Барышня из тарантаса

Мария ВИРГИНСКАЯ

БАРЫШНЯ ИЗ ТАРАНТАСА
( социально-фантастический роман времен Незалежности)
Сыновьям посвящается


Эта девушка обращала на себя внимание сразу. Она стояла в аллее, ведущей от театра Луначарского ко Дворцу детства и юности, в зеленом, хорошо пошитом платье  конца девятнадцатого века, в шляпке с вуалеткой, с зонтиком и саквояжем в руке. Но из толпы выделялась она не только костюмом. Было в незнакомке нечто контрастирующее с праздной полуодетой публикой, сосущей мороженое и потягивающей пиво из бутылок. «Внутренний стержень. Струна», – как определил Харитон это нездешнее Нечто. Оно побуждало незнакомку стан держать прямо, а голову – высоко, отражая со стоической невозмутимостью любопытные, а то и похотливые взгляды.
Самому Харитону в миг сей было не до барышень вообще. На завтра ему предстояло объясняться с начальством по поводу пяти дней прогулов. Без уважительной причины, если не принять за таковую его хроническую дурь. Вместо того, чтобы дисциплинированно сидеть на камерой слежения в супермаркете, Харитон взял да и ушел в море на буксире своего друга Артура, вольнонаемного моториста вспомогательного флота. Харитон Астахов давно мечтал почувствовать себя мореходом. Не стать им – лишь примерить шкуру морского волка. Соблазн был велик, а человек слаб! Вдобавок, еще и пьян. Накануне Харитон с Артуром приговорили не одну бутылку спиртного, и о супермаркете Астахов вспомнил уже в открытом море. Ужаснулся было, но тут же успокоил себя: сделанного не воротишь, а с неприятностями разбираться надо по мере их поступления! Они – впереди, а сейчас судьба подарила Тоше возможность озирать бескрайнюю равнину морскую, дышать соленым воздухом свободы и представлять себя кем угодно, только не Харитоном Астаховым, замороченным клерком, тридцатичетырехлетним скитальцем по рабочим местам.
Удручало, конечно, что Харитон подвел сменщика и разнервировал руководство, но прозябание за камерой настолько осточертело, что об утрате работы Астахов почти не жалел. Напрягало, что придется искать другую работу, такую же неприятную, не по уму, не по сердцу…
Размышляя о безрадостном настоящем, Харитон, тем не менее, внимательно разглядывал незнакомку.
«Опять у нас что-то снимают», – подумал он то же, что и все прочие.
«И не малобюджетное! – наметанным глазом оценил Харитон фигурку в зеленом. – И актриса хороша, и костюм!»
По истории костюма Харитон делал когда-то курсовой своей сестренке Христине, обучавшейся в Полиграфе, – изображал на ватмане акварелью человечков в одеяниях всех времен и народов. Христина приехала на зимние каникулы очень уставшая. Ей нужно было отдохнуть, отоспаться, пообщаться с подругами, и Харитон сам вызвался сделать ей курсовой. Впрок, на второй семестр.
Харитон вообще много чем занимался за ради други и браты. Даже бизнесом, который был ему противопоказан. В бизнес направил его Димка Слуцкий, товарищ и сосед по двору. Втроем – с Димкой и его подругой Оксаной – они взялись выращивать шампиньоны в Оксаниной двухкомнатной квартире, для чего одну из комнаток, дальнюю, покрыли целлофаном и забросали перегноем с грибницей. Закончилось все не просто разорением, но и грандиозным скандалом с соседями, заподозрившими рядом наличие маленького криминального морга. Оксана поумнела и с Димкой рассталась навсегда, а Харитон свалял дурака вторично. Неугомонный Слуцкий вновь придумал, как быстро разбогатеть. На тюльпанах, выращенных к 8 марта!
– Ты прикинь, Тоха, – возбужденно размахивал он руками. – Это же не грибы! И чисто, и красиво! Да их у нас в момент разметут! Будем со скидкой продавать, на рубчик дешевле, и все! С руками оторвут, я тебе говорю!
Друзья влезли в долги, накупили луковиц и понавтыкали их, куда только можно. И Димкина двухкомнатная квартира, и четырехкомнатные хоромы Астаховых оказались сплошь заставлены ящиками, вазонами и горшками. Димка проштудировал книги по цветоводству, и тюльпаны действительно выросли! В изобилии! Но не к 8-му марта, а к маю, когда весь город пламенел ими, а семьи бизнесменов не знали, куда деваться от сотен невостребованных цветов.
– Ты обеспечил нас аллергией на тюльпаны! – капризно морщилась Христя. – Не дом, а Голландия! Вот куда я теперь точно не поеду!
А терпеливая Харитонова мама  пожелала со вздохом, заменяя в вазе свежие цветы на свежайшие: «Тоша, ты бы не садился больше не в свои сани».
Тоша сел в сани своей жены Дарьи – занялся литературным проектом, сочинением бестселлера.

На Дарье, своей хорошенькой однокласснице, Харитон женился сразу после окончания школы, с молчаливого неодобрения родителей. Астаховы-старшие ограничились советом погодить, но юный Харитон годить не хотел.
– Что ты с ним поделаешь! – обреченно сетовал отец. – Женилка у него выросла!
– Это первая любовь, Петя, – сокрушалась в ответ мама. – А по первой любви браки – недолговечны!
– Жизнь покажет! – философски вздыхал отец. – Это мы с тобой так его воспитали: сперва женись, а уже потом спи с девушкой, а иначе ты – подонок, недостойный рода и племени. Несовременный он человек получился!
Они оба оказались правы: и брак, к величайшему облегчению Астаховых, распался меньше чем через год, и Харитон терпел выходки своей половины со стоицизмом, не присущим его ровесникам. А Дарья была горазда на выдумки! В школьные годы она пописывала стихи, по преимуществу «датские», чем снискала горячую благосклонность учителей. Дарья выступала на всех торжественных мероприятиях, ей аплодировали, ее называли гордостью школы, и будущая супруга Харитона всерьез вообразила себя классиком литературы. При том, что практичности в ней оказалось куда больше, чем дарования. Дарья сообразила, что на поэзии на раскрутишься, а чтобы достичь признания и, как следствие, материального изобилия, надо возделывать целину.
– Будущее – за эзотерикой! – провозгласила Дарья со свойственной ей горячностью. – За мистикой, вот увидишь! Народ клюнет, потянется! А если совместить то и это, философией разбавить, любовной интригой… Мы скоро будем, как Анн и Серж Голон! Ты мне верь, я знаю, что делаю!
Дарья никому не позволяла называть себя Дашей, и Харитона величала только полным именем – для писателей их уровня имена сокращенные звучали подобно собачьим кличкам.
– Ну, что это – Даша, Тоша?! – кривилась Дарья. – Это для лавочки, для подворотни, для кухни! Привыкай звучать гордо!
Харитон лишь пожимал плечами. Он не видел ничего унизительного в том, чтобы зваться по-домашнему, Тошей или Тохой. Лишь бы не Харей, как поначалу его окрестили новые одноклассники. Вот на Харю не откликался он никогда, даже если его избивали за строптивость куда более сильные физически пацаны. А били его часто. В подростковом коллективе с его четкой иерархией вожак – стая  новенький был волком-одиночкой. Даже не волком, а нахохлившейся белой вороной. Мама в скорбном молчании обрабатывала его синяки и ссадины, а на призывы пойти в школу и разобраться, отвечала, как учил отец: «Мы не вечны. Он должен уметь сам за себя постоять. Если он сейчас этому не научится, то не научится никогда». Учителя, которых вопиющая избитость Астахова наконец-то насторожила, всяко дознавались, кто и за что бил Тошу, но Тоша никого не сдал, и его, в конечном счете, зауважали. Зато сам себя он долго не уважал. Хуже того – ненавидел. За нелюбовь к шумным сборищам, где самоутверждались, унижая других. За слишком высокий рост и тонкую кость, делавших его уязвимым перед лицом крепких коренастых противников.
От нарастающего комплекса неполноценности избавила Тошу Дарья.
– Ты не слабый, ты просто – другой! – уверенно объявила она, подсаживаясь к Харитону в сквере, где он листом подорожника врачевал свежую ссадину. – Вот если б вы на шпагах дрались, победил бы ты! Или на дуэли из пистолетов.
Именно тогда самоуглубленный Астахов выделил Дарью из числа других девочек.
– Я в секцию запишусь, – пообещал он скорее себе, чем ей. – На каратэ или на дзюдо.
– Зачем тебе? – не одобрила его намерение Дарья. – У тебя мозги есть. А мозги – это настоящая сила, не то, что кулаки! У тебя же – талант!
– Какой? – спросил Харитон, за собой никаких талантов не замечавший.
– Еще не знаю, – призадумалась Дарья. – Когда узнаю, скажу.
На другой день она пересела за его парту, вызвав этим взрыв мужской неполовозрелой зависти и новые повреждения на теле Астахова, но Астахов перестал стыдиться себя. Он понял, что мордобой во всех его видах и проявлениях и впрямь не его стихия, и за это открытие, наверное, полюбил Дарью.
В секцию дзюдо, правда, он все-таки записался, но через три занятия бросил: дисциплина, военная и спортивная, претила ему не меньше, чем кулачные поединки. Вероятно, Бог это учел, создавая Харитона, и в армию Астахова не взяли из-за последствий перенесенной желтухи. В больницу он попал с вирусом штамма Б, подхваченным, как считала мама, в школьном буфете, и уже почти исцелился, когда медсестра попыталась взять у него кровь из вены затрамбованной иглой. Мама обнаружила сына с гематомой во всю руку и вирусом штамма А. После объяснения Эльвиры Алексеевны с завотделением Харитона спровадили из больницы: честь халата нуждалась в защите не меньше, чем честь мундира. Мама, хирургическая медсестра, сделала все от себя зависящее, чтобы желтуха прошла бесследно, но Провидение рассудило по-своему. Оно сочло, что хронический холецистит все же лучше, чем дедовщина. Так одна из традиций рода Астаховых – несение боевой службы – прервалась нежданно-негаданно и продолжилась уже по женской, второстепенной, с точки зрения отца, линии, когда Христина вышла замуж за капитан-лейтенанта ЧФ Всеволода Обнорского. Петр Харитонович зятя возлюбил сразу, но все же в тайниках сердца скорбел, что все грядущие подвиги и слава приписаны будут к фамилии Обнорских. При том, что умом Петр Харитонович понимал: собственный его сын лишен военной косточки напрочь. Словно уродился по поговорке – в прохожего молодца, чего, конечно, быть никак не могло. Свою Пенелопу, Эльвиру Алексеевну, Петр Астахов очень хорошо знал.
Дарья, узнав, что Харитон – белобилетник, пожелала выйти за него замуж.
– С твоими мозгами в армии делать нечего! – провозгласила она, ничуть не стесняясь присутствия Астахова-старшего, которого ее заявление приравнивало чуть ли не к недоумкам. – Туда пусть дуболомы идут, а мы будем творить!
Творить предписывалось Харитону. Он был усидчивей и лучше сосредоточивался на теме. Дарья взяла на себя организационную часть проекта. Теперь она то где-то пропадала часами, то часами висела на телефоне. Изредка Дарья заглядывала в рукопись, роняла пару-тройку рубленых фраз – эпохальных, с ее точки зрения, но крайне глупых, по мнению Харитона, – и снова растворялась в пространстве. Дарья носилась по городу, как десятибалльный шторм. Быт ее нисколько не занимал, а тот факт, что их с Харитоном существование обеспечивал, по преимуществу, свекор,  казался малозначительным. Дарья верила в будущее. В золотые горы высотой с Гималаи. Ослепленная ими, она вообще перестала замечать окружающих. (Считаться с ними она перестала намного раньше). Так, ворвавшись утром на кухню, где завтракал свекор, Дарья, хватая турку с плиты, толкнула Петра Харитоновича под руку, облила кофе и, буркнув «бывает», устремилась в их с мужем комнату. Это «бывает» Петра Харитоновича доконало.
– А ну, вернись! – грянул он командирским голосом. – Вернись сейчас же и извинись, как положено!
– За что? – искренне изумилась Дарья.
И только теперь заметив пятна на адмиральской свежевыстиранной «жуковке», мимолетно смутилась:
– Я ж не нарочно! Я просто очень спешу!
– И куда ты спешишь? – не унялся свекор. – На работу?
– Да, на работу! ­– выпалила Дарья уже с прежней самонадеянностью. – Я, между прочим, не просто так бегаю! Я карьеру делаю! Себе и своему мужу!
– Пусть твой муж работать идет!
– Он работает!
–  Путь идет на нормальную мужскую работу!
Харитон подвизался в ту пору грузчиком в магазине. Несмотря на холецистит и тонкую кость, он был выносливым – широкоплечим и жилистым, и, перемещая тяжести, верил, как Дарья, в будущее.  Правда, в отличие от Дарьи, он желал не богатства, а свободы, права на созерцательность!
– Вы же не хотите, чтобы ваш сын вечно был каким-то чернорабочим! – устремилась бизнес-леди в атаку на Петра Харитоновича. – Вот я и стараюсь! Я хочу, чтоб мы состоялись! И не через сто лет, а теперь! Я знаю, что надо Харитону!
– А сам он не знает, нет?
– Я лучше знаю!
И, толкнув Христю в дверях, Дарья бросилась к зазвонившему телефону.
– Почему ты позволяешь своей жене так обращаться с нашими родителями? – первой возроптала Христина. – Она живет в нашем доме на всем готовом, а ведет себя так, словно это мы ей чем-то обязаны!
– Такой она человек! – попытался Харитон примирить родных и жену. – Творческий человек.
– Богемный, – поправила пятнадцатилетняя сестра. – А что касается творчества… Ее творчеством, по-моему, занимаешься ты. После работы. Тяжелой, между прочим. Пока она где-то носится. Ей все по фиг, и что ты устаешь, и что мама на всех готовит, всех обстирывает! Она даже чашку за собой никогда не помоет! Спасибо не скажет!
– Ну, что я могу сделать? – не нашел, чем крыть, Харитон. – Я, конечно, поговорю с ней…
Это он врал. Он знал, что с Дарьей разговаривать бесполезно. О златых горах впереди – пожалуйста, но не о пошлом быте! Дарья была одержимой, и за это Харитон ее уважал, хотя с каждым днем суетливой семейной жизни жена все больше раздражала его: Дарья наглела не по дням, а по часам. Однажды он рискнул дать ей отпор – дал ей пощечину, когда она заявилась под утро пьяная вдрибодан. Жена тут же не осталась в долгу. Она запустила в мужа кактусом, и примирение их было таким же бурным, как ссора. Супруги вместе извлекали из Харитона мелкие, невидимые глазом колючки.
– Мне пришлось там застрять, в том кабаке! – ворковала  протрезвевшая мигом Дарья. – Думаешь, мне хотелось? Они козлы оказались! Тупые  бездари! Им талантливые люди только мешают! Оттеняют их убожество! Но я должна была в этом убедиться, чтоб нам не вляпаться! Они бы нас попросту развели! Знал бы ты, как я устаю от общения со всяческими уродами! Но никто нам ничего на блюдечке с каемочкой не принесет! Вот и приходится пластаться! Тебе хорошо! Сидишь себе в другом измерении!
Харитон продолжал сидеть в другом измерении, и когда разуверился в затее: он не умел бросать работу незавершенной. Работа – пухлая стопка машинописных листов – так и осталась у него в секретере, когда Дарья, наконец-то, покинула дом Астаховых. Поводом к разводу явилась супружеская неверность. Честная Дарья в ней призналась сама: столичный хлыщ, посуливший златые горы, заманил ее в номер, напоил и воспользовался Дарьиным состоянием.
– Я знаю, Харитон, что ты меня не простишь, – проговорила Дарья сурово. – Ты не тот человек, чтобы простить мне еще и это. Значит, будем разводиться.
Ответить он не успел – зазвонил телефон, и Дарья, мигом взбодрившись, кинулась к нему с криком: «Это меня! Может, тот хмырь одумался!». Бросив в трубку несколько отрывистых «да», «нет», «конечно», «а ты как считаешь?», Дарья пообещала Харитону: «Вечером все обсудим!» и, на ходу расчесывая непокорные рыжеватые кудри, умчалась. Как была – в несвежей футболке и рваных джинсах. Дарья, надо отдать ей должное, на собственный внешний вид обращала внимания не больше, чем на окружающих. Она пребывала в убеждении, что даровитых людей встречать надо не по одежке. Правда, и находилась она в том возрасте, когда любая одежка была ей к лицу, потому что лицо у Дарьи было красивое – с огромными золотистыми глазами, чувственным ртом и нежным, чуть вздернутым носиком. Небольшого роста, крепкая и подвижная, Дарья носилась по квартире, сбивая все, с чем соприкасалась, и нередко убегала из дому с расческой в руке или в волосах. Отчего в доме всегда не хватало расчесок.
– До вечера! – проорала она с лестничной клетки.
Тем вечером они впервые говорили не о проекте, а о себе. Точнее, о разводе. Говорили спокойно, как о чем-то давно решенном.
– Я отсюда уеду, – сказала Дарья. – Здесь ловить нечего. Провинция.
– И где ты собираешься что-то ловить? Или кого-то? – поддел, не утерпев, Харитон.
– В Москве, в Москве! – пропела Дарья. - Этот хмырь, мы с ним объяснились начистоту, обещал свести меня, с кем надо.
– Не боишься, что кинет?
– А и кинет, не пропаду! – объявила Дарья так, что Харитон ей сразу поверил.
– А наш роман, его куда? Заберешь?
– На фиг он мне сдался! – досадливо скривилась она. – Мелодрамы нужны, мыльные оперы! Извини, что я втянула тебя в это безнадежное дело. Зато ты руку набил!
– Еще и мысль отточил! Бог в помощь, Дарья. Желаю тебе найти достойного соавтора. Точней, автора твоих мыльных опер.
– Все-таки злишься! – с торжеством констатировала она. – Ничего, это пройдет. Я и сама сварю отличное «мыло». Когда не придется бегать, искать каких-то спонсоров, продюсеров, менеджеров. Ты, в конце концов, всего лишь выполнял мой заказ, на моих идеях работал! Если б не я, ты бы и не работал! Днем таскал бы мешки, а по вечерам глушил водку с Димкой.
– Я не пью водку, если ты еще не заметила.
– Ну, пиво! Что ты там пьешь? Я не только тебя – себя замечать не успевала, так хотелось поскорей вылезти из всего этого дерьма!
– Где ты видишь дерьмо?
– В окружающей действительности, Харитон! Сплошное дерьмо! Ты его не видишь в упор, потому что торчишь в другом мире! Благодаря мне, между прочим!
– Как мне лучше выразить свою благодарность? – нарочито вежливо спросил Харитон. Он только теперь со всей ясностью увидел Дарью, как она есть – взбалмошную самодовольную эгоистку, и эта Дарья сделалась ему глубоко противна. – Денег дать на дорогу? Или курицу купить?
– А пошел ты! – оценила Дарья его сарказм. – Я понимаю, тебе обидно, что я ухожу, но мы совершенно разные люди! Ты амеба, Харитон, ты инфузория-туфелька! Тебе дай волю,  ты бы сидел всю жизнь на заднице и пялился в одну точку!
– А я-то думал, невежда, что инфузория находится в непрерывном движении, а амебы размножаются…
– Я страшно рада, что мы с тобой не размножились!
– А уж я-то как рад!
Харитон ненавидел сейчас Дарью до зуда в стиснутых кулаках, а потому был с ней особенно корректен. Вспылить, унизиться до выталкивания бывшей жены взашей  означало бы поражение. Он бы сразу опустился на уровень Дарьи. Оставалось сжать в комок разгулявшиеся нервы и – дотерпеть. В конечном счете, это он во всем виноват. Он придумал человека из мельтешащей в клоаке инфузории-туфельки! Родители не сочли возможным вмешаться в его взрослую жизнь – они знали, что он все равно поступит по-своему. Христя по малолетству не имела права голоса, а сам он, как выяснилось, оказался доверчивым влюбленным подростком, благодарно принимающим лапшу на уши!
– Не буду врать, Харитон: если ты меня немного профинансируешь, это лишним не будет, – собирая вещи в огромную спортивную сумку, обронила как бы вскользь Дарья. – Я в Москве угол буду снимать. Хмырь мой женат, так что, сам понимаешь… Да и вообще, у меня в мыслях нет становиться чьей-нибудь содержанкой! Я знаю себе цену, и ты еще обо мне услышишь!
Он так ничего и не услышал о ней. Да и не очень-то хотелось!
– Все, что могу, это отдать тебе свой аванс. Я как раз вчера получил. И свое обручальное кольцо.
– Давай! – оживилась Дарья. – А почему денег так мало?
– Потому что их всегда было столько. А ты не знала?
– Я такими мелочами не увлекаюсь! Согласие на развод я написала, будут проблемы – звони.
– Надеюсь, не будет.
– И я надеюсь. Да не переживай ты так! – по-свойски хлопнула она его по плечу. – В другой раз срубишь по себе дерево! Найдешь какую-нибудь клушу, и будете добра наживать!
– Надеюсь, ты больше не женишься по первому позыву? – язвительно спросила сестра, когда дверь за Дарьей захлопнулась окончательно.
– Я вообще больше не женюсь, – пообещал Харитон. – Никогда.
– Не зарекайся! – усмехнулась мудрая не по возрасту Христя. – Девчонки современные, они знаешь, какие ушлые! Глазом не успеешь моргнуть, как за тебя замуж выскочат! За погоны нашего папы!
– Не выскочат.
– Спорим?
– Я прикинусь казанским сиротой.
– И когда с родителями будешь знакомить?
– Я никого не буду с ними знакомить! – чуть не заорал Харитон.
Он едва сдерживал клокочущий внутри гнев. Пока Дарья мельтешила по дому, собирая разбросанные там и сям вещи, его прямо-таки распирало от потребности ускорить процесс: сгрести жену в охапку вместе со шмотками и вышвырнуть на лестничную клетку. И вот, когда леди убралась, наконец, покорять свои Гималаи, из подполья вылезла молчавшая дотоле сестренка!
– Я же не просто так говорю. Я прогнозирую ситуацию, потому что ты, брат, совершенно не от мира сего!
– А ты – от сего?! – взорвался таки Харитон. – Эта ушла, теперь ты будешь меня доканывать?! Хватит с меня девушек! Хороших и разных! За собой следи! Чтобы кто-нибудь не женился на погонах нашего папы!
И он ушел, хлопнув дверью, чего раньше себе не позволял. И весь вечер пил водку с Димкой, чего раньше тоже не делал. И потому что не любил водку, и потому что не терпел состояния, унижающие человеческое достоинство. Но его достоинство в тот вечер и так уже было унижено. Дарьей. С тех давних пор Харитон, конечно, изменился не к лучшему. «Ничто так не портит мужчину, как ранний брак!», – заявил он Рине в ответ на ее посягательства: Рина решила, что им надо жить вместе. Харитон был категорически против. Даже девушек своих, хороших и разных, к себе домой он не приводил. Исключение было сделано лишь для Рины. Так уж вышло, давно и само собой. Но немаловажным условием их на годы затянувшегося романа было наличие у Рины жилплощади.

Оказалось, многое в жизни вспомнить можно одномоментно, со скоростью фотовспышки, просто любуясь красивой девушкой в отдалении. Прокрутить в уме стремительное кино, да еще и подшутить над собой: «Наверное, такие девушки сродни смерти!». И прикрикнуть на расшалившееся воображение: «У тебя другой фильм в программе! С начальником в главной роли!». Но, как это и прежде случалось, аргументы здравого смысла до сознания не дошли.
«Она ждет кого-то! – надрывался здравый смысл. – Не тебя, идиот! Иди к маме! Подготовь ее к тому, что тебя опять выгнали с работы, а потом штудируй объявления о найме!».
«Завтра!» – легкомысленно решил Харитон.
«Ты совсем дурак?! – не унялся здравый смысл. – Ты даже не видел ее в анфас! А вдруг у нее личико – только под паранджу?!».
«Тогда – тем лучше! Но я хочу в этом убедиться!».
Он направился к девушке, одновременно и желая, и не желая, чтобы его опередил тот, кого она ждет, и,  глянув мельком себе под ноги, увидал на плитках аллеи карту – пикового валета.
«Это не случайно! – сразу определил Харитон. –  Встреча с этой дамой ничего хорошего не сулит, меня предостерегли… Но я ведь не помню, что означает валет пик? – тут же возразил он себе. – Вдруг что-то хорошее? Надо будет спросить у Рины».
Рина в доцерковный период своей биографии считала себя непревзойденной гадалкой, но затем исповедалась, покаялась и отреклась от бесовского наваждения настолько, что даже в поезде не садилась играть с попутчиками в «дурака». Что до Харитона, то он чем дальше, тем больше обнаруживал себя окруженным знаками. Он даже знал, почему это происходит с ним. Из-за книги, которую он написал  для Дарьи. Тогда он сочинял «от балды», выдумывал ситуации и их толкования, но вот, годы спустя, придуманное стало вползать в  реальную жизнь.
– Тебе в церковь надо, Астахов! К исповеди, к причастию! Срочно! – волновалась за него Рина. – То, что ты считаешь знамениями свыше, это не от Бога! Поверь мне!
Харитон ей не верил. Он проверял себя методом проб, ошибок и опытов. Вот и сейчас, поразмыслив миг-другой о возможном значении валета,  переступил через карту (наступать – не хотелось!) и приблизился к девушке. Очень вовремя. Потому что с другой стороны к ней подвалили те, кого она уж точно не дожидалась, – пять пьяных рыл старшего подросткового возраста.
– Девушка, вы не нас ждете? – загалдели они наперебой. – Вы его не ждите, он не придет! Пошлите его и давайте с нами!
Девушка сохраняла неприступность, и в голосах осаждающих зазвучала злость.
– Слышь, подруга! Хорош тут семафорить на весь бульвар! Пошли! – притиснулись они ближе, перекрывая незнакомке путь к бегству. – Мы крутые парни, не пожалеешь! Думаешь, у нас бабла нет? Все есть, все путем! И с капустой, и со всем другим, просекаешь?
Барышня метнулась взглядом по сторонам, и умоляющий этот взгляд заставил Харитона забыть, что он так и не выучился на дзюдоиста.
В морду получать не хотелось – и из-за самой морды, и из-за девушки, которая с лица оказалась так же прекрасна, как со спины – и Харитон прибег к актерскому мастерству. В экстремальных ситуациях оно вдруг в нем обнаруживалось и выручало.
– Дорогая, а вот и я! – вскричал он, вырывая локоть дамы из лапищи недоросля, и справился жестко. – Что происходит? Чего эти юноши хотят?
– Бабу! – осклабился самый младший, явно накуренный.
– Идем к машине! ­– проигнорировал его Харитон и решительно отодвинул плечом ближнего обалдуя. – С тобой хочет познакомиться мэр. А с вами, если не расступитесь мигом, охотно познакомится начальник милиции, – с холодной угрозой пообещал он тенейжерам.
Тинейджеры, хоть и были неадекватны, обстановку накалять не рискнули. Глухо матерясь, они пошли вон, и Харитон вывел свою даму на площадку перед Дворцом детства и юности.
– Благодарю вас, сударь, – прозвучало из-под вуалетки. Барышня шла, низко опустив голову, словно сгорая от стыда за то, что оказалась предметом быдловского вожделения.
– Не за что, сударыня! – в тон ей ответил Харитон. – Я всего лишь выполнил свой долг.
– Вы благородный человек, – сообщила она.
Харитону так приятно было услышать это, что он мигом забыл о благородном намерении сходить к маме. Ему страсть как хотелось продолжить увлекательное знакомство.
– Сударыня, я не могу вас здесь оставить одну! – заявил он решительно. – Куда вас проводить?
– Я должна оставаться здесь, – с явным сожалением ответила барышня. – Я жду брата. Он должен был приехать за мной еще час назад. На такой причудливой машине… Но его нет, и, боюсь, он надолго задержится.
В ее голосе зазвучала такая тоскливая обреченность, что Харитон предложил без колебаний:
– Позвольте пригласить вас на чашечку кофе! Не имею чести знать вашего имени.
– Харитина Михайловна! – представилась барышня, и у Харитона поневоле вырвалось:
– Что?! Как, вы сказали, вас зовут?!
– Харитина Михайловна, – повторила она в недоумении.
– Это по жизни или по роли?
– Сударь, я вас не понимаю! –  его возбуждение шокировало ее. – Вы спросили мое имя, и мне, право, странно, что оно произвело на вас такое впечатление!
– Это судьба! – выпалил Харитон. – Потому что меня зовут Харитон Петрович!
– Очень приятно, – чуть улыбнулась она уголками губ. – Мы с вами тезки. Только при чем здесь судьба?
– А разве не удивительно, что люди со столь редкими именами вдруг оказались в одно время в одной точке пространства?
– Редкими? – не вышла гениальная актриса из образа. – Но почему – редкими?
– А вам наши имена кажутся распространенными?
– Не слишком, но они и не редкие.
– Так вы разрешите пригласить вас в кафе?
Стоять посреди площади, привлекая взгляды прохожих, Харитону надоело. И он указал на один из уличных шалманов под тентами:
– Если ваш брат появится, вы увидите его и оттуда.
Она вздохнула и позволила Харитону увлечь себя под сень злачного места, где кофе был растворимый, а машиной приготовленное мороженое – безвкусным. Но там можно было скрыться от назойливого внимания и продолжить игру в девятнадцатый век. Благо, Артур снабдил Харитона деньгами – в счет зарплаты, а точнее, полного и окончательного расчета. Денег с лихвой хватало и на кофе, и на мороженое, и даже на два фужера шампанского.
– Могу я узнать, сударыня, в каком фильме вы снимаетесь? – спросил Астахов, за две ходки сервировав столик.
– О чем вы? – и теперь не вышла она из образа.
– Мне бы хотелось посмотреть фильм с вашим участием, мадемуазель!
– Сударь, вы ошибаетесь! – горячо заговорила она. – Вы приняли меня за актрису, но я не актриса, я жертва фатального стечения обстоятельств! Впрочем, – тут же перебила она себя, – я не имею права об этом говорить. Это было бы глупо, самоубийственно! Никто в целом свете мне не поверит!
– Почему же? – восхитился качеством ее  игры Харитон. – Перед вами человек, готовый поверить во что угодно. Лишь бы это что угодно звучало убедительно. К тому же этот человек – ваш тезка, и он не верит в случайности.
– Тогда объясните, почему наши имена кажутся вам столь необычными? – вознамерилась Харитина Михайловна сменить тему.
– А вы не догадываетесь? – подыграл ей Харитон Петрович.
– Нет.
Она глядела на него так, словно ждала, что он доверит ей военную тайну. Ее зеленые, широко расставленные глаза были чисты и грустны. Грусть таилась и в уголках красиво очерченного рта, и в легкой морщинке над переносицей. Вуалетка не помешала Харитону рассмотреть лицо великой актрисы – с высокими скулами, ясным лбом и бровями, изогнутыми почти под прямым углом. Нежное лицо, лишь слегка позолоченное загаром.
– Вы не желаете снять шляпку, сударыня? – почтительно справился он.
– Здесь? – его предложение изумило Харитину Михайловну.
– Смею обратить ваше внимание на тот факт, что окружающие нас люди в массе своей простоволосы, и это их всех смущает много меньше, чем ваша шляпка, мадемуазель. Она вам очень к лицу! – поспешил он исправить невольную бестактность. – Но будет лучше, если на нас будут обращать чуть меньше внимания.
Харитина Михайловна обдумала аргумент и покачала головой:
– Позвольте мне остаться собой.
– Воля ваша! – согласился покладисто Харитон. Люди, способные сознательно усложнять свою жизнь, всегда вызывали у него уважение.
– Мы заговорили об именах, – напомнила Харитина Михайловна. Ей хотелось занять неловкую паузу его болтовней, и Астахов сразу пошел навстречу.
– С победой Великого Октября, как вы помните, имена новорожденным выбирать стали не по святцам, – приступил он к не нужной никому лекции. – А так как с фантазией у людей было не ахти, в обиходе крутилось пять-шесть имен собственных. Мальчики почти поголовно назывались Александрами, Владимирами и Николаями, девочки – Еленами, Натальями и Татьянами. Иринами, – мимолетно вспомнил он Рину. – И так продолжалось годов до семидесятых прошлого уже века. Потом общество стало открывать для себя давно забытое новое. В мир хлынула лавина Максимов и Денисов, Кать, Маш и Анастасий. А перед этим – Анжелик, но это благодаря модному роману. Моя мама, кстати, мечтала назвать меня Александром, чтоб все было, как у людей, но об этом изначально не могло быть и речи: в роду моего отца первенцы мужского пола – Харитоны или Петры. Так уж повелось с незапамятных пор. С именем для сестры маме тоже не повезло – вмешалась бабушка, и сестра стала Христиной, а не Юлией, как маме хотелось. Причем не Кристиной, а Христиной, на византийско-славянский лад. Правда, лет до двенадцати сестру в семье звали Кристей, но потом она сама себя переименовала. «Кристин вокруг – ступить некуда, а Христина – одна я», – так она заявила в борьбе за  свою индивидуальность. Я удовлетворил вашу любознательность? – улыбнулся Харитон с галантностью кавалера былых столетий.
– Вполне, – улыбнулась в ответ Харитина Михайловна. Она оставалась печальной и напряженной, даже когда силилась улыбаться.
– Тогда – за вас! – поднял Харитон свой бокал шампанского. – За мою прекрасную тезку!
Харитина Михайловна рассеянно кивнула в ответ, отпила глоток уже не шипучего напитка и поникла окончательно.
– Вас что-то беспокоит? – осторожно спросил Харитон.
– О, многое! – выдохнула она. – Я, право, не знаю, что предпринять!
– Я могу помочь вам? – сделал Харитон очередной глупый, а может, и роковой шаг. Обругал себя, но на попятную не сдал.
– Нет, сударь, едва ли. Боюсь, мне никто не сможет помочь. Только брат. Если он жив.
От этого заявления Харитону резко стало не по себе. «Вляпался?» – саркастически спросил глас рассудка, а перед внутренним взором возникла карта в аллее.
На беду свою, голосу разума Харитон подчинялся много реже, чем шальным порывам души. Вот и сейчас он объявил себе удало: «Будь что будет!», и, подавшись через стол к незнакомке, спросил по-следовательски:
– А нельзя ли подробней?
– Нельзя! – потупилась гениальная актриса. (Или – сумасшедшая! А может, аферистка с фантазией!). – Говорю же вам, сударь, вы не поверите. Ни один разумный человек не поверит!
– Я не разумный человек, – честно признался Харитон. – О чем уже имел честь вам сообщить. Так что угрожает вашему брату? Его хотят убить?
– Нет, – откровенно занервничала Харитина Михайловна. – Хотя… И это возможно! Все зависит от того, где он оказался!
– И где он оказался? – по-прокурорски уточнил Харитон.
– О, если бы я знала! – тихо вскрикнула барышня и поднесла руку к сердцу. Сквозь тонкую перчатку на ее пальце ало сверкнул рубин. – Мой брат… Хорошо, я расскажу все, как есть, а вы сами решите, как к этому относиться… Мой брат – инженер!
Слово «инженер» она произнесла с обожанием и гордостью, так люди начала шестидесятых произносили слово «космонавт».
– Он гениальный инженер. Это ему, Левушке, мы обязаны нашей встречей здесь, Харитон Петрович. Если б не он, я бы и дальше прозябала в Лукашино, где единственными друзьями моими были книги.
– Лукашино – это где? – встрял Харитон-дознаватель.
– Это наше родовое именьице, – на голубом, точнее, светло-зеленом глазу соврала барышня. – Если б не Левушка, мы пошли бы по миру, настолько наше именьице обеднело. Папенька, отставной пехотный майор, очень мало смыслит в делах, да и маменька лишена практичности. Вдобавок, папенька, желая добыть денег, проигрался в карты, и мы оказались на грани полного разорения. Я всерьез подумывала о том, чтобы уйти в  монастырь, хотя и не готова к такому шагу…
Глядя в ее взволнованное, разрумянившееся лицо, Харитон согласился с тем, что до монастыря тезка его не дозрела.
– И тогда из Петербурга вернулся Левушка! Он пожертвовал карьерой, чтобы спасти семью!
– Похвально! – вставил Астахов. Мало-помалу он врубался в сюжет будущего фильма, и сюжет его привлекал: фильмы про бандитов, отморозков и суперменов Харитону давно уже надоели.
– Левушка взял в долг, построил в имении небольшой кирпичный заводик, мельницу, пилораму, и жизнь наладилась. Да, сударь! Лукашино стало приносить доход. Левушка натура очень цельная, он так решителен, что даже папеньку избавил от пагубного пристрастия к картам. Мы думали, Лев вернется в Петербург, но он рассудил иначе. Должна признаться, сударь, что мы с братом – большие почитатели Жюля Верна.
– Вы хотите сказать, что Лев Михайлович изобрел что-то из описанного Жюль Верном? – угадал Харитон дальнейшие перипетии сюжета.
– Да! – вскричала барышня радостно. – Левушка сделал машину времени!
– За это надо выпить, – пожелал Харитон взять тайм-аут на размышления. Творчеством Жюль Верна увлекаться он перестал лет в тринадцать, открыв для себя фантастов более современных. – И как ваша машина выглядит?
– Как самый обычный тарантас, – охотно объяснила Харитина Михайловна. – Но без лошади и без кучера. Большего я вам сказать не могу, потому что совсем не разбираюсь в механике.
– То есть,  механика девятнадцатого столетия позволяет рассекать время? – подивился Харитон наивности сценариста. Или – Жюль Верна, а потом уже – сценариста?
– Говорю же вам, Харитон Петрович, я самая обычная барышня, получившая домашнее образование, я мало что понимаю в технике.
– Вам и не надо, – утешил ее Астахов. – Довольно того, что вы прекрасная актриса. Хорошо, не актриса! – сдал он на попятную под взглядом ее, полным бурного протеста и укоризны.
– Итак, брат взял вас в путешествие во времени? – вернулся он к замыслу сериала.
– Я сама настояла! – подтвердила не без гордости барышня. – Села в тарантас и сказала: или мы вместе отправляемся в будущее, или не поедет никто!
– Лев Михайлович был так уверен в своем изобретении? – позволил себе толику скептицизма грядущий зритель и критик.
– О, да! – со страстью объявила Харитина Михайловна. – Он был уверен в себе и в своей машине! И, поверьте, все бы нам удалось, не окажись мы под бомбами.
– Где?! – заинтересовался пуще прежнего Харитон.
– Здесь. В двадцатом веке. О, какие только чаяния не связывали мы с великим грядущим! Он представлялся нам веком Разума, Свободы, вершиной достижений ума и духа! – Харитина Михайловна чуть не прослезилась от разочарования жизнью и торопливо вынула крошечный кружевной платочек. – Все лучшие люди верили в царство всеобщего благоденствия!
– Вы на какую войну попали? – позволил себе Харитон прервать барышню. – На первую мировую, на вторую?
– А их было две?! – уточнила она с ужасом. – Мировых?! Не знаю. Бомбы падали из летательных аппаратов, и все рушилось, горело…. Нашу машину перевернуло, но брат сказал, чтобы я не боялась. Меня он перебросил вперед во времени, а сам остался чинить какой-то рычаг. Он обещал меня найти. Сказал, чтоб 21 сентября я подошла ко дворцу. В приличном платье.
– У вас есть и другие? – снова встрял Харитон. – Вы у нас гостите не первый день?
– Да. Я здесь второй месяц. И, конечно, я должна была подстраиваться под окружающих. Но вернуться домой в костюме вашего времени – это было бы чересчур.
– А по-моему, наоборот, очень увлекательно получилось бы! – не согласился с автором сценария Харитон. Сам он на месте автора обязательно ввел бы и такую сюжетную линию.
– Вы шутите! – упрекнула погрустневшая барышня. – Вы себе даже не представляете, как я хочу вернуться в Лукашино! Там спокойно! Не хочу вас обидеть, но век ваш, даже мирное его время…
Она задумалась, подбирая слова, и Харитон подсказал:
– Разонравился? Но, насколько я помню историю, девятнадцатый век был хорош не для всех и каждого!
– Это так, – согласилась Харитина Михайловна. – И все-таки там было надежней… уютнее! Наш век жил иллюзиями, ожиданием благих перемен.
– Все, как всегда! – парировал Харитон. – Спутешествуй вы в прошлое, вы бы обнаружили все ту же жажду перемен к лучшему! Столь же иллюзорную, как вчера или сегодня. Я сомневаюсь, что у нас иллюзий меньше, чем их было у пещерного человека. Технический прогресс, информационный бум – это все наносное, ничего не меняющее в людской сущности.
– Кто вы, Харитон Петрович? – соблаговолила барышня заинтересоваться его особой. – Вы, наверное, литератор? Или учитель словесности?
– Вот уж нет! – поежился внутренне Харитон. Признаться, что он – человек без определенных занятий, язык не поворачивался, а выдавать себя за другого означало вступить на путь поражения, к которому неминуемо ведет ложь.
– Вы моряк! ­– всмотрелась в него внимательно барышня. За пять дней на буксире он и впрямь загорел почти дочерна и, вдобавок, все это время не брился. И сегодня бриться не стал. Зародыш черной окладистой бороды в сочетании с обветренной кожей лучше всяких слов убедил бы маму, что Харитон и правда малость помореманил, а не распутничал на хате приятеля. Обвинения во всяких грехах заготовила для него и Рина. И тоже напрасно, ибо мысли о сексе не пронзили Харитона даже в обществе хорошенькой незнакомки. С ней утолял он духовный голод и природную любознательность. Харитон потому, наверное, совмещал в себе, казалось бы, несовместимые крайности – склонность к созерцательности с рьяным авантюризмом, – что однообразие не переносил органически.
Незнакомка чуть улыбалась, ожидая подтверждения своей версии, но Харитон покачал головой: «Снова не угадали!»
– Вы художник! – обрадовалась она. – Художник-маринист, правда?
– Отчасти, – вынужден был признать Харитон. С палубы буксира он и впрямь писал морские пейзажи. Словами. Обозначал цвета и оттенки и складывал в архив подсознания – во внутренний ум, как он его называл. В данный момент внутренний ум Харитона самостоятельно собирал информацию, тогда как ум наружный обеспокоился появлением вблизи двух парней с голыми торсами. Парни, до того лишь метавшие на Харитину Михайловну короткие, заинтересованные взгляды, осмелели от выпитого и решили познакомиться. Один из них уже навис над их столиком и заговорил: «Извиняюсь, вы не хотите составить нам компанию?».
– Не хотим! – отрезал Харитон.
– А чего так? Вы, я смотрю, какие-то невеселые сидите, а мы – наоборот, очень даже! Вы нам про свой фильм расскажете, интересно же все-таки, а мы шампусика закажем, коньячку, еще чего-нибудь!
И перевел взгляд с Астахова на зардевшуюся Харитину Михайловну.
– Мы заняты, – жестко сообщил Харитон. – Прошу прощения, но вы нам мешаете работать.
– Так, а может?.. – Парень уселся-таки на стул между ними. – Может, мы вам чего подскажем? Вы ж для кого работаете? Для нас! Вот и не надо нас посылать! Вас как зовут, девушка? Ваша фамилия? Мы вас уже видели в каком-то фильме, не можем вспомнить, в каком.
– Молодые люди! – с максимальной суровостью изрек Харитон. – Вы препятствуете нашей беседе!
И разозлился на тезку, отказавшуюся снять шляпку! Длиной подола никого нынче не удивишь, но в сочетании с вуалеткой, саквояжем и зонтиком вид Харитины Михайловны был слишком уж интригующим. Понятно, что парням захотелось пообщаться с актрисой, взять автограф и унести его в свою суровую жизнь, как розу в петлице рабочей куртки! Но мадемуазель заигралась до невозможности!
– Ну, чего ты лезешь? – окрысился на Астахова потенциальный поклонник мадемуазель. – Не с тобой разговаривают! Ты ей кто? Партнер? Вот на съемках и будь партнером, а здесь мы хозяева! Это наш город! – провозгласил он с такой интонацией, что Харитон сразу преисполнился гордости. И за свой город, и за патриотов его. Парень тут же стал ему симпатичен, и он объяснил уже вполне дружелюбно:
– Мужики, спасибо за приглашение, но мы ждем одного очень серьезного человека. Он нас не поймет, если мы тут с вами раздухаримся!
– Так мы по чуть-чуть! – воодушевился парень. – Мы же не алкаши. Так, расслабляемся. Вчера из рейса пришли.
Это заявление сделало парня в доску своим, и Харитон чуть не сдал позиции.
– Ну, что, дорогая? – обратился он к потупившейся скромно актрисе. – Уважим людей?
– Вы как хотите, Харитон Петрович, воля ваша, – ответила она твердо и поднялась. – А я пойду.
– Видите, какая упертая! – развел руками Астахов. – Я б с дорогой душой, честно, но ее не переупрямишь! Она вся в образе! – добавил он доверительно. – Ее здесь как бы и нет.
– А что вы снимаете? Как называться будет?
– По Жюль Верну, – нашелся Харитон. – Названия пока нет. Условно – «Машина времени». Но это рабочее название.
– А ты там – кто? – вдогонку полюбопытствовал моряк.
– А я там – я! – признался Харитон. – Наш современник. Человек с улицы, который встретил такую вот барышню и не знает, что с ней делать.
И это было правдой. Харитон придумать не мог, куда ему деть неприкаянную Харитину Михайловну. Или – куда деваться от нее.

