чём не уверена. Хочет ребёнка, но не получается. Поэтому завидует всем, у кого что-нибудь получается.
– Он тоже высокий, - продолжает Катя наблюдение. - Но бритый – это как-то… всё-таки... Пусть Маринка его уговорит волосы отпустить.
- Он не отпустит, - говорит Иржа, сама старшая из нас. – Я его знаю. Там все такие.
- Где «там»? – мы дружно поворачиваемся к ней.
– Они с моим первым мужем кооператив держали, - объясняет Иржа. - Сначала «недельки» шили. Видели на Павелецком в киоске? Он мне их привозил сумками. У меня подружки разбирали. Хорошие такие недельки были. У других после первой стирки все швы расползались, а на этих даже картинки целы. Во!
Она встаёт, без стеснения поднимает полу халата, показывает на крепком теле с округлившимся выпирающим животиком белые трусики с букетом цветов посредине.
- Видали? Уже раз пять прокрутила в машинке, а картинка всё держится.
- Нам привези! - просит с дальней кровати Ленуся, пухленькая булочка, она тут так же, как и я - на сохранении.
- Так уж не шьют. Им склад сожгли. А моего посадили. Жалко, живым оставили. Я б его, скотину, своими руками удавила.
Такие вот высокие отношения.
- Сожгли? – ахает Катя. – Почему?
- А почему всех жгут? Делиться не хотели. Ореховские сожгли.
- Сильвестр?
- Какой Сильвестр? Сильвестр сидит.
- Говорят, вышел уже, - подаёт голос Ленуся.
- Не вышел. Но может скоро выйти, - авторитетно заявляет Иржа, и всем становится ясно, что она знает лучше других, и больше никто не спорит.
А я вообще молчу. Я не знаю, кто такой Сильвестр. И не спрашиваю. Если спрошу - все будут смотреть на меня, как на дурочку: не знать Сильвестра может только такая рафинированная придурошная интеллигентка, вроде меня.
- А этот теперь как? – Катя кивает за окно.
- Этот-то вряд ли погорит, - со знанием дела говорит Иржа. – Это мой был лох, а этот ушлый, выкрутится. У него папаша - шишка. Директор электромеханического. Так что вылезет сухим. Если, конечно, не пристрелят.
- Как пристрелят? – я больше не выдерживаю и поворачиваюсь к Ирже.
- Как стреляют? Молча, - парирует Иржа. - Ты на каком свете живёшь? Из пистолета. Или из "Калаша". Или чеченцы прирежут. Они там тоже крышуют, воюют за территории с "солнцами".
Я опускаю глаза. Да, я не на этом свете. Я понятия не имею, кто кого крышует. Я, конечно, слышала про солнцевскую банду и про чеченцев, но... это всё далеко от меня. Этого нет в моём мире. В моём мире Москва не раздирается криминальными войнами, она "Москва моя, ты самая любимая"...
- Всё равно оба красивые, - завистливо вздыхает Катя, усаживаясь на спинку кровати боком, как амазонка.
- Слезь со спинки! – орёт Иржа.
Иржа – полная противоположность Кате: броская, чернявая, громкая. Вьющейся копной волос она напоминает Нору, поэтому мне с ней просто, несмотря на то, что она покрикивает и строит. Иржа здесь, чтобы убить своего ребёнка. Не хочет она его. Какие-то у неё причины. Мы думали, её заставляет Коля Афганец, с которым она сейчас. Но она сказала: нет, Афган хочет детей. Это я не хочу. Этого - не хочу. Мы другого родим.
Иржа - единственная среди нас мама, у неё сынок Костик, первоклассник. Его фотография стоит у неё на тумбочке, и она то и дело исступлённо её целует. «Котька мой сладкий, жавороночек мой». Обожает своего Котьку. А другого не жалко убить. И непонятно - как так можно? Но вот можно...
- А что, это такая примета? – удивляюсь я. – Нельзя на спинке кровати сидеть? Замуж не выйдешь?
- Глупая ты! - возмущается Иржа, игнорируя мой юмор. – Спинка холодная. Она железная, а из окна дует.
Я только глаза таращу. Простудиться, посидев на спинке кровати – это надо умудриться. Но наверное, можно: Катя послушно соскакивает со спинки и смирно забирается в постель.
Сколько же я ещё всякого не знаю о жизни…
Вообще, мне тут нравится. Девчонки хорошие. И, несмотря на то, что мы из разных миров, у нас дружно и весело. И забываешь о своих горестях, слушая про чужие.

А часики тикают, тикают… Конференция послезавтра…
Кто-то будет читать мой доклад. Татка говорит, что не знает. Я ей не верю, потому что уже должны быть запротоколированы, оглашены и вывешены все распоряжения шефа, которые сама Татка и печатала. Знает Татка, просто молчит, меня жалеет. Рассказывает всякое постороннее. Про режиссёра Володю. Как он за ней ухаживает, а она думает: помучить или ответить на ухаживания. Про молодого актёра-кубинца, которого пригласили на какую-то роль, а он еле говорит по-русски. И тоже за ней ухаживает и зовёт её «Анатэйша». Татка хохочет и не говорит о главном. Мы обе, как заговорённые, не говорим о главном.
Она – единственная, кто меня навещает. Приносит, что может. Принесла оставшийся томатный сок – и его, со стонами наслаждения выпили наши токсикозные девушки. Принесла даже кубики бульона. А мне не хочется. Мне вообще солёного не хочется. И от этого тревожно.

