Травы детства

                - 1 -       
                Ирина Тубина
                Травы детства
         
Дядя Вася купил свой «Москвич», когда до пенсии ему оставалось два года. Сам перебрал мотор у железного коня, покрасил в оранжевый цвет и гонял старую колымагу, словно мальчишка новый велосипед. Он выжимал предельную скорость, рисково шёл на обгон и оставлял позади даже иномарки. В жажде скорости и первенства, дядя Вася выезжал на встречную полосу, и даже я, любительница быстрой езды, закрывала глаза, чтобы не видеть, как мы врежемся во встречный «КАМАЗ». Тетя Надя, привычная к дядиным гонкам, молча, смотрела на дорогу. Я просила дядю:
   - Нельзя ли потише ехать?
А он хохотал:
   - Всё равно на кладбище едим!
Мне не нравился этот чёрный юмор, и я говорила:
    -Я хочу долго жить, чтобы понять себя и людей.
    - Ну, на это никакой жизни не хватит, - философски отвечал дядя и прибавлял скорость.
Зато, когда мы мчались по своей полосе, за окном «Москвича» расстилалось нежно- зелёное, голубоватое у горизонта поле, из динамика неслось: «Травы детства пахнут сладко – сладко, остается горечь на губах…» душу наполняла тихая радость. Словно не было печалей, а только эта дорога, а вдали светлые берёзовые колки. И вот долгожданный момент. Сколько раз я проезжала на автобусе по Тюкалинскому тракту мимо этого неприметного свертка... Ничего в нем нет особенного: с одной стороны, березовый колок, а с другой чистое поле и неширокая проселочная дорога. Да у дороги указатель «Красная Горка – 6 км». Сколько таких пыльных, поросших травой свертков по Тюкалинскому, по любым другим трактам? Не сосчитать, но только тут кадрами неснятого кино прокручивается перед глазами босоногое, загорелое моё детство.
         Вот мы проехали мимо деревни, не к кому туда заезжать. Народ там больше приезжий, знакомые или уехали, или умерли. Да и жили мы не в деревне, а вон на том косогоре над рекой. Два дома смотрели в спокойные воды реки: дом моего деда-бакенщика и дом дяди Васи. Потому, когда в деревне телевизоры смотрели, мы при керосиновой лампе вечера коротали, да радио на батарейках слушали. Нескучные те вечера, как самую большую ценность про запас храню. Вспомню – сердце порадую. Огороды огромные, плечи от коромысла заболят, пока их польёшь. Но душа спокойна, что каждое растение живительной влаги получило: ровно зеленеют гряды лука, моркови, чеснока, по дорожке усы протянули огурцы, подсолнух смотрит через плетень, в малиннике вспыхнули огоньки спелых ягод. Ветки яблони гнуться от зелёных плодов, крыжовник ягодами, как бисером усыпан.  Сейчас в огородах летние водопроводы, садоводы грядки из шланга поливают. А тогда -  коромысло на плечи и вперед по вытоптанной в конотопке - траве тропиночке…
           Выкатится солнышко из-за заречных лугов, розовым светом разольётся по сонным волнам, по песчаному берегу, по ясному небушку. Осветит нежным, нежарким светом бабушку Соню, неторопливо идущую по тропинке с полными ведрами. Ступает она осторожно, боится воду расплескать, а за ней, как гусята, идут внук Витя и внучка Лена. Так же ступают осторожно по тропочке, чтобы воду не расплескать, напоить помидоры и огурцы, василькам и макам плеснуть воды, чтобы глаз радовали цветением. Витя и мостом мал, и худущий, а тащит ведра, как здоровый мужик. У Лены хоть ведра поменьше, но и ей трудно. Ведь надо до жара успеть, пока земля не раскалилась, как плита напоить растения. Зной поднимается над полем, воздух дрожит, словно плавится.
        Похлебали ушицы, и отдохнуть тянет. В горнице прилегли отдохнуть бабушка и внучка, а Витя отдыхает в сенках, разглядывает стены, обклеенные картинками из журнала «Огонёк». Тут изнуренные репинские бурлаки