Лучше всего было поступить, как настоятельно советовал здравый смысл: не догонять девку, а направить стопы своя в противоположную сторону. Рано или поздно объявится забухавший где-то партнер великой актрисы, режиссер или продюсер. Короче, хмырь, которого она дожидалась. Или же сама она, устав париться в одежке не по погоде, вернется в гостиницу. Но пока это случится, с безголовой дамой много чего может случиться на улицах его, Харитона, города! А он в ответе за свой город, как за себя самое! Не проводив девчонку под какой-либо кров, он потом будет переживать и каяться. Это он знал совершенно точно. А потому последовал за Харитиной Михайловной. Сам того не желая. Или все-таки – желая?
Далеко от шалмана Харитина Михайловна не ушла. Застыла у тротуара, глядя с тоскливой неотрывностью на проезжую часть проспекта Нахимова. Ничего, похожего на тарантас, там, конечно, и близко не наблюдалось.
– Ну, и куда вы теперь? – спросил Харитон, поравнявшись с ней. – Вас куда проводить?
– К сожалению, мне идти некуда, – ответила, не глядя на него, тезка. – Я снимала каморку на окраине, ужасную каморку. Она не стоила тех денег, что я заплатила, но я не знала, что сколько стоит. Я заплатила за жилье по сегодняшний день включительно, и денег у меня не осталось.
Харитон хотел спросить, откуда у гостьи из прошлого украинские гривны, но Харитина Михайловна опередила его вопрос: «Я сдала в ломбард свои украшения. Оставила только перстень. – И вытянула пальцы, показывая светящийся сквозь перчатку рубин. – Это фамильная драгоценность, мне она досталась от бабушки, а ей – от ее маменьки, с ней я расстанусь лишь при крайней нужде».
Здравый смысл Харитона от этих слов ее мгновенно напрягся, но авантюрная жилка запульсировала пуще прежнего: приключение набирало обороты! И прежде чем голос разума приказал Харитону срочно куда-то заспешить, авантюрная жилка дернула его за язык: «Я мог бы пригласить вас к себе. Правда, у меня всего одна комната, но корректность я гарантирую!».
– Спасибо, сударь, – вскинула на него тезка тоскующие глаза. – Вы очень любезны, но вы и так сделали для меня слишком много. Уже то, что вы меня выслушали, говорит о вас как о человеке благородном. Но я не вправе злоупотреблять вашей добротой.
– А где вы будете ночевать, на лавочке? – не унялась Харитонова сердобольность.
– Я буду прогуливаться по центру, где людно и горят фонари. Я сменю платье, и меня не тронут.
– По ночам в нашем городе трудно найти людное место, – отмел план ее Харитон. – Да еще и небезопасное. По ночам гуляют барышни определенного сорта. Вы же не хотите, чтобы вас приняли за одну из них?
– Нет, но… – растерялась она.
– Сударыня, вы нисколько не стесните меня! – почти против воли повторил свое предложение Харитон, и здравый смысл взвыл надсадно: «Кретин! Беги от нее, пока не поздно! Ты что, взрослый дядя, поверил в сказку про девятнадцатый век?! Если да, то тебе лечиться надо! На дурке! Откуда, скорей всего, и сбежала эта красотка!».
– Если только на одну эту ночь… – согласилась неуверенно барышня, и галантный Харитон взял ее под руку. Думал он при этом о маме, которую так и не посетил, и о своем пустом холодильнике. Маме надо позвонить обязательно. Иначе, разволновавшись, она нанесет ему визит, очень несвоевременный. Мама думает, наверное, что он валяется пьяный, а то и неживой, в стенах своей холостяцкой берлоги. А по пути к берлоге надо купить еды. Рациональной, то есть, и сытной, и дешевой. Приготовлением пищи Харитон себя не утруждал – он либо забегал перекусить к маме, либо отваривал себе пакет пельменей. После пятого подряд поедания этого полуфабриката Астахов начинал испытывать физиологическое отвращение к пельменям. Тогда вдруг появлялась Рина с полными сумками и готовила обед, ужин, завтрак. Или же оставляла в холодильнике судки с борщами, кашами и котлетами.
 Сегодня Рина – и с котлетами, и без – была еще нежелательней, чем мама, и Харитон предпочел ей полуфабрикатные пельмени. Подумал, сосредоточенно таращась на ценники, и прикупил плитку шоколада «Корона», грамм двести сыра и бутылку сухого вина.
– Не обессудьте, сударыня! – извинился он перед юной помещицей. – Чем богат.
– О, не беспокойтесь! – заторопилась она. – Я очень непривередлива! Здесь у вас я обходилась помидорами, хлебом и ливерной колбасой. А пила воду, поскольку самовар мне хозяйка не предоставила. Дала чайник, но очень грязный, и… электроплитку, пользоваться которой я не решилась.
– У меня газ, – порадовал ее Харитон, сам над собой в душе насмехаясь. – Есть чай, черный и зеленый. И кофе. Я без кофе – не человек!
– И я люблю кофий, – призналась, покраснев, тезка. – Нет, я умею переносить трудности, но лишь в тех случаях, когда знаю, что они – временны! Но ежели допустить, что я навсегда останусь в той каморке, подле той грубой женщины и ее страшной электроплитки!..
Харитон подумал, что они с тезкой похожи. Сам он готов был сносить лишения при условии, что они рано или поздно закончатся. Но если предположить, что тяготы жизни растянутся на всю жизнь, они подобны станут раковой опухоли, неминуемо уничтожающей человека. Харитон терпел одиночество возле пустого холодильника с верой, что Фортуна улыбнется ему, и дом его станет полной чашей, а одиночеству придет конец. Рина в любой миг могла бы заполнить его дом шумом, гамом и запахами съестного, но с Риной Астахов не выдержал бы и недели. Это он знал наверняка.

Дом Харитона располагался наискосок от магазина под названием «Зирочка моя кохана». Это название, столь вычурное для гастронома, Астахова всегда веселило. Однако сейчас даже мысль о путеводных колбасах не подняла настроения. Посчитав оставшиеся финансы, Харитон сник.
–“ Я сбрендил! – сообщил он себе, пропуская Харитину Михайловну в подъезд пятиэтажки. – Ладно, если б я влюбился, а так!.. Точно сбрендил!».
Но отступать было поздно, и Харитон распахнул перед гостьей дверь своей квартиры на втором этаже.

К своей квартире Харитон привыкал долго и трудно – как взрослый кот, перевезенный на новое место жительства. Он не привык жить один, не умел о себе заботиться и не хотел этому учиться.
Харитону исполнилось двадцать шесть, когда родители, посовещавшись между собой, решили разменять четырехкомнатную квартиру на две однокомнатных и двухкомнатную. С доплатой. Двухкомнатная предназначалась Обнорским, ожидавшим прибавления в семействе. Христя с мужем обрадовались так откровенно, что Харитон скрыл от близких завладевшую им тоску-печаль.
– Вы хорошо подумали? – только и спросил он родителей. – Это все-таки ваш дом, родовое гнездо, можно сказать.
– Тоша, откуда у военных родовое гнездо! – отмахнулась от него мама. – Мое родовое гнездо на Корабелке было, а потом… Где мы только не жили! Ты здесь родился, Христинка – на Дальнем Востоке…
–  Здесь ваша тихая гавань! – поправился Харитон.
– Нас устроит гавань меньших размеров, – решительно заявила мама.  И отвернулась, скрывая печаль в глазах. Ей не хотелось очередных перемен, но отец уже просчитал варианты будущего.
– Мы тут с мамой посоветовались, – сообщил он семье за вечерним чаем, – и пришли к выводу, что надо разъезжаться. Молодые должны жить своим домом, – указал он на сидящих через стол Севу и Христю с пузом. И нашел в себе мужество пошутить. – Маме и со мной хватает забот, чтоб еще вы ее в няньку превращали! Даже не рассчитывайте!
– Мы и не рассчитываем, – обиделась Христя.
– Это ты сейчас так говоришь, а народится дитя, другое запоете! Мама, мама! Да и маму нашу я знаю, какой она самоотверженный человек!
Харитон подумал, что самоотверженная мама потратит куда больше времени и сил, ежедневно мотаясь к дочери и внуку на другой конец города, но взглянул на отца и понял: заботой о мамином покое маскирует он иную, куда более серьезную озабоченность.
– Если вы из-за нас решили разменивать квартиру, то мы такую жертву принять не можем! – заявил, переглянувшись с Христей, Сева Обнорский.
– Мы лучше на квартиру уйдем! – подхватила Христя. – Если мы так мешаем.
– Папа шутит! – вмешалась мама и шлепнула отца по руке. – Петя, посмотри на эти лица! Твой юмор слишком тонок для понимания. Послушайте все меня. Взрослые дети должны жить отдельно от сравнительно молодых родителей.
– Так всегда было, сыну дом строили, когда он женился, – уязвил невольно зятя Петр Харитонович. – А дочь в семью мужа отдавали. Вот и мы всем вам плацдарм для будущей жизни обеспечим, а уж дальше сами крутитесь. Деньги копите, расширяйтесь. А нам с мамой и однокомнатной за глаза и за уши хватит.
– Уборки меньше! – с наигранной веселостью добавила мама. – Будем с папой на концерты ходить, на спектакли, по набережной гулять!
– Имеем право и для себя пожить, – вновь не то, что надо, сказал отец. – А то превратили маму в прислугу!
– Петя! – одернула его мама. – Дети, не слушайте папу, он опять шутит… не тем концом. Давайте обсудим практические дела. Надо найти порядочного риэлтора, продать квартиру с одновременной покупкой квартир всем, с доплатой. Часть этих денег уйдет на обустройство новых жилищ, часть – в фонд Севы и Христинки.
– Я не хочу, чтобы мой внук в чем-то нуждался! – провозгласил отец тоном, не терпящим возражений, и мама оглядела собравшихся: «Возражений нет?».
– Нет! – за всех ответил отец и метнул на Харитона предостерегающий взгляд. Но Харитон возражать и не собирался. Он был так расстроен, что и деньги на свое грядущее обустройство с легким сердцем уступил бы сестре. На фиг все, если впереди – неприкаянность!
Обнорские, растерявшись и растрогавшись, стали было отказываться от денег, но отец грозно пресек протесты: «Мы с мамой так решили!». Вот тогда Обнорские и обрадовались, окончательно уверовав в свое счастье, и Христя залепетала: «Мама! Папа! Вы – самые-самые…».
– Все довольны? – усмехнулся довольный собой отец.
– Кроме Тоши, – ответила мама. И подмигнула Харитону, стараясь приободрить. – Тоша очень привязан к Диме Слуцкому, с которым он по-добрососедски кутит.
– Вот и пора с этим заканчивать! – объявил отец. – За ум пора браться.
– Да он просто не хочет себя обстирывать! – рассмеялась, сверкая глазами, Христя. – Тоша! Ты мне будешь свое грязное привозить! Не в разных же городах жить будем! По соседству, можно сказать!
Можно сказать, по соседству Харитон оказался не с Христей, а с родителями. Обнорские перебрались в Стрелецкую, но родители не пожелали покинуть центр, где кучно проживали их друзья и приятели. Родители купили квартиру на Центральном холме. Непутевого сына они разместили поближе к себе, на улице Гоголя.
Квартира была светлой и чистенькой, мама и Христя постарались сделать ее уютной, но Харитон свое новое жилье воспринял враждебно, как чужой угол, впитавший излучения тех, кто здесь миловался, скандалил и стряпал до Харитона. Призраки незнакомцев словно бы просачивались сквозь поры стен и мельтешили по некогда им принадлежавшим квадратным метрам. Они буквально путались под ногами!
«Теперь я все знаю про домовых, – пошутил угрюмо Харитон. – Это фантомы».
Стараясь ничем не выдать уныния, Харитон вместе с Севой двигал мебель, навешивал полки и шкафчики и располагал по стенам  картины из своей бывшей комнаты. Картины были сплошь подлинники – подарки Христи, мамы и Христиной подруги-художницы, за которой приударял платонически Харитон, пока та гостила в их доме. На одни из летних каникул Христя приехала из Москвы с однокашницей, пухленькой девушкой с веснушками, Галей. Родом из российской глубинки, Галя с восторгом приняла Христино приглашение провести месяц у моря. Месяц прошел прекрасно, только Харитон сильно разочаровал Галю, так и не предприняв штурм крепости. В родительском доме он себе этого позволить не мог. Вне дома Христина гостья постоянно находилась под опекой сестры. Галя удовлетворялась тем, что заставляла Харитона позировать. Уезжая, она подарила ему один из портретов, самый большой, полтора метра на метр. Мама нашла портрет удачным и заказала к нему раму. С тех пор образ двадцатидвухлетнего мачо мозолил со стены глаза Харитону, напоминая об упущенных возможностях. Не только с Галей – вообще.
Ни портрет, ни прочие картины, ни связки книг на полу не спугнули ауру чужой жизни, и Харитон думал с отчаянием, что вот сейчас родные уйдут, а он останется. Один. Отныне и присно он будет просыпаться в тишине, не нарушаемой голосами, шагами, звоном посуды за стеной, в пустоте, не согретой ничьим дыханием. Он должен будет сам обживать пространство, а у него нет  навыка  обживать. Обживать – генетическое предназначение женщин. Большинство мужиков свои хаты превращают в мрачные приюты холостяков, одним видом своим вопиющие о временности сущего!
– Книги ты сам расставишь! – посмотрела на часы Христя. Ей не терпелось приступить к обживанию собственного дома. – И посуду. Мы с мамой одну коробку распаковали, ту, где чашки, чтобы можно было новоселье отметить.
– Это еще не новоселье, – вмешалась мама. Мама складывала постельное белье в тумбу под радиолой – аккуратными стопками, как Харитон бы никогда не сложил.
– Вселение! – поправилась Христя. – Вы тут без меня заканчивайте, а я бутерброды соображу.
Она умчалась на кухню – быстрая, несмотря на большой живот, и Харитон спросил у мамы: «Что еще делать?».
– Да вроде все, – огляделась мама хозяйским оком. – Только книги и те коробки, что на кухне.
– Разберешь? – с надеждой справился Сева. – А то у нас у самих еще конь не валялся!
Обустройство нового быта семья начала со слабого звена – Харитона. Но и чувство благодарности, и чувство неловкости вытеснялись из Харитоновой души даже не мыслью о грядущем одиночестве – его предвкушением.
–« Это пройдет! – уговаривал он себя. – Привыкну! Мне же страшно повезло! Мужики обзавидовались! Димка так и сказал: «Ну и везет тебе, Тоха! Мы с родаками толчемся друг у друга на головах, никакой личной жизни, а ты сам себе хозяин!».
Теоретически все обстояло именно так, и никто из Харитоновых друзей не понял бы страданий Астахова. Тошке радоваться надо, а он весь изнылся внутри, сволочь капризная! Тишина его гнетет! Фантомы преследуют!
– Все за стол! – прокричала из кухни Христя.
На маленьком кухонном столе, приобретенном мамой по объявлению, теснились тарелки с сыром, колбасой и красиво порезанными кружочками овощами – «ленивый салат», как называла Христя эту «икебану» из помидоров, огурцов, сладкого перца и лука, сбрызнутую маслом и уксусом и щедро посыпанную рубленой зеленью. Повеселевший Сева приволок из прихожей сумку со спиртным.
– Зачем так много? – хором запротестовали мама и Христя, когда Сева стал выставлять на стол бутылки с водкой, коньяком и шампанским. – Мы не пьянствовать собрались, а чисто символически отметить! Грузи все обратно!
– Хорошо, – не заспорил Сева и, подмигнув Харитону, оставил на распитие две из пяти бутылок – водку и шампанское. Остальное он уволок в комнату. Едва ли Всеволод понимал настроение Харитона. Скорей всего, он решил, что к Астахову сейчас нагрянут приятели.
– За тумбой, – заговорчески шепнул Сева и выстрелил пробкой шампанского в потолок.
– Сумасшедший! – возопила Христя. – Ты хочешь, чтоб я родила тут и сейчас? Мне один глоток! А то я вам устрою новоселье, совмещенное с днем рождения Петеньки!
И вторую из семейных традиций – имен – продолжать предстояло Христе. Обнорский не возражал.
Наскоро выпив и закусив, родные умчались, а Харитон, покосившись неприязненно на едва початый литр водки – ее пил только Сева – допил шампанское и таки плеснул в чашку водки. Чуть-чуть. Выпил, передернувшись всем телом, и налил еще. Вторая порция прошла, как водится, лучше, третья и четвертая – как вода. Когда бутылка опустела, Харитон сообразил, что поступает неправильно. Он бухает с фантомами, тогда как надо кликнуть друзей. Телефона в доме не было, что создавало изрядные неудобства человеку, привыкшему иметь под рукой это средство связи. Бросили! Отлучили от живых! Замуровали!
– Идти надо! – скомандовал себе Харитон, принимая не без труда вертикальное положение. – К Димке. Он ближе всех. Димка всех обзвонит.
До Слуцкого он так и не добрался. Оказалось – или показалось - что Димка живет слишком уж далеко, почти как в Новой Зеландии. Поэтому Харитон осел в ближайшем от дома баре и был жестоко избит, когда, в час закрытия, покинул, наконец, заведение. Били его впятером, ногами, и забили бы до смерти, не вызови милицию случайный сердобольный прохожий. Милиция, на Харитоново счастье, оказалась неподалеку. Заслышав сирену, отморозки, отрывавшиеся на поверженном Астахове, скрылись, а Харитон, к облегчению прибывших на происшествие патрульных, сообщил, что нападавших не запомнил, не опознает и не имеет претензий ни к кому. И в больницу ему не надо. Он живет рядом, в двух шагах, отлично доберется до дому. И он доплелся-таки. Аж до прихожей. Сил хватило на то, чтобы захлопнуть за собой дверь, после чего Харитон свалился и пролежал в беспамятстве до утра. Утром сознание вернулось к нему, строго оповестив: «Так и помереть можно!», и Харитон пополз в ванную. Болело все, но сильней всего – голова. Ощупав ее, Харитон убедился, что волосы на затылке слиплись в кровавую коросту, левый глаз не открывается, а ссадина на щеке – след от удара каблуком – обещает стать шрамом. Приподнявшись на колени, Харитон открыл кран и сунул голову под струю холодной воды. Он смывал с себя кровь и глотал розовую от крови воду, потому что страдал как от побоев, так и от похмелья.
«Интересно, у меня сотрясение или черепно-мозговая?», – спросил он себя и тут же постарался себя утешить: «Сотрясение, раз я задаюсь таким вопросом. Нос опять сломали, это точно. Но хоть зубы не повыбивали, уже радость!». Вспомнил смутно, как лежал на асфальте, закрываясь от летящих отовсюду подметок и каблуков, и подумал о заветной спортивной сумке за тумбой.
«Тебе нельзя, раз у тебя сотрясение», – попытался вразумить себя Харитон, по-пластунски перемещаясь в комнату.
«Не желательно», – тут же уступил он могучей слабости.
«Станет лучше, потому что спиртное – анестезирует!», – окончательно сдался он. Вынул из сумки первую попавшуюся бутылку – пузатую коньячную – и, напутствовав себя: «Сейчас расширим сосуды!», сделал большой глоток прямо из горлышка: ползти на кухню за чашкой не было мочи. После глотка он опять отключился, успев, правда, затолкать бутылку под тумбочку. В таком положении его и обнаружила мама. У мамы был ключ от его квартиры. Еще с вечера мама заподозрила, что беспутный отпрыск займется отнюдь не книгами, и, скоротав ночь в тревоге, побежала проведать сына. Зрелище, открывшееся маме, повергло бы ее в шок, не будь она медиком и не ожидай чего-то подобного.
– Тоша, ты жив? – спросила мама. – Тоша, что с тобой? Кто тебя?.. Тоша, ты меня слышишь?!
Харитон ее слышал – он очнулся, едва в замке завозился ключ, но отзываться не стал. Ему было стыдно, что мама застала его в таком виде – избитого, беспомощного и пьяного.
– Ты встать можешь? – Мама присела рядом на корточки. – Ну-ка, посмотри на меня! В глаза посмотри!
Харитон разлепил тот глаз, что открывался, и сердито глянул на маму. Ее забота, жизненно необходимая сейчас, раздражала. Он опять, как в детстве, оказался стороной потерпевшей, но теперь это особенно унижало. Окажись на месте мамы другая женщина, Харитон бы от души покапризничал, упиваясь своей избитостью, но с мамой такой номер не проходил.
– Успокойся! – потребовал Харитон. – Ну, подрался! Бывает! Нормальное мужское занятие!
– Футболку сними! – приказала мама.
Харитон сел, отчего его тут же замутило до рвотных спазмов, а перед глазами все поплыло, и рывком, через голову, сдернул футболку. Вскрикнул от неожиданной боли – ткань прилипла к ссадинам на спине – и услыхал сквозь шум в ушах новый мамин приказ: «Посиди так. Я сейчас вернусь».
Входная дверь хлопнула. Харитон понял, что нужно срочно – кровь из носа – убрать улики, сумку с бутылками. Ладно, если мама пошла в аптеку. А вдруг ей взбредет на ум вызвать «скорую»?
Волоча за собой сумку, Харитон подполз к платяному шкафу и, напрягшись, запихал сумку внутрь. Следующим усилием воли он водрузил себя на тахту.
Мама вернулась без врача. Все-таки она ходила в аптеку.
– На живот ложись, – велела мама. – Будет больно – терпи. И давай рассказывай, что случилось. Кто тебя бил, и каких ждать последствий?
– Никаких, – выдохнул Харитон. – Говорю же – подрался!
– Нормальное мужское занятие! – процитировала мама. – А вот мне кажется, что нормальное мужское занятие – работать, содержать себя, семью, детей растить, а не пьянствовать и получать по морде!
Голос ее дрогнул. Мама держалась, что сил есть, но нервы ее были перенапряжены. И прорвало маму, когда все раны были обработаны, перепачканные вещи сняты и собраны в пакет, а сын уложен в чистую постель и напоен кефиром.
– Что ты себе позволяешь, Харитон? – спросила наступательно мама. – Тебе сколько лет, что ты ведешь себя, как трудный подросток?! Мы с папой надеялись, что ты выучишься, займешь достойное место в жизни, а ты – перекати-поле! Ты ведь не дурак, Тоша! Не бездарь! И в кого ты уродился таким безответственным шалопаем?! У нас в роду все люди были, как люди, все мужчины были очень надежны…
Харитон внимал молча, ему нечем было крыть.
– Мы не хотели пугать вас раньше времени, но сейчас я вынуждена сказать… – Мама тяжело сглотнула прежде, чем продолжать. – Папа очень плох. Мы поэтому так поспешно разменяли квартиру, что третий звонок может прозвучать в любой момент, а третий инфаркт папа не переживет. Люди и после первого уходят!
Харитон подумал с тоской, что отец и впрямь человек невероятно ответственный и надежный. Он не мог себе позволить переход в другой мир, не обеспечив  близких недвижимостью.
– Наших с Севой совокупных доходов не хватило бы на содержание нашей бывшей квартиры, тем паче, что Севе постоянно задерживают жалованье! А они ребенка ждут! Мы, конечно, продешевили с продажей, нас обманули тысяч на двенадцать, но папа спешил.
– Не наше дело знать сроки! – вставил впавший в тихое отчаяние Харитон.
– Это слова! – возвысила голос мама. – А от тебя требуются поступки! Нормальные мужские поступки, которые ты совершать не хочешь! Тебе, как теперь говорят, облом! Хоть раз в жизни подумай о нас с отцом, обо мне! Каково мне приходится?! Я вынуждена врать папе, что тебя срочно услали в командировку. Он спрашивал, почему ты не пришел помочь нам при переезде. Сева со службы отпросился, а ты – нет!
– Я завтра приду, – покаянно буркнул Харитон.
– Ты и завтра не придешь, и послезавтра! Мне придется врать больному отцу, что ты простыл, лежишь с температурой! Мне придется объясняться с твоим начальством! А ведь я тоже не железная! Я привыкла держать себя в руках, никому ни на что не жаловаться, но я ведь не девочка! И здоровье у меня не ахти! Я не могу выдерживать такие нагрузки, такие стрессы, страх за всех вас! Тебе не стыдно? Тебе совсем не стыдно?! У тебя совесть есть?! – сорвалась мама.
– Стыдно, – сквозь зубы процедил Харитон. Помимо стыда, он испытывал истерический гнев – и на себя, и на маму, выбравшую для откровений момент самый неподходящий.
– Ну, что я могу сделать сейчас?! Побежать к вам вешать карнизы?! Хорошо, я побегу!
Он откинул простыню, порываясь вскочить, но мама резким толчком в грудь вернула его в горизонтальное положение.
– Лежать! – прикрикнула мама. – Я описала тебе ситуацию не для того, чтобы ты мне здесь устраивал театр!
– У меня тоже есть нервы! – выдохнул Харитон.
– Конечно! – вскинулась мама. – Мы должны беречь твои нервы! Это самое святое, что у нас есть!
– Что ты хочешь, чтобы я сделал?! – возопил Харитон. – Что именно?!
– С собой разберись! Глаза разуй и оглядись по сторонам! Сейчас мы все выживаем благодаря папиной пенсии, а, не дай Бог, папы не станет? Ты способен стать опорой семьи?!
– Ты так говоришь… – впервые по-настоящему испугался за отца Харитон.
– Я медик, Тоша, – скорбно проговорила мама. – Я верю, что все будет хорошо, изо всех сил в это верю, но папе нельзя нервничать, а он очень, очень переживает. И за семью, и за страну, и за флот…
Сердце отца с точностью барометра реагировало на события в государстве, и мамин подспудный страх Харитон ощутил, как собственный, всем нутром. Может быть, оттого, что нутро болело?
После ухода мамы он плакал. Бурно, как маленький, потому что рядом не было никого, кто устыдил бы или утешил. У одиночества оказались плюсы – оно позволяло свободно изливать чувства. Слезы иссякли раньше, чем боль. Тогда Харитон слез с постели, вынул из-под тумбочки бутылку и водрузил на столик возле тахты.
«Эта – последняя!», – сказал он себе. Доплелся до ванной, умыл лицо, опухшее теперь еще и от слез, и мрачно уставился на свое отражение над раковиной. Отражение удручало. Оно совсем не напоминало мачо на портрете кисти Галины. «Урод! – заклеймил себя Харитон. – Шила в мешке не утаишь, а морду – от зеркала!». И, прихватив с кухни чашку, вернулся в комнату. До вечера он попивал мелкими глотками коньяк, курил и размышлял о судьбе. Его собеседником был мачо с портрета – тот Харитон, каким его увидела и запечатлела Галя. Размышлял Астахов о причудливости своего эгоизма. Свою жизнь он заполнил множеством людей, ради которых нередко совершал подвиги, но все эти люди кружили по внешней, дальней орбите его Я. К центру ее, к средоточию Судьбы, он не подпускал никого. Разве что сестру. Иногда. Судьба существовала в нем подобно магме земной, лишь изредка о себе заявляя выбросами страстей. Он делал за других то, чего они не умели, ленились или боялись делать, и у него это получалось лучше, чем у других. Только вот для себя самого он ничего не делал. У него не было ни амбиций, влекущих к славе, ни жажды обогащения. По-настоящему нравилось ему одно – размышлять: о явлениях жизни и о людях, жизнь населяющих. О совокупности характеров и событий, о тайных знаках, определяющих характеры и события. О неведомом. Точно зная, что таковым оно и останется. Именно в тайне, к которой можно лишь прикоснуться, и заключалась для Харитона главная ценность бытия. «Как все просто на уровне замысла, как все сложно на уровне опыта», – обозначил он словами свое мироощущение. И тут же привычно добавил к сказанному еще две строки: «Чьи законы вселяют в нас правила тишины средь всеобщего грохота?».
«Это – наоборот, – тут же подкорректировал произнесенное душой Харитоновский интеллект-редактор. – И это – первое, что пришло. Значит, неверное. Вторые две строки неточны, их надо будет переощутить. Трезвым умом. По-утреннему».

Свои стихи Астахов не записывал. Проговаривал их и – отпускал. Они приходили сами, а он лишь отчленял лишнее от нужного, преобразовывал живую каплю звука в кристалл, которым можно полюбоваться перед тем, как вернуть его звездам. Он не считал себя ни творцом, ни автором – толмач, переводящий на родной язык отголоски космических симфоний.
Практическую пользу из эпистолярного дарования Харитона умудрялась извлекать Рина. Но для Рины он всего лишь писал сценарии культмассовых мероприятий, закадровый текст для видео и рекламные тексты. «Она верна, как псина, нежна, как кошка, а места занимает совсем немножко», – выдал экспромтом Харитон, когда Рине вздумалось основать Общество любителей морских свинок. Он просто пошутил, но Рина к любой своей авантюре относилась с энтузиазмом.
–« Я про морских свинок уже все узнала! – провозгласила она. – Они – то, что надо!»
– « Боюсь, народ тебя не поймет», – предрек Харитон. И оказался прав.
– «Да, народ – консерватор,» – была вынуждена Рина признать поражение.
Она, как и Димка, часто попадала впросак, хотя была и старше, и опытней Слуцкого. Рине  мешала ее безоглядная заядлость. Но только Рина – если не считать Дарью – использовала Астахова по назначению. Она понимала, что его призвание – слово. То, что призвание использовалось Риной как товар на продажу, было естественно, а значит, не безобразно. Славу в кастрюлю не положишь, а физическое тело надо кормить и одевать. Тем паче, что у земного тела – это Харитон знал всем собой – есть и свой ум, и своя душа, отдельная от космической. (Может, она и придает такую муку человеческому существованию?). Разлитая в крови, сконцентрированная в мозге, печени, легких, она противоборствует зачастую своей божественной надстройке, и этим объяснялась, по Харитону, противоречивость любой личности.
Поэтому идея бессмертия души Харитона скорее удручала, чем обнадеживала: такое бессмертие было не полным и не цельным, а значит, по большому счету, бессмертием не являлось. Со смертью тела, его ума и души, происходила кастрация личности, отсекновение памяти, в том числе – генетической, гибель едва народившегося творческого самопознания. Поэтому, наверное, Харитон и не творил. Зачем из кожи вон лезть, пытаясь достучаться до ближнего, если каждый замурован в самом себе? В своем природном ужасе перед смертью. В попытках заглушить этот ужас оргиями соблазнов и искушений. Великое множество людей до Астахова уже высказало друг другу все, что считало нужным, но никто не был услышан. Бумага, на которую изливали они свои откровения, столь же недолговечна, как люди, а Небеса свое и так получают – в виде энергии, обретшей на Земле звук, цвет и форму. Для счастья Харитону избыточного не требовалось: денег – ровно столько, чтобы о них не думать, и – время, которым можно распоряжаться по собственному хотению. Время, не заточенное в убийственный часовой механизм… И того, и другого у него становилось чем дальше, тем меньше.

«Тебе жизнь представлялась праздником? – обратился он к портрету, когда в пузатой бутылке коньяка осталось всего ничего. – Ты ошибался. Жизнь – это сплошное побоище. Жизнь вообще. В любом масштабе, и глобальном, и личностном. Каждый из нас – поле боя, но мы не хотим в это верить. Это обезнадеживает…».
Когда коньяк закончился, появился Димка. Харитонова мама рассказала ему о случившемся и строго-настрого наказала Харитона не беспокоить. Димка тут же примчался проведать друга.
– Какой ужас! – запричитал он при виде Астахова. – Кошмар! Ты что, не мог мне звякнуть откуда-нибудь? Я бы прибежал, и ничего бы не случилось! Я б к тебе с ночевкой отпросился у Танечки! Посидели бы, как белые люди!
Эльвира Алексеевна Астахова зря считала Димку инициатором мерзких кутежей. Точно так же, как Вера Александровна Слуцкая напрасно усматривала в Харитоне причину не всегда правильной жизни сына. Друзья любили посидеть именно как белые люди – за сервированным красиво столом, под приятную музыку и за неспешной беседой. Крепкие спиртные напитки оба не признавали и употребляли только в исключительных случаях.
– Коньяк пьешь? – как укорил Димка. – А шампусика нет?
– В шкафу посмотри, там сумка.
– Водка, коньяк, портвейн. Еще водка, – произвел ревизию Слуцкий. – Узнаю Всеволода! Вояка! Им лишь бы вставило, и хоть трава не расти! Нет, Севка мужик хороший, отличный, но в смысле застолья – не наш человек!
– Если хочешь, сбегай через дорогу, – посоветовал Харитон. – Лично я уже ничего не буду. Вредно мне! В холодильнике, кстати, должна быть закуска.
– Тебе принести?
– Не мне, а себе.
– Нас с Севой твоя мама накормила от пуза. Я ж у твоих сегодня мебель расставлял! За того парня, который тут валяется никакущий! Из-за того, что не совершил простой нормальный поступок! Ладно! Мы все сделали, а без обеда нас тетя Эля не отпустила. Хорошая у тебя мама! Хлебосольная! Моя – нет. Все запасы делает, на случай голода. Стоит Танечке что-нибудь приготовить, тут же: «А где ты крупу взяла? Тушенку? Не из моей ли кладовки?!». Танечка уже на кухне появляться боится! Еще немного, и разведет меня маменька! Хорошо тебе! – завистливо вздохнул он. – К такой хате еще бы жену хорошую, и горя знать не будешь!
– Не знать горя – невозможно! – провозгласил Харитон с шутливой назидательностью. – Горе – двигатель нравственного прогресса, как учили святые старцы!
– Не знаю, чему они учили, но лично я хочу жить красиво! Ребенка родить, а то и двух! Мир посмотреть! И я себе на такую жизнь заработаю! – как поклялся Димка. – Я уже раскручиваюсь. Пока потихоньку, но уже с прибылью, уже откладываю понемногу на хату.
Димка, и обанкротившись на тюльпанах, от занятий бизнесом не отрекся, и Фортуна оценила его упорство. На момент Харитонова новоселья он был владельцем престижного пивбара и занимался понемногу куплей-перепродажей земли. Старая дружба от этого не проржавела. К чести Слуцкого, чей социальный статус стал намного выше, чем у Астахова.
– Ключи мне дашь или откроешь? – собрался таки Слуцкий в «Зирочку». – Лучше лежи. Где ключи?
Макса, Настю и Колумбийца Димка встретил, возвращаясь из гастронома, почти под Харитоновой дверью.