- Мне солёного не хочется, - делюсь я с девчонками своей тревогой. - Это какой-то знак?
- Что ты как маленькая, - спокойно говорит Иржа, отхлёбывая из кружки больничный безвкусный кисель. - Ну, скинешь. Делов-то. Значит, не жилец. Свеженького положите.
У неё всё просто. Так просто, что страшно. Я знаю, что все мы дорого бы отдали, чтобы дожить благополучно до такого срока, как у неё. Она нас не понимает. Мы - её.
- Чёрт! Афган! – кричит она на всю палату, голос ей звенит счастьем, она прыгает коленками на кровать, а он с улицы припадает к стеклу - чёрный, с бородой, в камуфляже - и корчит страшные рожи. И они оба светятся.
А ребёнка не хотят. Вот как так можно? Но значит, можно?
Мы пытаемся её вразумить.
- Это же грех какой! – внушает тихая Катя.
Она в такой момент престаёт быть тихой, розовеет, выпрямляет спину.
Но Иржа непреклонна.
- Замолю, - говорит она решительно и твёрдо. - Я уже договорилась. Я у батюшки была на исповеди.
Она везде договаривается. Договорилась, что ей здесь вызовут преждевремнные роды. (Не везде врачи берутся с моим сроком) Договорилась о хорошей анестезии (надо заграничную, чтобы не мучиться) Договорилась вот, что её будут отмаливать. Всех подкупила, подмазала, даже батюшку... Она и тут умудряется везде договориться, и вдруг в девять вечера, когда всё уже заперто, вдруг появляется в палате с трёхлитровой банкой киселя и пакетом хлебной нарезки. И мы дружно кричим "ура!" и тянемся к ней своими кружечками…

- Надо отговорить Иржу, - говорю я, когда мы с Ленусей-Булочкой остаёмся одни в палате.
- Бесполезно, - машет рукой Ленуся и понижает голос, - изнасиловали её.
- Кто? Бандиты эти?
- Муж её бывший.
- Как муж? - изумляюсь я. - Как это муж может изнасиловать?
Честно сказать, слабо верится, что Иржу можно изнасиловать. Она тут недавно отодвинула кровать вместе с Ленусей лёгким движением руки – когда Марина искала серёжку.
- Ну, не знаю, - разводит руками Ленуся. - Так говорят. Может, сама слухи пустила, она своего терпеть не может.
- Тогда чего же она ждала пять месяцев?
- Собралась дальше с ним жить. А потом встретила Кольку этого, афганца. Хочет новую жизнь. Хотя какая с ними новая жизнь…
- А почему нет? Она, вроде, его любит, - говорю я неуверенно.
- Может, и любит. Но они же какие... Они с этого ада психами пришли. С бандами водятся, с наркодиллерами. И этот тоже - связался с солнцевскими. А там одни отморозки. Она его вытащить хочет, боится за него.
- Вытащит? – волнуюсь я.
- Кто знает. Она сама по уши увязла. Это она нам говорит, что мужа посадили. Сама его и посадила. Вот он придёт – куда она денется с пацаном? Ей уезжать надо, пока на неё братки не наехали…
Ленуся - такая мягкая домашняя булочка, никогда не подумаешь, что разбирается в криминале.
- Вы-то откуда тут всё знаете? - удивляюсь я. - Тоже в одной школе учились?
- Кто-то в одной, кто-то в соседней, - говорит рассудительно Ленуся. - На районе слухи быстро расползаются. Это ты тут у нас одна по месту работы, а мы все по месту жительства. Все между собой родственники.

Я слушаю Ленусю, удивляюсь, слушаю Иржу, ужасаюсь, мои собственные проблемы как-то отплывают на второй план, а часики тикают, тикают… Конференция послезавтра…
Девчонки, выслушав мою историю, стеной встали на сторону Татки. «Нашла о чём горевать, - хором осудили они меня. - Ты сначала роди. Потом таких докладов тыщу наделаешь. Ребёнок важнее».
И на меня понеслись рассказы, как девочки сначала рожали детей, а потом учились, получали профессию и замуж выходили – и всё у них было хорошо. Общий глас был единодушным, и теперь мне не дают не то, что встать с кровати, но даже сесть в ней.
- Ой, куда пошла! Зачем встала? Ну-ка назад! Ну-ка брысь в постель! - орут все, едва я делаю какие-то движения.
- Да я в туалет, - робко объясняю я.
- Тебе утку должны носить, - безапелляционно решают девушки. – Мы сейчас Настю позовём.
И пока они дозываются до дежурной Насти, я под шумок ныряю в туалет, он тут, рядом с нами...
А мимо меня, в вестибюль, к своему любимому мчится Иржа. По коридору шлёпают её тапочки с красными бантиками, халат развевается крыльями.
Ей можно бегать. Ей можно летать. Ей можно всё. Потому что у неё ничего не будет. А зато у неё есть сынок-жавороночек и Коля Афган.
А я? А у меня хоть кто-то есть сейчас? Никто ведь так и не знает, где я, что со мной.
Одна Татка-Анатэйша…