                - 2 -   

 и яростная боярыня Морозова, тишина левитанского пейзажа и бушующие волны девятого вала. Куинжевская лунная ночь напоминает о майской ночи Гоголя. Но думает он о том, как ещё до зорьки отогнал корову Майку в стадо, возвращался освещенный рассветом, поеживаясь от утреннего холода. Витька шел торопясь, ему не терпелось испробовать новую закидушку. С вечера томилась в консервной банке жирные черви. Сменив ботинки на галоши, он в старенькой телогрейке выбежал на берег, раскрутив леску с поводками, забросил её далеко от берега. Эту закидушку привёз городской родственник Николай Павлович Рыбин. Приехал он на деральалюминевой лодке с мощным мотором. Закидушка эта могла вызвать зависть хоть у кого: с колокольчиком из нержавеющей стали, с ровным литым грузилом (а не с гайкой какой-то!), с блестящими крючками на тонких поводках. Леска ровная, тонкая на поводках и прочная длинная основная нить обещали удачную рыбалку. Так и вышло: поймал несколько чебаков и даже небольшую стерлядку. Но тут с яра бабашка позвала поливать огород…
          Незаметно сон сморил мальчика, и даже ровное жужжание мух около маленького окошка не мешали сну уставшего ребёнка.   
          Бабушка Соня разбудила Лену:
         - Просыпайся, лапушка, чебачков поешь, да кваску выпей, да надо крыжовник собирать, - глаза у бабушки добрые, в каждой морщинке доброта живёт. Лицо её загорелое, оттого морщинке виднее, но легкая улыбка притаилась в уголках губ, простая ситцевая косынка покрывает седые волосы. В кармане бабушкина фартука припасена карамелька в пестрой обертке для маленькой помощницы.
        -  Голицы в кладовке на ларе, аль забыла, корзина в сенках, смотри не споткнись об неё, а скамеечку в пригоне возьмешь.
          Крыжовник собирать, не морковь полоть. Сиди на маленькой скамеечке, рукой в грубой голице отводи ветку, а другой рукой рви ягоду да в корзину складывай. Зной уже спадает, лёгкий ветерок обдувает лицо. Но во рту оскомина от ягод, спина затекает, руки устают от монотонных, однообразных движений, а корзина на треть заполнилась. Эту корзину из тальника сплел дедушка Антонид. Есть другие маленькие и чуть побольше корзины, но крыжовник собирают в только в эту. Завтра, на зорьке, вместе с бабушкой отправится Лена в город, на рынок, продавать крыжовник. Не в душном, пропыленном автобусе отправятся, а поплывут по реке на маленьком теплоходе, прозванном моторкой или речным трамвайчиком. Лена с палубы полюбуется на речную гладь, на село Николаевку, на пологие берега реки, на трубы завода на окраине города. А когда речной трамвайчик будет проплывать мимо городских улиц, словно листая их одну за другой сколько старинных и новых зданий увидит она. Здания с палубы моторки маленькие, как игрушечные. Новые трибуны стадиона «Динамо» и то не кажутся такими величественными, как если идти по улицы мимо них. Витька один польёт огород, устанет, позавидует Лене, что не его взяли в город. А Лена, как большая, будет стоять за прилавком и сторожить литровые баночки с крыжовником и пучки зелёного лука, когда бабушка пойдет платить за торговое место. Расторговав крыжовник и лук, пойдут они в магазин Шаниной. Давно нет этой купчихи, а магазин так и называют – Шаниной. Купит бабушка ситцев по 53 копейки за метр, узенькие машинные кружева, яркую тесёмку, красивые пуговки.  Зимними вечерами мама сошьёт на старой подольской швейной машинке платья для неё - Лены, для сестры Тани, для бабушки Сони. Долог летний день, солнце только клонится к закату. Прилаживает бабушка Соня подпорки под тяжелые от плодов ветки яблонь, привязывает ветки к опорам и к мощным стволам.  Яблоки не крупны – ранетки, но и их столько, что оттягивают к земле ветки. И часто злые ветры с реки, бушуют над садом, осыпают листья и плоды, пытаются сломать ветки.