С Максом, Настей и Колумбийцем Харитона связывали отношения далеко не только  рабочие. Вчетвером они надрывались на ниве стендовой рекламы во вновь организованной частной фирме и, будучи почти одногодками, общались и в нерабочее время.
Поначалу Харитон предложил себя фирме как автор рекламных текстов, но тут же от своего предложения отказался – когда узнал, что потенциальных заказчиков он должен сам же выискивать, обаять и раскалывать на деньги для организации. Ему от этих денег отходило от трех до тридцати процентов. По преимуществу, бартером. Совершенно не нужными Харитону вещами, которые он удачно разрекламирует, – ботинками на картонной подошве, смесителями и сковородами «Тефаль». Тогда, вспомнив, как учился заодно с сестрой на художника, Харитон перевоплотился в дизайнера.
– Корочек у меня нет, – признался он. И тут же присочинил. – Я диплом не защитил. По семейным обстоятельствам.
Христя именно так и поступила!
Товарищам по работе Астахов сообщил честно, что занимался когда-то плакатом и композицией, но в стендовой рекламе не петрит ни черта.
– Мне неделька нужна, чтобы освоиться с материалом, – объявил он. – Вы не переживайте, ребята, я хваткий!
Ремесло освоил он меньше, чем за неделю. Потому, наверное, что коллектив оказался превосходным. Все друг друга выручали, подменяли, стояли друг за друга горой. Макс и Настя вместе учились в городской дизайн-студии, а Колумбиец – в Симферопольском художественном училище, по окончании коего был приглашен отцом в Боготу. Мишка-Мигель жил на две страны, но родине отца, с которым познакомился уже взрослым, предпочитал родину матери. Свою родину, потому что родился Мишка в Крыму, от студента мединститута Фернандо и учащейся музучилища Анны, жизнерадостной девчонки из Севастополя. Севастополь был в ту пору закрытым городом. Фернандо доступа туда не было, и любовный роман завершился разлукой вскоре после рождения Мигеля. Анна ехать за океан отказалась, побоявшись оставить больную маму, а Фернандо не очень-то и настаивал.
–« И зачем ты вернулся на Украину? – удивлялся Мишке Максим. – Здесь же полный раздрай!»
– « Есть страны, где живут еще хуже, – отвечал Мигель со знанием дела. – Панама, Зимбабве…»
Эти слова наполнили Харитона патриотическим оптимизмом: если где-то еще хуже, значит, все не так уж плохо!
–« У меня здесь мама, бабушка, я здесь вырос. А нищим, как и богатым, стать можно везде. От самого человека зависит.» – подытожил Мишка-Мигель.
Все четверо, они собирались стать не богатыми, но вполне обеспеченными людьми, и поначалу их надежды оправдывались. Первые два с четвертью года им платили по труду, но затем шеф заматерел в своей крутизне, занялся строительством дома-особняка и стал экономить на доходах сотрудников. Да и былые соратнические отношения между начальством и подчиненными отошли в прошлое. Ни дней рождения, отмечаемых за одним столом, ни коллективных поездок за город не стало и в помине. Зато Патрон, как прозвал Колумбиец шефа, ввел штрафы за опоздания на работу. А вот переработки, равно как работу в ночное время, оплачивать перестал. Эти нововведения вызвали в среде дизайнеров ропот, пока еще глухой, но уже внятный.
– Тоха! К тебе еще гости! – провозгласил Димка. – А вы откуда узнали, от кого?
– От Патрона, – ответила Астахову Настя. – Твоя мама позвонила, предупредила, что тебя несколько дней не будет. – И, оглядев участливо Харитона, добавила: – Тебя дольше не будет.
– Да ладно! – поморщился, покосившись на нее, Колумбиец. И без обиняков выпалил: «Патрон тебя уволил!».
– Да, он так надрывался, козляра! – подхватил Макс. – Орал, что ему такие сотрудники не нужны, что это пятно на всю фирму!
– Ну, и мы ушли! Все! – азартно объявил Колумбиец.
– Мы ж и так, и так собирались, – напомнил Макс. – Еще когда он штрафами стал гнобить. Только все тянули, а теперь, вот, решились!
– Вовремя ты влез в драку! – похвалил Колумбиец Астахова. И добавил уверенно: – На твоем месте мог оказаться любой! Так что все мы – пятна!  И пошел Патрон на… Не при Насте будь сказано!
– Пусть теперь Патрон сам покрутится! – вдохновился Макс. – Пусть сам ваяет свою нетленку!
– Пусть других дураков поищет! – в тон ему выкрикнул Колумбиец.
– А мы их просветим! – потер руки Макс. – Объясним, что почем в той гонимой фирме!
– Тоха, ты бы видел Патрона, когда мы сказали, что уходим! – расхохоталась Настя. – Сразу хвост поджал, стал заказы обещать крупные…
– Но мы не поверили! – провозгласил Колумбиец.
– А вы не погорячились, ребята? – настороженно справился Димка.  Будучи сам начальником, он тут же примерил ситуацию на себя.
– Нет! – за всех, со всей решимостью отчеканил Колумбиец.
– Вам видней, – согласился Димка миролюбиво. Он решил, что данная ситуация к нему лично отношения не имеет, а значит, ни к чему портить себе настроение. – Вы располагайтесь, ребята. Там табуретки, на кухне… Где, ты говоришь, закуска? – взял он на себя роль хозяина. – А салфетки есть в доме, стол застелить?
– Не знаю, – отмахнулся Харитон. Ему было не до сервировки стола. Об утраченной работе он не жалел – на ней он держался, в основном, из-за верности коллективу, а сейчас, благодаря поступку товарищей, возлюбил свой коллектив еще больше. И – одновременно – почувствовал себя виноватым. Патрон пошел на попятную, но ребята на попятную не пошли. Из-за него, Харитона!
– И куда мы теперь? – спросил он, пока хлопотливый Димка изучал содержимое холодильника. Настя вызвалась ему помогать.
– Не пропадем! – заверил Мишка. А Макс процедил: «Хватит уже работать на дядю! Что мы, заказы не найдем?».
– Вот Патрон теперь побегает! – позлорадствовала Настя, появляясь в комнате с подносом еды. – Он как раз понабрал клиентов! Больших, денежных! И тут – такой облом!
– А вот не хрен на людей наезжать! – выпалил Колумбиец. – За что боролся!
– И он вас отпустил? – засомневался Харитон.
– А куда он, гаденыш, денется? – засмеялся мстительно Макс. – Мы ж у него без трудовых вкалывали! А возбухать будет, мы на него налоговую натравим! Он за нас налоги сколько лет не платил?!
– Да почти три, – подсказала Настя.
– Вот! – возликовал Макс. – Все, что он может, это попробовать нас купить! Но мы не купимся! Баста! – обернулся он к Колумбийцу, и Колумбиец подтвердил: «Баста!».
– За нас! – провозгласил повеселевший Харитон. О намерении не брать больше в рот спиртного он в свете новых событий совершенно забыл.
– За вас – это потом! – запротестовал Димка. – Сначала – за новоселье! Жаль, конечно, что Тоха так его отмечает…
– Зато оригинально! – утешил Макс.
Товарищи по работе разошлись в сумерках, оставив Харитона в возбужденно-приподнятом состоянии духа. Нет худа без добра! Не случайно потащился он накануне в бар вместо того, чтоб связаться с Димкой! Так было предопределено!
Димка остался у Астахова на ночь.
– Не хочу дразнить гусей, – объяснил он свое решение. – Маменьку, Танечку. Вопли начнутся: пахнет! пил! то-се! А она ничего! – оценил он ясноглазую Настю. – У тебя с ней что, просто так?
– Настя – свой парень! – жестко объявил Харитон. – Кстати, она замужем. Так что закатай губу.
– Нет, так нет! – отозвался без печали Димка. – Я думал пригласить ее куда-нибудь, культурно посидеть, поболтать. Художница – это же, наверное, интересно. У меня художниц никогда не было.
– У тебя жена молодая, – напомнил Харитон.
– Жена женой, а отдых по расписанию! – хмыкнул Димка. – У меня жена бухгалтер, сплошные цифры в глазах. А с красивой девушкой отдохнешь, и жена уже не так раздражает. Нет, если б мы сами жили, вдвоем, все было б иначе! – спохватился он. – Но свекровь и невестка – это хуже в сто раз, чем теща и зять! Уж поверь мне! Женщины, они ж как ежи, чужих на свою территорию не пускают. А тут еще маменька крышей едет! Вчера пристала к Танечке, что мы ее гречку съели! Я уже этой гречки купил пакет, засунул в диван, скажу завтра: ты сама припрятала и забыла. Но так жить – это не жизнь! – И спросил, оживившись: – Тоха! А ты не хочешь к родителям перебраться на месячишко? Пока подлечишься?
– Не хочу, – огорчил его Харитон.

За ту неделю, что Харитон провел в четырех стенах, его постоянно навещали мама, Христя и друзья, оповещенные Слуцким о Тошином злоключении. Заветная сумка давным-давно опустела, но все свое гости приносили с собой. Расположившись вокруг Астахова, они потягивали пиво, но Харитон остался верен клятве больше не пить. До тех пор, по крайней мере, пока не излечится и не обретет работу. Наблюдая, как хмелеют друзья, делаясь все назойливей и бесцеремонней, он, в конце концов, начал тихо их ненавидеть. Ему все чаще приходило на ум, что приятели приходят вовсе не к нему, а на хату, где можно в полный рост оттянуться – вдали от негодующих родителей и ругающихся жен. Правда, от снующих по квартире гостей была и польза – они разогнали призраков. Харитон и его дом  притерпелись друг к другу… и теперь вместе мечтали избавиться от нашествия любителей пива.
– Хорошего понемногу, – сказал Харитон себе и дому, прибирая его после очередной дружеской оргии. – В конце концов, я здесь живу, а не просто нахожусь. Живу и работаю.
Работал он, читая и размышляя. О Мирозданье, Человеке и Человечестве. И чем дольше он размышлял, тем бессмысленней и опасней виделась ему Жизнь. Штурм двери, предпринимаемый отлученными от бесплатного кабака приятелями, лишь укреплял его в безрадостных мыслях.

Впервые мысль о бренности всего сущего, включая и его самое, посетила Харитона в возрасте семи лет. В ужасе перед неизбежным он бежал в сопки и бродил там, навсегда потерянный для нормальных людей, пока не заблудился. Ночь Тоша провел на дереве и к утру пришел к безрадостным выводам: раз жизнь так ненадежна, лжива, подла, не все ли равно, когда умереть? Все равно – придется!
Его нашли на другой день, и отец выпорол его. С перепугу. В первый и в последний раз в жизни. О своей танатофобии Тоша не рассказал никому, и окружающие решили, что ребенок натерпелся страху в тайге, оттого и ходит такой прибацанный. Отец казнился из-за рукоприкладства. Вместо того, чтоб успокоить сына, он отяготил его состояние! «Мы это переживем! – утешала обоих мама. – Главное, все живы!».
Но через неделю – случайность ли? – утонул сосед по двору, товарищ Тошиных игр – и Тоша из ступора выпал в истерику. Столь бурную, что старшие не взяли его на кладбище. Да он бы и не дошел! Истерика завершилась бредом с высокой температурой. Харитону виделись взрывающиеся звезды, черные дыры наползали на него отовсюду, и в одной из них барахтался с перекошенным лицом его друг. Он тянул к Тоше руку, кричал «Спасите!», а потом с воплем «Мама!» исчезал в темноте. И так раз за разом. Харитон с воплем «Мама!» подскакивал на постели, видел над собой то маму, то бабушку, и вновь проваливался в кошмар гибнущих звезд. «Это разрядка, это скоро пройдет», – внушала домашним мама.
Это прошло к концу лета, когда листва побурела, а океан стал холодным. Не прошло даже, а ушло во внутренний ум, в глубину души тела. По велению бессмертной космической надстройки, наверное. Уж она-то с оптимизмом смотрела в Смерть! Ее оптимизмом Харитон преисполнился только в юности – подпав под власть сиюминутных соблазнов. Нутряную боль, стоило ей прорезаться, он немедля заглушал суетой: жадным общением с людьми и эксцентричными выходками, последствия которых не позволяли думать о постороннем. О потустороннем – тем более! Харитон постиг, заглянув в себя, что порывы, толкающие его на авантюры, есть результат невольно обдуманных решений, защитная реакция организма, и уже свободно, без угрызений совести отдавался во власть порывов.
Сегодня порыв толкнул его к Харитине Михайловне. Вероятно, так было надо. Суждено, а то и – предопределено!
«Ты пока ничего наверняка знать не можешь, – сообщил себе Астахов. – У тебя нет обзора. Ты – внутри ситуации, как зерно в земле. Оно чувствует, что где-то близко есть небо, солнце, но чтобы их увидеть – надо вызреть, проклюнуться…»

На кухне черт сломал бы обе ноги, и свою даму Харитон провел в комнату. Минимум убранства облегчал процесс уборки, и комната выглядела вполне пристойно. Помимо тахты, стоящей поперек помещения, в шаге от балконной двери, здесь имелись только узкий платяной шкаф, кресло и тумба для белья. Роль прикроватного столика выполняла теперь кухонная табуретка, потому что на столике, аккурат под портретом мачо, стоял компьютер – единственное серьезное приобретение Харитона. Гордость его и любовь – Любава. Именно забота о Любаве побуждала Астахова подвизаться на любой мало-мальски подходящей ему работе.
– Располагайтесь, чувствуйте себя как дома, а я займусь кофе, – произнес он любезно и отправился на кухню. Прежде, чем кофе, заняться следовало посудой. Вся она валялась в раковине горой, а вершина горы преграждала доступ к крану. Харитон переместил гору на стол, извлек из нее две чашки и тарелку под шоколад, тщательно все вымыл и поставил на газ турку – на плиту, щедро залитую сбежавшим ранее кофе. Плитой, как и посудой, Харитон решил заняться позже. Ночью, когда его тезка падет в объятия Морфея. Харитона она к себе не подпустит. По крайней мере, этой ночью. Да и спать ему этой ночью не надо бы – так внушал инстинкт самосохранения, всполошенный гласом рассудка.
Покопавшись на полках шкафчика, Харитон извлек оттуда поднос – подарок Рины на какой-то из  дней рождения, веселенькое кухонное полотенце – мамин подарок на Рождество, и пачку бумажных салфеток. Водрузил угощение на поднос и, предупредительно возвестив: «У меня все готово», вернулся в комнату. Возвещал он о себе не напрасно: за время его отсутствия Харитина Михайловна сменила одежду. На ней была теперь вполне современная юбка с воланом, правда, тоже длинная, малиновая в цветочек, и оранжевая футболка. Юбка позволяла полюбоваться узкими ступнями девушки, не утруждавшей себя переноской тяжестей. Старинное платье свисало со спинки кресла, шляпка покоилась на компьютере, а сама барышня рассматривала портрет кисти Галины.
– Я оказалась предусмотрительной, – сообщила она и смущенно, и горделиво. – Догадалась, что в ваше время корсеты уже не носят.
– Это точно, – подтвердил Харитон, не склонный развивать тему нижнего белья.
– Простите! – спохватилась барышня. – Но вы так придирчиво осматривали меня…
– У вас красивые волосы, – выкрутился Харитон. – Необычного оттенка.
– Пепельно-русые, – зарделась она. – Как у маменьки.
– И у меня – как у маменьки, – буркнул зачем-то Харитон.
– Это же вы! – она указала на картину.
– Уже нет, – опроверг Астахов. – Одна из моих ипостасей.
– Очень хороший портрет, – польстила Гале Харитина Михайловна. – Вы именно такой. Очень сложная и… очень впечатлительная натура.
– Каждый из нас такой, каким его воспринимают другие, – отверг ее комплимент Астахов. – Для себя же самих мы – бездна, полная не одних только звезд.
– Мне кажется, вы уже в эту бездну проникли… – теперь Харитина Михайловна изучала его с таким же вниманием, как перед тем – портрет.- Вы необычный человек, Харитон Петрович.
– Что вас подвигло к такому выводу? – стал раздражаться Астахов. Выслушивать мнения о себе он не любил. И хвалебные, и ругательные, они не соответствовали его понятию бездны. – Кофе лучше пить горячим. Прошу!
– Благодарю…
Барышня скользнула на край кресла и осторожно взяла чашку с подноса.
– У вас очень мило, – сообщила она, сделав маленький осторожный глоток. – И кофе чудесный.
– Самый дешевый, – отмел и эту лесть Харитон.
– Но сварен превосходно! Где вы научились так варить кофе? В Турции?
– В родном Севастополе. – Игра в светскую учтивость Харитону решительно надоела. – На родительской кухне. Вы мне позволите называть вас как-нибудь покороче? Вас как звали в семье?
– Рики, – вспыхнула, засмущавшись чего-то, барышня, и потупила любознательные глаза.
– Отлично. Раз уж вы без шляпы, обойдемся заодно и без отчества. Меня вы можете называть Тоша. Или – Тоха. Или – Харитоном, но без Петровича.
– Как вам будет угодно…
– Вы так зарделись, как будто я предложил вам раздеться! – не удержался от колкости Харитон. – Согласитесь, жить надо по законам того времени, в котором живете!
– Наверное, – кивнула Рики. – Наверное, нам с Левой только казалось, что жить надо по законам универсального времени. Нам казалось, это время начнется с двадцатого столетия…
– Уточните мысль! – заинтересовался столь неожиданным признанием Харитон.
– Но лучшие умы никогда не принадлежали своей эпохе, – попыталась барышня сделать это. – Они совершали открытия, создавали шедевры, которые не могли оценить их современники. Лучшие умы, созидатели, они как бы выпадали в конкретные времена из общего, которому принадлежали всецело, и счастье, если их смертью не карали за их великие достижения.
Рики глядела на Харитона во все свои зеленые, широко распахнутые глаза с вопросом, на который он, сын продвинутого столетия, должен был ответить безоговорочным «Да». Но Харитон о своем столетии мнения был столь же нелестного, как и о собственной продвинутости.
– И кто автор этой гипотезы? – по-деловому справился он. – Сценарист?
– Сценарист? – заморгала Рики. – С этим господином я не знакома. Мысль об универсальном времени пришла на ум Левушке, а я поверила в нее. А вы? – робко улыбнулась она. – Я уже поняла, что ваш век – вовсе не век просвещения, а тем более, не век благоденствия. Наверное, нам следовало отправиться в следующий…
– Вы в него и попали, – ухмыльнулся Харитон, вновь, против воли, втягиваясь в навязанную игру. – Двадцать первый век на дворе!
– Самое начало!
– Подозреваю, что конец будет еще кошмарней! – предрек безжалостно Харитон. – Подозреваю, что инквизиторы были правы, когда уничтожали ученых. Потому что ученые готовы уничтожить планету, лишь бы удовлетворить свою любознательность! Разобрал ребеночек погремушку, посмотреть приспичило, а что там, внутри? А внутри – черная дыра!
– Какая дыра? – оторопела Рики и опустила чашку.
– Черная! У вас в школе двойка была по астрономии? Или вас волнует только искусство? Так вот: не спасет красота мир! Увы! Для этого в нем слишком мало носителей подлинной красоты! Зато полно дебильных детишек, ломающих погремушки! Ученые, политики, религиозные лидеры! Сумасшедшие всех мастей и оттенков! Что вы так смотрите на меня?!
– Я не могу поверить в это, – ответила тихо, но твердо Рики. – Это же – Апокалипсис!
– Да, он давно уже набирает обороты. Это – процесс! Можно, конечно, отгородиться от него, стараться не замечать! Что и делает большинство. Но противостоять – некому! Вот в чем ужас!
– Некому? – повторила она дрогнувшим голосом.
– Еще недавно я верил, что Свет непременно победит Тьму! – признался Харитон всей в нем завозившейся болью. – Если люди, которые несут в себе Свет, объединятся. Если все вместе они направят луч, пучок Света, в самую сердцевину Тьмы! Проткнут ее лучом, разорвут и рассеют! Я в это верил!
– Почему же вы изверились? – страдальчески спросила гостья.
– Потому что я изверился в людях! Чего добьются ученые, уничтожив светило? Жизнь и себя вместе с ней! Им ведь даже не дано будет насладиться результатами эксперимента! Но им так хочется попробовать себя в качестве Творца всего сущего, что само сущее их мало волнует. А куда смотрит Творец? Ведь вся надежда, как всегда, на Него. На высший, мудрый, милосердный разум, с любовью сотворивший свое подобие. Отдаст ли Он его на погибель, на радость ублюдкам, начиненным черными дырами? Свет – от Бога, черные дыры – от его антипода, Дьявола, а людскому слабоумию в Космосе делать нечего. Оно скаредно, амбициозно, свирепо. Не зря Гаутама Будда самым главным пороком человеческим считал невежество. В сочетании с завистью, самомнением, гордыней это убийственная сила. Невежество любит порассуждать о всеобщей пользе, но нет всеобщей пользы, как нет единого человечества. Есть два полюса – дети Света и дети Тьмы, а между ними серая биомасса. Ее цвет напрямую зависит от того, к какому из полюсов она тяготеет. Если к злу – становится черной, с багровыми всполохами, если к добру – приобретает все цвета спектра. Перетянуть большинство на сторону Света – и мир спасется! Все так просто! Главное – присоединиться к источнику, зарядиться энергией созидания и донести ее до других. Любовь к жизни донести, веру, надежду! Все живое жаждет Света, но у власти из века в век находятся дети Тьмы. Только им она и нужна, генетическим уродам. Даже их жажда бессмертия мало чем отличается от потребности испражняться. И они испражняются наперебой – в будущее, которое бесследно их уничтожит. Ибо направление задано, и оно – вертикаль. Трава, деревья, человек – все растет к Свету, ввысь. Это знает душа небесная, но душа земная куда больше радеет о своем пищеварении…
Разочарование в человечестве подкралось к Астахову исподволь. Он боролся с ним, то оправдывая ближних, то злясь на них. Последней каплей в чаше Харитоновского долготерпения стали откровения Рины.
– «Мы никого к себе не тащим силком, не зовем, не даем советы. Нам это даже запрещено! – вещала Рина от лица всего православного христианства. – Если ты к нам пришел, стал одним из нас, ты будешь жить по законам нашей Церкви! Нет – значит, нет. Значит, к Богу ты еще не пришел. Не осознал, что никакими добрыми делами ты свою душу не спасешь! Только верой! Молитвой и покаянием!»
–« А добрые дела – это так? – попытался встрять Харитон в ее страстный монолог. – За них не воздается?»
–« Каждому воздается по вере его! И только! – провозгласила Рина, и глаза ее засверкали. – Ты можешь хоть весь изойти на говно, делая добрые дела, но если ты не веришь – ты не спасешься! Ты именно изойдешь на говно! Потому что у креста есть две перекладины. Вертикальная и горизонтальная. Так вот, все вы с вашими добрыми делами находитесь на горизонтали, здесь происходит вся земная суета, здесь я могу и поболтать, и вина попить, и песни поорать и с мусульманином, и с язычником! С кем угодно! На этом уровне мы вполне друг друга поймем, нам будет даже хорошо вместе! Но вверх по вертикали поднялись единицы. Нас так мало, что мы сразу друг друга узнаем, с одного взгляда! Там, – указала она вверх, – избранные, те, кто истинно верует, а не просто соблюдает обряды!»
–«Гордыня из тебя так и прет! – разгневался Харитон. – Это что, свойство продвинутых по вертикали – такая вот кичливость?»
–« Ничего ты не понял! – сокрушенно отмахнулась от его обвинений Рина. – Ты когда в последний раз причащался, ходил к исповеди?»
–« Вам запрещено кого-то куда-то посылать!» – напомнил Харитон.
– «Тебя – нужно! – нашлась Рина. – Ты мне не чужой, в конце-то концов, и я не хочу на том свете каяться, что вовремя не позаботилась о тебе!»
– «Ты заботилась, не переживай!» ­– решил снять камень с ее души Харитон.
И содрогнулся, вспомнив всенощную, на которую потащила его Рина. На Пасху.  Харитон из храма ушел почти сразу. Из-за Рины. Рина слишком уж любила обращать на себя внимание. Одеваться она тоже любила, предпочитая тона яркие и сочные, а фасоны – самые смелые. По мнению Харитона, Рина была все-таки человеком театра, а не церкви, хотя сама она, конечно, придерживалась противоположного мнения. Вот и на пасхальную службу Рина явилась, стилизовавшись под Марию Магдалину – в шелковой хламиде и покрывале из узорчатой тафты. Была она, конечно, и элегантна, и хороша в своем экзотическом прикиде, но богомольцы не оценили этого. Наоборот. Рине же их осуждающие взгляды, похоже, только подняли настроение. Она стала проталкиваться в первые ряды прихожан, и Харитон покинул ее в середине толпы. Отчетливая коллективная аура – от недоумения до  враждебности – подействовала на него угнетающе. Он испытывал боль – словно его, как святого Себастьяна, пронзали стрелами. На роль святого Себастьяна Харитон не годился, а потому ощутил облегчение, прямо-таки эйфорическую любовь к миру и Творцу его, когда очутился за дверями собора.
Утром Рина посулила Харитону геенну огненную – он повел себя вызывающе, и не по-христиански, и не по-мужски! ­– и Харитон спорить не стал. «Невозможно доказать что-либо человеку, у которого нет воспринимающего устройства», – сказал он себе еще в начале их с Риной совместной жизни. – А фанатики – это вообще отдельная генерация двуногих. Они только условно – сапиенсы. Но, наверное, и такие люди нужны. Зачем бы иначе Создатель их создавал?». Поздней он решил, что таких людей завел как раз таки не Создатель. Они возникли уже после того, как Бог сотворил для себя все, что надо, из разумной, мощной энергии, в Нем заключенной. Из звука, оформившегося в Слово. Этот звук, эту непостижимость ученые нарекли Большим взрывом, а теперь пытаются повторить, облизываясь от предвкушения разлетающихся в обломки галактик. Кто противостоит им, кто их вразумит? Те, кто бьет поклоны в паузах между мерзопакостными деяниями? Или такие, как Рина – с высоты самомнения плюющие на Бога в лице подобий Его?
–« Да, меня тоже колбасит от того, что у нас делается в церквях! ­– сбавила Рина обороты.  Харитоново молчание она расценила как покаяние. – И куда больше, чем тебя! Но я знаю – это земное, преходящее! А наша истинная Церковь – наш дом – на небесах! Туда мы возвращаемся! Кто заслужил! И каждый христианин знает, что после смерти он будет сидеть на пиру Господнем, рядом с Христом!  Нас хищникам скармливали в цирках, нас жгли на кострах, но ни один из нас, истинно верующих, не отрекся! Никто! Мы знаем, что нас ждет после смерти, и это знание, эта вера помогают нам терпеть пытки! Но так верим, конечно, только мы, православные, потому что только мы – истинно верующие! Мы знаем, что наше – царствие небесное! «
–« А что будет с теми, кто верит  иначе? – справился с протестом в душе Харитон. – Они куда попадут?»
–« Нас это не касается!» – отрезала Рина.
– «То есть, каждый сам за себя, сам по себе? – язвительно уточнил Астахов. – А как же национальная традиция – отдавать живот за други и браты?»
–« Это все язычество, Харитон! Ересь! Большевистские заморочки! – просветила снисходительно Рина. – Как ты спасешь кого-то, если раньше не спасешь самого себя? Подумай!»
–« Из болота вытолкну последним рывком. От пули прикрою.»
–« Заморочки! Земные! Ты весь из них состоишь! Из языческой ереси и земных заморочек! Переходи в буддизм, твоя воля!»
–« Буддизм – это учение, а не религия. В частности, оно учит чтить свою веру, при этом уважая чужую!»
–« Учение, Астахов, это христианство! Религиозное учение, до понимания  которого ты не дозрел! Вот и не суди, и не спорь! Не пудри мне мозги своим буддизмом-ленинизмом! Мировая община! Все люди – братья! Это когда люди были братьями?! Ты загляни в историю! Трендели о любви к ближнему – как же без этого! – а сами только и думали, как бы этого ближнего урыть!»
–« Все, кроме православных? – все более распаляясь внутренне, спросил Харитон. – Ни дыб, ни плах, ни костров?»
–« Все, что происходит на горизонтали, не имеет ни малейшего отношения к Церкви! – потеряла Рина остатки снисходительности. – Да, вокруг полно идиотов! Но ведь есть и другие люди! И это они – соль Земли! Золото!»
Рина явно причисляла себя к прослойке золотой соли, и от этого Харитону захотелось сразу и завыть, и захохотать.
–« И как ты,  уникальная, умудрилась связаться с такой дрянью, как я?» – спросил он ехидно.
– «И на старуху бывает проруха! – отшутилась Рина. – Иногда, правда, я об этом жалею. Потому что все мои попытки наставить тебя на путь истинный…»
–« Рина! – взорвался Харитон. – Ты рассоришь меня с Богом! Потому что Бог – это Бог, а церковь – это учреждение! Где б вы ее ни размещали! И еще! Я по тупости своей плохо себе представляю, как бессмертная душа будет сидеть на пиру! Что-то там вкушать! Яблоки, вино, прочее! Такое возможно в единственном случае: если рай с его кущами и трапезами – другое измерение! Вполне материальный мир! И душа там обретает дубликат земной плоти!»
–« Пиши фантастику, Астахов! – заорала Рина, вскипев. – Не лезь туда, где ты ничего не смыслишь!»
– «А никто не смыслит! Никто!» – глухо рявкнул в ответ Астахов и захлопнул за собой дверь своей квартиры.
«Прости, Господи, меня, дурака, – взмолился он, оказавшись под небом. – Еще немного Рины, и я стану законченным атеистом! Не язычником даже! Прости меня! Вразуми, и дай мне сил не возненавидеть себя и большинство моих ближних так называемых!  Это, в массе своей – двужопые! Одна жопа для горшка, другая – чтоб ею кушать, а посередине – желудок, мозг саранчиный! Им они и мыслят, и любят, и предвкушают! Прости меня, если я высокомерен! Но я устал! Я до смерти устал от двужопых! Я по пальцам пересчитать могу тех, кто не предаст, не разведет! А большинство.. - Харитон остановился с разгона, закурил и завершил мысль -  Прости, Господи, что я докучаю глупостями, но Ты все видишь, знаешь и чувствуешь, и раз уж Ты сподобил меня этой женщины…».
Эта женщина шла следом за ним, и когда он достиг лавочки на площади Ушакова, предстала пред Харитоном во всем великолепии радости.
–« А теперь – куда? – спросила она со смехом. – У тебя денег нет. И сигареты заканчиваются. Не валяй дурака, Америка. Пива хочешь? – указала она на бар, близ которого осел Харитон. – Туда зайдем, или тебе сюда принести?»
– «Ничего не хочу!» –  непримиримо огрызнулся Астахов.
–« Ну, что ты так? – искренне расстроилась Рина. – Ты же сам начал этот разговор!»
– «Да?!»
– «Ну, пусть я! Прости дуру-бабу! Твоя беда в том, что ты еще молодой, – вздохнула сострадательно Рина и тут же прыснула. – Правда, это скоро пройдет! Я в  молодости чего только ни вытворяла! И курила, и выпивала, и мужиков у меня было, как грязи! Пока не исповедалась.»
–« Рина!»
– «Выпить по бокалу пива – не грех! Тебе чего взять, чипсы или сухарики? Или сушеных кальмаров?»
–« Ничего.»
– «Тогда – чипсы», – определилась Рина и, взмахнув пестрым подолом, устремилась к стойке.
–« Тоша! – закричала она оттуда. – Ты подойдешь или подождешь, когда ко мне кто-нибудь пристанет?!»
И он пошел к ней. Пока она сама к кому-нибудь не пристала. Потому что Рина и в сорок с гаком считала себя лучшей женщиной планеты Земля. Так она себя ощущала. 

Харитон спал, когда в нем забрезжила строка. Две первые строки так и не сделанного когда-то стихотворения. Они мерцали в глубине внутреннего ума, а он тщился вытащить их в ум наружный. От усилий этих он и проснулся. И медленно, без голоса, произнес в ночь:
«Движут жизнь исключенья из правила –
В серой массе песка блестки золота…
Как все просто на уровне замысла,
Как все сложно на уровне опыта!»
Теперь можно было спать дальше, и Харитон заснул умиротворенный. Точно зная, что к утру забудет стихотворение. Он его сделал не для себя, не для Рины, не для двужопых – он вернул Создателю крохотную толику долга.

С Риной Харитон познакомился в новогодней компании, куда привел ее Женька Скляр, третий из бывших ее мужей. Рина с бывшими мужьями сохраняла дружеские отношения. За исключением первого, отца ее единственного сына. Этот муж давным-давно затерялся на проспектах тогда еще Ленинграда.
На момент знакомства Харитону было двадцать шесть лет, а Рине – тридцать девять, но выглядела она потрясающе. Позже, рассматривая фото в ее альбоме, Харитон убедился, что в  молодости Рина была невероятно, ошеломляюще красива. Память о былой власти над мужчинами сохранилась в ней навсегда, став неотъемлемой частью личности. Рина в своих чарах не сомневалась. Но, главное, она была искрометно веселой, остроумной и заводной, чуждой уныния и в черные дни, каких на долю ей выпало немало. Рина хваталась за любую работу, разрабатывала самые невероятные проекты и, как ни странно, редко оставалась в накладе. Может быть, из-за бесшабашности, совмещенной с уверенностью в себе. Главным ее жизненным проколом был первый муж. Расстались они вскоре после рождения Артема, и гордая Рина на алименты не подала: это унизило бы и ее, и экс-супруга. Рина ждала, что супруг станет помогать оставленной семье добровольно, но тот рассудил иначе. Ему предстояло строить собственную жизнь – на пустом месте и в чужом городе. И сыном он заинтересовался лишь после того, как все построил, включая новую семью. Тогда он вызвал Тему к себе и облагодетельствовал по полной программе: купил ему однокомнатную квартиру в Питере, помог с поступлением в университет и взялся оплачивать учебу. Рина от благородных поступков бывшего слегла.
– Какое предательство! – стенала она, глядя с отчаянием в лицо навестившего ее Харитона. – Он украл у меня Темку! Это не он его кормил, одевал, растил, а когда парень вырос, встал на ноги – нате вам! Папик прорезался! Богатенький Буратино! Ладно Жорка, он всегда был козел, но Тема! Как мог Тема бросить  меня?!
– Он не бросил! – вступился за ее отпрыска Харитон. – Он ушел в свою взрослую жизнь.
– К отцу!
– К себе самому. Таков закон природы. Взрослые особи уходят из гнезда, норы, конуры, чтобы рыть свою нору.
– Зачем ему что-то рыть! – всхлипнула Рина. – За него уже вырыли! Нарыл Жора денег, пока мы тут гроши считали всю жизнь!
– Зато теперь он компенсировал, – заступился Харитон и за бывшего мужа, лично ему не знакомого. – Согласись, так поступит далеко не каждый первый. Сколько мужиков, бросивших семьи, так никогда и не вспомнили, что у них где-то дети есть!
– Он вспомнил, потому что вторая жена бесплодная!
– Ты пристрастна.
– Дурак!
– А  еще ты груба. И деспотична. Подозреваю, что твой Жора смылся не от сына, а от тебя. Не захотел быть твоим третьим придатком!
– Ты что несешь?! – вскинулась Рина, сразу же перестав рыдать. – Ты хоть соображаешь, что ты сейчас сказал?!
– Я подытожил свои наблюдения за тобой.
– А, так ты меня наблюдаешь! Как Дарвин обезьяну?!
– Как самурай софору.
– Ты!.. Ты лжец! Хам! Подхалим! А еще ты наглец и ловелас!
Он своего добился – она уже смеялась сквозь слезы, потрясая перед ним кулаками.
– Я сама не пойму, во спасение ты мне послан или же в наказание!
– В данный момент – во спасение. Я пришел, чтобы примирить тебя с тобой, а значит, и с Темой. Чтоб ты себя не довела до инфаркта или инсульта. Ты же не затем растила Артема, чтоб он менял тебе подгузники?
– А ты не стал бы менять? – с искренним интересом спросила Рина.
– Я – нет, – твердо ответил Харитон. – Ни за что. Из меня санитар, как из тебя космонавт.
– Если бы припекло, я бы и космонавтом стала! – как поклялась она и тут же скукожилась.
– Тоскливо мне, Тошка! – простонала она и обратила к Харитону бледное маленькое лицо с запавшими глазами и глубокими складками возле рта.
Из-за болезни, долгого бедования или же примеси грузинской крови, рано превращающей красавиц в страшилищ, выглядела сейчас Рина старой и безобразной.
– Ничего не говори! – ужаснулась она сочувствию на лице Харитона. – Я все сама знаю! – И справилась торопливо, по-деловому: – Есть хочешь?
– Если ты будешь, – поддержал он ее порыв к действиям.
– Я – нет, а ты, как всегда, голодный!
И, откинув одеяло, выбралась из постели. Маленькая, худая, в обширной ночной рубашке, оставшейся от куда более пышной плоти, она вызывала жгучую жалость. Что бы там ни говорил Харитон, а сын Рину предал. Променял на блага, дарованные отцом-банкиром. Чужим дядькой, по существу. Конечно, Харитон не судья Артему. Неизвестно, как бы он сам поступил на его месте. Да и понять можно всех, в том числе и Жору, чью фамилию Рина оставила себе. Из-за Темки? Или потому, что Жора Глиницкий был ей дороже всех последующих мужей, вместе взятых?
Рина гремела посудой и хлопала дверцами холодильника. Даже в самые суровые дни у нее в холодильнике всегда что-то было. Такое, что Теме оставалось лишь подогреть. Харитону и тем, кто был до него, Рина все подогревала сама. Ей нравилось не только соблазнять, но и кормить мужиков.
– Ирка баба хозная! – отрекомендовал ее Харитону Скляр. – Солидарная. Хотя, конечно, п…а-разбойница!
– Это как? – изумился шокированный Астахов.
– Характер такой, – охотно просветил Скляр. – Нет, она порядочная, не думай, изменять не будет, но – без руля, без ветрил! Зато готовит!..
– Что же вы разбежались? – насторожился Харитон.
– А так! – благодушно рассмеялся новоявленный сват. – Я, ты знаешь, забухать люблю иногда, пацаны собираются. Моченые. А Ирке это нож в сердце.
– Так и ко мне приходят, и я…
– Сравнил! Ты сухарик глоточками попиваешь, а мы как насвинячимся, простые русские мужики, водярой, а потом еще и портвешком, так самим наутро тошно становится! Хоть не живи! И гоню я Ирку утром в магаз. А Ирка и так вся уже на измене. У нее папаша был алконавт, с топором за ней по огороду гонялся. Муж второй, тот, что после Глиницкого и передо мной, тоже бухарь. Ирка с Темкой по друзьям от Пашки скрывались. Так-то он хороший пацан, но – больной! Оно, конечно, все мы больные, даже ты, но хоть нет в тебе алкогольного экстремизма! Так что из всех нас Ирке только ты и подходишь!
– А она мне? – посуровел Харитон. – Ты меня с кем свести пытаешься, с цербером?
– Ирка не цербер! – запротестовал Валерий. – Она замечательная! Жалко ее! Позвонил сегодня, в смысле – вчера, поздравить, а она печальная такая! Одна осталась на Новый год. Хахаля своего послала…
– За синьку?
– А я знаю?! Меня это колышет?! Мне она от Паши досталась, они с Темкой ко мне пришли ночь перекантоваться. Так и завертелось. Я потом ходил Пашу выселять из Иркиной хаты, морду бить. У меня, сказать правду, тоже имелась корысть: Пашу выгнать и на Ирке жениться. У меня тогда хаты не было, а стариков своих я задрал своим неправильным образом жизни. Жалко их было до слез! Ирка тоже не подарок, что да, то да… – Скляр пошатнулся, потянувшись за бутылкой на столе, глубокомысленно изучил этикетку и, справившись для приличия: «Будешь?», налил себе.
– А кто подарок? – вернулся он к прерванной мысли. – Ты? Я?! Просто Ирку, когда ее нести начинает, надо сразу на место ставить. Что я и делал! Она мне как-то выдала в зашоре: «Я дочь Кавказа!». Вот я ржал! Ты, говорю, дочь рабочей окраины! Оттуда вся твоя простота! И все твои выверты! Заткнулась!
– Скляр! – прозвучало рядом. Рина, вскинув тонкие брови, надменно взирала сверху вниз на дылду Валерку. – Скляр! Я объявляю белый танец!
– Уволь! – расхохотался Валерка, еще не опрокинувший свою чарку. – Вот есть Тоха. Он классный парень. Классно танцует.
– Я не танцую, – поспешно объявил Харитон. – Вообще!
– Очень даже любит! – не внял почти упившийся Скляр.
И Рина, переведя цепкий взгляд темных глаз с него на Харитона, присела вдруг в реверансе, а затем схватила Астахова за руку очень горячей рукой. И потащила за собой. В ночь 2001 года и далее.
Под утро она самозабвенно отплясывала канкан на столе, и было это не пошло, а красиво, а ее искрящиеся глаза то и дело отыскивали среди собравшихся Харитона. Спрыгнув со стола под нестройный восторженный вопль, она потребовала по-королевски: «Шампанского! Два бокала!» и с бокалами в руках протолкалась к Астахову. – На брудершафт? – утвердительно спросила она и, не дожидаясь ответа, скрестила с ним локти.
– Уйдем? – так же утвердительно спросила она затем, и подведенные глаза ее лукаво сверкнули. – Скляр в отрубе, а ты вроде как его друг. Тебе и провожать меня.
– Потерпи до утра, – не поддался ее обаянию Харитон. – Глядишь, и Лерка очнется.
– Какой-то ты… странный тип! – обдала его презрением Рина. – Ты что, боишься меня? Честно скажи!
– Я дневное существо, – сообщил Харитон с такой же, как у нее, улыбкой превосходства. – Я не люблю холод, колдобины и компании наширявшихся отморозков. А еще я ленив, поэтому не приударяю за дамами. В особенности, за теми, кто пришел с моими друзьями. Это моветон, сударыня!
– Ты мне нравишься! – рассмеялась она вместо того, чтоб оскорбиться. – Уверена, Скляр тебе про меня все рассказал! И что было, и чего не было! Лерка меня до сих пор жалеет, дурак!
Дураком был Харитон, когда отправился-таки с ней в соседнюю комнату – искать в ворохе одежды свою куртку и ее шубку; когда помог ей надеть шубку, и удалился вместе с ней из уже изрядно осоловевшей компании. Ринин канкан был последним всплеском веселья, после чего все почувствовали себя очень уставшими.
– Я оттуда ушла, потому что там уже скучно! – объявила Рина на улице. – Сейчас расползутся по углам и задрыхнут! Проснутся, опохмелятся, и станет еще скучнее.
– А что не скучно? – поддел ее Харитон. – Пить без просыха и просыпа?
– Не что, а кто! – самодовольно улыбнулась она. – Я! Со мной еще никто не соскучился!
– Извини, Ира, – начал Харитон официально. Он решил, что теперь уж точно возвратится в компанию. Вот только доведет до дому эту Иру, кадрящую его до неприличия откровенно.
– Я не Ира! – перебила она. – Ира осталась в прошлой жизни, а я начинаю новую! Сегодня, в Новый год! Теперь я – Рина! Запомнил?
И, привстав на цыпочки, обняла его шею мохнатыми рукавами шубы.
– Это ни к чему тебя не обязывает, – прошептала она. – Считай это новогодним подарком.
И она поцеловала его так, что в компанию он не вернулся. Он вообще не выбирался два дня из Рининой уютной квартиры. Точнее, из ее широкой кровати, куда Рина приносила ему то кофе, то вино, то курицу, приготовленную по рецепту ее бабушки-грузинки. И сама вытирала ему губы салфеткой, а потом целовала в губы. Ни к телефону, ни к двери они не подходили.
– Тсс! – прижимала Рина палец к его губам. – Это мой бывший перец! Но его поезд ушел! Или это Скляр? Ищет, у кого бы зависнуть? Но Леркин поезд сделал ту-ту еще раньше! Нас нет ни для кого, кроме моего сына!
Ее сына не удивило присутствие в материнской постели чужого голого дядьки.
– Ма! Есть что покушать? – закричал он с порога. Буркнул голому дядьке «Здрасьте!» и промчался на кухню, куда тотчас же заспешила Рина.
– Тема! Мы тебе оставили курицу! – на ходу затараторила она. – На гарнир салатик и зеленый горошек! Если хочешь, я картошки отварю!
– Мне хватит! – с полным ртом откликнулся отпрыск. Там, где он встречал Новый год,  закуски явно было не густо.
– Ну, и как вы повеселились? – с подобострастной нежностью справилась Рина.
– Нормально! – отмахнулся Артем. – А ты?
– Лучше всех! Да, я вас не познакомила…
– Потом! – перебил сын. – Есть и спать хочу!
– А пива? – спросила заботливая мать.
– Потом. Сейчас – только есть и спать!
– У тебя удивительный сын, – искренне удивился Харитон ее взаимоотношениям с Артемом.
– Да, отличный! – гордо откликнулась она. – Он хочет, чтобы у меня появился, наконец, нормальный мужик. На которого можно будет меня спихнуть, когда он вырастет и женится! – Она засмеялась, но тут же стала печальной, словно разлука с сыном предстояла ей уже завтра. – Дети, которым в детстве крепко досталось, рано взрослеют. Темка в чем-то гораздо старше, чем я. Хотя и мое детство безоблачным не назовешь. Бывало, по соседям приходилось прятаться от отца. Пьяный человек и трезвый человек – это совсем разные люди! Вот и про Скляра Темка говорил: «Дядя Лера хороший, но он алкаш!». Скляр ему нравился, зато последнего моего перца он просто на дух не выносил. «Мама, – говорил, – это же дерьмо!». Интересно, что он про тебя скажет!
– Я раньше уйду.
– Тебя кто-то ждет? – насторожилась Рина.
– Мама.
– Так позвони ей! Скажи, что ты в надежных руках! – Она вскочила, прометнулась по комнате и бросила на постель мобильный телефон. – Звони! Почему-то мне кажется, что если ты вот так уйдешь, у нас другого раза не будет!
Харитон посмотрел в ее всполошенные, умоляющие глаза и – пожалел ее. В течение всей дальнейшей их жизни злость на Рину и жалость к ней, слитые воедино, стали главной составляющей его чувства к Ирине Афанасьевне Глиницкой.

«Я зря подумал о Рине!» – рассердился на себя Харитон.
О Рине он подумал, заметив ее розовые домашние тапочки под тахтой. В туфли на высоченных каблуках Рина всегда переобувалась в комнате, чтобы перед выходом из дома всласть полюбоваться на себя в зеркало на внутренней дверце шкафа.
«Я ее притянул. Сейчас она позвонит. Или придет».
Она позвонила. Рики вздрогнула, когда мобильник на кухне разразился мелодией «Варяга».
– Что это? – испуганно спросила Рики.
– Телефон. Мне надо ответить.
Телефон обнаружился под кипой рекламных газет.
– Алло! Тоша! – зазвучал в трубке высокий, чуть надтреснутый голос Рины. – Ты куда пропал?!
– Я не пропал, – сухо сообщил Харитон. – Я отсутствовал по делам.
– О делах рассказывай маме! ­– хихикнула Рина. – В общем, ты мне нужен! Срочно! У меня есть работа для тебя, но ее надо делать б
-=стро! Потому что ты слишком долго отсутствовал по делам! Сейчас я приеду и введу тебя в курс дела! Или ты ко мне приедешь?
– Никто сегодня ни к кому не приедет, – занервничал Харитон. – Сегодня я снова буду отсутствовать.
– Тошка, мне не до твоих прихотей, черт возьми! – возвысила голос Рина. – Ты меня под танки кинул, чтобы сифилис словить под чьей-то юбкой?!
– А без пошлостей нельзя?! – повысил голос и Харитон. – В общем, завтра поговорим.
– Сегодня!
– Завтра! У меня тоже могут быть проблемы, не связанные с твоими работодателями!
– Нашими! – яростно поправила Рина.
– Хорошо! Нашими! Передай им, что я еще не вернулся!
– Они найдут других исполнителей!
– Таких, как мы – не найдут! Мы – профи! И не занижай нашу планку! Скажи им, что я в Москве, в Киеве, в Лондоне! Заканчиваю работу над супер-шоу!
– Короче, я сейчас буду у тебя, – твердо пообещала Рина. – Обсудим, над чем ты трудишься в Лондоне.
– Я уже сказал – меня нет! – чуть не заорал Харитон.  Рина могла быть как великолепной, так и невыносимой, и всегда поступала по-своему. – Я прямо сейчас ухожу! В дверях стою! Хочешь поцеловаться с замком – будешь целовать его до завтрашнего утра!
– Ладно! – выдохнула Рина трагически. – Но чтоб завтра ты был, как штык! Со справкой от венеролога! – не утерпела она. – Утром я буду.
– Мать твою! – от души исторг Харитон. И, обернувшись, узрел на пороге кухне смущенную Рики.
– Мне, право, так неловко… – залепетала она. – Я создаю столько неудобств…
– Пустое! – пресек благородный дон. – Я сам вас пригласил, а что касается звонков… Есть свои минусы и у технического прогресса. Лично мне совершенно не нравится всегда быть на расстоянии вытянутой руки от своих начальников, друзей и родных. Мне, кстати, надо сделать пару звонков, чтобы нас оставили в покое. Я разберусь с делами, а вы… Хотите, я поставлю вам фильм?
– О да! – обрадовалась она. – Очень хочу! – И тут же уточнила, почти жалобно: – Но я правда не нарушила ваши планы?
– Наши планы нарушают совсем другие люди, – убежденно заявил Харитон, лихорадочно соображая, как быть наутро с Риной. Она ведь примчится спозаранку и будет ломиться к нему, как армия Манштейна к Севастополю! Впрочем, до утра еще надо дожить! Предстоит тяжелый разговор с мамой. И с Христей. И, Боже упаси, нагрянет кто-то из друзей, заскучавших по веселому парню Тоше! Друзей Тоша спровадит – пусть с обидами и матерной бранью – но если пожалуют мама или сестра… Надо их упредить!
– Вам что поставить? – спросил он, включая компьютер. – Комедию? Детектив? Научно-популярный фильм?
– Научно-популярный… – ответила Рики, завороженно глядя в экран.
– Вы уверены, что не «мыльную оперу»?
– Я не люблю оперу, – призналась она, как в чем-то донельзя неприличном. И оторвалась на миг от призывно искрящегося экрана, чтобы взглядом извиниться за свое бескультурье. – А что такое мыльная опера, я не знаю. Вы мне потом объясните, правда? А сейчас я не смею отрывать вас от дел. Я с удовольствием посмотрю фильм о ваших достижениях в науке.
В качестве фильма о достижениях Харитон поставил ей «Тайны цивилизации» – о людях и динозаврах, якобы существовавших в одну эпоху, задолго до официально признанной зари человечества, и вернулся к телефону.
Мама взяла трубку сразу, как если бы караулила звонок.
– Это я, – покаянно представился Харитон. – Я вернулся.
– И что дальше? – бесстрастно спросила мама.
– Ничего. У меня все хорошо. А у тебя?
– У меня – тем более! – подчеркнуто сухо объявила Эльвира Алексеевна. – Что еще скажешь?
– Я приду завтра, если можно.
– Как хочешь, – ответила мама отстраненно и бросила трубку.
Мама была смертельно обижена. За время отсутствия Харитона каких только ужасов она ни напридумывала себе, и вот он звонит ей, как ни в чем не бывало! Да еще и задает дурацкий вопрос, все ли у нее хорошо!
У Обнорских к телефону подошел Петька.
– Ма! Дядя Тоша нашелся! – закричал он в глубину квартиры так, словно дядя Тоша мог исчезнуть раньше, чем Христя дойдет до аппарата. – Ма! Скорей! Дядя Тоша!
– Здравствуй, брат, – процедила Христя. – Что это ты вдруг вспомнил о нас?
– Я и не забывал. Меня не было.
– И телефона у тебя нет? Сообщить о себе хотя бы, что жив-здоров?
– Христя! – воззвал в отчаянии Харитон. – Повинную голову…
– Нет у тебя головы, брат, – прервала сестра. – Ни ума, ни совести. Или же ты просто вычеркнул нас с мамой из своей жизни. Твои отморозки, с которыми ты резвишься, как малолетка, тебе нужны, а мы – только когда от нас что-то надо!
– Христя!!
– Я тебе не попка-дурак, чтобы годами трендеть одно и то же! Свободен! Да! Рине своей позвони, она нам с мамой телефон оборвала!
Харитон понял, что довел до точки кипения и маму, и сестру. Хотя… Что такого страшного он содеял?! Не предупредил, что уходит в море! Так ведь он и сам от себя не ожидал этого! Большинство его знакомых месяцами не проявлялись на горизонтах своих родных, и никто о них не тревожился: взрослые люди! Правда, и они о своих близких особо не беспокоились. А Харитон – должен. Он старший мужчина в роду Астаховых, ему отец завещал заботу о маме и сестре. Так какого равняется он на людей, выросших в совсем другой культурной среде?!
Этим вопросом задавались в течение многих лет и мама, и Христя.
– Нет, ты объясни, – приставала к Харитону сестра, – откуда у тебя тяга к люмпенам? Они как фон тебе нужны, чтобы казаться себе самым умным? Взять твоего Романа! Что он прочел, кроме «Родной речи»? Да и ту не до конца, наверное.
– Я его развиваю, – отбивался Харитон, демонстративно уткнувшись в книгу. – Прививаю вкус…
– А мне кажется, это он тебе прививает вкус! К прозябанию! Нет, ну вот о чем вы разговариваете часами? О телках? О том, кто с кем и как бухает?
– О разном! – Въедливая Христинина правота Харитона ожесточала. – О его работе! О политике! Об американцах! Между прочим, если сюда придет НАТО, это такие, как Ромка дадут им отпор! Будут их в городе отлавливать…
– Провокаторы!
– Партизаны! А кто еще будет им противостоять? Сева? Он приказы выполнять будет! Прикажут ему салют дать в честь Шестого флота – он даст! Материться будет, но даст!
– Сева, между прочим, служит на Черноморском флоте России! – Христя, стоило задеть ее мужа, в миг превращалась в рысь, изготовившуюся к прыжку.
– Они уйдут! Бросят нас! Россия  слабая стала! Ельцин ее предал, разоружил! И когда она уведет свои корабли, вы с Севой подадитесь в Новороссийск, а мы останемся здесь, в «горячей точке»! Между Киевом и меджлисом! В новом Косово! Вот об этом мы и говорим с Ромкой, с другими, а не о телках!
Об этом они действительно говорили. Иногда. Короткими фразами. Потому что разговаривать с Ромкой  Харитону и впрямь было не о чем. Их связывала многолетняя привычка друг к другу, общие воспоминания и походы, где Ромка и иже с ним неизменно оказывались на высоте. На природе их энергия первобытных охотников, их мускульная сила становились востребованными. Димка довольствовался ролью кошелька, а Харитоново время наступало вечером у костра. Он развлекал компанию смешными историями, а то и легендами собственного – на ходу – сочинения.
– Мы взаимно дополняем друг друга, – сообщил о Христине.
– Скажи еще, что вы – спайка рабоче-крестьянских масс с интеллигенцией! – непримиримо фыркнула она.
– Я не интеллигенция, – именно тогда определил для себя Харитон свое место в обществе. – Я представитель очень тонкой прослойки. Выродок. Как и ты. И твой Сева. Ты его потому и выбрала.
– Главное, что я об этом ни разу не пожалела, – откликнулась, уже мирно, Христя.
«Интересно, пожалею ли я о своем поступке?» – спросил себя Харитон, переключаясь мыслью на незнакомку. И вошел в комнату. Рики его появления не заметила. Широко распахнув глаза и по-детски приоткрыв рот, она смотрела в экран компьютера – на камни с рисунками из коллекции доктора Кабреры – и лицо ее выражало такое потрясение, что на кухню Харитон вернулся еще более озадаченным. Его гостья актрисой не была, это он теперь точно знал. Никакая актриса не станет лицедействовать без публики, сама для себя. Кто же она в таком случае? Девушка с поехавшей «крышей»? Жертва фобии, хорошо, если не опасной? И что делать с ней дальше? Позвонить в неотложку? А на каком основании? Харитина Михайловна, или как там ее, Астахову не навязывалась. И ведет она себя смирно. Сдать человека в «дурку» из-за того только, что он вырядился в платье по моде позапрошлого столетия и таращится в компьютер так, словно это новое чудо света?! Одеваться каждый волен, как ему нравится, а компа Рики и правда могла прежде не видеть – если она родом из глухой деревни Лукашино, где не только телевизоры – «лампочки Ильича» давным-давно вышли из обихода! Страны бывшего СССР впали во вторичную дикость! Если Рики не в себе, это еще полбеды. А вот если она аферистка-наводчица, и некто Лева с подельниками знают теперь, где обитает одинокий мужик Астахов… Тогда надо соглашаться на приезд Рины! Затем хотя бы, чтоб Рина увидела и запомнила Харитонову гостью. Если гостья аферистка, понятно, что она все время настороже. Заслышала шаги Астахова в коридоре и тут же изобразила погруженность в историю человечества. А ведь послал Бог Тоше знак – бросил ему под ноги пикового валета! А Тоша взял и переступил!..
Харитон покосился на мобильник: возникла мысль таки выяснить у Рины, что означает пресловутый валет – но словно услышал ее сердитый и насмешливый голос: «Ты пьян в жопу, Астахов?!». И это в лучшем случае. В худшем Рина начнет выяснять, какие такие дела предпочел Харитон их встрече. В игорный бизнес ударился? Хату проиграл в карты? Подхватил дурную болезнь? Рина поотрывалась бы на нем во всю силу своей фантазии! Знаменательным казалось и то, что валет с картинки походил на самого Харитона – только был куда упитанней и вальяжней. Этакий откормленный румяный полувариант без поломанного несколько раз, а потому «витиеватого» носа, и «неряшливых», неровных бровей. Утешало, что полувариант с карты был черноглаз, Харитон же, при всей очевидной смуглости, унаследовал, назло ученым-генетикам, светлые отцовские глаза. Стало быть, переступил Харитон не через себя, а через недоброкачественную копию, двойника из параллельного мира. Тамошний Астахов генетиков не подвел, да и материальное положение его, судя по округлости ряши, много лучше, чем у Тоши Астахова. Вот и незачем тутошнему Харитону себя накручивать! Он поступил, как надо – по зову свободной воли!
«Тебе думать больше не о чем? – вмешался озлившийся здравый смысл. – Все в бирюльки играешь с самим собой?».
Харитон вздохнул и занялся делом. Уборкой срача, который они с Артуром так безоглядно-весело развели. Раковина забита оказалась вермишелью вперемешку с сосисочным целлофаном и головами кильки. Все это уже завонялось. Содрогаясь от омерзения, Харитон сгреб объедки в пакет, плотно завязал и стал отдраивать сразу и раковину, и плиту. Рики появилась, когда он приступил к мытью посуды. Она едва сдерживала охватившее ее возбуждение.
– Это потрясающе! – выдохнула она, сияя глазами. – Вот теперь я нисколечко не жалею, что оказалась тут! Столько нового! Мне, конечно, жаль, что Чарльз Дарвин, кумир передовой мысли, ошибался! Мне трудно это принять, но… Я не хочу уподобляться людям Средневековья, полагавшим, что Земля – плоская и покоится на трех слонах! Спасибо вам, Харитон! А вы… – Только теперь заметила она, чем он занят. – Вы не держите прислугу?
– Я же не олигарх! – почти невежливо ответил Астахов. Он брезгливо оттирал от тарелки намертво к ней приставшие остатки былого пиршества.
– Олигарх – это богатый человек? – догадалась Харитина Михайловна.
– Это хуже, – буркнул Харитон. – В девяноста случаях из ста это еще и бандит.
– О! – расстроилась она. – А что предпринимает полиция?
– Кормится с ладони. У современных оперов, Рики, в каждом зрачке по сто евро минимум, без которых они пальцем не шевельнут. Очень рад, что вы не сталкивались с правоохранительной системой!
Харитон Астахов, к счастью для себя, с правоохранительной системой столкнулся  лишь однажды – после убийства Гочи. В кабинете следователя ему ясно дали понять, что лишний висяк никому не нужен, а если Харитон, кровь из носа, хочет найти преступников, то это его проблема. На роль преступника вполне сгодится он сам.
– Но как же так! – заморгала потрясенная Рики. – Век выдающихся открытий и столь вопиющее варварство в общественной жизни?!
– Нет у нас общественной жизни! – усмехнулся язвительно Харитон. – Есть государственная политика, именуемая беспределом, и есть население, выживающее вопреки политикам. Мы живем в криминальной стране, сударыня!
Она обдумала его слова, все сильнее тускнея взглядом, и, наконец, выдавила, в спину ему: «Я хочу домой».
– Ничем не могу помочь.
– О! Позвольте, я вам помогу! – спохватилась гостья.
– Вы умеете мыть посуду?
– Честно сказать, не пробовала. Но раз у вас, у мужчины, это получается…
И она оттеснила его от раковины так, словно пошла на штурм вражеских укреплений.
– Мне кажется, вашу посуду надо сначала замочить в лохани с теплой водой, – сообщила она, поборовшись без успеха с приставшим к тарелке соусом. – У вас имеется таз?
– Это мысль, – согласился Харитон.
– И мыло! – порадовалась она своей сообразительности. – Давайте все сложим в таз, а пока утварь откисает, вы мне покажете еще один фильм!
– Согласен! – против воли улыбнулся ей Харитон. Рики с ее детской восторженностью отвлекала от раздумий о дне грядущем. – Фильм вам поставить научно-популярный?
– Выберите сами, – ответила она, как ребенок, ожидающий новогодний сюрприз.
– А если комедию?
– А вы посмотрите ее вместе со мной? – просительно воззрилась на него Рики. – Если я чего-то не пойму, вы мне объясните…
«И откуда ты взялась такая на мою голову?! – ощутил приступ раздражения Харитон. – Вот смешно будет, если нагрянут ночью твои подельники, и проснусь я с перерезанным горлом! Как Гоча!».

Поминали Гочу после официальных поминок в театре еще и в тесной компании друзей, у Астахова. Тогда они все сошлись во мнении, что нельзя резко менять образ жизни. Это – чревато. А Гоча начал жизнь, как с чистого листа: изменил привычки, интерьер, стиль одежды, свой имидж. Он сделал ремонт в двухкомнатной квартире, оставшейся от родителей, а, главное – расстался с любимой женщиной, наркоманкой Лесей. Два года Гоча безуспешно боролся за жену. Даже сам чуть не подсел на иглу в надежде избавить Олесю от наркозависимости: на личном примере доказать, что это возможно. Гочу спасла работа в театре – тоже своего рода наркотик. Леся спасаться не хотела.
– Все равно все помрем! – отмахивалась она от Гочиных монологов. – Не все ли равно, когда, отчего! Не хочу я так жить! В этой стране, в этой нищете, с этим правительством!
Гоча вещал о высшем предназначении человека, а Леся смотрела на него, как на больного. Никто не понимал, что связывало этих двоих. Ромка и Артур считали – постель. Димка, ценитель красоты, грешил на Лесину странную красоту – внешне она напоминала Дюймовочку. Харитон утверждал, что Гочу к любимой женщине притягивает общее их сиротство. Леся была детдомовкой, дочкой алкоголиков, лишенных родительских прав, а родители и сестренка Гочи погибли в автокатастрофе, когда он проходил срочную службу – в Театре флота – учась параллельно в филиале театрального института.
У Гочи было и образование, и призвание, у Леси – ни того, ни другого. Время от времени она напрягалась на ниве рыночной торговли, но нигде не задерживалась подолгу: Леся так нагло обвешивала и обсчитывала покупателей, что хозяева точек гнали ее взашей, даже не уплатив за дни, проведенные за прилавком. Однажды, будучи сильно неадекватной, Леся попыталась обсчитать и хозяина, нагрянувшего с проверкой. Скандал разразился при Гоче, явившимся за женой, и стал предпоследней каплей в чаше Гочиного альтруизма. Последнюю каплю он испил, вернувшись с гастролей. В первый миг ему показалось, что он ошибся дверью – в квартире не было ничего, даже посуды. На полу валялись ватки, шприцы и грязные, явно из-под баков, матрасы. На одном из матрасов возлежали, оба голые, Леся и мужик в татуировках.
Официально развестись с Лесей Гоча не успел. Он успел лишь сделать ремонт и купить кой-какую мебель. Когда Гоча не явился сперва на репетицию, а потом и на вечерний спектакль, в театре сначала разозлились, и только потом встревожились. «Да не пьет он! Совсем! И бабу свою жуткую выгнал!» – заступилась за актера Балабашина завтруппой.
Наутро, в присутствии понятых, участкового и работника РЭПа дверь Гочиной квартиры взломали. Гочу нашли в прихожей – избитого и с перерезанным горлом, из чего опера сделали вывод, что замочил Балабашина заезжий гастролер пресловутой «кавказской национальности». Или же фанатик-исламист из числа крымских татар. На это со всей очевидностью указывал почерк убийства: резать горло человеку – это как-то не по-славянски, наш бы топором огрел, монтировкой, пырнул ножом! Да и наркоманы вряд ли стали бы так зверствовать. Оглушили бы, обобрали и поспешили за дозой. Так что, отпадают и наркоши, и убийцы-сограждане! А тут еще коллеги Балабашина, люди с богатым воображением, вспомнили вдруг, что видели  Георгия в кафе с темными во всех отношениях личностями. Гоча темным что-то возбужденно доказывал, и расстались они не по-приятельски. Тогда Харитон, в свою очередь, вспомнил, что Леся под дозой угрожала Гоче братьями-бандюками, осевшими после зоны на Ставрополье. «Вот только подай на развод, попробуй! – кричала Леся. – Я братьев вызову, они тебе покажут развод!».
Наивный Астахов явился к следователю, успевшему сдать дело в архив, и выяснил сходу, что его воспоминаниям – грош цена. Он потерпевшему – никто, и не имеет права требовать пересмотра дела. Такое право есть только у вдовы, но гражданка Балабашина отказалась подавать иск. Братьев гражданки в сопредельной стране никто разыскивать не станет – себе дороже. И оснований нет, и невелика птица потерпевший! Согласно официальной версии, потерпевший на момент смерти был накурен, пьян, брился опасной бритвой и по неосторожности зарезал себя. Перед этим он где-то с кем-то подрался (отсюда побои), и его обокрали. Скорее всего, это сделали подростки, личности которых установить не представляется возможным.
Ошеломленный такой трактовкой событий, Харитон возмутился. Тогда-то и предложили ему на выбор – или выметаться подобру-поздорову из кабинета, или покинуть этот кабинет под конвоем.
– А ведь это Леська Гочу замочила. Ну, заказала. Из-за хаты, – высказал общее мнение Артур.
– Ее наркоши, – кивнул согласно Роман.
– Да, не все они такие безобидные, как думает господин следак! – вздохнул Димка. – Среди них и урки есть, и вояки бывшие с повернутой «башней».
– Думаешь, косили под мусульман? – усомнился Артур. – На хрена такие сложности?
– Это как повернуть! – опроверг Ромка. – Вопрос – кому это выгодно? Татарам, чтобы мы пошли их громить? Или «ющенкам», чтобы выкинуть нас из Крыма?
– Бросьте! – поморщился Харитон. – Не тянет убийство Гочи на политическую провокацию! Да еще и крупномасштабную!
– Леська! – повторил убежденно Артур. – Вот ей точно выгодно!
Они были в шоке. На поминках в театральном буфете  они держались рядом так плотно, словно смерть, витая поблизости, угрожала вырвать из их кучки кого-то еще. Перед похоронами, стоя возле здания морга, они пили водку прямо из горлышка, по кругу передавая бутылку. Ни водка, ни валерьянка не помогали. Вчетвером они несли гроб с легким Гочиным телом через разросшееся неимоверно кладбище – некрополь грозил поглотить акрополь! – и, подавляя боль, рвущуюся сквозь кожу, поджидали Олесю. В церкви на отпевании вдовы не было. Не пришла она и на кладбище.
– Мы ее не нашли, – сообщила на поминках завтруппой. – Говорят, она в больнице. В реанимации.
– Наширялась на радостях, – буркнул, играя желваками, Роман.
Гоча – хрупкий, белокурый, кудрявый – улыбался им с портрета в траурной рамке. Этот портрет сняли со стены фойе навсегда, поскольку в труппе не числился больше актер Балабашин. Он вообще не числился в жизни. Только в памяти друзей. И скорбные слова о могучем, так и не проявившемся во всю силу таланте Гочи, звучали дежурным лицемерием.
– Завтра сами посидим, – шепнул друзьям Артур. – По-людски. У Тохи.
Лерки Скляра с ними не было – его не было ни в городе, ни в стране – а без шумного его жизнелюбия хмель друзей не брал, а кусок не лез в горло. Они глядели удивленно и укоризненно, как оживляется общество в буфете. Актрисы, минуту назад рыдавшие, начинали улыбаться и насыщаться, а слезные речи о покойном сменялись разговорами о сиюминутном. Когда за столом заговорили о том, кем заменить Гочу в спектаклях, Артур не выдержал.
– Ну, козлы! – выцедил он. – Уроды!
– Таковы люди, – одернул его Астахов. – Сказано задолго до нас: живым живое!
– Так уж сразу? – усомнился Роман. – А если он еще тут, все видит и слышит? Нормально такое слышать?
– Не совсем этично, конечно, – кивнул Димка. – Но это – актеры. Дети жизни. Цветы. Да Георгия вспомните! Он же все, о чем ни заговори, тут же переводил на роли, спектакли…
– Все равно хрень! – озлился Роман. – Могли бы девять дней выдержать.
– Работа у них такая, – заступился за труппу Харитон. – Они и с инфарктами, и с переломами выходят на сцену. Многие и умирают на сцене. А что расслабились – правильно. Для того и существуют поминки.  Давайте добавим, мужики. Вдруг оттянет!
Они добавили, но спасительного опьянения так и не наступило. Ни в тот день, ни на следующий, когда собрались у Харитона. Хотелось выть по-звериному, найти следователя и набить ему морду, найти  вдову…
– Может, сами доколупаемся до той Леси? – предложил Роман. – Запереть ее в Димкином гараже, дозы не дать – расколется. А чего?
– Я свой гараж под Лесю не дам! – тут же заартачился Димка. – Она мне машину угробит! А потом, чего доброго, сожжет! И машину, и гараж, и себя! И все соседние гаражи! И меня посадят!
– Ментам на радость, – подхватил Харитон. – У них отчетность повысится!
– Ну, не обязательно в Димкином гараже, – не отказался Роман от идеи мщения. – Можно на нейтральной территории.
– Я уже засветился, – оповестил Харитон. – И вас засветил как свое ближайшее окружение. Случись что с наследницей, кого заметут? Нас, ребята!
– Почему нас? – удивился Артур.
– А кого? – иронично справился Харитон. – Директора театра?
– Так и что, мы так это и сожрем? – гневно сверкнул Роман черносливинами глаз. – Пепел коалы стучит в наше сердце!
Харитон и Димка переглянулись, коротко улыбнувшись. Впервые со дня смерти Георгия. Про пепел Клааса Ромка услышал от Харитона в ранней юности, в походе, где Харитон пересказывал друзьям сюжет «Тиля Уленшпигеля». Выражение понравилось Ромке, и он стал его повторять, неизменно перевирая. Поправлять Попова давно всем надоело.
– Вчера Гочу, завтра еще кого-то! Нормально?!
И Роман сжал мощные кулаки. Он был силен, упрям и принципиален, и самое хитрожопое начальство не рисковало будить в нем орангутанга. Ему и его бригаде всегда платили честно и в срок. Так оно выходило себе дешевле. Начальство знало, что обиженный Роман Анатольевич покинет объект, не только не сдав под крышу, но и сломав все, что построил. А в содеянном не признается и под пыткой!
При всем том Роман был  отзывчив, справедлив и совершенно незлоблив по натуре. С подачи юного Харитона друзья переименовали его в Попеску. Харитон заподозрил, что предки Попова носили именно эту фамилию, а русифицированный ее вариант достался Роману через деда, перебравшегося в Крым после войны. « Достался, да! Через Приднестровье! Заодно с хохляцкими генами! – поддержал задорно Валерка. – Мы и Турцию ассимилировали через систему гаремов, потому что наши бабы – самые в мире самые! Взять того же Попеску! Он же упрям, как сто хохлов! Это в кого?! В мамку с бабкой! В ридну кровь! Хрен кто нам ее подпортит! Мы и сами с усами! С оселедцами!».
– Так что решили? – набычился упертый Роман, И, коснувшись рюмкой Гочиной фотографии, выпил один. – Забыть? Может, еще и простить?!
– Забыть, – твердо заявил Димка. – Не Гочу – твою детективную идею. Тоха прав, наша позиция уязвима. Мы бесправны, ты это понимаешь? Бесправны и беззащитны!
– Да, Попеску, ментура – это тебе не стройка, – поддержал Димку Артур. И утешил Романа: «Наркоши долго не живут. Вот увидите, Леська хатой  и попользоваться-то не успеет!».
Его слова оказались пророческими. Леся исчезла, так и не вступив в права наследования. Гочина квартира, как узнал впоследствии Димка, отошла государству в лице какого-то милицейского майора. Никого из друзей это не удивило. Только Артура осенила новая догадка, которой не замедлил он поделиться: «Может, это они Гочу, менты?».
 – Скорей, они воспользовались выгодным стечением обстоятельств. — не согласился с ним Харитон. - Других родственников, кроме Леси, у Георгия не было, а когда и Леси не стало… Никто не знает, куда она подевалась?
– Пропала, говорят. Прямо из больницы, – проинформировал Димка. – А нет тела, нет и дела. Считается, что к братьям уехала.
– Ага! – как сплюнул Роман. – Далась она им! Без хаты!
– Как бы то ни было, – решил всех урезонить Слуцкий, – мы до правды не докопаемся, и не надо нам соваться в эту клоаку. Это я тебе говорю, Попеску, а я все-таки не на стройке кручусь, а в бизнесе! И товарища не выручишь – поздно! – и сам пропадешь! И майор этот, обычный очередник, ничего тебе плохого не сделал! Уймись, Ромка!
– В церковь сходи, – посоветовал Артур.

– Он крещеный был, ваш Георгий? – требовательно спросила Рина.
Рина пришла, когда друзья уже разбрелись. Ни словом, ни взглядом не укорив Харитона, Рина навела порядок в квартире, застелила чистым полотенцем журнальный столик – компьютера у Астахова тогда еще не было – и поставила на него две рюмки, фляжку коньяка и тарелку с круглым, на треугольники порезанным пряником.
– Помянем, – постановила она. Капнула себе, налила ему и заговорила – тихо, но страстно. – Ему уже хорошо! Ему повезло, что он так страшно умер. Если он и грешил – а он грешил! – то такая смерть была послана ему во спасение, во очищение от скверны! Тебе не о нем – о себе надо переживать! – подалась она к Астахову через столик. – Тебя такой смерти Господь навряд ли сподобит!
– Замолчи, – потребовал Харитон. Его наконец-то прорвало. – Уйди! Выйди!
Рина все поняла и тенью выскользнула из комнаты. И тогда он зарыдал. Безутешно, как в детстве, когда без него похоронили бабушку, а он, вернувшись из пионерлагеря, бегал по квартире, разыскивая ее. Всю дорогу домой он предвкушал, сколько всего расскажет бабушке! И подарит ей корень, похожий на фантастическую змею!..
Он рыдал, кусая в кровь губы и кулаки, стонал и рычал, не в силах справиться с болью. Оплакивал и Гочу, которому не найдется места в Ринином благопристойном раю, и все свое поколение, обреченное жить в нигде и уходить в никуда. Тех поминал, кто ушел давным-давно, и тех, кто еще не родился. Гочу – как Петра Харитоновича, над которым не пролил ни единой слезы, потому что верил тогда и в воздаяние, и в бессмертие. От этой веры его избавила Рина.
– К тебе уже можно? – робко поскреблась  в дверь комнаты Рина, когда Астахов изнемог и затих. – Ну, не надо так! Слышишь?! Ведь никто не умирает! Никто! И мы это знаем!
– Я теперь ничего не знаю, – опустошенно выдохнул Харитон. – Я знаю, что нельзя так резко меняться. Слишком резкий поворот, и ты не вписываешься в него, вылетаешь…
– Мы все меняемся, – возразила с кротостью Рина. – Покаяние – это и есть изменение.
– Меняемся, – кивнул Харитон. – В пределах своего Я. Стать кем-то другим возможно только на сцене. На время представления.

Харитон остался собой, когда переступил через карту. Не наступил ведь – переступил! Уступил велению натуры. И то, что он подыгрывал сейчас Рики, было еще одним свойством его натуры. Вот и нечего после драки локти кусать! Надо поставить гостье еще какое-нибудь кино, домыть посуду и заняться пельменями. Потому что есть хочется. Харитина Михайловна в этом не сознается, но желудок Астахова не столь щепетилен.
– Только не водевиль, пожалуйста! – взмолилась Харитина Михайловна, пока он рыскал по сайтам. – И любовные романы я не люблю! – удивила его девица, косящая под барышню девятнадцатого столетия.
– Жюля Верна? – усмехнулся, коротко взглянув на нее, Астахов.  Она с интересом следила за его манипуляциями.
– Нет, нет, я его читала! Я хочу… Ой, я сама не знаю, чего хочу!
Не мудрствуя лукаво, Харитон предложил ее вниманию сериал «Ликвидация». «Актеры хорошие. И дух времени передан, как говорит моя мама. Она, правда, родилась позже, но, наверное, еще застала тот дух. Вы не смотрели?» ­– задал он каверзный вопрос.
–Но как бы я могла?! – изумилась Рики. – У моей хозяйки был телевизор, но меня она не приглашала на свою половину.
– Тогда наверстывайте упущенное. Возникнут проблемы, позовете!
Проблемы возникли, когда посуду он уже перемыл, а пельмени почти сварились.
– Там все оборвалось! – взволнованно сообщила Рики. – Вдруг!. Я ничего не трогала!
– Надо диск поменять, – успокоил ее Харитон. – Сейчас…
И помешал варево, силясь вспомнить, солил он его или нет.
– Боже, я забыла! – устыдилась себя Рики. – Я обещала вам помочь, а сама…
– В другой раз! – великодушно улыбнулся Астахов. И здравый смысл тут же подал голос: «В какой – другой?! Ты что, собрался навсегда ее здесь поселить?!».
«Заткнись», – устало посоветовал ему Харитон. Он точно знал, что не повторит судьбу Гочи. Уж в этом-то Рина была права! Его судьба связана с девушкой из аллеи. Как? – выяснится потом. А сейчас ясно одно: ни одна актриса, ни одна аферистка не способна так вспыхивать от смущения. Изобразить можно и смех, и слезы, а вот краснеть по заказу – это, пожалуй, физиологически невозможно!

Пельмени на тарелке Рики давно остыли, когда сериал закончился, и гостья оторвалась от экрана.
– Спасибо, – прошептала она издалека. – Огромное спасибо за все.
И, поддев на вилку осклизлый кусочек теста с начинкой из непонятно чего, солгала вежливо: «Очень вкусно!».
– Не очень, – как извинился Харитон. – Могу подогреть, но тогда это станет еще и неэстетично.
– Нет, нет! – заторопилась Рики. – В сравнении с тем, что я здесь  ела в харчевне, ваше блюдо – как из лучшего ресторана! Правда, я не бывала в ресторанах, – тут же поправилась она и улыбнулась не без лукавства.
– В ресторанах подают вино, – потянулся Харитон к бутылке алиготе. – А к пельменям – водку. Но без нее мы как-нибудь обойдемся, нэ сэ па?
– Прекрасно обойдемся! – поддержала с энтузиазмом Рики.
– К мясу, если можно назвать мясом то, что внутри, положено красное, – повинился фальшиво Харитон. – Но я предпочитаю белое. А вы? – углубился он в светскую беседу.
– Да, и я. Вероятно, – смешалась она. – Дома, в Лукашино, мы пили маменькину наливку за обедом. Вишневую и смородиновую. Маменька мастерица делать наливки!
– Виноград в Лукашино не растет, – прокомментировал с пониманием Харитон.
– У нас лето короткое и часто – дождливое! Лукашино – это далеко не Италия!
– И как вам у нас? В общем и целом? Есть позитив?
– О, да!- просияла Рики. – Женщины! Они стали совершенно свободными! Некоторые сами знакомятся с мужчинами! И это не падшие женщины! В мое время такое поведение сочли бы недопустимым! В своем веке я бы нипочем не пошла к вам домой, не осталась с вами наедине! Это было бы и опасно, и непристойно! А здесь… Я совсем вас не боюсь, Харитон. Я вами я чувствую себя так, как если бы вы были мне братом! С вашем веке женщины перестали остерегаться мужчин, и это прекрасно!
Харитон усмехнулся. Он решил не говорить тезке, как ей сказочно повезло, что на пути своем она встретила именно его, дона Харитона Астахова.
 – Если забыть, что я в чужом времени. …- Рики вскинула на него прозрачные, с «виноватинкой» глаза и призналась. – Какая-то часть меня здесь - как дома. Это странно!
– Все странно, – изрек Харитон, и здравый смысл немедленно подключился: «Какой-то ты… Лох! А от лоха до бомжа – четверть шага!».
«Верить надо людям», – назидательно провозгласил Харитон и вспомнил строки из поэмы о Катерине Будановой: «Ей бы лучше служить в медсанбате, подавая бинты и эфир, но поверил Будановой Кате боевого полка командир».
Эту поэму ему в детстве часто читала бабушка, и он выучил ее наизусть. Странным было то, что с годами поэма не только не забылась, но стала вспоминаться все чаще – именно этими вот строками, про боевого командира, который взял да и поверил. Может быть, потому что Харитону хотелось быть, как тот командир?! И еще ему очень хотелось – назло и вопреки здравому смыслу - чтобы Рики оказалась той, за кого себя выдает…
– Вы - философ! – определилась с его личностью Харитина Михайловна.
– Философ – мироощущение, а не род занятий, – и согласился с ней, и возразил – не ей! – Харитон. – Мне всегда делалось смешно, когда я встречал людей, у которых в дипломах так и было написано, в графе специальность – философ! А они не понимали, почему мне смешно! Настолько они были философы! Мне кажется, философом может быть и учитель, и художник, и хлебороб! Но не физик-ядерщик, нет! Не политикан с дипломом философа!
– Кто вы, загадочный господин? – с неподдельным интересом спросила Рики.
– Кролик-экспериментатор! – провозгласил Харитон с изрядной долей самоиронии. – И инициатор, и объект опыта!
– Вы… отправились бы со мной в мой век?
Рики подалась к нему через стол, прямо-таки врываясь взглядом в его глаза, и он невольно потупился.
– Вопрос чисто риторический! – объявил он, уходя от ответа. – Даже если допустить, что ваша наука достигла невиданного расцвета, Левушка – гений всех времен и народов, и тарантас действительно существует! Даже если все так, боюсь, процесс обратного хода не имеет. Думать надо не о том, чтобы меня отправить куда-то, а о том, как вас легализовать тут. Тем более, что я отсюда никуда не хочу, – добавил он твердо.
– Вы не любите путешествовать? – удивилась Рики.
– Уже нет. Когда я был маленьким, мне хотелось побывать везде-везде, и на Капитолийском холме, и в древнем Новгороде, и в Теночтитлане. Я себе загадывал сны. Лежал и очень ясно себе представлял, куда я отправлюсь, как там все выглядит. Нил, например. Какие там берега, крокодилы, какие испарения поднимаются от воды, и что я увижу, если встану к Нилу спиной: каналы и поля, разбитые на квадратики, лачуги, а дальше – город… Но мне ни разу не приснился Египет. Зато часто снилась Великая Французская революция! – признался он с ожесточением. – Почему-то именно она! Я вообще революции не люблю, а эту – особенно! Как-то шкурно!
– Это потому, что вы были там! – выпалили убежденно Рики. – Вам снилось то, что вы помните!
– Я? – рассмеялся неестественно Харитон. О феномене своих снов он и сам размышлял нередко, но с выводами остерегался. – Сударыня, я родился в 1974-м году! Если что и странно, так то, что в свои шесть, восемь и даже двенадцать лет я знать ничего не знал о Великой Французской революции!
– Нет, вы знали! – полыхнула глазами Рики. – Вы просто не знали, что знаете!
– Это в вас говорит личный опыт перемещений во времени? – снисходительно поддел ее Харитон.
– Возможно! – ответила она, поколебавшись. И  сглотнула с трудом. – Нет, в физическом своем облике, такая, как есть, я переместилась впервые. Вся целиком, но… Мне хотелось в будущее, потому что я боюсь прошлого! Как и вы, сударь! Больше всего я почему-то боюсь Московии шестнадцатого столетия и Франции восемнадцатого. Того же, что и вы. Гильотины, – ошарашила она Харитона и смолкла, выжидающе глядя на него.
– Да, – пробормотал он и потянулся за бокалом. – Почему-то  я боюсь гильотины. Которая мне ни с какого бока не угрожает. Вероятно, на ней закончил жизнь кто-то из моих предков. Потому что и моя сестра с детства боится гильотины.