                - 3 -   

        Спустя годы, узнали мы, как отстоял этот сад дед Антонид… Двухметрового роста, широкий в плечах, участник Первой мировой войны, в тридцатом году стал он первым председателем сельсовета, свой рубленный дом отдал под сельсовет, раскулачивал, своего старшего брата Ивана не пожалел – раскулачил, отправил за болота. Не только чужие, родня грозились его убить, потому и ушёл из Чернолучья. Не себя поберёг, малых своих детей, что их растить–поднимать надо. Обосновался на пустынном Красногорском берегу, невдалеке от деревни. Любовно выращивал яблони, кусты малины и крыжовника приносил в мешке издалека. Проводил старшего сына Виталия на Великую Отечественную войну, похоронка пришла с Курской дуги. Многое испытав, дед Антонид спокойно жил на обустроенным им берегу, охраняя свой дом вместе с овчаркой Альфой, которую ему интеллектуалы – геологи подарили. И вот, на волне хрущевских перемен явился к деду тогдашний Красногорский председатель Борис Михайлович Копейкин. Явился и тут же начал кричать:
     - Разжился тут, как помещик! У всех шесть соток, а у него не меньше двадцати. Возьму топор да вырублю эти яблони.
       Дед вынес из сенок топор, подал и сказал:
     - Руби, но знай, только одну яблоню срубишь, этим же топором тебе голову снесу, а Иртыш вот он, близко, всё унесет.
       Копейкин плюнул себе под ноги и ушёл. Больше не пытался сад - огород обрезать. Да и скоро с председателей слетел, работу развалил, люди из села стали уезжать…Теперь аукнулись эти обрезанные огороды. При нынешней безработице, где картошку, капусту растить, где яблоньки и облепиху вырастить? В брежневские времена разрослось село: слева – улица, справа – улица. Школу – десятилетку отстроили, новый клуб, новое здание правления, совхозную столовую. А между улиц зажатые, кто на пяти, кто на четырех сотках колхозники поначалу и не ощутили потери. Пока колхоз давал работу, недостаток земли не ощущался. Зато потом, как паи, словно ваучеры проели, пропили, безземельные крепко задумались, почему не сохранили фермы, дали их разобрать залетным гостям, почему у них земли, что в горсти…Задумались, да, видать ещё не все….
     Неторопливо несёт свои воды Иртыш. Вечернее солнце золотит речную рябь, работяга - пароходик тянет баржу, везет трубы. Дед Антонид говорит внуку:
     - Валерка на Север пошёл. Привет передай!
Витька стремглав бежит к дому, и через минуту красный флаг взвивается на длинном шесте над крышей.
      На пароходике замечают, поднятый в их честь флаг, отвечают протяжным гудком.
На береге лежит деревянный бакен красными стеклами. От него пахнет керосином, двадцать лет зажигал над иртышскими волнами такие бакена дед Антонид. Да время пришло другое, новый бакенщик, Четвергов, расставляет на реке электрические бакена.
Растянул меха старой гармони дед Антонид, наигрывает: «По Дону гуляет казак молодой…» Подошел к нему младший сын Василий, пропахла его одежда соляркой, руки грубы и привычны к любой работе. Подошла к нему жена, крепкая душой и телом доярка Надежда, и запела, свекру на радость: «По Дону гуляет, по Дону гуляет казак молодой…». Василий словно забыл, о прошедшем рабочем дне, улыбнулся жене и продолжил песня: «О чём дева плачешь, о чем дева плачешь, о чём слёзы льёшь…» Прибежал их сын Витка, только минуту стоял на месте, а потом стал по выгоревшей футболке и по старым брюкам прихлопывать, подпрыгивать, попробовал танцевать вприсядку, но чуть не упал…Ленка, взмахнув платочкам, пошла по кругу, как заправская танцорка.
     На дворе стояла аккуратно обмазанная глиной печь. В ней, за чугунной дверцей весело трещали березовые дрова. Бабушка Соня жарила картошку и, улыбаясь, посматривала на домашний концерт. Ей и самой хотелось попеть, но надо же кому-то и ужин готовить.