Был красный день календаря. 7-ое Ноября. Страна алела флагами и транспарантами, а по трансляции с раннего утра гремела бодрая музыка, повышая тонус верноподданных советской империи. И тонус повышался. Он повышаться начал заранее, когда в домах мыли окна, вешали на них свежий тюль и делали генеральную уборку. (Христе доверяли помыть в тазу с содой безделушки из серванта, запылившиеся с первомайских праздников, а Харитону – натереть до блеска паркет). Накануне по всей стране жарили, варили, пекли, чтобы за стол сесть сразу же после демонстрации, находившись, накричавшись, нагуляв аппетит. А еще для того, чтобы прихватить на демонстрацию сумки снеди и начать праздник утречком, в родных коллективах, пока колонны подолгу отстаиваются на улице, прежде чем выйти на финишную прямую, к трибунам. На этой прямой принявший на душу люд приосанивался и «ура» кричал истово, с чувством, давая выход невостребованной энергии. Из шкафов накануне вынималась выходная одежда, а женщины на ночь накручивались на бигуди, благословляя себя на мытарства расхожей фразой «Хочешь быть красивой – страдай!».
Праздничный набор блюд и у бедных, и у зажиточных был приблизительно одинаков: обязательный салат оливье,  соленья к водке и сама водка, по возможности – «Столичная»,  в бутылке с высоким горлышком; колбаса и сыр, консервированная рыба в масле, селедка (у кого-то под «шубой», у кого-то просто порезанная кусочками и украшенная луком), квашеная капуста и винегрет. Кто-то пек пироги, кто-то ограничивался бутербродами. Малоимущие, включая учащуюся молодежь, обходились  магазинной икрой в банках,  баклажанной и кабачковой, стоившей сущие копейки, а шампанское заменяли сильно-газированным столовым вином в бутылках из-под шампанского. Пенилось оно, как настоящее, а стоило всего рубль сорок.
У Астаховых, людей далеко не бедных, стол, помимо оливье, украшали и другие салаты, а на горячее полагалась отварная картошка с отбивными или с курицей – что кому больше нравится. За столом собиралось от трех до пяти пар, и детей обязательно сажали со взрослыми – где еще научатся они вести себя в обществе, как не в самом этом обществе?! Затем дети удалялись на свою половину: взрослые разговоры были им и скучны, и малопонятны, и поколения получали возможность отдохнуть друг от друга.
В тот красный день Тоше было одиннадцать, а Христе восемь. Они сидели на балконе, куда выходила дверь детской, ели разноцветный виноград и слушали, как веселятся родители и их гости. Голоса за стеной становились все громче и неразборчивей, сплетались друг с другом, взрывались хохотом, и Тошу это бесило. Вероятно, потому, что противоречило тому спартанскому духу, в котором их воспитывали с пеленок: не кричать, не шуметь, всегда и во всем проявлять выдержку, а на хамство отвечать изысканной вежливостью. Но по праздникам родители сбрасывали кольчуги. Детям это категорически запрещалось: в несознательном возрасте легко войти во вкус вольной жизни! Стоит попробовать, и понесет по кривой!
– Разорались! – бросил Тоша враждебно, когда в столовой все рассмеялись заливисто, и кто-то попытался  запеть.
– Знаешь… – как великую тайну сообщила сестра и подвинулась к нему ближе. – Это нам они кажутся старыми, а на самом деле они еще молодые…- И спросила без перехода: – Тоша, тебе этот праздник нравится, 7 Ноября?
Он пожал плечами, давая понять, что на дурацкие вопросы не отвечает, но Христя не унялась.
– А мне нет, – чуть не шепотом сообщила она. – Только ты не говори никому!
– Я что, дурак, по-твоему? – буркнул Тоша. И полюбопытствовал. – А почему он тебе не нравится?
– Потому что весь красный, – ответила сестра. – Бабушка говорила, что этот праздник учинен на крови. Что никакой это не праздник.
– Бабушка так сказать не могла! – решительно опроверг Тоша.
– А вот и говорила! – заспорила Христя. – Что это страшно, когда брат на брата, отец на сына, а потом победителей судят и убивают, потому что революции пожирают своих детей!
Такую фразу Христя точно сочинить не могла – в год бабушкиной смерти ей не было и шести. Зато память у Христи была феноменальной, и Тоша насупился. Выходило, что бабушка куда больше доверяла малявке Христинке, чем своему взрослому внуку!
– Не обижайся, – тронула его сестра за руку. – Просто ты не все слышишь. Ты очень часто куда-то исчезаешь. Тебя видно, но тебя нет! Я тебя даже трясу иногда: «Тоша! Тоша!». А тебя нет. А когда возвращаешься, ты так странно смотришь, как будто не понимаешь, где ты. Ты куда уходишь?
– Никуда.
Тоша почувствовал себя так, словно его за руку схватили на воровстве. Христя, конечно, была не по годам развитым ребенком, но мог ли он доверять ей свои видения? Он вылетал из нескладного подросткового тела и оказывался на вольном просторе. Пересекал океаны, держа курс на далекие острова, и ступал на землю этих островов с их пальмами, змеями, попугаями и диковинными цветами. Иногда он попадал в пустыни, пару раз оказался в тундре, но такие места его не привлекали. Его неудержимо тянуло к морю. Один вид моря успокаивал, завораживал, наполнял силой и радостью.
– Я выдумываю себе всякие истории, – соврал он Христе, продолжавшей смотреть на него с любопытством и ожиданием. – А потом верю в них. И словно попадаю туда. Мне там нравится больше, чем здесь, – признался он.
– Ты мне расскажешь? – зачарованно спросила сестра.
– Тебе будет не интересно, – пожалел Тоша, что проболтался.
– Интересно! – горячо заверила Христя. – Это как те сказки, что ты мне придумывал на ночь?
– Я тебе про принцесс придумывал, рыцарей и разбойников! – опроверг, раздражаясь на себя, Тоша. – А в моих путешествиях ничего такого нет. Только я. Я летаю над Землей и смотрю.
– И я хочу летать и смотреть! – объявила сестренка. – Если я тебя возьму за руку, когда ты опять начнешь исчезать, я смогу полететь с тобой?
– Вряд ли, – задумался Харитон. – Я ж не телом летаю, а этим… – Он постучал себя по лбу. – И… на меня само вдруг находит. Думаешь, я хотел улетать с контрольной по математике? Между прочим, я знал, как решить задачу! Но не успел! Меня… ну, как выдуло! А когда я вернулся, уже звонок прозвенел.
– А родителей в школу вызывали! – вздохнула понимающе Христя. – Они так сердились! – И, тесней прижавшись к брату, поведала сокровенное: «Тоша! Наши мама и папа иногда так кричат! Но это, когда нас нет! А в тот раз они в скверике кричали, как простолюдины на ярмарке! (Этой фразой Христя обязана была бабке Калерии Павловне. Сама она понятия не имела, кто такие простолюдины, а ярмарка ассоциировалась у нее с рядами грузовиков, с которых продавали фрукты и овощи дешевле, чем на базаре). – Сначала папа стал кричать, он даже руками махал! А потом – мама! А я играла за кустами. Я сперва даже не поверила, что это наши родители, а потом так испугалась, что чуть не описалась. Они просто ужас как кричали!
– Что положено Юпитеру…, – процитировал Тоша любимую присказку бабушки.
– А кто такой Юпитер? – отвлеклась сестра от мысли о вопящих родителях.
– Бог такой был, у древних римлян, – блеснул Тоша знанием мифологии. С ней у него обстояло лучше, чем с математикой.
– А что он делал?
– Метал громы и молнии.
– Как наш папа! – заключила понимающе Христя. – Тоша, к римлянам ты тоже летал? К Юпитеру?
– Нет, – ответил брат нехотя. – И Юпитера никакого нет. Его придумали люди, которые в него верили.
– А что сначала? – тут же уточнила сестра. – Придумали или поверили? – И сообщила, подумав: – Значит, он был. Они его сделали. А бабушка при тебе про 7 Ноября говорила. Но ты летал.
– Да ладно! – буркнул примирительно Харитон.
Бабушкины речи и впрямь зачастую шли вразрез тому, что культивировали семья и школа. Тоша вспомнил, как просил бабушку выступить в своем классе 9 Мая. Бабушка отнекивалась, ссылаясь на ревматизм.
– На огороде копаться у тебя нет ревматизма! – обличил ее Тоша. – А детям про войну рассказать…
– Не хочу я детям рассказывать про войну! – заявила бабушка. – Сами, не дай Бог, навоюетесь! И не сумею я, как надо рассказывать, про что надо! Еще ляпну не то по простоте душевной, тебя ж потом затаскают!
– Ты не ляпнешь! Ты героиня!
– Не героиня! – тут же опровергла бабушка. – Самая обычная была! Это мы в герои перед войной метили, а как попали на нее: не до жиру, быть бы живу! Нет, я честно воевала, как все, – тут же спохватилась она, – но чтоб я чего-то особенное совершила – такого не было! Выжить хотелось, фрица добить и домой вернуться, детей нарожать от верного человека, любимого, сад насадить – вишни, яблони. А вся эта мазурка (так бабушка называла патетику) – это не для окопа! Помню, в городке одном – это мы уже шли на Запад – в доме, где стоял штаб, патефон обнаружился с пластинками. Ну, и адъютант, Никоша, командиру, Иван Онуфричу, завел. И поставил: «Наша поступь тверда, и врагу никогда не гулять по республикам нашим!». Ох, что с Иван Онуфричем сталось! Он сперва в Никошу кружку с чаем запустил, потом пластинку схватил, давай ногами топтать. А сам рычит, плачет, лицо перекошено! «Никогда?! – хрипит. – Не гулять?!». Я к нему, давай ему спирт совать. Пусть, думаю, напьется да и заснет! А то, неровен час, особист войдет, поминай тогда как звали Иван Онуфрича!.. И я про это буду детям рассказывать?! – обвиняющее поглядела она на внука. – Так не перевелись особисты! – И поспешила перевести разговор. – Вот кто герой был, так твой дед Алеша, жалко, что ты его не застал. Да и он себя за героя не считал. Просто лихой был человек, от него азартом аж пыхало. Где пекло самое, там и он. «Я, – говорил, – дружу с пулями. Уговор у нас такой: чтоб моя пуля мимо цели не шла, а вражья меня облетала». И ведь правда, ни разу его даже не задело. От снаряда погиб.
– Он же умер, – напомнил Тоша.
– Погиб, умер… – отмахнулась бабушка. – Погиб он. Только не сразу. Детей родить успел, сад обиходить.
Была бы жива бабушка, Тоша спросил бы сейчас, любил ли дед Алексей 7-е Ноября. Почему-то ему казалось, любил. Считал его своим, кровным. Празднуют же французы День взятия Бастилии отнюдь не как Национальный День Гильотины!
– Тоша! – вывела его из задумчивости сестра. – Тоша, а отрубленная голова еще думает? Как ты думаешь, о чем она думает? О том, что было перед тем, как ее отрубили, или уже – о потом?
– Что? – ошалело покосился на сестру Тоша. Христя напряженно ждала ответа. Она была очень серьезной и очень бледной. – Почему ты спросила?
– Потому что я все время об этом думаю! Не все время, конечно, а часто. Мне кажется, что когда-то мне отрубили голову. Нам. Ты не помнишь?
– Нет, – пробормотал Тоша и потер шею сзади.
– Ты потому и улетаешь туда, где совсем нет людей, – медленно проговорила Христя. – Потому что ТАМ их было много. Все злые, и все нас ненавидели. Я плакала, а нас никто не жалел. Никто-никто!
Она отвернулась, глотая слезы, и Тоша, перевернув блюдо с виноградом, привлек к себе ее худенькое беззащитное тельце. И тогда она разрыдалась – бурно, безутешно, как, наверное, когда-то давным-давно. Там, где никто ее не жалел. Во Франции восемнадцатого столетия.

Он вспомнил то, что постарался забыть. Вспомнил или вообразил себе? Но такое он себе воображать не хотел! Ни Боже упаси! Да и не мог. Это случилось с ним в промежутке между явью и сном, когда картины, предстающие перед внутренним взором, еще фиксируются сознанием. Тоша знал, что сейчас рассудок все испортит – постарается разложить увиденное по полочкам, инвентаризировать, пронумеровать, и видение схлынет раньше, чем Тоша успеет его запомнить. Перетащить из внутреннего ума в наружный. Но в тот раз он запомнил все. Он видел площадь, заполненную людьми. Площадь бурлила и кипела, и ликовала, вздымая кулаки к ясному небу. День был светлым, а толпа – темной, несмотря на пестроту одежд. Сквозь нее медленно протискивалась телега. В ней везли на смерть его, тогдашнего Харитона Астахова – сильного, молодого, нипочем не желающего гибнуть на том помосте, вокруг которого стояли пустые уже подводы, и понуро, в затылок друг другу, цепенели обреченные. Обездвиженные безнадежностью, отчаянием, ужасом, они покорно поднимались по одному на помост, и еще одна голова отделялась от туловища. Голова летела в корзину, а разлученное с ней тело сталкивали вниз, как бревно. И орала неумолчно, неумолимо,  бесновалась полоумно толпа!
Не с тех ли пор поселилось в Харитоне стойкое отвращение к толпе?
 Барышня в чепчике, сидящая напротив него в телеге, глядела на него во все огромные, округлившиеся глаза. Так, словно он мог спасти их обоих! А что он мог? Невелик выбор: самому подняться на эшафот или быть водворенным на него под хохот и улюлюканье. Или же – быть растерзанным толпой. Он все понимал, но не хотел подчиняться приговору. Всем собой не хотел. И барышня это чувствовала. Потому и смотрела на него так. Остальные в том прижизненном катафалке глядели в никуда. Внутрь себя? В прошлое? В запредельность? Остальные уже умерли, а они двое, будущие брат и сестра, бунтовали душой и телом, и ждали чуда… Чуда быть не могло. Поднимаясь по лестнице, он обернулся. Мадемуазель не отрывала от него молящего взгляда. И тогда он решился. Разом. Превратился в дикого зверя, до последнего защищающего шкуру свою. Пнул ногой в живот помощника палача, оттолкнул плечом второго и в прыжке рванул вниз – на мундиры и штыки национальных гвардейцев.
– Трус! – заорала толпа. – Держи!!
Он надеялся, что в поднятой им сумятице мадемуазель сумеет бежать. Хотя… куда бежала бы она из толпы, кроваво обтекающей помост красными фригийскими колпаками?! Но вдруг?! Но все-таки – вдруг?! Выпадает же кому-то один шанс из тысячи!
Им обоим не повезло. Штык попал ему не в сердце, а под ключицу, и его, раненого, рычащего от бессильной ярости, потащили наверх под вопли: « Ты не мужчина! Даже умереть не можешь достойно! От революционного суда никто не уйдет!». Последнее, что он увидел, когда его сбили с ног и навалились ему на ноги, было лицо мадемуазель. Прощальная благодарность во взгляде и тень улыбки на помертвевших губах. Она – поняла!..

Боже!! Зачем надо было вновь переживать это?! Неужели не Христя была той девушкой в чепчике, в бело-голубом полосатом платье? Рики! Третий человек, что содрогается при одной только мысли об отсечении головы!
– Ты вспомнил, – поняла Рики и погладила его по руке. – Вот  я и узнала тебя. Правда, не сразу.
– И как такое может быть? – попытался Харитон выдавить самоуверенно-насмешливую улыбку.
– Не знаю. – Рики спохватилась и отдернула руку. – Но все возможно. Я посмотрела фильмы, которые ты мне включал…
– Я читал где-то, что нам снится иногда жизнь наших предков, – пожелал Харитон упростить ее «все возможно» и обновил вино в бокалах. – Самые страшные эпизоды их жизни. Генетическое завещание. Но в обычном состоянии нам к нему путь заказан. Можно узнать что-то такое, что разом отобьет охоту барахтаться. Там, тогда, только я один и барахтался. Ты поэтому меня и запомнила… Но у тебя должен  быть свой сон! Отличный от моего! – спохватился он.
– Но я же вас видела не во сне! – вскричала она, досадуя на стойкое его нежелание до конца поверить «Будановой Кате» и себе самому. – Живи я в Лукашино, я бы так никогда и не вспомнила ни вас, ни революцию! Но со мной, вероятно, что-то произошло под воздействием перемещения! Во мне!
– Да, Рики, ты… Ой, простите! – спохватился он. – Хотя, раз мы так давно знакомы, не перейти ли нам на ты?
– Как вам будет угодно.
– Мне угодней, как удобней. Ну, что, за встречу после двухсотлетней разлуки?
Она не ответила. Его смешок ее покоробил, но бокал она подняла. Поняла, что ему необходимо избавиться от страха перед Той площадью. От жутчайшего наваждения,  застилающего реальность.
– Надеюсь, у нас найдутся воспоминания поприятней? Ты у нас путешественница, тебе и карты в руки!
При слове «карты» он снова вспомнил валета. Так вот через что он переступил! Через смертную муку того, кем был прежде! Хорошо, что переступил! Теперь путь вперед свободен! А, может, и светел! Должно же воздаться Харитону за страдания его французского Я! До сего момента не слишком-то воздавалось.
– Вряд ли я вспомню сейчас что-то важное, – покачала головой Рики. – Да еще и приятное.
– А если выпить еще? – по-гусарски предложил Харитон.
– Тогда я усну! – пообещала она. – С тех пор, как я попала в ваш век, я спала урывками. У моей хозяйки водились крысы и омерзительные черные тараканы. Иногда они по мне ползали, падали с потолка, представляете?
Ее передернуло, и Харитон поспешил отвлечь ее от воспоминаний лишь чуть менее тягостных, чем Французская революция: «Если хочешь, ложись прямо сейчас. Я постелю тебе на тахте».
– А как же вы? Ты?..
– А я сова! – соврал Харитон. – Посижу с книжкой на кухне. А потом где-нибудь устроюсь. Я, кстати, люблю спать на полу!
– Нет! – воспротивилась Рики очень решительно. Под влиянием вина или же пробудившейся памяти она все более утрачивала внутреннюю субтильность. – Я не согласна поступать, как лиса из сказки! Тебе читали в детстве сказку про зайчика и лису?
– Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная? Бабушка мне читала.
– А мне нянюшка. А спать, Харитон Петрович, мы будем по очереди! Сначала, так и быть, я, а потом вы… Ты… А к моему пробуждению, если не затруднит, подбери мне, пожалуйста, какую-нибудь книгу. Только, пожалуйста, не дамский роман!
– Впервые вижу девушку, которая испытывает  отвращение к дамским романам! – рассмеялся Харитон.
– Я прибыла не затем, чтоб лить слезы над душещипательным сюжетом! – вскинула подбородок Рики. – Я должна понять этот мир. Мир вообще. Куда он движется.
– В тартарары, не хотелось бы повторяться.
– Тем более, надо его понять. Иначе мы его не спасем!
– Ого! – усмехнулся Харитон.
– Но ты же верил в царство Божие на Земле!
– Пока был глупый.
– Глупцы все принимают, как должное! – опровергла Рики. – Но те, кто служит Богу, думают о том, как спастись, чтобы спасти других, леса, воды, свод!..
– Я не служу! – перебил ее страстный монолог Харитон. И вспомнил Рину. Мало ему одной Рины! – Я для этого слишком туп, ленив и неразворотлив.
– Ты  человек, а не дух бесплотный!
- «Помни, что ты всего лишь человек!» – подхватил Харитон таким тоном, как если б дорвался, наконец, до идейной ссоры с Риной. – Именно так в Древнем Риме приветствовали императоров по ходу триумфального шествия. Толпа стояла по обе стороны улицы и скандировала заклинание! И что? Императоры преспокойно провозглашали себя богами!.. Таков человек!
– Не только и не всякий! – заявила непререкаемо Рики. И спросила сочувственно. – Почему ты хочешь казаться хуже, чем есть?
– Потому что я заглянул в бездну! – сообщил наивной дурочке Харитон. – В ту бездну, имя которой – Я! Вот когда я искренне себе ужаснулся!
– Ты  талантливый человек! Поэтому ты страдаешь!
– А, может, я люблю пострадать? – он почувствовал себя так, словно его застали за непотребным занятием. – Такой вот исконный славянский настрой! Большая генетическая печаль при отсутствии врожденной еврейской мудрости!
– При чем тут евреи? – удивилась Харитина Михайловна.
– При том, что у них печаль и мудрость – в гармонии! А у нас – дисбаланс! У нас даже печаль не просто печаль, а в кубе! Грусть – тоска – печаль! И куда от этого деться?!
– Сударь! Вы кого обмануть хотите? – Рики вдруг рассмеялась, звонко и заразительно. Впервые за время их нынешнего знакомства. – Себя или меня?
– А вы пифия, сударыня?
– Я вас  вижу, а вы себя - нет. Поэтому вы придумываете себя и перепридумываете!
Она не ошиблась. Да он и сам ей признался, что верил до недавнего времени в свое земное предназначение. В  миссию. В то, что трудится во благо Всевышнему. Такова была мера его гордыни, как с горечью отметила Рина. Но на Рину он в ту пору не реагировал. У Рины был свой Бог, а у него – свой, совсем не такой, как Ринин. Его Творец был милосерден, печален и – одинок, и Харитон старался хоть иногда Бога радовать. И если ему казалось, что на незримом лике Творца появляется улыбка, он сам буквально расцветал изнутри. Человечество, капризное земное дитя, переложило на Отца небесного свои вины, придало Ему облик свирепый и мстительный, Создателя преобразило в карателя, именем которого можно творить любые бесчинства. Харитон такого Бога не признавал, но с Риной не спорил. Рина так высоко вскарабкалась по вертикали, что с удовольствием плевала оттуда на ближних, копошащихся  в трясине грехов. Плевала словами, похожими на капли то ли серной, то ли соляной кислоты, и стоило хоть на миг открыться, душа долго потом болела, изъязвленная откровениями свыше. Харитону верилось, что он пополняет поток Вселенского света, когда наслаждается утренней зарей и от сердца благодарит Господа за эту мирную, спокойную красоту. И Господь с благодарностью принимает благодарность – как всякий творец, чей шедевр оценили. Творец нипочем не отдаст свое творение на погибель, но слишком большому злу противостоит Он в одиночку. Поэтому нужна, необходима Ему посильная помощь маленьких земных человеков. Не исступленное самоистязание, не культ скорби – радость! Как прав был Готама Будда, когда во всю силу просветленного разума боролся с догмами и догматиками! Но средний человек предпочитает жить в режиме тюремного коридора: позади – преступление, первородный грех, впереди – свобода от земной оболочки; шаг вправо, шаг влево карается расстрелом! Просто и удобно. Иди, куда ведут. А вот Харитону Астахову, гоношистому выродку, паскудно оказалось в режимном здании! Никакому смирению, терпению и мудрости не мог он учиться, когда ему дышал в затылок конвой, и бряцали ключи от камер, а солнце заменяла тусклая лампочка. Лишь под солнцем он мог служить своему Богу. Лишь когда любил – всем собой – и свою Землю, и небо над ней, и свой полуостров, ставший для него символом Земли, и людей. Тех, кто в любви своей и грешен, и бескорыстен. Кто улыбается в ответ на улыбку, и от этого в поднебесье становится больше света. Тогда – хорошо, даже если нет работы, еды и курева, и только что кто-то предал, вольно или невольно. Тогда приходит сверху, от Небес, импульс, пучок светящейся энергии, и попадает точно в Харитона Астахова – улыбкой Бога в душу ему. И душа – отвечает. Оформляет в слова поток мыслеобразов. Только так и можно их удержать – обозначив. Очень тщательно проверяя на цвет и звук каждое слово, а любое приблизительное ощущая как камушек, попавший в ботинок. Этот камушек донимает, мешает идти вперед. Но вот, невесть откуда, приходит, ударяет в сердце точное слово, и с ним вместе проникает в Харитона Любовь. Веселая, удалая, готовая петь, кричать, драться за своих, мчаться, очертя голову, на выручку близким…
Эта Радость жизни иссякла внезапно и сразу. Вся. Оставив в память о себе лишь бледный оттиск недавнего ликования. Не случилось ничего такого, чего не происходило бы раньше. Не было удара, который бы вышиб на скаку из седла. Обычная насмешливость Христи, рассуждающей о его житейской неполноценности. Мамины молчаливые укоры. Дружеская болтовня ни о чем. Всеобщая необязательность, к которой давно пора притерпеться. Подпольщик забыл поставить цветок на подоконник? Погиб связной, накрылось подполье, уничтожен партизанский отряд, проиграли войну - подумаешь! У подпольщика собачка обгадилась, ему было не до цветка!  Очередная проповедь Рины стала катализатором. Тоша сорвался. Но  Рина и сама провозглашала себя фанатичкой, а какой с фанатички спрос?
«Значит, количество перешло в качество, – сообщил себе Харитон, обнаружив, что смотрит в утреннее небо с безразличием, без ответной вспышки в душе. – Я, наверное, вообще не отсюда. Надо бы смириться, а я бешусь. Бешусь, но терплю. Спасибо родителям, я так и не освободился от их муштры! От себя не убежишь, и вот пришло понимание, что я – изгой, что это – пожизненно. Есть несколько человек, которым я доверяю, доверяюсь, но нет у меня права обременять их собой. Да и в чем проблема? Радоваться разучился? А кому сейчас хорошо, как любит повторять Скляр? Есть, правда, и положительный момент в этой метаморфозе: огорчаться я тоже разучился. Все стало по барабану. Может, это и к лучшему?».
Не во спасение ли себе встретил Тоша девушку в платье девятнадцатого столетия? Вдруг окажется завтра, что переступил он через свое разочарование  во всем и вся?..

До полуночи они смотрели вместе многосерийный фильм «Конвой», и Рики плакала беззвучно и безутешно, вытирая слезы крохотным кружевным платком. Когда платок стал мокрым насквозь, Харитон порылся в тумбе и протянул ей свой – чистый, но не глаженный, как все Харитоновское белье: ни себя, ни родных он глажкой не утруждал. Экономил на утюге, дабы не обесточить компьютер. «Обходись без всего, без чего можно обойтись», – звучал один из его девизов.
Рики платок взяла механически, ее с Астаховым рядом не было, и Харитон это понимал. Ему нравилось наблюдать за ней. Она растворялась в том, что видела, делалась соучастницей событий. Все, кому до нее показывал Астахов «Конвой», тут же начинали протестовать. «Не грузи! – негодовали друзья. – Ты что, садист? Тут жизнь такая, что жить не хочется, а ты фильмы ставишь, после которых хоть в петлю!».
Харитон поймал себя на том, что благодарно улыбается гостье.
– Тост можно? – спросил он, когда фильм закончился. И разлил по бокалам остатки вина.
– Да, как хочешь, – издалека ответила Рики. И вдруг выпалила с отчаянием: «А ведь я там была! Мгновение, но была! На войне! Там остался Лева!».
– Он погиб? – спросила она беспомощно. И прикусила губу.
– Ты бы почувствовала, – ответил Харитон осторожно. – А раз ты ждешь…
– Я жду. Я прервала тебя, извини. Ты хотел сказать тост.
– Я его только что придумал.
«Пусть будет подольше полон бокал
Праздничным соком винным,
А колокол пусть не звонит пока
По нам и по нашим ближним!»
Рики кивнула, сморгнув слезу, и пригубила вино.
– Ты так воспринимаешь Хемингуэя? – спросил он, ни секунды не сомневаясь в ответе.
– Он… – не обманула ожиданий Харитина Михайловна, – властелин дум вашего поколения?
– Не совсем, – улыбнулся Астахов. – Скорее, поколения родителей. Он был газетным репортером, этот классик XX столетия, и в силу своей профессии видоизменил литературный язык. Освободил от длиннот.
– У тебя есть его книги?
– Не уверен, но поищу.
С тех пор, как в доме завелась Рина, библиотека Харитона заметно оскудела. Артему, пока он учился в школе, требовалось читать классику по программе и сверх нее, а с исчезновением Артема не исчезли многочисленные Ринины приятельницы, детям которых тоже то и дело требовались книги, срочно и позарез.
«Не будь жмотом, Тоша! – вещала, шаря по полкам, Рина. – Ты что, вот прямо сегодня сядешь перечитывать Чехова?! Ну, и чего ты тогда злишься?!».
Рина никогда ничего никому не возвращала. Ее приятельницы относились к тому же сорту людей. Харитона в ярость приводила такая простота нравов, но у Рины на все готов был ответ. «Астахов! – и укоряла, и стыдила она. – Подумай о подрастающем поколении! Ты свои книги уже раз двести прочел, а бедные дети слыхом не слыхивали о Паустовском! Ты Плюшкин, Астахов! – провозглашала она торжествующе и простирала в его сторону палец, увенчанный острым ногтем. – Ты Гарпагон! Скупой Рыцарь! Кто еще был жадным, как ты, в твоей любимой мировой литературе? Кощей! Тоже над златом чах!».
–« Почему бы бедным детишкам, которые так тянутся к знаниям, не сходить в библиотеку? – защищался Астахов. – Я на их легионы мировой литературы не напасусь!»
–« Да потому, Астахов, – как слабоумному, объясняла Рина, – что это не детишки тянутся к знаниям, а мамаши их к ним пытаются притянуть! За уши! И Бог им в помощь! И тебе Бог простит какой-нибудь грех, если ты поспособствуешь развитию хотя бы одного балбеса! Если он не в стрелялки будет играть и не матом объясняться в любви, тебе зачтется на том свете!»
–« На том свете я сам за себя отвечу, – не сдавался Харитон. – Но пока я еще жив, я не желаю, чтоб меня так бесцеремонно грабили! Это принципиально!»
«Плохо, если принципиально! – сокрушалась о нем Рина. – Это путь сам знаешь, куда!». И, покидав нужные книги в сумку, спешила к приятельницам. Дальнейшие речи о культуре человеческих отношений Харитон произносил уже себе самому. В очередной  раз потрясенный Рининой наглостью, он сознавал, что совершенно перед ней беззащитен.
–« Мадам Шарикова – имя твое! – молча орал он вслед победоносной Рине. – А хамок я ненавижу даже больше, чем хамов! Потому что каждая хамка – это еще и колыбель грядущего хамства! Никакой Чехов от таких мамаш не спасет!»
 И тут же  спохватывался: Артем Глиницкий хамом не вырос. Он был открытым, любознательным и увлекающимся молодым человеком. Со своим как бы пасынком Харитон переписывался по Интернету, а, приезжая в Севастополь, Темка тут же появлялся у Харитона. Взахлеб делился впечатлениями и приносил новые книги, которые Рина уволакивала затем. Часто даже раньше, чем Харитон успевал их прочесть.
Вновь так некстати и не добром вспомнив Рину, Астахов разозлился на себя. Он чем дальше, тем больше ненавидел свою любовницу! Но что это изменило в их отношениях? Он продолжает и работать на Рину, и спать с Риной. Так кто же из них двоих высокомерней, каверзней и хитрее? Харитон Рину жалеет? А, может, он жалеет себя? Если быть совсем честным, то он нуждается в Рине больше, чем она в нем. Она и материально ни в чем теперь не нуждается – бывший муж через взрослого сына обеспечивает ее грядущую старость, а секса ей хочется все реже. Это он, одинокий и неприкаянный, предпочитает довольствоваться привычным. Так оно и безопасней в смысле здоровья, и с голодухи пропасть Рина ему не даст. Она человек порядочный. Просто она – «совок», классическая советская «балалайка». Таких – восемьдесят процентов населения. Так что родственную душу Астахову искать следовало в дореволюционной эпохе, когда в разговорной речи были обыденны такие слова, как «честь», «милосердие», «благородство». И вот человек этот явился ему. Как бы оттуда! Господь Астахова пожалел.  Просмотрел списки Тошиных современниц, но не нашел в них никого, кроме сбрендившей девушки. Сбрендившей, возможно, от того же всепобеждающего всеобщего пофигизма. Так ли уж важно, что Рики  трошки не в себе? С ней уютно. Интересно. Заманчиво. Ее безуминка – та изюминка, которая импонирует Харитону!
– Ты обо мне сейчас думаешь, – как  прочла его мысли Рики. Голос ее звучал обреченно. – Ты и веришь мне, и не веришь.
– Я борюсь с собой, – честно признался Харитон. – Душой я тебе верю, а умом – нет. И еще я думаю – а что дальше? Есть у тебя какой-нибудь документ?
– Да, – кивнула она. – Но едва ли он сослужит нам службу.
И, порывшись в саквояже, протянула Харитону «корочки» с орлом на обложке. Орел был двуглавый, вполне российский, а «корочки» – совсем новые. Правда, внутри они резко отличались от существующего стандарта. На левой стороне разворота размещалась семейная фотография. Господин с бакенбардами и миловидная дама в шляпке сидели, а  позади них стояли молодые люди. За стулом матери – юноша, одетый, как денди, с идеальным пробором в волнистых напомаженных волосах, за стулом отца – барышня, в которой Астахов сразу же узнал свою гостью. Справа, на гербовой бумаге, почерком с завитушками выведено было, что владелицей сего пашпорта является Лукашина Харитина Михайловна, девица дворянского сословия, уродившаяся 2 июля 1870-го года в имении Лукашино Смоленской губернии.
– Мне сейчас двадцать два, – сообщила неуверенно Рики. Она следила за выражением лица Харитона. Лицо Харитона выражало крайнюю степень изумления. – Я почти старая дева!
– Ты юная дева, – буркнул он, думая о другом. Если сей документ – фальшивка, то изготовлен мастерски! А если вдруг – нет? – Для человека тысяча восемьсот семидесятого года выпуска ты сохранилась на зависть великолепно!
– Но мне сейчас двадцать два! Сейчас! – с упором на «сейчас» выпалила она.
– Да, я понял, что ты не делала пластических операций, – окончательно запутался Астахов в мыслях и чувствах. Ни умелец из дурдома, ни главврач не могли снабдить Лукашину таким документом. Получается, она все-таки актриса? Воровка? Убийца? Он уснет, а она свистнет в два пальца – и распахнется дверь, и Харитона убьют! Ладно, если не так жутко, как Гочу! Убьют из-за квартиры, как многих одиноких людей! Но тогда убивать придется еще и маму, сестру, племянников… Не слишком ли сложно морочиться с древним паспортом, когда новый сляпать – раз плюнуть?!
– Откуда у тебя это? – не смог придумать Харитон вопрос поумнее.
– Левушка настоял, – охотно просветила она. – Убедил родителей выписать мне паспорт. Как чувствовал, что у нас могут возникнуть трудности…
– А тебе не полагалось? – уточнил по инерции Харитон. – В двадцать два года?
– Женщине вовсе не обязательно иметь паспорт. Да и у родителей паспортов нет. Как у всех, кто живет безвыездно в своих вотчинах. Паспорта нужны тем, кто много путешествует, часто меняет место жительства, а нам – зачем? Это здесь, как я поняла, все должно контролироваться… У вас очень опасно. Террористы, аферисты… Ты думаешь, я – одна из них! – грустно констатировала она. – Я не хочу, чтобы ты боялся меня. Поэтому я уйду.  - И, решительно сунув документ в саквояж, она сняла платье с кресла. Из-под платья выпали панталоны, и Рики, зардевшись, торопливо их скомкала, пряча от его глаз.
– Если Лев не вернется, – проговорила она, не глядя на Харитона, – посоветуй, в какой департамент мне обратиться. Ведь подлинность моего документа легко установить, правда?
– Правда, – мрачно подтвердил Харитон. – Но что с тобой дальше будет, этого я себе даже воображать не хочу. Настолько ничего хорошего!
– И что же мне делать? – чуть не выронила она панталоны.
– Думать надо. В две головы.
– Кажется, я придумала, – выдохнула она и глянула на него так, словно приготовилась прыгать в пропасть. – Мы поступим, как герои Чернышевского, как передовые люди моей эпохи! Если ты не женат, и у тебя нет видов… Мы могли бы обвенчаться!
– Не выйдет, – отрезал он. – Я не женат, но этот вариант отпадает.
– Ты не понял! – заторопилась она и вспыхнула до самой груди. Дворянка Лукашина еще никогда не набивалась никому в жены. – Я далека от намерения претендовать на твою свободу…
– Я понял! – перебил он. – Ты мне предлагаешь фиктивный брак. Но в мое время в церкви не венчают без справки из загса, а с чем мы пойдем в сие государственное учреждение? С паспортом, выданным в 1892-м году? Представь, я заявляюсь в ваш полицейский департамент с паспортом гражданина Украины! Как бы меня там приняли?
– Ты прав, – погрустнела Рики. – Но если мне предстоит задержаться здесь надолго или, не дай Бог, остаться навсегда… Как мне жить? На что? Где? Я погибла!
И она разрыдалась, зарывшись лицом в свое полотняное белье.
– Еще не погибла! – утешил Харитон. – Ты у нас будешь беженкой. Из Душанбе, например. Или с Кавказа. Посидим в Интернете, изучим карту, маршруты, названия населенных пунктов. Определимся, где ты жила и откуда бежала. А бежала ты, в чем была, без вещей и документов! – с нажимом сообщил он. – Твои близкие погибли. Ты чудом спаслась, долго пребывала в шоковом состоянии, потом встретила меня… В основном, говорить буду я, а ты – плакать и подавать реплики!
– А что потом? – с сомнением спросила она.
– Надеяться будем. На лучшее. Если наврем убедительно, – тут же поправился Харитон, ощутив неприятное жжение в груди. И куда он опять ввязывается, дурак?! По собственной инициативе, притом! – Мир сей таков, что на руинах его легко затеряться, а чиновники едва ли захотят париться, посылать запросы на чужие руины. Тем более, когда нашелся кто-то, на кого можно свалить ответственность! Я тебя прописать согласен? Они с облегчением выдадут тебе вид на жительство и забудут о твоем существовании.  Это я так надеюсь .Я, видишь ли, никогда не имел дела с беженцами. Не говоря уже о пришельцах.
– Я всецело полагаюсь на вас… тебя, – проговорила безнадежно девица Лукашина. И добавила, стиснув молитвенно руки с зажатой в них интимной вещичкой. – Мне тебя Бог послал!
И девица Лукашина рухнула на колени.
– Боже милосердный! – жарко выпалила она. – Благодарю тебя, Боже, за раба твоего Харитона!

Отмолившись и отплакавшись, Рики уснула на Харитоновой тахте, а Харитоном снова овладели сомнения. Подвиги на ниве инстанций его нисколько не привлекали. Он явно погорячился, заикнувшись о них. Такие подвиги требовали мобилизации всех внутренних сил, азарта и – вдохновения, которое не появляется по первому зову, как Конек-Горбунок. К тому же, в его подвиги неминуемо окажутся замешаны родные, о чем он совсем не подумал. А мама и Христя – люди зрелые умом, они учинят парочке допрос почище, чем чиновники из инстанций. И они с Рики проколются неизбежно. Неминуемо. «Идиот!» – объявит мама и вызовет к сыну участкового. «Тебе, брат, какие цветы на гроб положить? – справится ехидно встревоженная донельзя Христя. – Розы, астры, ромашки, что ты предпочитаешь?».
«Да гони ты ее взашей! – вскинется Димка, с которым Харитон намеревался потолковать о беженцах. – Мало вокруг девушек нормальных?!».
И только Валерка, пожалуй, проявит частичное понимание: «Оно, конечно, чтобы Ирку выдерживать, надо быть архангелом с трубой! Но с чего ты взял, что твоя барышня не такая же удивительная? Люди, они существа хорошие, но дай им палец – горло перегрызут!».
Глас рассудка забил такую тревогу, что Астахов почувствовал потребность немедленно с кем-нибудь посоветоваться.
–« Уймись! – тут же одернул он себя. – Тебе не пять лет – звонить людям среди ночи и орать: «Помогите! Я привел девушку, а теперь не знаю, то ли жениться, то ли выставить за дверь!».
Последней фразой он себя рассмешил, и тревога поулеглась.
«Ты читать собирался? Вот и почитай! Какой-нибудь роман девятнадцатого века!».
Подростком, да и юношей, Харитон много и с удовольствием читал классиков минувших столетий, но годам к тридцати совершенно к ним охладел. Предложения длиной в пять страниц, с множеством причастных и деепричастных оборотов, повергали его в сонливость почти как алгебраические уравнения. Многословная обстоятельность старых авторов удручала. «Да я уже сто раз понял, что ты хотел сказать! – мысленно пререкался Харитон с Теодором Драйзером (а ведь как он упивался им в восемнадцать!). – Я не такой тупой! Что ж ты мне опять об одном и том же?!». Он чуть не заснул над описаниями Парижа в «Соборе Парижской Богоматери» Виктора Гюго и с облегчением вернул на полку томик Толстого. Из классиков прошлого перечитать он мог, пожалуй, лишь Достоевского. Если Рина не приделала Федору Михайловичу «ноги»! Убеждаться в этом в Час Быка – значило обрекать себя на бесполезную изматывающую ярость, Харитон же нуждался сейчас в спокойствии и только в спокойствии. Поймав себя на том, что заводится, он схватил первую попавшуюся книгу. Ею оказался «Праздник, который всегда с тобой». «Это знак! – приободрился Астахов. – Подсказка. Какое счастье, что Хэм в школьную программу не входит!».
Покосившись на мирно спящую Рики, Харитон подумал, не сбегать ли ему в круглосуточный, но тут же отринул эту мысль: хочешь цел остаться – дружи с головой! Перед утром, когда сон стал одолевать его, он вынул из шкафа походное одеяло, огляделся, прикидывая, где бы его расстелить, и расстелил таки в комнате, близ компьютера. Ночевать в кухне, подле мусорного ведра, он бы не стал ни за какие коврижки, а, разлегшись в прихожей, преградил бы собой проход к туалету. А ну как Харитине Михайловне понадобится туда! Не терпеть же ей до самого его пробуждения! «Спи чутко!», – пожелал он себе. И очутился в пустыне.

Сначала была пыль. В воздух взметнувшийся песок. Плотный, красно-коричневый, он вздымался из-под тяжело шагающих ног и въедался в лица. Песок был повсюду – в волосах и бородах, на зубах и в порах кожи. Он смешивался с потом, лип к спине и груди шершавой коростой, он мешал видеть. Видеть, впрочем, было нечего, кроме тех, кто, шатаясь, брел впереди – призраки в раскаленных латах, чьи мечи остриями расчерчивали песок знамениями, недоступной пониманию вязью, исчезающей под подошвами влачащихся следом призраков. Одним из этих призраков был он сам. Опознать себя в безликой, в никуда бредущей толпе он не успел. Не успел ничего ни разглядеть, ни почувствовать. «Крестовый поход», – определился с видением аналитик в нем, и видение мгновенно рассеялось.
«Ты же знал, что ничего нельзя говорить! – укорил себя-аналитика Харитон. – Можно только смотреть. Смотреть и запоминать картинки».
Но на стыке яви и сна смотреть бездумно почти никогда не удавалось. Любознательный мозг так и рвался определиться в пространстве-времени. Для него это было жизненно важно. И он сразу же уничтожал запредельное. Ему с его знаниями двадцать первого века запрещалось проникать в зыбкое, где он крутился, будто пес вокруг собственного хвоста, опережал события, спешил с выводами, оспаривал сам себя…
«Ладно! – простил Харитон свою нетерпеливость. – Судя по уцелевшему фрагменту, в веке эдак в двенадцатом я был рыцарем-крестоносцем и шел освобождать Гроб Господень. Судя по всему, не дошел. То, что я видел, были последние мгновения моей жизни. Излет. В той жизни я был фанатиком. Не за это ли меня обрекли на Рину?».
И, сказав себе, что такова карма, Харитон смежил вежды.

Когда Харитон проснулся, комната залита была ярким утренним светом, а тахта аккуратно застелена. Рики на кухне читала Хемингуэя.
– Извини, – подняла она на Харитона ясные глаза ангельского создания. – Я не решилась зажечь печку и не вскипятила воду.
– Я сам, – буркнул Харитон, направляясь в ванную. По утрам он часто бывал раздражителен. Особенно, если первым, что видел по пробуждении, оказывалось нечто противное. На сей раз противное присутствовало сразу в двух видах: дохлого таракана и засморканного платка под тумбой. Не ночуй Харитон на полу, он бы их долго еще не обнаружил, но теперь обнаружил и встал в дурном расположении духа.
– Спасибо, что оставил мне книгу! – вдогонку поблагодарила Рики. – Я с удовольствием читаю!
– На здоровье! – процедил Харитон – уже в лицо своему зеркальному отражению. Отражение совершенно не походило на лик блистательного благородного дона – оно было перекошено от омерзения ко всему на свете. Мир сплошь состоял из грязных платков, тараканов и восторженных идиоток! С таким мироощущением надо было срочно начать бороться.
«Водичка, водичка, умой мое личико», – прошептал Харитон, как заклинание, детский стишок. С этим стишком на устах его, маленького, умывала бабушка, и, прочитав недавно статью о свойствах воды, Харитон удивился проницательности старых людей. Во времена бабушки никто не знал, как меняется вода под воздействием звука, слова, эмоций, а надо же! Заговаривали воду! Бессознательно использовали на практике отголоски древнего суперзнания! И теперь, чтоб день задался, Харитон начинал его с бабушкиного стишка. Втайне от всех и немного себя стесняясь. Как-никак, он был взрослым усатым дядькой с переломанным носом, а не доверчивым мальчиком. Это у  мальчика – личико, а у дядьки – мурло! Но мальчик насовсем никуда не делся. Просто его Харитон Петрович Астахов прятал от посторонних.
«Водичка, водичка, умой мое личико… то еще!.. чтоб смеялся глазок, чтоб кусался зубок!.. Зубы надо лечить, скоро нечем станет кусаться! На что лечить? Смой с меня, водичка, мои беды и хвори, мои стрессы и мою озабоченность, смой с меня все, что мешает мне быть счастливым, и заряди меня бодростью!». Эту часть заклинания придумал уже он сам и даже с бодуна стремился выполнять магический ритуал.
Когда с ритуалом было покончено, а бодрости прибыло, Харитон выбросил в мусор оба утренних раздражителя и только после этого зажег свою печку.
– Чай или кофе? – любезно справился он.
– То же, что себе, – вежливо ответила Рики.
– Мне кофе.
– Тогда и мне! – улыбнулась Рики светло, как солнышко.
– Осталось немного сыра. А вот хлеба я вчера не купил, забыл.
– Ничего страшного.
– Мы потом перекусим поплотней, в городе, – пообещал Харитон, смекая, у кого бы занять денег на второй завтрак. У Димки, вестимо! Если Танечки не окажется рядом!
С тех пор, как Димка купил квартиру, и Танечка ощутила себя полноправной хозяйкой жизни, она взялась контролировать Димкины расходы. Слуцкому прощалось посещение кофеен с непомерным поеданием в них пирожных, но стоило ему ссудить тугриками кого-нибудь из друзей, как Танечка превращалась в фурию. «Ты им что, мать Тереза?! – орала Танечка, не стесняясь посторонних. – У тебя своя семья! Жена! Сын! Не такой ты богатый, чтоб разбрасываться деньгами! Пусть сами зарабатывают!».
«Я в долг беру! – первым не выдержал Танечкиного наезда Роман. Танечка  подзабыла, что нельзя будить в Попеску саблезубого тигра! – Не у тебя – заметь! – у своего друга! Я свои долги всегда возвращаю! Димон, скажи! А! Ничего ей не говори! У нас свои дела, женщина, усекла?! Вот и вали в ту комнату!».
Димка краснел и бледнел, напрочь потеряв сходство с солидным Дмитрием Игоревичем, но «строитель капитализма» слишком разгневался, чтоб реагировать на нюансы. На прощанье он дал Слуцкому совет быть с бабой построже.  Проорал громко, чтобы услышала Танечка: «Возбухать она будет?! Да кто она такая вообще?! Жена?! Вот пусть на стол накрывает, когда к мужу друзья приходят! Или ты хочешь, Димон, чтобы она тебя с друзьями рассорила?! Чтоб я больше от твоей бабы хамства не слышал! А за долгом сам придешь! Ко мне! Моя Юлька  готовит – пальчики оближешь! Посидим, пообщаемся, водочки выпьем под классный закусон!».
Слуцкий к Ромке пришел – прямо на другой день, и не за долгом, а от неловкости за сцену с женой – и с удовольствием заторчал у Поповых до ночи. Гостеприимный дом Ромки – на полгода арендованная однокомнатная квартира – разительно отличался по микроклимату от четырехкомнатного обиталища Слуцких. Не в пользу роскошного обиталища с его коврами, на которые нельзя было ступать даже в тапках, и креслами, куда лучше бы не садиться, чтобы, упаси Бог, не испачкать обивку! Возвратившись навеселе в оазис благопристойности, Димка вызверился на Танечку.
– «Еще раз ты на кого-то наорешь, и я подам на развод!» – пригрозил он.
– «Тебе пьяницы дороже семьи?! – не прониклась Танечка серьезностью заявления. – Жены?!»
–« Такой жены – да! – отрезал Димка. – Которая на людей бросается, как собака!»
–« Когда приличные люди… «– не вняла Танечка.
– «Ты – приличный человек?! – развеселился Валерка Скляр, на которого Танечка накинулась  неделю спустя. – Да тобой детей пугать надо! В «ужастиках»!»
–« Я не знаю, не понимаю, что с тобой случилось! – принял Димка сторону Скляра - С жира, что ли, взбесилась?! Так от сумы и от тюрьмы не зарекаются, Таня! Не дай Бог, посадят меня, с конфискацией!»
–« За что?!» ­– побелела Танечка.
– «Ни за что! Для профилактики! На лапу, кому надо, не дам! Так мне Юля Попова сухари сушить будет, а ты побежишь искать себе приличного, с «зеленью»!»
Жена зарыдала, упав  на заповедный диван, а Димка с Леркой удалились к Харитону обмывать пиррову победу над Танечкой.
–« Зря я, конечно, насчет сухарей, – каялся Димка. – Не надо было обострять.»
Эту сцену, как одну из наиболее показательных, Астахов вспомнил сейчас, занимаясь приготовлением кофе, и решил, что к Димке он не пойдет. Он позовет Димку к себе и, таким образом, убьет сразу двух зайцев: и займет денег, и препоручит Димке Рики. Часа на два. В самом деле, не тащить же ее на бывшую работу, а потом – к маме! И  в доме одну ее лучше не оставлять. Пусть она чиста, как небожитель, все равно свою крепость негоже доверять постороннему человеку! Да и печку разжигать она не умеет! А если еще и Рина заявится…
– Вот ваш кофе… твой. Сыр. Угощайся, – выставил он перед Рики завтрак. – А мне надо сделать звонок.
Идея посидеть с Рики у Димки отклика не нашла.
– Нет, брат, ты что?! – бурно запротестовал Димка. – У меня весь день по минутам! До секунды! Я сейчас в администрацию еду, оттуда – в наложку! Оттуда – на объект, я же расширяюсь, ты в курсе? Так что кручусь, как электрический веник! А девушка симпатичная? – тут же полюбопытствовал он. – Надо будет прийти, познакомиться! Тебе, наверное, денежка нужна? – проявил Слуцкий понятливость. – Как же без денежки за девушкой ухаживать? Давай так! Я мимо буду ехать, специально порулю по Гоголя, и денежку тебе завезу! Только, вот, не знаю, во сколько я освобожусь… О! Я уже опаздывать начинаю! Давай так! Я на обратном пути, как буду ехать из наложки…
– Отбой! – перебил его Харитон. – Занимайся своими делами.
И в администрации, и в наложке Слуцкий мог застрять до самого вечера. А мог, замотавшись, забыть о друге Тоше, поскольку память у Димки была, по его же словам, не безразмерной.
– Я звякну! – все-таки пообещал Димка. – Не сегодня, так завтра пересечемся! Завтра же тебе тоже будет нужна денежка! – И, заторопившись, скомкал разговор. – Рад был тебя услышать! Всех благ! – К нему явно подкрадывалась неисправимая Танечка.
Просить об одолжении Артура или Романа смысла не было. Первый, даже если не нес вахту, пособил уже Харитону, чем мог. Второй, став идеальным семьянином, дни и ночи проводил на работе или халтурах. Оставался Скляр, но этот абонент оказался временно не доступен.
–« Куплю ей билет в кино! – решил Харитон. – А сам быстренько промотаюсь по явкам…»
Коррективы в несовершенный этот план внесла Рики.
– Харитон, могу я попросить об одолжении? – неуверенно начала она. – Мы не могли бы сходить на бульвар, туда, где мы вчера познакомились? Вдруг Левушка сегодня объявится…
– Сходим, почему бы и нет? – согласился Харитон сразу. Левушка мог стать решением проблемы, а Харитон сам не знал, хочет ли он, чтобы проблема разрешилась именно сегодня и при помощи Левушки. Зато он знал точно, что на работе и у мамы показаться обязан.
– Я думаю, тебе лучше идти в современном платье, – напрягся он, видя, что Рики снимает с кресла свой зеленый наряд. – Брат узнает тебя в любой одежде, а привлекать к себе всеобщее внимание – ни к чему!
– Наверное, – кивнула она, поколебавшись. И спросила совсем по-детски: – Можно, я возьму с собой ридикюль?
– Возьми, – разрешил Астахов, рассмотрев придирчиво сей предмет. Женская сумочка могла выглядеть, как угодно, в том числе, стилизованной под старину.
– Моя шляпка не подходит к этому платью! – вздохнула Рики, разглядывая себя в зеркале шкафа. – Но что поделаешь! Я готова, сударь!
– Я тоже, – откликнулся Харитон, успевший подсчитать оставшиеся купюры. На шляпку их явно не хватало, но на завтрак – вполне. И оставалось на билет. Правда, Харитон в кино давно не ходил и понятия не имел, почем нынче билеты, но ведь не дороже червонца?! Это было бы слишком! Из всех искусств самое какое для нас кино? Да уже не самое какое!..
Он запер дверь и, поддерживая Рики под локоть, стал спускаться по лестнице. Очень надеясь, что не столкнется нос к носу с Риной!

Встретить Левушку на борту тарантаса – машины времени им не посчастливилось. Зато они встретили Скляра.
– Гуляете?! – жизнерадостно поприветствовал их Валерка. – Правильно, погода прямо летняя! А я торчу тут, как последний козел! ­– тут же затарахтел он взбудоражено. – Доброе дело делаю! Суку эту, Лариску мою бывшую, решил с приличным человеком познакомить, с канадцем! Это мой приятель, он к нам отдохнуть приехал и вляпался! Дорвался до экзотики! – заразительно захохотал Скляр. – Его, представляешь, перемкнуло щлюху вызвать на дом! По объявлению! Не мог сутки потерпеть, я ж ему обещал Лариску! Нет, он позвонил, эта гадость примчалась, а за ней – пять рыл гоблинов! Братья! Сам понимаешь, какие они ей братья, шалаве! Сперва в морду дали бедному Филу – за совращение их малолетней сестрички, суки половозрелой, потом ногами потоптали. Фил там пытался что-то лопотать, да кто ж его слушать станет, чурку не нашего?! Короче, все с****или – деньги, карточки, фотик, ноутбук – все! Еще и кой-что из имущества квартирной хозяйки прихватили! Простыни, плед, бокалы! Остался мой Фильчик в одних трусах! С кленовым листом на заднице! – Лерка полез за платком – вытереть выступившие от хохота слезы – и повинился. – Это нехорошо, конечно, смеяться над чужой бедой! Но ведь смешно! Я как увидел его в этом листе!..
Харитон, возмечтавший сэкономить на кинотеатре, покорно вздохнул: Лерка бы его фиг услышал, не рассказав свою историю до конца!
– Короче, он мне вечером звонит: братан, что делать? Сиди дома – говорю – решим этот вопрос. Утром на хэнд смотался, купил ему джинсы, футболку, шкары. Не оставлять же пацана в трусах! Пусть и с кленом! У них этот лист – на национальном прапоре! Полбатона купил страдальцу, колбаски, лимон, коньячку банку. Надо же стресс снять! Он так растрогался! Чуть мне в объятия не упал! «Валерий! Вы, русские, такие удивительные люди! У нас в Канаде все бы от меня отмахнулись: твои проблемы! А ты приехал! Ты привез мне еду! Одежду! Я потрясен!». Мне аж неудобно стало! Шмотки я ему купил не из навороченных. Хотя приличные, сам в таких хожу! Пить он сначала не хотел – кто же с утра? Мы, отвечаю, русские! Мы  тоску разгоняем по мере ее возникновения! В любое время дня и ночи! Кстати, не хотите разогнать? Или у вас нет тоски?
– У нас денег нет, – успел вставить Харитон. – Я до работы все никак…
– Я приглашаю! – перебил Скляр, и его рыжие кошачьи глаза сыпанули новым каскадом искр. – Короче, Фильчик попытался меня подбить заявление написать в ментуру! Он туда уже звонил, и его послали! А он не въехал! «Как так можно, это их долг!». Фил, говорю, у тебя денег нет, чтоб они исполняли свой долг! На фиг ты им сдался в одних трусах! Что тебе сказали в дежурной части? Сам привел бабу, сам и разбирайся! Он не поверил: «Ну, как же! Есть же телефон, по которому я звонил, есть приметы!». «Вот и ищи! – говорят добрые менты. – Если бы тебя замочили, нам пришлось бы заниматься тобой, а не замочили – свободен!». Филово счастье, что он русский знает не в совершенстве, не смог оценить, как его назвали и куда целенаправили! Но я его утешил! Я потом за второй банкой сгонял! А потом Лариску ему сосватал! Она как раз решила остепениться, ищет серьезного жениха! Договорились, что я их здесь сведу, а сам дальше полечу по делам! Так эти две гадости что устроили?! Нет, Фил хоть отзвонился, канадцы, они народ обязательный! «Валера, я не могу идти на свидание в джинсах, которые ты мне подарил! Они мне коротки!». Вот он свяжется со своим доверенным лицом в Квебеке, тот ему переведет деньги, и тогда он предстанет перед дамой! А дама, тварь, нажралась вчера! Начала новую жизнь, сучка такая! Я, конечно, рассказал ей все, что я о ней думаю, но я продинамил делового партнера и не пошел с мамой на базар! Мама злая теперь! А она у меня упертая, до завтра не подождет, и буду я виноват, что мама при живом сыне на себе таскает арбузы! Правда, Фил тоже мой деловой партнер. А если б даже и не партнер! Не бросать же человека в одном листе!
Он вновь разразился смехом, и Рики вопросительно поглядела на Харитона. В отличие от Харитона, она не знала, что Лерка в собеседниках не нуждается – ему нужны только слушатели.
– Ну, чего мы стоим? Никто уже не придет! – спохватился Лерка. – Тоха, ты почему меня с барышней не знакомишь? Я не дал? Ах, да, извиняюсь! Но я не мог не поделиться! Фил звонит, голос у него такой обалдевший…
– Валерий, это Рики, – решительно пресек Харитон Леркину попытку рассказать историю еще раз. – Рики, это Валерий. Он, как и твой брат, изобретатель, очень талантливый.
– Кандидат технических наук! – широко осклабился Лерка. – На хрен никому не нужный в Отечестве! Я, ребята, наверное, слиняю в Канаду! На постоянку! Там меня ценят и уважают! Если б не родители, я б там так и остался! Дом бы купил в сельской местности! С аистом на крыше! Поля, тишина! Красиво!
– Ты бы там помер от тоски через неделю, – не поверил в эту идиллию Харитон.
– Там наших, как бродячих собак! – вскинулся Лерка. – Я бы с русскими кучковался! В перерывах между техническим творчеством! К себе бы звал! Они, правда, козлы, мне бы всех аистов извели! Стали бы по синьке на них охотиться! Так как, ты говоришь, девушку зовут? – переспросил он. – Рики? Что-то знакомое! Рики-тики-тави! Это зверек такой был! Мангуст, кажется! Я про него книжку читал!
– Лерка! – резко встрял Харитон. – Ты бестактен до безобразия!
– Виноват! – воздел руки Скляр. – Мы можем здесь посидеть! – указал он на выгородку, за которой теснились столики. – А можем дальше пройти, в шалман «Турецкая кухня». Она такая же турецкая, как я – эфиоп, но вдруг там съедобно?!
– Если сказать, что ты от Басаева! – усмехнулся Астахов, и Валерка сыпанул искрами из глаз.
– Скажем! – пообещал он Рики. – Тоха вам не рассказывал, как меня в Симфе пацаны встретили? Я с дороги, голодный, зашли в шалман! Сидим. Никто не обслуживает. Близко никого нет двадцать минут, полчаса… Потом как забегали! Давай скатерти белые стелить, приборы раскладывать! Я сижу, улыбаюсь. Нормально, думаю,  сервис! Как-никак, я ученый с мировым именем, а не какой-нибудь бомж!
Харитон не сдержал улыбки и союзнически сжал локоть Рики. Выдающийся ученый, с ног до головы заросший жесткими черными волосами, одетый без намека на изысканность – «главное в одежде – удобство!» – как раз таки очень походил на бомжа.
– Сидим, пьем, все культурно! Халдеи так и носятся кругами – чего изволите? А я ж из Канады ехал, я привык там к сервису! Выходим, пацаны меня спрашивают: «Ну, как тебе?». Сойдет, говорю, меня теперь этим не удивишь! Они давай ржать: «А ты не понял, почему нас так привечали? Мы б там до сих пор сидели за пустым столом, но жрать уж очень хотелось! Ну, мы к бармену подошли, говорим: «Вы чего, мужики, совсем охренели? Пацан от Басаева, оттянуться приехал, нервный. Он вам сейчас весь шалман разгромит!».
– Если вы и здесь что-то такое скажете, не лучше ли нам сразу пойти в другое место? – проявила осмотрительность Рики. Если она и не знала ничего про полевых командиров,  то сама фабула рассказа ее насторожила.
– Да что может случиться! – отмахнулся  Лерка. – В крайнем случае, морду набьем кому-нибудь! Нам это не впервой! А, Тоха?
– Мне еще на работу надо, – не согласился с такими перспективами Харитон. – И к маме.
– Мама – это святое, – вспомнил Скляр о своей родительнице и  погрустнел на миг покаянно. – Мамам с нами не повезло! Девушка! Можно вас? – окликнул он проходившую мимо официантку.
– Это не мой столик! – отделалась та от бомжевидного Скляра. – К вам сейчас подойдут!
Когда к ним подошли, Лерка заказал по салату из капусты, по кружке пива и по порции чебуреков, чисто для проформы, задним числом, справившись у дамы, что она будет. Вероятно, реанимация канадского друга подорвала Леркино финансовое благополучие.
– Ты пьешь пиво? – нарочито внятно спросил Харитон у Рики.
– Нет, если барышня предпочитает вино… – понял Скляр, – я могу взять вина. Я вполне это могу! Просто не подумал! Вам какое? Рекомендую каберне! Очень полезно для здоровья! Как сказано в анекдоте: мы должны пить красное сухое вино, оно восстанавливает здоровье, чтобы мы снова могли пить водку! Водку мы не будем? – воззрился он на Астахова и, получив брезгливую гримасу в ответ, провозгласил: Правильно! Ну ее, заразу такую, до лучших – или худших – времен! Вы только не подумайте, что я жлоб! – спохватился Валерий. – Просто мне давно пора в Канаду! Здесь ловить нечего, зато можно все потерять! Как мой Фильчик! – вспомнил он о канадском друге и уже собрался в третий раз поведать о его злоключениях, когда Харитон решительно встал.
– Лерка! – очень твердо заговорил он. – У меня к тебе огромная просьба! Мне надо отлучиться ненадолго. Ты не займешь мою даму? Ее зовут Харитина, она моя тезка. Запомнил?
– Конечно! – даже обиделся Скляр. – Конечно, я выручу. Я все равно уже везде опоздал. Только уж ты нас уважь, выпей с нами, чебуреком зажуй! Чебурек – это ж самое национальное блюдо турецкой кухни! – прыснул он. – Как все смешалось, как все запущено, Басаева нет на этот кабак! А вы не местная? – проявил он интерес к Рики.
– Из города-героя Смоленска, – за Рики ответил Харитон. Не упоминать же всуе Лукашино, которого вполне может не быть на карте современной России! К счастью, Лерку обуял новый приступ недержания речи.
– А ведь и правда – город-герой! Северо-западный форпост! – возвестил он, в момент переварив информацию. – Мы – южный, а вы – северо-западный! Вот за что надо выпить по глотку! А если там все девушки такие очаровательные, то я, пожалуй, не в Канаду двину, а к вам! Никуда Канада не убежит. Там природа красивая, а девушки… Ну, не будем о грустном!
Харитон покинул их спустя полчаса.
– Я скоро! – пообещал он. И застолбил Рики в глазах Скляра, собственническим жестом коснувшись ее плеча. – Валерий не даст тебе скучать, он веселый и остроумный!

С веселым и остроумным Скляром Харитон познакомился в бытность свою корреспондентом новорожденной газеты. Боевого листка, как он ее называл. Название «листка», лишь на месяц пережившего своего ведущего журналиста, память Астахова не сохранила. Зато само слово «политика» именно с тех пор стало вызывать у Харитона необоримое отвращение – до кожного зуда. Произошло это, как многое в его жизни, вдруг: он вдруг увидел, как непримиримые оппоненты в обнимку перемещаются из конференц-зала в банкетный. Перед этим в течение часа они взахлеб обвиняли друг друга в предательстве народных интересов, но сейчас весело балагурили, насмехаясь над избирателями. Представители СМИ ломанулись на банкет вслед за ними – всем хотелось пожрать и попить на халяву, и только наивный Харитон решительно зашагал против течения – ваять убойный материал об избранниках. Материал опубликован не был, а правдоборца уволили: здравой мыслью, что пресса не бывает свободной, он проникаться не пожелал. Редактор пять раз повторил упрямцу, что хозяином газеты является одно из тех лиц, кого Астахов с особым удовольствием размазал по стенке, и Харитон объявил, что подневольная журналистика – не его стихия. Однако полтора месяца в газете не стали для него потерянным временем. Родители получили возможность гордиться сыном, знакомые благодарили Астахова за остро отточенное перо, а народным губителям он таки доставил немного неприятных минут! Не все же котам масленица! Но, главное, Харитон познакомился и подружился с Валерием.
К Скляру он явился брать интервью. Редактору срочно понадобился очерк о замечательном современнике, который всего в жизни добился сам.
 Замечательный современник встретил Астахова отборной матерной бранью.
– Я тебя звал? – с порога завелся он. – Я просил про меня что-то писать? Оно мне надо?!
Современник предстал перед Астаховым всклокоченный с нетрезвого сна, в цветастых трусах и с бутылкой пива в руке.
– Слышь, журналюга, вали! Я ведь не всегда добрый, я и послать могу!
– Успеешь, – сдержал себя Харитон. Ему хотелось самому послать современника, но редактору очерк требовался на завтра. – Может, ты все же выслушаешь меня?
– На хрен ты приперся!!
– Работа у меня такая! – отчеканил Астахов. – Писать про всяких козлов! Мне за романы века не платят, вот и мечу бисер перед хрен знает кем! – окончательно озлился он на героя очерка.
– Это кто козел?! – выпятил герой челюсть.
– Я  надеялся, что не ты! – парировал Харитон и тоже выпятил подбородок. – Как-никак самородок! Умный человек!
– А я не умный?! – растерялся от изумления Скляр и сразу же сбавил обороты. – Ладно, писака, ты извини. Башка болит, трубы горят, мобилу вчера где-то посеял! Думал, кто из пацанов портвешка принес подлечиться, а тут ты: расскажи, Валерий Иванович, как ты дошел до такой жизни?!
– Если хочешь, я схожу в магазин, – пожалел замечательного современника Харитон.
– Хочу! - обрадовался Валерий. – Да ты пройди, мне еще рубашку надо найти, в ней денежка должна заваляться… Если завалялась!
– У меня есть, – пресек Харитон его блуждания по квартире. Валерий явно жил бобылем. Пол был завален бумагами вперемешку с тарой из-под спиртного, а в кресле носки соседствовали с кусками хлеба. Такого натюрморта Харитону видеть еще не доводилось.
– У меня тут не убрано, пацаны вчера порезвились, – понял Скляр выражение лица гостя. – А что делать? – вознамерился он себя оправдать. – Без теток сидели, сами! Да и тетки нынче такие!.. Одна Лариска моя чего стоит! Жуткая неряха! День у меня пробудет, я потом неделю не знаю, где что лежит! Так ты идешь или что? Я рубашку найду – сочтемся!
И, постанывая страдальчески, Скляр стал освобождать стол от рюмок и тарелок с объедками.
– Красного возьми! Три семерки! – крикнул он вдогонку Астахову. – Две банки! Чтобы не бегать второй раз!
К возвращению Харитона стол был протерт и заново сервирован – гранеными стаканами и тарелкой, на которой красовались ломти черного хлеба и колбасный огрызок. Харитон понадеялся, что хлеб – не из кресла.
– Я твой должник! – благодарно возвестил Скляр. – Сейчас полечусь и все тебе расскажу. Что ты про меня хочешь знать?
Рассказывать он начал, не дожидаясь вопросов и ни на миг не смолкая. В одном из научно-популярных журналов – в перестройку родители выписывали их пачками – Харитон прочел что, у мужчин в мозгу отсутствует речевой центр. Мозг Скляра явно им обладал ( даже, наверное, не одним), и, внимая Валерке, Харитон недоумевал, как при такой болтливости Скляр умудряется еще и что-то изобретать. Скляр умудрялся. Он и впрямь своими успехами был обязан исключительно себе самому. (Отчасти – умению заговорить собеседника, не иначе!). По окончании СПИ Валерий помыкался какое-то время в перенаселенной квартире, где в двух смежных комнатах ютились родители и брат с женой и ребенком, на смешном окладе, который в ЦКБ, вдобавок, перестали выплачивать, и понял отчетливо: «Так жить не можно!». Он стал крутиться. Свои изобретения и рацпредложения он рассылал по научно-популярным журналам, где их иногда печатали. Иногда – под неизвестными Валерию именами. Он добывал в грудах промышленных отходов цветные металлы, писал за тупых студентов курсовики и промышлял репетиторством. Все это помогало держаться на плаву, но перспектив не сулило. Достойной человека жизнью не повеяло до тех пор, пока Валерий не поперся самолично в Москву пробивать патент на очередной шедевр техники. От безнадеги он озверел настолько, что сорвался с «катушек». Он вломился на научную конференцию, а когда его попытались вытолкать взашей, заорал: «Да вы знаете, кто я?! Гений! И я это докажу! Прямо сейчас! И клал я на вашу повестку дня! Кто вы вообще такие, чем вы обогатили науку?!». На его счастье, конференция была международной, поэтому Скляра не повязали, когда он прорвался таки к высокой трибуне. Науку отечественную, находившуюся в стадии перманентного умирания, Валерий обогатить не мог, но им чрезвычайно заинтересовались за океаном. К Штатам Скляр еще со школьной скамьи испытывал стойкое патриотическое предубеждение, к Канаде не испытывал ничего. Поэтому Скляр выбрал Канаду. Там он наконец-то стал процветать. Не по канадским – по украинским меркам. Но ему было с чем сравнивать. Он так бы и процветал, чем дальше, тем круче, если б не затосковал по Родине. Ностальгию усилил стойкий отказ родителей перебраться за океан. «Здесь наши корни, – писала далекому сыну мама, – здесь могилы твоих дедушек и бабушек до третьего колена. И мы с папой хотим лечь в родную землю, когда придет наш черед. Ты нас уже не переделаешь, Лера, пусть в тесноте живем, зато – дома!». В тесноте Леркины родители на тот час не жили: первым делом, с первых же барышей заботливый сын купил им отдельную однокомнатную квартиру с кухней-гостиной и двумя лоджиями. В старой осталась семья брата.  Себе хату Лерка приобрел – через брата – уже когда надумал возвращаться домой.
Лерка не рассчитывал пробыть дома долго. Собирался оторваться как следует и с новыми силами вернуться в Канаду. Он собирался жить дальше на две страны, но болезнь отца разрушила планы. Отец тихо угасал. Война, контузия, постперестроечные унижения и нищета – все это аукнулось в спокойной, обеспеченной сыном жизни. Отец подолгу сидел на лоджии, немигаючи глядя в одну точку, и думал о тяжком. О своем поколении, жизни не щадившем за светлое будущее детей, и о том, как презрели их подвиги, историю, Родину эти самые дети, прорвавшиеся во власть. Отец угасал не от болезни – от неизлечимой обиды, и с его чувством обреченности не могли совладать ни Валерка, ни его брат, ни другие, помнящие родство Иваны их поколения. (Лерка был старше Харитона на одиннадцать лет, что совершенно не мешало их дружбе).
– Ты вот где работаешь, на кого? – вопрошал бесцветно отец и сам себе отвечал: – На капиталистов. Мы с ними боролись, а ты им капиталы приумножаешь. Против своей страны ты работаешь.
– А здесь – не капиталисты? – защищался Валерка.
– И здесь они, – покорно соглашался отец. – Непонятно, за что боролись!
– Все равно жить надо! – исходил Валерий бессильной жалостью к ветерану. Он знал, что человек, лишившийся веры, не жилец, но не мог допустить, чтоб его отчаянно храбрый батя превратился в говорящую мумию.
– Вообще когда лучше было, в какое время? При гуннах, при ордынцах, при Сталине? Это тебе кажется, что при Сталине было лучше, потому что лично ты в лагере не сидел.
– Как у вас все просто, у нынешних! – усмехался бескровными губами отец. – А мы в бой шли за Родину, за Сталина! Ты вот, если придется, за кого в бой пойдешь?
– Ни за кого, – честно отвечал сын. – Только за Родину. За политиков пусть их детишки в бой топают! Так они хрен потопают! За моей спиной отсидятся! Еще и в спину будут стрелять! Им эта страна до сраки, отец! Это уже не их страна! Вы с мамой на меня наезжаете, что я за бугром тружусь. Так а шо робыть? Чтоб жить здесь, надо зарабатывать там!
– Вам видней, – тоскливо соглашался отец. – Вам жить. Мы свое уже доживаем, уходим. С тяжелым сердцем уходим, с горькими чувствами.
После разговоров с отцом Валерка срывался в загулы. Во время одного из таких загулов и явился к нему корреспондент Астахов. Загул они продолжили вместе, а очерк Харитон так и не написал. Это было бы нечестно по отношению и к Скляру, и к правде жизни, от которой редактор бы в ужасе отшатнулся. «Я от тебя чего жду? Чернухи очередной?! – возопил бы редактор. – Так устали от нее люди! Светлое пятно требуется, чистая нота!».
Валерий Скляр был, конечно, истинным оптимистом нового времени, но оптимистом грубым и воинственным, отчасти – скандальным.
Харитону Скляр понравился сразу, несмотря  на неряшливость и редкую говорливость. Понравились его прямота, надежность, открытая улыбка и добрые глаза, то сверкающие азартом, то растерянно-грустные. Импонировало и то, что грустить подолгу Скляр не умел. Он тут же придумывал, чем себя распотешить.
Подпав под Леркино обаяние, Харитон сбегал бы и за третьей бутылкой, не прерви застолье мама Валерия.
– Это что здесь творится?! – осмотрела она в ужасе интерьер. И резко ополчилась на Харитона. – Вы почему спаиваете моего сына?!
Харитон вспомнил свою маму и промолчал.
– Идите отсюда! Я кому сказала?! Мне вас что, насильно выпроваживать?!
– Мама, успокойся! – Скляр стих и стал похож на провинившегося школьника в директорском кабинете. – Никто меня не спаивает, человек пришел взять интервью…
– Это вы интервью так берете?! – пуще прежнего разъярилась женщина. – Вы из какой газеты?! Что, боитесь сказать?! Стыдно стало?! Так я и без вас узнаю! Таких, как вы, гнать надо из газет! Развели в стране бардак такие, как вы! Везде бардак! Это что?! – возопила она, вынимая из-под груды вещей что-то сиреневое. – Это же новая рубашка! Почему она вся заляпана?! Воняет! Мы с папой ее тебе на день рождения подарили, выбирать ходили вдвоем! Даже папа ходил! А ты!..
– Я постираю, – потупился Валерка.
– Собирай все в пакеты! Постирает он! Разгребаться начинай! А вы что стоите? Я вам русским языком сказала: убирайтесь отсюда!
Валерка перевел виноватый взгляд с мамы на Харитона и, проводив Астахова до двери, шепнул: «Не сердись! Это мама! Ты мне телефон оставь, я тебе позвоню. Куда лучше, на работу, домой?».
– Домой. Но у меня там тоже мама. Учти!
И вот, спустя десять лет, Астахов почти с нежностью вспомнил и свои первые посиделки с замечательным современником, и маму современника – Таисию Анатольевну. И отправился к своей маме. На работу позвонить можно и от нее.
«Вот я дурак, пива выпил! – задним числом раздосадовался он на себя. – А ведь не хотел!».
Сейчас мама жутко расстроится, наговорит обидного, но это Харитон  вытерпит. Это будет воздаянием, против которого не попрешь. Но заявляться с выхлопом к начальству означало терять лицо вкупе с и без того подмоченной репутацией. С начальством он ограничится краткой телефонной беседой: «Это Астахов. Могу я подойти завтра?». А уж дальше – как само пойдет, и куда вынесет кривая. Ежели вынесет!