                - 4 -   

       Солнце скатывается к самому горизонту, цепляется за макушки дальних берез, бросает оранжевый отсвет на траву – конотопку, сиреневым отсветом ложится на легкие облака. Золотистый, оранжевый, розовый свет разливается по небу и воде, шелковыми лентами переплетается в ленивых волнах. Отужинав, сидят на скамеечке, смотрят на реку и поют бабушка Соня, тётя Надя, Лена, Витка. Дед Антонид им негромко подпевает, задумчиво растягивая меха гармошки. Песня протяжная, старая, той поры, когда в царской армии по 25 лет солдаты служили: «Ой, да ты, калинушка, размалинушка. Ой, да ты не стой, не стой на горе крутой…» Вспоминает бабушка Соня рассказы матери, как на Амур в санях ехали, а возвращались через много лет «по железке» то есть по железной дороге, только что построенной через всю Сибирь. Непривычно и даже страшно казалось ехать в вагоне, за изрыгающим клубы дыма паровозом. На плоту по Амуру плыть и то привычней для тех, кто вырос у большой реки. В трудную дорогу за мужем – солдатом, взяла Хионья Назарьевна главное своё богатство – песню. Сколько зим и весен пролетело с тех пор? Хионья Назарьевна и Иван Александрович ушли в невозвратные дали, их светлые души радуются на небесах за неё, внуков её, за то, что не забыта эта старая песня. Летит протяжная песня под бледнеющим небом, над розовеющей водой. А по реке торопится к городу теплоход на подводных крыльях «Ракета», словно из другого мира, праздничного, легкого, весёлого. На ней вьётся серебристый голосок итальянского мальчика Робертино: «Джамайка, джамайка…» Город светит вдали, вниз по реке, слегка различимый, в наползающих сумерках, манящий, как далёкое созвездье. Промчалась «Ракета», всколыхнула гладь засыпающей реки.  Не успела речная вода успокоится, а в другую сторону, прочь от города, к глухим северным урманам, к далёким северным городам медленно идёт большой пароход, нарядно отражаясь огнями от светящихся окон в воде. Дядя Вася тесал бревна для сруба, да заслушался, сел на бревно, отдыхает, песню слушает. Новую песню запели, что недавно по радио слушали, запомнили, сроднились с ней: «Погас закат за Иртышом, село огнями светится…». Вот и огни зажглись в заречном селе Александровка. А там, в Александровке, как на ладони виден их домик, а поодаль домики и огни деревни Красная горка. Песен целый короб, всех до рассвета не перепеть, а завтра, в восходом солнца, начнется длинный, хлопотливый день….               
        Москвич дяди Васи по ухабистой дороге подъехал к небольшому сельскому кладбищу. Вот под скромными железными памятниками лежат рядом дед Антонид и жена его Софья. Недалеко густо заросли кустарником две старые могилки: Хионья Назарьевна и Иван Александрович. Прабабка Хина 90 лет прожила, а прадед Иван пережил её на 40 дней. Картошку копали, старик тоже трудился, а потом в баню сходил, надел чистое бельё, лёг на лавку и сказал:
       - Умирать буду.
         И умер, тихо, словно заснул. Про это бабушка Соня внукам не раз рассказывала, любила прошлое вспоминать. Прожила она вместе с мужем своим Антонидом более полувека и просила похоронить рядом с ним. Так и поступили, дядя Вася у могилок родителей две маленькие ёлочки посадил. Так нет, нашлись нелюди, выкопали, с кладбища унесли. Леса кругом березовые, сосен, ёлок, за много верст в округе нет. Но это же не повод, что-то брать с кладбища. Забыли люди, что это грех или про совесть забыли.
Дядя Вася земли подсыпал, тетя Надя алюминиевой краской памятники покрасила. Бумажные цветы, конфеты и печенье разложили около памятника. Постояли над их могилками. Не ездили бабушка Соня и дед Антонид к тёплым морям, не искали удачу в дальних городах, богатства не нажили. А жизнь прожили, словно добрую песню спели, не всякому так удается.
          Дядя Вася сказал задумчиво:
          - Давненько не был я на том месте, где дом стая.