Мамину дверь он открыл своим ключом. В семье у каждого были ключи от квартир близких. «Всякое может случиться! – сказал, как завещал, отец. – Надо, чтоб у родных  был доступ в дом».
Мама сидела в комнате, в кресле у окна, и читала газету. Выражение лица ее было скорбным.
– Это я! – громко объявил Харитон. – Возвращение блудного лиха! – И пал на колени перед маминым креслом. – Картина Рубенса «Кто это к нам такой хороший?!».
На душе у него кошки скребли, но он постарался, чтоб голос звучал жизнерадостно. Мама сняла очки и устремила на сына исполненный страдания взгляд.
– Уже выпил! – сразу определила мама. – Сейчас ты скажешь: так получилось! Иначе не получается уже?
– Так получилось, – покаянно подтвердил Харитон. – Скляра встретил.
– Еще один алкоголик!
– Неправда! – горячо вступился за Валерия Харитон. – Будь он алкаш, он бы не раскрутился за рубежом!
– Правильно! Там он раскрутился! Потому что там столько не пьют! Каждый день и с утра пораньше! Там работают, дорожат репутацией!
– Все работают, – буркнул Харитон, ощутив болезненную неловкость. – Димку взять, Ромку, Артурчика…
– А ты где работаешь? – сурово спросила мама. – Опять нигде? Тебе сколько лет?! – таки выпустила она наружу всю боль, что скопила в себе в отсутствие Харитона. – Ты понимаешь, в какое страшное время мы живем?! А будет еще хуже! Об этом все политологи, социологи, экономисты хором кричат! Только тебе все по барабану! А что ты делать будешь, когда безработица начнется?! Когда не тебе чета люди останутся на улице?! – Мама потрясла газетой. – На мою пенсию ты собрался ни в чем себе не отказывать?! На Христины подачки? Так ведь Севу могут уволить, к этому идет! Или, тоже не дай Бог, отправят в Новороссийск! Там и бора, и гавани нет! Новороссийск не может быть базой флота! Кто у нас решения принимает, кто сидит наверху, что у них под фуражками?! – не на шутку завелась она. – Дураки!!
– Жопы! – подтвердил Харитон. – Извини за верное слово. Куда ни кинь, везде жопы! Ум, честь, совесть, природные ресурсы, людей, животных – они все превращают в экскременты!
– Ты что такое говоришь! – возмущенно ахнула мама. – Наш народ…
– Стоит своих правителей! Не достоин, а стоит! – уточнил Харитон, все более распаляясь внутренне. – Сталина любили за железный кулак. Ельцина – за пьянку. Как же, свой мужик, в доску! Народу монархи любы – тираны и деспоты. Кто у нас сподобился титула Великий? Петр, психопат и садист! И, между прочим, алкаш! Екатерина, похотливая, очень щедрая к своим фаворитам немка! Великий Петр немчуру возвел на русский престол! Помазанники Божьи, государи православные батюшки, от немок рождались и на немках женились. Нормально?
Разочарование во всем и вся захлестнуло Харитона, превратилось в злость и устремилось из настоящего и в будущее, и в прошлое.
– Ну, и зачем ты это говоришь мне? – прищурилась мама. – Я здесь при чем?
– При том, что не надо мне о народе, какой он мудрый. Я тоже так думал раньше, а теперь – не могу. Несчастный – да. Потому что не мудрый. Храбрый, когда чужих надо бить, а против собственных правителей – раб, исторически пожизненный крепостной.
– Тоша, – устало справилась мама. – Ты Пушкина читал? Помнишь, что он сказал про русский бунт?
– Помню, – вспомнил Харитон Великую Французскую революцию. – Такова природа любого бунта. Толпа зомбирована насквозь, на клеточном уровне. Но до такого состояния еще надо дойти, и не все, к счастью, доходят.
– Меня сейчас не интересуют твои абстрактные рассуждения, – прервала мама. – Меня волнует вполне конкретная ситуация: как жить дальше? Как выживать? Счастье, что папа не дожил. Ни твои высказывания чудовищные не слышит, не видит, что творится со страной, с флотом…
И она отвернулась, закупорившись в себе. Сделалась такой же отрешенной, как в день поминок по отцу.

Петр Харитонович скончался на руках у жены. Супруги завтракали в комнате перед телевизором, смотрели программу новостей. Хороших новостей, как обычно, не было. Петр Харитонович вскочил вдруг, бросился открывать окно – глотнуть свежего воздуха, но не успел. Упал, захрипел, и Эльвира Алексеевна, метнувшаяся на выручку, спасти его не сумела. В эти минуты женщина в ней победила медика, и, продолжая делать бесполезный уже массаж сердца, она заклинала Петеньку вернуться, не покидать ее, подумать о детях и внуках. Ведь он всегда о них думал! Сначала – о них, а потом уже – о себе. За ним жили они как за каменной стеной, даже когда стена эта пошла глубокими трещинами… И вдруг!.. В минуту смерти мужа сильная, выносливая Эльвира ощутила себя осиротевшей девочкой. Но и тогда она не заплакала. Не смогла. Надо было действовать, и она принялась названивать детям. Мобильников тогда не существовало, а городской телефон имелся далеко не у каждого. У Харитона его не было. У Христи, благодаря Всеволоду, был.
– Приезжай, – сказала мама Христе спокойно. Медик в ней уже смирился с непоправимым. – Попрощайся с папой, пока он дома. Он еще теплый.
Христина примчалась тут же, бросив на соседку детей. Харитона разыскать не удалось. Эльвира Алексеевна дозвонилась до Димки, и тот, попричитав и поужасавшись, тут же предложил свою помощь: «Если надо, я подбегу. Вы только скажите, тетя Эля, и я – бегом. А Тоха я даже не знаю, где! Так мне подъехать?».
– Не надо, Дима, не беспокойся,  Если не трудно, оставь Тоше записочку на двери.
– Конечно, теть Эля, прямо сейчас и оставлю!
Димкину записку Харитон нашел утром, вернувшись из похода и, прежде чем идти к маме, долго сидел на полу, в полном оцепенении. Ощущая еще не горе – лишь ненависть к себе. Отец предупреждал! Много раз! Когда просил: «Возьмись уже за ум, Харитон! После меня ты останешься в семье старшим мужчиной». Но Харитон от пророческих слов отца отмахивался. Ему казалось, отец блефует, чтобы заставить сына остепениться, а на самом деле  переживет Харитона. Тоша так и отвечал больному отцу, покровительственно похлопывая его по плечу: «Папа, сейчас, в основном, молодые мрут. Мое поколение. Мы, в отличие от вас, питались с младенчества экологически вредными продуктами».
«Ты демагог, – обреченно вздыхал  Петр Харитонович. – Тебе в политику надо было идти. Сейчас бы излагал с экрана всякую чушь».
«Я пытался, – бодро сообщал Харитон. – Но моя жизненная позиция не совпадает ни с одним текущим моментом. Уж так вы меня воспитали, папа. Меня даже в боевые листки теперь не возьмут. Я засветился».
И вот отца больше нет, и не перед кем корчить из себя сильного, уверенного в себе мужика. Мама в Тошину игру не поверит. Да и отец не верил. Он лишь надеялся…
Слегка отдышавшись, Харитон поднялся с пола, где сидел с Димкиной запиской и руке и рюкзаком за плечами, и уставился на портрет работы Галины. Так, словно перед ним была чудотворная икона. Сейчас ему предстояло изображать мачо с портрета, а сил на это не было никаких.
– Я слабый человек, – портрету объявил Харитон. – Как я буду жить дальше? Я ведь не папа, я не умею жертвовать собой, всю жизнь делать то, от чего с души воротит.
Человек на портрете – мачо печального образа – загасил то скрытое вожделение, с которым взирал когда-то на пухленькую художницу, и теперь глядел на Харитона строгими глазами отца.
– Ты любил свою службу, – сказал отцу Харитон. Он чувствовал острое желание оправдаться. Не оправдаться, нет – объясниться наконец-то начистоту. При жизни отца это было невозможно.
– Для тебя твоя служба была на первом месте, а я… Да, я никчемный человек. Я занимаюсь когда чем и не подолгу… Не по долгу, – повторил он, открывая для себя двойной смысл вырвавшихся слов. – Но я такой, какой есть, и не могу стать кем-то другим! Я пытался, когда был моложе, – оглядел он двойника на портрете. – Пока не понял, что у каждого – свой путь! И пусть он даже кривой, узкий, неверный, сойти с него нельзя, невозможно! Все равно вернешься, но уже больным, искалеченным… Разве я виноват, что я такой?!
«А кто виноват?» – молча спросил отец в живописном образе сына.
– Никто, – ответил Харитон. – Таким я, наверное, был задуман. Кем, для чего – не знаю. Вы с мамой тут ни при чем, – заторопился он утешить отца. – Я рад, что родился у вас, я люблю вас и горжусь вами, папа, но я – другой! Прости, папа, прости! Я буду помогать маме, но не хочу врать: ее опора и надежа не я, а Сева Обнорский! Я знаю, как тебе больно это слышать, но это правда! Это, к сожалению, правда! – И, неожиданно для себя, заговорил словами, вырвавшимися откуда-то из самых глубин:
Сбился я на рытвины с ровного пути,
Под луной щербатою раны залечу,
Сына угорелого, Господи, прости:
Вновь по бездорожию я тропу топчу!

Взгляд человека на портрете вновь изменился: теперь в нем зияла беспомощность сострадания.
– Не жалей меня, – понял Харитон. – Раз меня завели, значит, и я буду востребован. Не знаю, где и когда, но буду. Тебе не придется меня стыдиться, отец, и когда мы снова встретимся…  А мы встретимся! Там! Мы наконец-то перестанем прятаться друг от друга и все поймем. Ты-то уже понял, а мне еще предстоит помучиться, но и за это, за все – спасибо вам! Отец! Папа!
Ему показалось, что человек на портрете прикрыл глаза, соглашаясь, или это слезы застлали Харитону глаза – но он явственно ощутил прилив мужества. Теперь он мог идти к маме.

– Слава Богу, нашелся, – сказала мама, когда он предстал перед ней, готовый утешать и поддерживать.
Ничего этого делать не пришлось. Мама словно окаменела внутренне, находясь внешне в непрестанном движении. Куда-то звонила, с кем-то ровным голосом говорила, благодарила за соболезнования  и подтверждала: «Да, все там будем, конечно… Но Петя, слава Богу, не мучился, он заслужил такую легкую смерть». Мама перемыла все окна и даже безделушки из серванта, поменяла тюль, и когда Харитон, потрясенный этим авралом – раньше только предпраздничным – попытался усадить ее в кресло, Христя одернула его: «Ей так легче». Маме нужно было чем-то себя занять, но когда она принялась разгребать шкафы, не выдержала и Христя.
– Мамочка! – взмолилась она. – А вот этого нельзя делать. Папина душа еще тут!
– Да, Петя здесь, – согласилась, помолчав, мама. – Извини, Петенька, я была не права.
Христю мама то и дело гнала домой: «Иди к детям. Папа бы не одобрил, что ты так надолго оставляешь их на чужих людей».
– А, может, переберешься к нам? – всякий раз предлагала Христя с робкой надеждой, но мама отказывалась решительно: «Я хочу остаться здесь. С вашим отцом».
– Может, ко мне пока перейдешь? – предложил и Харитон, и мама глянула на него с сердитым укором: «Я сказала нет, значит – нет, и оставьте меня оба в покое».
 Христю мама таки выпроводила, а  Харитона задержала, чтобы вместе попить чаю. И призналась чуть смущенно: «Я папу иногда  слышу, как он ходит по прихожей».
 – Он и у меня был.
– И что? – вскинулась мама. – Он тебе что-нибудь сказал?
– Нет. Просто смотрел. С портрета. С моего портрета. Я узнал его по глазам.
Никогда прежде Харитон и предположить не мог, что будет так доверительно беседовать с мамой о запредельном. Смерть отца словно сдернула с нее покров материализма.
– У тебя его глаза, – улыбнулась мама. Так благодарно, словно цвет глаз был личной заслугой Астахова-младшего.
– Ты сочтешь меня сумасшедшим, если я скажу, что иногда портрет оживает? Глаза оживают и меняются. То мои, то не мои.
– Хочешь сказать, что эта девушка, Галя, написала что-то вроде портрета Дориана Грея?
– Нет, она зарядила портрет своими флюидами, но он так долго провисел на моей стене, что я его перезарядил. Как бы переписал изнутри. И теперь через него ко мне приходят близкие люди. Бабушка приходила…
– Ты, наверное, был сильно подшофе?
– Я ее вспомнил, представил себе, а потом глянул случайно на портрет и увидел, что она мне улыбается. Оттуда.
– Как – улыбается?..
– Ободряюще. У портрета стали ее глаза. Черные.
– Странны дела твои, Господи! – произнесла мама нараспев. – Я читала, помню, что через портреты и фотографии к нам являются умершие. Но ведь сейчас чего только не пишут. И с инопланетянами люди встречаются едва ли не на каждом шагу… Чему верить?
– Не чему, а кому. Себе.
– А ты сам веришь, что так бывает? – спросила мама как-то совсем по-детски. Так некогда мальчик Тоша спрашивал ее, можно ли избежать смерти и старости.
– Верю, – и соврал и не соврал Харитон. Он то верил в это, то нет, низвергаясь с высот духовного бессмертия в самый что ни на есть могильный, червями заполненный атеизм. Им, как ни странно, был обязан он Рине с ее проповедями вечной жизни.
– В какое все-таки странное время мы живем, – как удивилась мама самой себе. – Все меняется – образ мыслей, идеи, приоритеты. Мы с папой считали, что люди тянутся к мистике от безнадежности. Одни к церкви приохотились, другие кинулись ко всяческим колдунам, целителям. Да и куда пойдешь, если на лечение, на операцию денег нет, а жить хочется? А теперь, вот, мне кажется, что Там кто-то есть, кто наблюдает, помогает…
– Есть, – кивнул Харитон. – Люди его называют Бог, так короче, но мне думается, это не совсем верно. Он – Создатель, Отец. И наш отец теперь у Него. Он попал в надежные руки, мама, ему теперь лучше, чем нам. И, ты знаешь, – помедлил он прежде, чем признаться. – Я рад за него. У меня такое чувство, будто он в разгар войны уехал в какой-нибудь Уругвай. В безопасность.
– Знать бы наверняка! – горько вздохнула мама.
– Узнаем.
– Когда сами там будем?
– Здесь – мне так кажется! – нам нельзя это знать по двум причинам. Если там лучше, люди откажутся выполнять свое земное предназначение, а если там пекло, исчезнет смысл в самоусовершенствовании.
– Хочешь сказать, поэтому человечество себя вот-вот уничтожит? – справилась мама  и, кладя конец разговору, стукнула по столу ладонью. – Ладно, Тоша, вернемся на Землю.
И нацепила личину строгой Эльвиры Алексеевны, каковой Харитон привык ее видеть.
– Ты когда-то писал какую-то мистику для Дарьи, вот у тебя крыша и поехала. Еще тогда. Потому что нельзя углубляться в такие дебри. Ты, надеюсь, уничтожил свое писание?
– Да, – соврал Харитон.
– Правильно. Человек должен жить в своем времени, спасать природу, помогать людям… С похоронами Совет ветеранов поможет, флот. Сева взял отпуск, все организует. Какие все-таки люди вокруг хорошие!
В этой фразе Харитон услышал упрек в свой адрес и встал.
– Так что мы решили? Ты идешь ко мне, или я остаюсь здесь?
– Ты идешь к себе, а я остаюсь здесь. С Петенькой.

В день похорон, с утра, Христя рыдала, запершись в ванной, но мама так и не облегчила душу слезами.
– Христинка! – постучала она в дверь ванной. – Машина пришла. Пора.
На выходе из дома Харитон хотел было взять маму под руку, но она резко выдернула локоть: «Я сама. Я еще пока что не инвалид».
Христина, утираясь концами черного шарфа, благодарно уцепилась за брата. В семье Христю называли папиной дочкой. С Петром Харитоновичем они всегда находили общий язык. Дочь, а не сына брал Петр Харитонович на охоту и на рыбалку.
«А я кто, маменькин сынок?» – поддел себя Харитон, волоча сестру вслед за шагающей широко Эльвирой Алексеевной. Он был странно спокоен. Наверное, оттого, что определил для себя словом то место, куда ушел отец – Безопасность. Не чугунная средневековая сковородка – живописная местность, где счастливые предки приветствуют вновь прибывших ласковыми улыбками. Если воздается каждому по вере его, то на том конце туннеля встретят и Тошу те, кого он потерял, казалось бы, навсегда.
Сева Обнорский помог жене и теще вылезти из машины, но и ему Эльвира Алексеевна не позволила вести себя к гробу. Сева за то время, что они с Харитоном не виделись, сильно заматерел; молодая жилистость сменилась обстоятельностью фигуры, уже отягощенной брюшком, а лоб прорезала высокая вертикальная складка. Сева сохранил вызывающую красоту нибелунга – его внешность истинного арийца повергла бы в транс идеологов немецкого фашизма – но этот нибелунг был ответственным человеком, кавторангом и отцом двух детей, тогда как его шурин так и остался лоботрясом. Из-за этого возмужавший Сева Харитона разлюбил и разуважал, а Харитон стал редко появляться у Христи. И сейчас Харитон и Сева обменялись лишь нарочито скорбными взглядами.
Группа людей на площадке перед Матросским клубом – бывшие сослуживцы и подчиненные покойного, друзья и соседи – расступились, пропуская семью. Впереди, уверенно шагая, шла мама.
«Откуда у тебя такая танатофобия? – спросил себя Харитон. – У родителей ее нет. Наверное, они вдоволь насмотрелись на смерть. Отец на службе, а мама на работе. Не от мамы ли мои страхи, когда она стояла в операционной, беременная мной? Она кого-то спасала, и ей было трудно, но она сдерживалась, сдерживалась…».
В их семье процветал культ сдержанности. Считалось верхом непристойности открыто проявлять свои эмоции, как отрицательные, так и положительные.
«Наверное, я не зря дрался все детство, – вновь подумал издалека Харитон. На похоронах он присутствовал только телом. – Я разряжался. Христя рисовала, ходила в секцию… Зачем я сейчас об этом думаю? А что, если я родился поперек судьбы? Выпал из уготованной? Страх смерти проявился во мне еще до того, как утонул сосед. Тот случай на охоте, тот заяц…».

На охоту его, пятилетнего, взял отец. Они уже стояли у газика, готовые возвращаться, когда подтянулся последний из их компании, отцов друг дядя Вова. В победно поднятой руке он нес за уши зайца, и заяц плакал, как маленький ребенок. Он излучал такое страдание, что оно сотрясло Харитона от макушки до ступней. Ему самому сделалось очень больно. До нестерпимости. А заяц как понял, что только от мальчика дождется он милосердия, и смотрел на Тошу, только на Тошу, и скулил тоненько.
– Ему же больно! – завизжал Тоша. – Отпустите его!!
– Жаркое отпустить? – хохотнул дядя Вова. – Это, Тоша, жаркое!
– Он живой! – взвыл Тоша. – Ему больно, больно!
– Петька! – повернулся дядя Вова к отцу. – Чего это у тебя пацан такой нежный?
– Он нормальный, – ответил жестко отец. Отец понял и пожалел сына. – А вот ты – нет! – грозно рявкнул он на довольного собой дядю Вову. – Добить не мог? Знаешь, что здесь ребенок!
И, оторвав от себя Тошу, подтолкнул его к одному из офицеров: «Витя, вы отойдите с ним. Погуляйте!».
Они отошли, и почти тут же над поляной прогремел выстрел. Заяц отмучился. Тоша – нет.
– Ты что с мальчонкой творишь, сынок дорогой Петр Харитонович? – разгневалась бабушка, когда Тоша рассказал ей о зайце. Бабушка культ сдержанности не исповедовала. Напротив, на языке у нее всегда было то же, что на уме. – Мальчонка впечатлительный такой, а вы… Дурни!
– Мама! – попыталась осадить ее Эльвира Алексеевна: бабушка подрывала авторитет отца.
– Так, а что вы с детьми делаете?! – не унялась горячая Екатерина Семеновна. – В доме они живут, в семье или в казенном учреждении?
Бабушка была веселой, говорливой, она даже двигалась шумно, а за стиркой и готовкой громко пела старые песни. Когда она выводила низким своим, звучным голосом: «Черноглазая казачка подковала мне коня», Тоша искренне верил, что песню эту сочинили про его бабушку Катю. Была бабушка кубанской казачкой, прибавила себе два года, чтобы уйти на фронт. Она хотела попасть в кавалерийскую часть, но попала радисткой в мотострелковую. В самом конце войны, в Одесском госпитале, Катя познакомилась с бравым моряком Лешей, они поженились, и в сорок шестом у них родился первенец, сын Иван. Этот сын рано стал отрезанным ломтем, женившись после летного училища на москвичке.
«Муж – голова, а жена – шея, – все объяснила Катя огорченному Алексею, когда сын впервые не поздравил отца с днем рождения. – Куда шея повернет, туда и голова смотрит. Мы для Ванькиной жены рылом не вышли, чтоб с нами знаться».
Утешением и опорой семьи стала дочь Эля, родившаяся зимой 49-го, 23-го февраля.
«Я тебе сделала подарок, – написала мужу Катя из роддома. – Девочку-воина. Удалая будет казачка. На меня похожа, такая же черноглазая. Так что поздравляю с двумя праздниками сразу: с Днем нашей Армии и с Ефросиньей».
Алексей назвал дочь Эльвирой.
«Ты что, Кать, того? – взбунтовался он против решения жены. – Ее же задразнят! Кто в наши дни такие имена дает детям? Ты когда в последний раз видела Ефросиний?».
Алексей Иванович умер рано, сказались и ранения, и контузия, а овдовевшая Екатерина Семеновна обосновалась  в семье дочери. С Астаховыми уехала она на Дальний Восток,  доверив «родовое гнездо», домик мужа на Корабельной,  попечению соседей. Когда Петр Харитонович поступил в Академию, и семья перебралась в Ленинград, Екатерина Семеновна от семьи оторвалась. «Домой мне надо, – объявила она дочери. – Нельзя дом долго на чужих людей оставлять.»
Переезду в Ленинград Эльвира Алексеевна очень радовалась: она предвкушала, как приобщит детей к достижениям мировой культуры, а в свободные вечера они с мужем будут ходить по театрам и на концерты. Дети разрушили ее радужные мечтания: в Ленинграде они стали непрерывно болеть. Не смогли они прижиться в строгом северном городе: в нем им недоставало воздуха, света, цветовых пятен. Под его серым небом они вконец затосковали по югу. Не хотелось ни гулять, ни посещать Оперу, куда мама купила абонементы. Родными здесь были только картины, приобретенные мамой на вернисаже – пестрые крымские пейзажи. (Вернисажи были страстью Эльвиры Алексеевны. Возможно, глядя на картины, как в окна другого мира, она усмиряла собственную, ей самой неведомую тоску по чему-то «забудничному»?).
Когда врачи вынесли вердикт: детям вреден питерский климат, из Севастополя приехала бабушка. На семейном совете постановили, что Екатерина Семеновна с Элей и детьми возвратятся в Крым, а Петр Харитонович уж как-нибудь «похолостякует». Так будет лучше для всех: детские болезни в чужих, зачастую сырых углах,  мешали Петру  учиться. Эля опечалилась, по покорилась неизбежному, а для детей наступила самая яркая полоса в их жизни. Бабушкин домик с его печным отоплением и туалетом на улице, с садом и огородом показался им раем после промозглых ленинградских квартир. А еще в доме был чердак, превращавшийся то в рубку корабля, то в рыцарский замок, то в логово доброго разбойника. Мама вернулась на работу, бабушка хлопотала по хозяйству, а Тоша и Христя шалели от ощущения свободы. Бабушка не возражала против соседской ребятни, приходившей к ее внукам – при условии, что они не нанесут урон ее натуральному хозяйству - и всяческим играм, изобретать которые умел Харитон, конца не было. Дом, сад, чердак стали местами действия самых невероятных приключений.
Сказочный домик продали, когда Петр Харитонович получил звание, должность и четырехкомнатную квартиру в центре. Дети рыдали на чердаке – в каюте своего гибнущего фрегата. Они не понимали, как бабушка, так любившая свой садик и огород, могла согласиться с решением родителей. Но бабушка болела, а родители сочли непозволительным для себя иметь лишние квадратные метры. Вероятно, впоследствии тогдашнее решение показалось им опрометчивым, но они не стали после драки  махать кулаками. Семья перебралась в центр, и очень скоро бабушка покинула родных навсегда. Как раз когда Тоша был в пионерском лагере, где ему ужасно не нравились линейки, тихий час и мухи в компоте. «Так хотела бабушка, – призналась мама впоследствии. – Она тебя берегла. Знала, что ей совсем недолго осталось».
Бабушка была такой же яркой страницей Тошиной биографии, как ее домик на Корабельной, и эту страницу он перечитывал в самые мрачные свои дни – почерпнуть свет и радость. После смерти бабушки закон сдержанности вступил в полную силу. Оставалось лишь вспоминать, как Екатерина Семеновна защищала внуков, ругая маму.
«И в кого ты уродилась  такая снежная королева? – горячо недоумевала она. – Ладно Петр, он мужик, ему чувства проявлять не положено, но ты-то – мать! Ничего не говорю – ты хорошая мать, заботливая, но не ласковая! «Нежности телячьи, нежности телячьи!», – передразнивала она Эльвиру Алексеевну. – А что в них плохого, в нежностях? У мальчонки твоего врожденная реактивная истерия, ты как медик знаешь, что это такое, а вы из него спартанца воспитать норовите! Не вырастет он спартанцем!».
«А вот теперь побудь спартанцем, – сказал себе Харитон, приближаясь к гробу отца. – Хотя бы внешне. Внешне ты всегда не такой, как внутренне».
Он собрался с духом, посмотрел на тело в гробу и – узрел чудо. Петр Харитонович преобразился в того молодого красавца-старлея, каким Харитон видел его только на фотографиях. Умерев, он словно сбросил с себя груз прожитых лет. Может быть, оттого, что перестал сдерживаться?
«Здравствуй, – мысленно сказал ему Харитон. – Наконец-то ты рядом. Ты бывал рядом с Христей, когда вы ездили на рыбалку и охоту, но я охоту ненавижу. Охоту и войну. Может, в прошлых жизнях навоевался по самое не могу?».

«Я перезадержался!» – понял Харитон, украдкой взглянув на часы.
– Ну, и куда ты уже спешишь? – перехватила его взгляд мама. – Приятели с бутылками заждались? Конечно, с ними тебе интереснее, чем со мной!
– Мама! – взмолился Харитон. Но не рассказывать же было о Рики, которую в эти минуты обаяет Валерий Скляр! Или – что еще хуже – Скляр отошел отлить, встретил кого-то и напрочь забыл о незнакомой девушке.
– Что – мама? Ты у меня сколько не был? Для чего ты вообще пришел, если тебе некогда попить со мной чая?
– Я попью, – смирился Харитон.
– Не дай Бог, уедут Обнорские! – как запричитала мама. – Я же останусь совсем одна! Случись что, меня по запаху найдут! И не кричи «мама!», я правду говорю! Нет бы, позвонил, спросил: «Мама, тебе ничего не принести с рынка? Картошки, арбуз?». Так нет, я сама все таскаю! Сева помогает, а он, между прочим, служит, у него дети! Уедут Обнорские, на кого мне полагаться? Лишь на себя!
Нечто подобное она говорила лишь однажды – на поминках, когда, сидя с отрешенным лицом среди повеселевших, приободрившихся людей, произнесла очень тихо: «Вот я и осталась одна».
«А мы?» – заспорил Харитон.
«У вас своя жизнь, свое окружение. Это естественно, что дети уходят в свою жизнь».
Но тогда она была и здоровей, и моложе, а сейчас ждала от детей большего, чем они могли дать. Она цеплялась за них, а Харитон… цеплялся за маму. Ему больше не за кого было ухватиться. Не за Рину же! Ей он нужен теперь даже не как конь с яйцами, а как таблетка от одиночества. Причем, эту таблетку использовать можно еще и в качестве литературного раба.
«Окстись! – тут же скомандовал себе Харитон. – Рина всегда тебе платила. Честно и вовремя. Даже, наверное, переплачивала!».
– Ты уже был у своей Рины? – как прочла его мысли мама.
– Нет! – дернулся Харитон. – Я же сказал – я был в море.
– Ты с ней поссорился и поэтому ушел в море?
– Я с ней не ссорился, – поморщился Харитон. И добавил про себя: «С ней попробуй поссорься!».

Стояла зима. Декабрь. Последние предновогодние дни. Рина позвонила и потребовала запыхавшимся голосом, чтобы сценарий он привез срочно, причем не к ней домой, потому что туда ей забегать некогда. Они пересекутся в городе в шестнадцать ноль-ноль, на площади Пирогова: «Я возьму, что ты там накропал, и поеду эту фигню продавать. Но я очень спешу, не опаздывай!».
Он приучен был не опаздывать. Он явился на встречу даже раньше шестнадцати. День выдался холодный, с моря дул пронзительный ветер, и Харитон понял, что второпях оделся слишком легко. Накануне его сильно знобило, и предновогодний сценарий для кабака он делал, буквально давясь словами. Ничего смешного на ум не шло, да и Рина предупредила: «Тошка, не умничай! Чем вульгарней, тем лучше. Такой там контингент. Чурки деревянные, хуже буратин!».
«Ты профессионал, – внушал себе Харитон. – Ты сделаешь любую пургу, и сделаешь качественно. Чтобы нам и впредь заказывали всяческую пургу!».
Он думал, что голова у него раскалывается от сомнительных приколов и славословий, но, скорей всего, он все-таки заболел. Просто накануне, в угаре зарабатывания денег, ему было не до себя любимого. Зато сейчас, содрогаясь под нордом, он проклинал свою неосмотрительность: мог бы хоть шапку нацепить! И негодовал на Рину, которая опаздывала уже на двадцать минут. Зайти в магазин погреться Харитон не решался – Рина могла появиться с минуты на минуту, неизвестно с какой стороны. Не увидит его – помчится к нему домой, не застанет там, и окажется, что зря они напрягались. Харитон сделал свою часть работы, остальное зависело от Рины, и надо было, кровь из носа, ее дождаться.
В тот день Рина побила все рекорды непунктуальности. Она опоздала на полтора часа и появилась именно в тот момент, когда Харитон, почти превратившийся в ледовое изваяние, решил плюнуть на заработок, а Рину выпнуть из своей жизни. Она бежала к нему со стороны улицы Льва Толстого. Еще издали заметив его скукожившуюся фигуру, Рина звонко расхохоталась и простерла к нему руку в перчатке. Она указывала на него пальцем, словно предлагая прохожим вместе с ней насладиться зрелищем столь прикольным!
– Ну? – спросила она со смехом. – Давай!
Харитон молча сунул ей папку, развернулся и пошагал прочь от нее.
– Тошка! – закричала она вслед. – Эй, на баркасе!
И, нагнав его, затарахтела, то ли оправдываясь, то ли нападая: «Меня саму задержали эти козлы! Я полчаса просидела перед кабинетом главного перца, потом он куда-то урыл, потом…»
– А пошла ты! К  перцам! – не сдержался промерзший насквозь и глубже Астахов. Способность Рины открывать любые двери ногой была ему хорошо известна. Так же, как ее привычка опаздывать.
– Ты сидишь в тепле, кропаешь свою нетленку… – Харитон не позволил ей повиснуть у себя на руке, и она засеменила рядом. – А я бегаю! Общаюсь со всяческими уродами! Ты же этим заниматься не хочешь! Тебе гениальность мешает! Которой у тебя, кстати, нет! Если б я не моталась, как угорелая, я б и сама все отличненько написала! Мне просто некогда этим заниматься!
– Если я тебе не нужен, отвяжись от меня, – выцедил Харитон и прибавил шагу.
– Тошка, не злись! – спохватилась Рина. – Не беги так! Я же на каблуках!
– А хоть на лыжах! – рявкнул он, сворачивая к лестнице, ведущей на Гоголя. К родному дому. В тепло.
– Тошка!!
– Ты не обязательный человек, – на лестнице он все-таки обернулся – расставить точки над «и».- С тобой пойдешь в разведку – окажешься в гестапо!
Рина с вершины лестницы смотрела на него страдающими глазами, но ему не было ее жаль. Он спешил, потому что едва держался на ногах, и по лестнице скатился почти бегом. Добрался до тепла, и в нем его  развезло.
«Кажется, из-за этой суки я схватил пневмонию! – подумал он, торопливо забираясь под одеяла. – Вот же сука!».
Время погрузилось в туман. Сил на то, чтоб доползти до кухни и поставить чайник, не было. Их вообще не было. В дверь звонили, но Харитона это как бы и не касалось. Друзья уже празднуют, и черт с ними!
– Тошка! – долетел до него громкий голос Рины. – Ты же дома! Не тихорись!
«А пошла ты!» – тупо подумал Харитон и накрыл голову подушкой.
– Тошка, слушай в отсеках! – неистовствовала за дверью Рина. Теперь она била в дверь ногой. – Это Дед Мороз и Снегурочка! С подарками! Открывай! Тошка, у меня руки сейчас отвалятся! Ну, не виноватая я! На этот раз я правда не виноватая!
За дверью послышались многие возбужденные голоса – Ринин приступ двери произвел впечатление на соседей, и Харитон таки выбрался из постели. От неприятностей нельзя прятаться, их надо встречать лицом к лицу, только так и можно их победить. Иначе догонят и саданут в спину.
Неприятность по имени Рина чуть не сбила его с ног, врываясь в квартиру.
– Извините, я не хотела! – на лету бросила она переполошившимся соседям. – Я ключ забыла, а он не открывает… – И с лета переключилась на Харитона. – Ты что, заболел?!
– Прикалываюсь! – буркнул, пробираясь к постели, Харитон. – Кажется, это твое любимое слово.
– А «скорую» вызывал? – прониклась, наконец, Рина его состоянием. И решила взбодрить его. – Так вот она, «скорая»! Уйди с дороги, дай я проеду! Сейчас будем тебя лечить, кормить…
И, оттащив на кухню два пакета, весящих чуть меньше ее самой, решительно скинула дубленку.
– Тошка! – взмолилась она, разматывая шарф. – Знал бы ты, каких сил мне стоило впарить этим перцам твою халтуру! Ты бы мне памятник поставил на своем рабочем столе! Нет, ты все сварганил, как надо! – спохватилась она тут же. – На их уровне! Они ссали кипятком и в воздух чепчики бросали! Ты лучший усладитель уродов, так что я тебе денежку принесла! И продукты к Новому году!
Харитон посмотрел на нее хмуро из своего далека и закрыл глаза. Еще вчера ему хотелось и продуктов – почему-то вареной колбасы, напоминающей о детстве, розовой, с вкраплениями сала - и денег, чтоб купить всем подарки: маме, Обнорским, Рине. Рине он собирался подарить шарф.
Он вновь провалился в полунебытие, когда рядом возникла Рина. Ее холодная ладонь у него на лбу, а затем – по-настоящему встревоженные глаза.
– Ты мерил температуру?
– Иди к Теме, – попросил он.
– Я предупредила, что меня сегодня не будет. Он только рад. Наведет друзей, будут балдеть под музон. Держи градусник! Нет уж, нет уж, слушайся тетю! Тетя Рина знает, что делает!
Ее слова впивались ему в мозг раскаленными иглами, и чтобы избавиться от них, Харитон попытался сосредоточиться на собственных ощущениях. Рина не иглы вгоняет, а занозы. Маленькие, горячие, красные. Господи, ну зачем она столько говорит! Заговаривает болезнь?
– Я тебя сейчас уксусом разотру, – говорила Рина. – Не хрен глотать всякую химию! А жар спадет, попьешь куриного бульона! Астахов, положись на меня! Я тебя заморозила, я и вылечу! К Новому году будешь здоров, как бык. Как бык – нет, это я погорячилась, не твое амплуа. Как символ года конь!
Новый год он встречал в постели, в обществе Рины, не пускавшей к нему даже членов его семьи: «Не хватало еще и вам слечь! А за Тошу не волнуйтесь, он в надежных руках!». Рина была весела, заботлива, остроумна и, как всегда, он простил ее. В конце концов, это она выбила деньги! Сам бы он не сумел!

«Рина – моя новогодняя женщина. Вечно новогодняя. Вечно с обновками. Часто – не по размеру…»

Мама не хотела отпускать Харитона, и это было понятно: Петенька ушел, и Эля ощутила безбрежность своего одиночества. За чаем Харитон  терзался тревогой, мама же, напротив, повеселела. Она взахлеб рассказывала о своих друзьях и приятелях, об их детях и внуках, и о том, какие все они хорошие люди. Харитон слушал вполуха. Он беспокоился о Рики, девушке как бы из девятнадцатого века.
– Ты не слушаешь меня! – почувствовала мама. – Вот о чем я говорила сейчас?
– О флоте, – ответил наугад  Харитон.
– Я говорила о дяде Славе, друге твоего папы! Ты хоть помнишь дядю Славу?
Дядю Славу Харитон очень хорошо помнил. Дядя Слава любил с ним разговаривать, потому что Харитон умел слушать.
–« Проходим Средиземное море… – уединившись с Тошей на балконе, вспоминал дядя Слава. – Смотрим – американцы. У берегов Греции. Что-то потеряли, водолазов спускают за борт. Командир приказывает: «Ходим вокруг них!». Ходим! Они: «Русские, что вам надо?». Командир приказывает: «Не отвечать!». Ходим дальше. Они опять: «Вам что-то нужно?». Командир: «Ходим, смотрим, не отвечаем!». Они в третий раз: «Русские, вам нужна помощь?». Тут уж командир махнул рукой: «Все, уходим!».
Дядя Слава расхохотался заразительно, и Харитон присоединился к нему. Он словно видел воочию и сверкающую водную гладь, и корабли на ней, и дядю Славу на палубе крейсера «Жданов» – бесшабашного веселого лейтенанта, который верил, что все у него отлично, а дальше будет еще лучше.
–« А как Генсека потеряли! Он в самолете, а мы его по морю сопровождаем! И уже у берегов Америки – бац: нет самолета! Где?! Мы – назад, вперед, опять назад! Нет, и все тут! Ну, куда запропастился самолет с Генсеком на борту?! Кэп чуть не поседел! Зато как иностранцы, наверное, удивлялись: носится крейсер «Жданов» по океану туда-сюда, туда-сюда! – И, отсмеявшись, дядя Слава добавил с горечью: –Старенький он стал, ветеран. От стенки оторвется – затонет! – И, чтоб хоть как-то распотешить себя, вновь погрузился в прошлое: – А как на нас пеликаны налетели! Умора! У них был перелет, а тут – мы! Ну, они устали крыльями махать и сели на крейсер. Всей стаей. Весь крейсер – в пеликанах, представь!»
Тоша представил и тоже развеселился.
–« Все сначала радовались – все ж твари живые! Матросы их на руках таскали! Гладили их, как кошек! Многие ж до того пеликана в глаза не видели, а тут – бессчетно! Радовались мы, радовались, а им понравилось, что их везут, еще и кормят, они улетать раздумали! А они же гадят! И вот идет наш крейсер по океану, мало что в пеликанах от мачт до палубы, так еще и в пеликаньем дерьме! Их же прорва, экипаж убирать за ними не успевал! Командир приказал: «Гнать их!». А они не улетают! Ох, мы помучились, пока они не продолжили перелет!»
– Так что дядя Слава? – оборвал воспоминания Харитон.
– Умер дядя Слава! – объявила с вызовом мама. – Сколько людей, офицеров поуходило из-за этих придурков, иначе не назовешь, которые там! – И она почти свирепо указала пальцем на потолок. – Сколько адмиралов строило, растило этот флот, и нате вам! Им он не нужен!
– Такое уже случалось, по-моему, – вспомнил Харитон разговоры в семье деда.
– При Хрущеве, – подтвердила мама. – Резали корабли. Но потом-то спохватились, начали восстанавливать. А теперь, после распада страны… – И она махнула обреченно рукой. – Все летит в тартарары, а ты…
Ее тревога за судьбу флота перешла в тревогу о судьбе сына.
– Твои друзья, хоть и оболтусы, а за ум взялись! Я как-то Рому встретила в городе. С женой идет, с ребеночком, все так хорошо одеты. Ладно, иди уже, – по-своему поняла она тяжкий вздох Харитона, сознающего сполна свою социальную несостоятельность. – Иди, раз невтерпеж!
– У меня встреча. Со Скляром.
– Денег поклянчить? – уточнила сурово мама.
– Нет, по работе…
– А ты в науке разбираешься? Какую работу тебе может предложить Скляр?! Что ты врешь?! – Она встала и, порывшись в навесном шкафчике, протянула сыну зеленую двадцатигривенную купюру. – Не надо ни у кого просить!
– Не надо! – отшатнулся Харитон.
– Надо! – возразила резко мама. – Вернешь когда-нибудь. Да! Там в коридоре пакет. В нем твои вещи!
– Какие – мои? – не понял Тоша.
– Бумаги твои. Сам с ними разберешься, а я от всего лишнего избавляюсь. Разбирала вчера папины архивы – нашла. Тебя же Христинка в новый дом собирала, ты у Димы сидел, пил, тосковал! Вот она и сунула впопыхах… Кажется, это то, что ты писал когда-то для Дарьи!
«Все – судьба!» – подумал уверенно Харитон. И вспомнил о пиковом валете.