                - 5 -   

          - Да ты его и не найдешь, сколько времени прошло, от яблоневого сада, от кустов крыжовника ничего не осталось, - спокойно и грустно сказала тётя Надя.
            Она обтерла кисточку тряпицей, смоченной в аусперите.  Затем завернула в полиэтиленовый пакет. Мало ли что красить придется.
            - Ну как я да не найду место, где дом стоял, полжизни там работал, детей растил, двадцать два сруба поставил в Красной горке, в колхозе какой только работы не переделал. Ну как так – место не найду, где сад, дом, пригон, сарай стояли?
            - А давай дядя, поедим туда, мне памятны эти места, берег реки, тополя у плетня, - вмешалась я в разговор.
             Спорить больше не стали, сели в машину и поехали.
              Места изменились до неузнаваемости. Там, где зеленело поросшее конотопкой ровное поле, теперь вздымалась глинистыми холмами искореженная техникой земля. Машину со страшной силой трясло, казалось, что она вот-вот завалится набок. Кое-как подъехали к берегу Иртыша. Он тоже изменился. Помню, напротив дома желтел маленький песчаный остров. Его очень любили чайки, прилетали туда большими стаями.
Мы – ребятня любили уплывать туда на лодке, и плескается на мелководье, на чистом, мелком, намытом рекою песке. Теперь перед нами лежал посреди реки большой, густо заросший тальником остров. Но за косматыми ветками тальника виднелись на том берегу дома Александровки. Вот и на этом берегу знакомая примета – три тополя, старые, еле живые. Рядом с зеленеющими ветками, уныло торчат ввысь засохшие огромные ветви.
Поехали на эти тополя, как на маяк.  А раньше в их молодых кронах всегда пел ветер, весело блестели под лучами солнца их листья. Подъехали, около тополей стоят знакомая кранная «Нива». Какая приятная встреча!
      - Привет, Витя, привет двоюродный братик! – я отошла в сторонку, наблюдая, как Витя обнял своего отца, почтительно поздоровался с мамой.
        Время, что же ты летишь? Ранняя седина блестит у Вити на висках, и я мало похожа на ту девочку, что с бабушкой поливала морковные грядки.  Да и тетя Надя, еле передвигающаяся на больных, покалеченных артритом ногах разве похожа на задорную певунью – колхозницу. Дядя, хоть и храбрится, не тот плотник, что и при свете луны готов был брёвна тесать. …
       Но что же заставило Витю, успешного городского человека приехать на этот заброшенный берег? Разве сладко ему тут жилось, в вечном труде, неровне с взрослыми, разве не мечтал он жить в шумном городе, где столько развлечений? И почему те далекие дни, те рассветы и закаты, те песни под гармонь помнятся, самое большое счастье….
       Мы стояли там, на берегу: дядя Вася, тетя Надя, Витя и я, молча и грустно, как над могилкой милой молодости нашей.
        Обратно ехали в город молча, только магнитофон пел: «Травы детства пахнут сладко - сладко, остается горечь на губах». А травы с края дороги так и тянулись вслед проезжающим машинам.
        И для кого-то снова будут ласковыми эти травы. Травы детства.