Его худшие опасения подтвердились: Рики одиноко стояла в аллее, на том самом месте, где они встретились накануне.
– Извини, – потемнел лицом Харитон. – И где этот гад?
– Почему – гад? – искренне удивилась Рики. – К нам подсели какие-то господа, друзья Валерия, и у них нашлись дела…
– Узнаю друга Леру!
– Он мне столько интересного рассказал… Ты не должен сердиться на него, он вовсе не обязан развлекать меня, когда его ждут дела.
Харитон представлял себе, какие дела ждут Лерку в выходной день, и вскипел внутренне пуще прежнего: Скляр бросил его девушку в чужом городе, а может, и в чужом мире, чтобы выпить водки в куда более интересной ему компании.
– Он тебе звонил, но ты был…
– Временно недоступен. Моя мама медик, она считает мобилки очень вредным изобретением человечества.
– Это так? – уточнила, округлив глаза, Рики.
– Прогресс внес в жизнь людей много вредного для здоровья, – признал Харитон  отчасти правоту  мамы. – Тем паче, что мы ни в чем не знаем удержу!
Харитонова злость на Скляра скатилась на Рики – тоже еще, корчит из себя целку! – а затем перетекла на все человечество.
– Мы – вечные дикари! Меняем золото на бубенчики! Просто раньше мы не представляли для себя такой опасности, как сегодня! Тебе все еще нравится мое время? – уточнил он, насмешливо косясь на нее.
– Я еще не все поняла.
«Я назвал ее моей девушкой! – поразился сам себе Харитон, когда Рики под его взглядом  потупилась . – А ведь она мне и правда нравится! Я потому и разозлился на Лерку, что ее могли увести! Или приехал бы на тарантасе какой-то Лева! Я уже и в Леву на тарантасе поверил! Ну, почти! Захотел поверить!».
– Я тебя напугал? – спросил он примирительно. – Извини, я бываю излишне резок.
– Мне грустно, – ответила она и вскинула на него  тоскливые по-собачьи глаза. – Все, что я здесь вижу и слышу, так расходится с нашими представлениями о вашем веке! Могло ли оно быть иным, ваше настоящее? – озадачила она Харитона нежданным вопросом. – И если да, то в чем виноваты мы?
– Вы – грезили, – как обвинил Харитон. – А нельзя свои грезы воплощать в жизнь других людей! Успокойся, ваши лучшие умы и чистые души были не лучше и не хуже им подобных во все времена!
 – А что это такое – время? – у самой себя спросила Рики задумчиво. – Ежели не глядеть на часы, не смотреться в зеркало, никуда не торопиться – его как бы и нет. Есть смена времен года, и то не везде… Харитон, вы все знаете о времени?
– Ничего, – сердито ответил он. – Лично я – ничего. Для меня время – запах, долетающий издалека. Может быть, с Леты. Потому что в зеркало я все же смотрюсь. И вижу в нем все новые и новые лица. А те, кто знает все, знают еще меньше, чем я! – провозгласил он в сердцах, разозлившись на все лучшие умы всех времен и народов. – Они вредят жизни экспериментами над ней, но так ничего и не узнают. Да оно им и не надо!
– Значит, из наук самая верная – гуманитарная наука! – снова огорошила его Рики.
– Возможно, наименее вредная. Хотя… Она ведь тоже экспериментирует. На уровне мысли, слова. А потом это слово кем-то воплощается в мобильный телефон, например. Ученые утверждают, что к 2020-му году треть населения Земли вымрет от рака мозга из-за мобильников, но кто откажется от такой удобной игрушки?
– Вот теперь ты меня по-настоящему напугал…
– До 2020-го года можно и не дожить! – бросил он едко и сам себя устыдился: напугав девочку не от мира сего, он ни на шаг не приблизился к спасению человечества. Впрочем, какой из него спасатель! Он ведь уже не верил в поток светлых энергий, всемогущество добрых сил!.. – Мы друг для друга – лишь соседи по планете. По коммуналке, полной грязи и тараканов. Мы и болтаем так много оттого, что все – одиноки. Одинаково одиноки, – добавил он, механически пробуя на вкус эти похожие, полные округлостей слова. В них ему привиделись вдруг капли невыплаканной воды…

Харитона Астахова от потребности быть понятым избавил Валерий Скляр, потерявший его исповедальную повесть. Харитон над повестью трудился и день и ночь, даже во сне шлифуя слова, соизмеряя образы и мысли, доводя текст до общей цвето-звуковой гаммы и не забывая при этом о сюжете – стремительном, как горная река в период дождей. Он хотел ясно и ненавязчиво донести до современников благородную идею объединения землян под знаком Света. Ведь так все просто и очевидно: сияние многих солнц разрушает черные дыры!
Скляр появился у него в тот момент, когда он завершил труд и жаждал поделиться достигнутым. (Недостигнутым? Полудостигнутым?).
– Я почитаю, – пообещал Валерка. Сунул рукопись в пакет и забыл ее где-то вместе с пакетом. Гениально рассеянный ученый то и дело оставлял свои зонтики, кошельки и мобильники в местах, где он расслаблялся.
– Только не грузи меня! – упреждающе заорал он, когда Астахов поинтересовался его впечатлениями о рукописи. – Не читал я твой роман! Не успел! Роман – чушь, новый напишешь, но в том пакете был мой загранпаспорт! И виза! Вот это действительно беда!
Речь Валерки повергла Харитона в такой ступор, что он не сумел ни загоревать, ни разгневаться. Его окутала черная вселенская пустота, в которой погасли разом все звезды. Ярость пришла позже. Стиснув зубы в кулаки, Харитон метался по городу, и от идеи всечеловеческого единства душа его в те минуты была так же далека, как от догмата христианского смирения.
«Урод! – твердил он в такт шагам. – Козел! Визу он потерял! Ты свою визу восстановишь, а я свою рукопись – никогда!».
Масла в огонь гнева плеснула Рина, которую Харитон чуть не сбил с ног на улице.
– Значит, так было предопределено свыше! – безапелляционно заявила она. – Значит, ересь ты написал, Астахов! Провидение изъяло твой труд, и тебе радоваться надо, что тебя остановили вовремя!
Вместо того, чтоб обрадоваться, Харитон набросился на Рину.
– Ты по какому праву Леркин козлизм вешаешь на Провидение? – свирепо  осведомился он. – Ах, да, ты же носительница Истины!
– Какой ты глупый, Астахов! – не обиделась Рина. – Избалованный капризный ребенок!
И снова он оказался в пустоте без единой звезды. В своей прокуренной квартире, со спасительной бутылкой вина на столе.
«А ты кем себя проявил? – коварно спросил его за распитием вина внутренний голос. – Не носителем Истины? Для кого ты творил, если так возненавидел ближних своих? Скляр ведь потому и орет, что кается! А Рина хотела тебя утешить. Не те нашла слова? А ты всегда находишь именно те? Если б ты мог перечитать сейчас свой трактат, ты, возможно, согласился бы с Риной. Для себя самого ты сделал, что хотел, а другим от тебя ничего не нужно. Думать иначе – значит, впадать в грех гордыни! Хочется писать – пиши рекламные ролики! Вот они точно будут востребованы!».
– Что я могу для тебя сделать? – виновато спросил Лерка по телефону.
– Полечиться принеси, – буркнул  Харитон. Он смирился с утратой,  хотя… Горечь осталась.  Так хотелось посмотреть не себя в зеркало своего творения!
– Я козел, урод, алкоголик, но ведь я не самый плохой парень на свете?! – взбодрился Скляр. – Кстати, документы мои нашлись! Я их выкупил у  бомжа. А твой роман бомж, зараза, не оценил! –добавил он уже весело. – Вот такой у нас народ! Стоит ли стараться для такого народа?
– Не стоит, – согласился Харитон.
Единственным, кто пожалел о пропаже рукописи, был Ринин сын Тема.
– Что ж вы так, дядя Тоша! – укорил он. – Вы бы лучше мне дали, чем дядь Валере. И почему вы в одном экземпляре печатали? У вас что, копирки нет?
– Я собирался еще над этим работать.
– И черновика не осталось?
– Это и был черновик.
– А если заново сделать? Вспомнить, о чем писали? Не все же вы забыли! Мне интересно!
– А мне уже нет.
– Рукописи не горят! – утешил его Тема зазубренной с детства фразой, и Харитон кивнул, усмехнувшись. Он представил себе, как его рукопись – изобилующий правками текст – витает  где-то в запредельности, и Высший Разум сокрушается о ничтожности человеческого ума. Все, что мы делаем, мы делаем для себя. Кроме рекламных роликов.

– Ты не сторонник прогресса? – констатировала озадаченно Рики.
– Технического, – уточнил Харитон. – Когда наука отрывается от искусства, она превращается в самодовольную бюргершу, а другого прогресса, кроме технического, я что-то не наблюдаю.
– Ты помнишь?!.. – обрадовалась она, и Харитон отрезал, не дослушав: «Нет!». Когда на него так надеялись, он чувствовал себя чуть ли не главным предателем мира.
– Мне надо вернуться! – заявила Рики решительно. – Это мой долг. Ты мне поможешь?
– Как? – покосился он на девушку со страдальчески полыхающими глазами, и глас рассудка шепнул глумливо: «Да, помоги ей вернуться в дурдом!».
– Я не знаю, как, но знаю, ты сможешь. Именно ты. Мы не случайно встретились!
Харитон инстинктивно бросил взгляд под ноги. Никаких карт на асфальте не валялось.
– Ты ошиблась во мне, – объявил он. – Я и себе самому не всегда могу помочь. Вот сейчас, например, я должен быть на работе. Стоять перед начальством и бить себя в грудь. Это был бы естественный поступок разумного человека. А я что делаю? Ищу тарантас девятнадцатого века! Нормально?!
– Тарантас – это всего лишь машина, – очень тихо проговорила Рики. – Не машина времени, нет. Никуда он никого не перевозит. Это мы ее перевозим, ищем в ней укрытие от собственных страхов. Настоящая машина времени – в нас. Это мы сами и есть. Не все хотят верить в это, но ты веришь.
– Я дал тебе основания так думать? – язвительно справился Харитон. И вспомнил о рукописи, которую именно вот сейчас, по прошествии стольких лет, нашла мама.
– Да, – уверенно объявила Рики. – Ты не стоишь сейчас перед начальством, как бы это сделал другой.
– Это означает только, что я дурак!
– Ты не от мира сего. Не из мира сего.  Поэтому ты мне поможешь.
– Зачем? – нарочито безучастно справился Харитон. Рики походила сейчас на революционерку, задумавшую теракт.
– Затем, чтобы предотвратить революцию.
Астахов сам не ожидал от себя, что может так хохотать – до слез, совсем как Валерка Скляр.
– Ты в своем уме? – спросил он, отдышавшись. И сам себе ответил. – Конечно!
Рики глядела на него в упор – и с вызовом, и с осуждением во взгляде.
– Теперь, когда я увидела последствия революции, я должна рассказать об этом людям моего времени.
– И тебе кто-то поверит? – сыронизировал он над ней, собой и всеми людьми всех времен. – Не было тех, кто пытался предотвратить?
– Они рассуждали теоретически. А я – очевидец!
Харитон  вынул из кармана мобильник, демонстративно повертел его и убрал.
– Не верю! В разум человечества! – провозгласил он. – У большинства разума нет. Прошу не путать с рассудком. Рассудок есть, а разума – нет. И это правильно. Сообщество шибко умных похоронило бы себя еще раньше. Поверь, и я когда-то мыслил, как ты! Пока не стал наблюдателем конца света.
– Но ты не смеешь о других судить по себе! – вспыхнула Рики, превращаясь в пламенную революционерку. Ей очень не хватало сейчас ее платья, шляпки и пистолета в ридикюле.
– Откуда кто знает, что движет поступками других? – согласился с ней Харитон. – Нам дано только предполагать, но всегда мы других обвиняем в своем невежестве.
– Я должна тебе рассказать о важном, – помолчав, сообщила Рики. – Но теперь не знаю, осмелюсь ли.
– Как решишь, – пожал он плечами. У него разболелась вдруг голова, и все сделалось безразлично.
– Мы должны поговорить о тебе.

О себе Харитон разговаривал ежедневно. С самим собой. Остальных он с изнанки интересовал мало. О нем с ним любила потолковать Рина, но, по сути, лишь вещала в уничижительном тоне. Толкала речи. Она самоутверждалась, а он ей позволял это. До времени. Потому что главная мизансцена их романа была еще впереди, и не следовало торопить события. Разговаривать о себе с незнакомкой Тоше решительно не хотелось. Тем более, что мама  дала денег, и этим избавила от желания исследовать человеческие типы. Желания резко упростились.
– Ты боишься! – как обвинила его Рики.
– Я устал, – жестко возразил Харитон. – Устал ждать несуществующий тарантас и самому себе сочинять былины. Вон я их уже сколько насочинял! – потряс он пакетом с рукописью. Пакет был большой и довольно тяжелый.
– Превосходно! – обрадовалась вдруг Рики, перевоплощаясь мгновенно из революционерки в наивную гимназистку. – Куда мы пойдем? Не говорить же нам здесь, в толпе!
– Лавочка устроит?
Рики огляделась по сторонам и воззрилась на Харитона с недоумением: на лавочках плотно сидели люди.
– Тогда – ко мне.
– Но… – начала она неуверенно, и Харитон перебил: «Мы будем сидеть тихо, а на дверь повесим записку: «Я покинул Солнечную систему».

Рину они встретили у подъезда.
– Ну, и где тебя носит? – наступательно спросила она, цепким взглядом пройдясь по Рики. – Я здесь парюсь уже черт те сколько!
– А мы договаривались на определенный час? – с преувеличенной любезностью справился Харитон. Встреча с Риной обещала  скандал, а его Харитону хотелось еще меньше, чем беседы о себе с загадочной незнакомкой.
– Мы так и будем здесь торчать? – раздраженно спросила Рина. – С девушкой можешь не знакомить, если не хочешь. Это, как я поняла, твой товарищ по работе! Кстати, с работы тебя выставили! С позором! Вчера еще можно было что-то переиграть, но тебе же некогда заниматься глупостями! Девушка! – заулыбалась она Рики – Он, конечно, очень импозантный мужчина, но у него есть один маленький недостаток: он дармоед!
– Это не единственный недостаток! – помешал ей Харитон развить обвинение. – Но поливать меня грязью при совершенно незнакомых тебе людях – это нормально?!
– Да какой грязью?! – протестующее возопила Рина и тряхнула крашеными бледными волосами. – Ты на себя посмотри!
– Посмотрю, когда сочту нужным. Ты говорила, у тебя ко мне что-то срочное?
– Уже нет! – бешено сверкнула глазами Рина. – У тебя же теперь другой деловой партнер! Вы же сейчас сценарий обсуждать будете! Боевичка! Для Международного фестиваля! Девушка! Вы кто, менеджер, исполнительный директор? А, я поняла: режиссер!
Рики молча рассматривала Рину – и удивленно, и сострадательно. Рина ее взгляд поняла.
– Меня жалеть не надо! – выкрикнула она. – Себя пожалейте! Он же вам на голову сядет, да еще и нагадит!
И, резко развернувшись на каблуках, стремительно зашагала прочь.
– Прости, – выдохнула Рики.
– Это ты прости, – хмурясь Рине вслед, выдавил Харитон. Он знал, что Рина еле сдерживает себя, чтоб не расплакаться, и одновременно соображает, как избавиться от юной соперницы.
– Наверное, мне надо было с ней объясниться? – виновато проговорила Рики. – Сказать, что не имею на тебя видов…
«Не лезь хоть ты в мою жизнь!» – чуть не рявкнул Харитон, но сдержался.
– Я сам разберусь. Попозже. Ну и как, у тебя отпало желание поговорить обо мне? Уже все стало понятно?
– Напротив, – покачала головой Рики.
«Еще одна доморощенная Кассандра! – вскипел в душе Харитон. – Господи, ну почему, почему мне на них так везет?!».
– Она позвонит, – пообещала доморощенная Кассандра . – Она очень настойчива. И… у тебя уже была такая женщина. Такая же, но моложе.
«Когда ты успела навести обо мне справки?» – чудом не взорвался Харитон. Ситуация совершенно ему не нравилась. Чем дальше, тем больше.
– Нет, нет! – Рики ощутила ярость, прущую из Астахова, и попыталась успокоить его. – Мне показалось…
– Крестись!
Она послушно осенила себя крестным знамением и спросила: «Ты веришь в Бога, Харитон?».
– Это так важно?
Он все еще был внутри ситуации, как в черной дыре, и чувствовал себя идиотом. Дичью. Зайцем-подранком в руке охотника.
– Это всегда важно.
– Здравствуйте, Тоша, – поприветствовала его возвратившаяся из магазина соседка и любопытным взором вперилась в Рики. – Вы Рину видели?
И Харитон, механически ответив: «Да, только что», подтолкнул Рики к дверям подъезда.
Соседка во дворе появилась во время. Не заговори она с Тошей, он вполне мог бы наломать дров.
- Не будем о Боге говорить на пороге!


«Мы всегда – на пороге, – подумал он, разливая кофе по чашкам. – Очередная мудрая до банальности мысль! Но если сейчас начнется душеспасительный разговор, я уйду смотреть боевик!».
– Я верю в Бога, – решил он сразу же расставить точки над «и». – Но не в того, которого рисует мне церковь.
– Хорошо, – улыбнулась с облегчением Рики. – Тогда ты помнишь, что Христос на небо вознесся – в теле, и Богородицу с Земли забрал – в теле.
– Я при этом не присутствовал! – вознамерился Харитон закрыть тему. – А чужим свидетельским показаниям не доверяю. Возможно, именно этот эпизод относится к области мифотворчества, но об этом тебе лучше поговорить с Риной, которую мы только что наблюдали. Она дока по части христианства, а я не хочу рассуждать о том, о чем не имею ни малейшего представления!
– Ты имеешь, – сообщила многообещающе Рики.
– Да?! –снова чуть не взорвался Харитон.  Господь послал ему еще одну фанатичку! Покруче Рины. – Я был одним из апостолов?!
– Нет, нет! – затрясла она головой. – Я тебя видела совсем в другом месте.
– А можно подробнее? – Харитон вдруг развеселился. Такой разговор его устраивал. Такой идиотизм был все же лучше психологических изысков в духе Фрейда.
– Я тебя видела сверху. Совсем недолго.
– И как я выглядел? – глумливо справился он. – Как сейчас или как на портрете?
– Совсем иначе, – прошептала она и воззрилась на него жалобно.
– Можно узнать, чем ты занималась наверху? – не сжалился Харитон.
– Я… перемещалась сюда. Я ведь говорила уже, что тарантас – такая же машина времени, как троллейбус, а мы перемещаемся сами по себе. Обычно – душой, но изредка – и душой, и телом. Вот как я.
– И как тебе удалось перетащить тело через столетия?
– Не знаю! – она чуть не заплакала, но сдержалась и выпрямила стан. – Наверное, в одном месте мы проваливаемся в некую дыру, а потом появляемся из другого лаза. Время – это пещера с множеством ходов. Я не знаю, как понятнее выразиться, я ведь самая обычная барышня.
– Не похожа ты на обычную, Харитина свет Михайловна!
– Если бы мы с Левушкой не настроились заранее на успех нашего предприятия, я бы очень испугалась. 
– Человек шел, шел и провалился в люк! – подсказал Харитон.  Глас рассудка в нем сейчас превалировал над инстинктами первооткрывателя, но Рики не поняла этого.
– Да! – благодарно подтвердила она. – Именно так! Но прежде чем оказаться тут, я побывала где-то еще…
– Транзитом! – вновь поддел Харитоновский глас рассудка.
– Там нет ничего, но есть все, – не услышала его Рики, погруженная в собственные переживания. Она пыталась выразить их словами. – И оттуда можно видеть. Всех людей, все их жизни, все времена… Не желай мы так сильно попасть в век двадцатый, я б, наверное, вернулась из того места домой. Или оказалась Бог весть где. Но мое желание было учтено. Почему я и спрашивала, веришь ли ты в Бога…
– Не повторяйся, – потребовал Харитон. Инстинкт первооткрывателя в нем уже пробудился от летаргии. – И каким таким образом я могу тебе помочь предотвратить революцию?
– Ты поможешь мне вернуться, и только! Ты поможешь мне найти лаз!
– По-моему, ты сама знаешь, где он. В аллее.
– Лаз – это не какое-то определенное место! – чуть не заплакала от его тупости Рики. – Представь, ты ныряешь в море, но ведь ты не выныриваешь точно там же, где нырнул! Мы должны поискать! Вдвоем! Левушка едва ли приедет, а одна я здесь пропаду!
«Вот сейчас все брошу и буду искать ту точку на Земле, откуда попадают в эпоху Тутанхамона!» – проникся Харитон гласом разума и тут же этот глас в себе заглушил.
– А если эта точка дрейфует? – спросил он уже с любопытством. – Сегодня – здесь, завтра – там?
И, давая волю фантазии, подумал, что на пресловутую точку указывал пиковый валет. Этой картой, выпавшей из колоды судьбы, она и была помечена в пространстве. Но дворники честно выполнили свои обязанности.
– Я буду слушаться тебя, как слушалась бы брата, – пообещала Рики с трогательной доверчивостью. – Я буду делать все, что ты скажешь.
– Отлично! Только – что я скажу? Мы еще не добрались до моей личности. Кем я был и чем занимался, когда ты меня узрела с высоты… какого полета? Орлиного? Воробьиного?
– Я не могу определить расстояние, – Рики нервно закусила губу и свела брови у переносицы. – Я была очень далеко, но видела все, как с двух саженей.
– И что это нам дает? – справился Харитон насмешливо и прикурил сигарету с фильтра. Он стыдился признаваться себе, что верит Рики. Ну, или почти верит.  Завис в двух саженях от намерения искать лаз. И впрямь! Если есть лента времени, почему на ней не может быть дыр?
– Ты знаешь больше моего, – воззрилась на него Рики так, словно он принадлежал к касте бессмертных. – То, что для нас – фантастика, для вас – реальность. Вы ее сотворили, прочитав наши книги. Если ты напишешь свою… Ты ведь пишешь! – утвердительно проговорила она.
– Рекламные ролики, – пожелал разочаровать ее Харитон.
– Тот господин, Скляр, – не поверила Рики, – он мне рассказал… Он крайне жалеет, что потерял твою книгу. Он сказал еще, что ты – уникум.
– Вот уж точно! – поиздевался над собой Харитон.
– Он сказал, ты принадлежишь к типу… – Она нахмурилась, вспоминая, что именно ляпнул подвыпивший Валерка, и произнесла с облегчением. – никому не нужных гениев. Сперва он сказал – непризнанных, а затем поправился: ненужных. Сказал, что таких много, непонятно, для чего созданных, что он и сам из таких, что он так бы и остался ненужным, если б однажды не разозлился очень сильно.
Не мог Склар не похвалить себя!
– И сколько он перед этим выпил? – развеселился Харитон.
– Немного. Нет, он пьян не был… Я рада, что он такого мнения о тебе! Я рада, что не ошиблась!
– А ты меня выбирала? – снова насторожился Харитон.
– Нет, я – увидела, – простодушно призналась Рики. – Я тебя видела оттуда, и Господь милосердный мне послал тебя здесь.
«А ведь кто-то послал! – подумал Харитон  и со смирением, и с сарказмом. – Именно – послал! Может, в этом и заключается мое земное предназначение, чтобы меня использовали для девушки из тарантаса? Нормально! Пойти туда, не знаю, куда! На поиски того, чего нет. В духе теории невероятности, адептом которой я уродился!».
– Тоша! – Рики  коснулась его руки, и он вздрогнул.
– Никаких идей! –объявил он и посмотрел на нее пристально. – Кстати, что ты там говорила о моих женщинах? Откуда информация?
– От Валерия, – выдала Рики Скляра и тут же бросилась его защищать. – Он очень тебе сочувствует!
– Валерий не был знаком с моей бывшей.
– Но вы из одного общества, – покраснела, смутившись, Рики.
– Понятно! Что может быть интересней, чем частная жизнь другого человека?  - И тут же осадил себя: «А и впрямь! Что человеку может быть интереснее человека? Жизнь зданий? Размножение червей? Человека  с испокон веков больше всего интересуют Бог, Человек и Человечество. Такое вот триединство».

О том, что Рина и Дарья – близнецы-сестры, Харитон слышал и раньше.
– Это что, твой тип женщины? – полюбопытствовал Димка, когда Астахов познакомил его с Риной. – На Дарью очень похожа.
– Чушь! – отрезал Астахов. Как можно сравнивать безалаберную Дарью с хозяйственной Риной, готовой, к тому же, по первому зову прийти на выручку. Но и Артур, совершенно не склонный к мудрствованиям, обмолвился, пообщавшись с Риной: «Ураган-баба. Совсем, как та».
– Женщины вообще страшные существа! – лицемерно вздохнул Роман. – Зачем только мы на них женимся!
Они собрались тогда на мальчишник – проводить Попеску в новую, семейную жизнь, но Рина их мальчишник испортила. Завалилась в кафе, где они сидели, и, возвестив: «Я свой парень!», принялась перетягивать внимание на себя. А когда она удалилась «попудрить носик», друзья Астахова, крайне ею недовольные, помянули Дарью. Тоже не добрым словом.
Мысль о Дарье навела Харитона на мысль о пакете. Он порылся в нем, извлек толстую папку с надписью «Роман веков», небольшой, в старинном переплете из плюша, альбом  и пакетик с печеньем. В совокупности все это означало, что мама продолжает заботиться о сыне, но предполагает объединиться вскоре с мужем.
– Можно? – Рики глядела на папку сияющими глазами.
– Да, конечно, – безучастно ответил Харитон. Он думал о маме. Альбом он сразу же отложил на подоконник: на встречу с собственным прошлым, таким, в сущности, счастливым, его сейчас попросту не хватало. Этот альбом он очень хорошо помнил. Родители завели его, когда он родился. Отбирали  лучшие фотографии и делали подписи. Чтоб ребенок, когда вырастет, знал, где и в каком возрасте его «фотили». «Тоше годик», «Первый раз в первый класс», «Тоше шестнадцать»… Заканчивался альбом свадебной фотографией Тоши.
«Опять Дарья! – подумал досадливо Харитон. – Прямо какой-то день Дарьи!».
– Я могу это прочесть? – спросила завороженно Рики.
– Да, конечно, – повторил Харитон из глубины болезненного раскаяния.
– Но… Мы должны это сделать вместе! Тогда нам легче будет искать!
– Нечего там искать! – поморщился Харитон. – Там бред полный! Одно название чего стоит! «Роман веков»! Так Дарья называла эту галиматью!
– Но писал ты!
– А перечитывать не хочу!
– Тоша! – взмолилась Рики. – Это важно, я чувствую!
«Да, наверное, – согласился с ней Харитоновский голос крови. – Иначе как бы эта папка оказалась здесь именно сейчас?».
– Вечером, – пообещал он. – Сейчас нам точно кто-нибудь помешает.
Он был прав. Как и Рики, предрекшая, что Рина появится. Правда, Рина не появилась, а проявилась по телефону. Убежденная, что овладела не только собой, но и ситуацией.
– Астахов! – ударил в ухо Харитону ее хохочущий голос. – Ты  то чучело на каком огороде раскопал?
– На дальнем, – покосившись на Рики, выдавил Харитон. И переместился на балкон. Рина, одетая, как всегда, с иголочки, оценила бедняцкий Рикин прикид и начала агрессию с классической женской мести.
– Она уже ходит в моих тапочках? – ласково поинтересовалась Рина.
– Тебе тапочки нужны? – успел вставить реплику Харитон.
– Я потерплю! Я же знаю твое финансовое положение, Астахов! Покупай ты своим пассиям хотя бы тапочки, ты бы…
– Короче! – перебил он. – Если ты все сказала…
– Я только начала! – интимно промурлыкала Рина.
– Тебя не разорят твои монологи?
– Меня есть кому поддерживать материально. Я, в отличие от несчастной мамы Эли, вырастила нормального сына!
– Давай по делу!
– Ох, какие мы грозные! – пропела Рина злорадно. – Я вас из койки вытащила? Простите! Не рассчитала! У вас там страсти кипят высокие, а тут я с прозой жизни!
– Давай о прозе! – потребовал Харитон.
– Слушай! – не вняла Рина. – А твоя пассия не дочь олигарха? Тогда, конечно, тебе не до бедной Ирины Афанасьевны! Ты творишь роман века!
– Да! Я творю роман века! – рявкнул Харитон. – Что еще?
– И когда можно будет перезвонить? – тоном пай-девочки справилась Рина.
– Завтра.
– Завтра будет поздно.
– Значит, не перезванивай!
Такого ответа он не ожидал от себя. Рина – тем более. Она отключилась тут же.
«Что сделано, то сделано! – и с сожалением, и с облегчением сказал себе Харитон. – К этому все шло!».
В городе к ним как к паре относились по-разному. Одни считали  Рину  мученицей, а Харитона альфонсом, другие – Рину  хищницей, а Харитона добычей. Рину устраивал вариант  первый. Харитон с ним мирился, потому что он работал на Рину.
«А иди ты! – сказал он в сердцах и себе, и Рине, и с размаха запустил телефон в противоположную стену комнаты. – Звони!».

– Наши родители готовили нас к очень суровой жизни, – рассуждала шестнадцатилетняя Христя. – Вот кем бы вырос ты, не держи они тебя в ежовых рукавицах? Ты бы вырос неженкой!
Христя ходила по комнате, наслаждаясь и каждым движением своего тренированного тела, и своим лицом – когда бросала мимолетные взгляды в зеркало, - и, конечно, своим умом, острым и проницательным.
– Родители предвидели нечто такое… то, что происходит сейчас!
– А когда мир был лучше? – снисходительно спросил Харитон. И вспомнил – опять! – Великую Французскую революцию.
– Мы родились в довольно благополучный отрезок времени, – сообщила сестра. – Все было более-менее.
– В пределах нашей с тобой видимости.
– А ты, брат, все еще веришь во всеобщее счастье всего человечества? – Христя с иронией глянула на него и вновь метнула взгляд в зеркало. – Мы говорим только о нас и наших родителях.
О себе и своих родителях они говорили часто. Особенно часто – после кончины бабушки. Иногда им казалось, родители их не любят, просто честно выполняют свой долг. Может, они им вообще не родные?..
– А вы рассмотрите себя внимательно! – посоветовала мама, когда десятилетняя Христина таки задала ей этот вопрос. – Ты на папу похожа. Те же волосы, овал лица, подбородок. Только глаза мои фамильные, черные. А Тоша, наоборот, уродился в мою породу, но с папиным цветом глаз.
Мама к вопросу дочери отнеслась с полнейшим спокойствием. Она читала в книгах по воспитанию, что дети в определенном возрасте начинают сомневаться в кровном родстве со своими старшими.
– Все-таки мы их дети! – вынесла тогда вердикт Христя.
– А ты бы хотела, чтоб это было не так? – поддел Харитон.
– Не знаю, – призадумалась сестра. – Тогда многое стало бы понятно. У других и ругаются, и все, но все как-то… естественней! – вспомнила она взрослое слово. И поспешила расшифровать его. – Как у нас при бабушке! А теперь нас все дергают, все одергивают!
– Нам прививают хорошие манеры, – ехидно просветил Харитон.
– И мы из-за этого не как все! – осудила сестра родителей. – Надо мной девчонки в школе смеются! Все друг с дружкой ругаются, а я не ругаюсь! И мне противно, когда они чавкают, и когда у них мороженое по пальцам течет, а они их лижут! И когда…
– А меня бьют, – просто сообщил Харитон.
– А вот этого я никогда не позволю! – как поклялась сестра. И вскинула голову. – Никому.
Христя свое слово сдержала. Она исполнила мечту брата и записалась в секцию дзюдо. Христя взялась превратить себя во всесторонне развитую личность. Помимо секции, она ходила в художественную школу и на курсы иностранных языков, английского и испанского. Испанский они с Тошей изучили вдвоем, а вот английский у Тоши не пошел. В школе у него был французский, а на языке Шекспира он не смог запомнить ничего, кроме «тейбл». «У меня романская языковая группа, – объявил он сестре. – Я эти английские слова даже выговорить не могу!».
В школе Христя была твердой хорошисткой, но все ее занятия вкупе оставляли на отдых так мало времени, что на семейном совете постановили: мама уйдет с работы. Временно. Пока  целеустремленная дочь не поступит в институт. Христя поступила с первой попытки и без всякого блата. При конкурсе восемнадцать человек на место. Но на четвертом курсе, почти на финишной прямой, учебу бросила. Она вдруг резко изменила приоритеты, превратившись из современной молодой леди в  патриархальную жену.
Родители очень переживали.
– До диплома всего ничего осталось! – сетовала мама. – Вы с Севой уже столько лет знакомы!  Неужели нельзя было подождать еще год?!
Только брату Христя призналась, чем было вызвано ее неожиданное решение.
– Наши родители умрут, если я рожу внебрачного ребенка! – мрачно сообщила она. – А брать академку?.. Сева человек военный, его куда угодно могут услать. Так что, брат, обойдусь я как-нибудь без диплома.
Разговор этот состоялся через месяц после свадьбы, о которой нибелунг мечтал больше четырех лет.
Христя заканчивала школу, когда на нее положил глаз лейтенант Обнорский. Его страсть оставила ее равнодушной. Она была самодостаточной девушкой, жаждавшей независимости и образования, а двадцатитрехлетний Всеволод казался ей чуть ли не стариком. К тому же, по глубокому убеждению Христины, у них не было  общих интересов. За исключением спорта, разве что. Ни в поэзии, ни в живописи Сева не разбирался, и Христя, взметнув надменные брови, объяснила соискателю руки, что родилась не затем, чтобы варить кому-то борщи.  Другой на месте Севы оскорбился бы навсегда, но Сева обожал Христю. Когда она уехала на учебу, он всеми правдами и неправдами пробивал себе командировки в Москву, лишь бы только с ней повидаться! Христина оставалась непреклонной. «Ты не ко мне сюда летаешь, а к своему папе, – высокомерно заявляла она. – Из корыстных карьерных соображений». Благородный Обнорский ни разу не напомнил Христине, что и Петр Харитонович Астахов сделал карьеру не без поддержки своего папы, Харитона Петровича: сама мысль о «волосатой руке»   казалась ей омерзительной. Прямодушная Христя даже как-то в упор спросила отца: «Правду говорят, что ты по блату стал адмиралом?». За отца ответила мама – с придушенным гневом в голосе: «А вы часто своего папу видите? Он то в море, то на учениях! Если все это – по блату, то да!».
Брату Христя призналась позже, с раскаянием: «Даже если наш дедушка и помог папе, что из того? Это бездарности пробиваются сами, талантам надо помогать». И Харитон, хоть и был в ту пору правдоборцем-максималистом, с ней согласился. Отец дома бывал набегами, но и дома его не оставляли в покое, дергая то и дело по телефону. На уме у Петра Харитоновича была служба, и одна только служба.  «Мы для отца – вроде как вспомогательный флот», – ответил Харитон Христе.
Терпеливый Обнорский свою принцессу  завоевал. На базе ее аналитического ума. Христя сравнила его с прочими, крутившимися возле нее субъектами, и предпочла им.
– У нас с Обнорским все получилось с точностью до наоборот, – исповедалась она Харитону. – У людей сперва великая страсть, а затем они либо женятся, либо разбегаются, а я замуж вышла по расчету. Сначала я Севу зауважала – надежный, красивый, самостоятельный. Потом привязалась к нему, а уже потом полюбила.
– Но вуз-то можно было закончить! – принял брат точку зрения родителей.
– Я поняла, что мне это не надо. Я посредственный художник. Талант моего уровня не вправе требовать жертв.
– А не смирение ли это паче гордыни? – уточнил недоверчиво Харитон.
– Я человек трезвомыслящий, – улыбнулась Христя. – На подарок, на продажу я и сейчас хоть что изваяю, но при этом отдаю себе отчет, что мое как бы творчество ничего не стоит с точки зрения мировой культуры.
– Не в мой ли это огород камень?
– Брат! В этой жизни каждый отвечает лишь за себя! Это, кстати, один из девизов нашей семьи. Я, кажется, поняла, откуда ноги растут у наших с тобой заморочек. Из древних родовых замков.
– В Шотландии? – поддел Харитон.
– На Смоленщине! – победно парировала Христина. – Ты никогда не затруднялся поговорить по душам с бабушкой Калерией Павловной, а я с ней как-то потолковала.

Бабушка по отцу, Калерия Павловна Черевинская, и впрямь не располагала к общению. Она была кичлива, обидчива, и  ее раздражали дети.
– Петр! Они очень плохо воспитаны! – выговаривала бабушка Калерия сыну, когда он приходил к ней с семьей, что случалось только по большим праздникам. – От них столько шуму! А грязи! Они плохо вытирают ноги! Ты заметил, что твой сын кладет локти на стол? А твою дочь я вчера поймала за руку, когда она без спроса трогала безделушки в моем серванте! Я понимаю, они станичники, казачкины дети, но ты отец, ты обязан объяснить им, как ведут себя в гостях приличные люди!
За столами бабушки Калерии и впрямь сиживало когда-то  Политбюро чуть ли не в полном составе, не говоря уже о выдающихся личностях эпохи.
Бабушка происходила из балерин Большого театра. Замуж за Харитона Петровича она вышла, когда покинула сцену.  После того, как убедилась, что жених не просто вояка с большими звездами на погонах, но принадлежит к старинной дворянской фамилии. (Не без примеси плебейской крови, конечно, но кто нынче без примеси!). Сын, поздний ребенок, дался ей с трудом и стал жертвой ее воспитательных трудов. Вероятно, Петр вздохнул с облегчением, когда, поступив в училище, перебрался из родного дома в казарму. Позже, женившись, в гости к родителям он предпочитал приходить один. Когда избежать коллективного визита не удавалось, Тошу и Христю до такой степени загружали правилами хорошего тона, что они, в конце концов, терялись и непременно совершали что-то не то. Мама, которую в разговоре с Петром Калерия именовала не иначе как «твоя казачка» или «станичница», тоже вечно попадала впросак: брала не ту вилку, а затем еще и перекладывала ее для удобства в правую руку, разрезала на кусочки всю отбивную сразу или принималась разделывать ножом курицу. Чего, кстати, никогда не делала дома! Калерия Павловна поджимала губы, и взгляд ее, обращенный на семейство Петра, излучал брезгливую безнадежность.
Если бабушку Катю дети называли просто бабушкой, то бабушку Калерию Павловну – по имени-отчеству, а про себя – «бабкой» или «мымрой». И вот с этой мымрой Христе удалось достичь консенсуса!
 Христя, студентка второго курса, зашла поздравить Калерию Павловну с днем рождения и принесла ей в подарок свой натюрморт.
– Картинка твоя, конечно, мазня, – фыркнула Калерия Павловна. – Но сама ты недурна стала. Чувствуется наша порода!
Христя уродилась русоволосой, с тонкими бровями и  тонкими, насмешливо изогнутыми губами, с отцовской ямочкой на подбородке.
В благодарность за фамильную ямочку Калерия Павловна угостила внучку чаем с пирожными и даже спела несколько старинных романсов, аккомпанируя себе на пианино. А затем, растаяв от одобрительного внимания, поведала Христине, что по отцу та принадлежит к сливкам дореволюционного общества. Вихри истории разрушили родовое гнездо Астаховых и подпортили кровь его обитателей неравными браками с представителями интернационального сброда: комиссарами из крестьян, беспоместными шляхтичами и латышскими стрелками. «А вот от станичников Бог до поры до времени миловал!».
– Моя мама –  достойный человек, – надменно заявила Христина.
– Кто же спорит, моя милая, – благосклонно улыбнулась бабушка Калерия Павловна. – Мне приятно, что ты чтишь свою мать. Это лишь подтверждает, что ты – нашей крови. Вот мой внук, твой брат, – увы, нет. Криминальный, по сути, элемент, классический Стенька Разин, дай ему волю! Сарынь на кичку!
– Что вам дает основания так думать?
– Я жизнь прожила, – гордо сообщила бабушка Калерия Павловна. – Я людей насквозь вижу.
– Так наша бабушка еще и шовинистка?! – восхитился Харитон, выслушав рассказ Христи.
– Тем не менее, это наша бабушка, – со смирением ответствовала сестра. – Представляешь, какие мы с тобой этнически пестрые? Казаки, которых так не любит Калерия Павловна, часто женились на добыче - турчанках, лезгинках, черкешенках. Ты поэтому такой черный и злой.
– Я злой? – искренне удивился Харитон.
– Бываешь. Ты подавляешь то, что в тебе клокочет, и тогда на тебя смотреть страшно. Хотя, конечно, Стенька Разин из тебя – как из меня балерина Большого театра!

Харитон ожидал найти Рики там, где ее оставил, на кухне, но Рики оказалась в комнате. Она стояла у полок с книгами, чуть приподнявшись на носки, убрав руки за спину, и скользила взглядом по корешкам. При виде этой ее позы гнев Харитона мгновенно унялся. До того, что он пожалел о своей вспышке. И зачем было отрываться на ни в чем не повинном телефоне? А если б он угодил телефоном в голову Харитине Михайловне?! Прямиком в висок?! Может, права была Калерия Павловна, обозвав его криминальным элементом?!
Рики потянулась было за книгой,  отдернула руку, и Харитон испытал столь теплое чувство к ней, что невольно заулыбался. Подобно Рики, близ чужих книжных богатств так вели себя лишь члены его семьи – никому из них  на ум не приходило взять что-то без спроса – пусть только полистать. Все прочие демонстрировали полнейшую, ошеломляющую бесцеремонность. Так ли уж неправа была  Калерия Павловна, ударив Христю по руке, когда та полезла в ее сервант погладить фарфоровую собачку?
«Что это я вдруг вспомнил Калерию Павловну? – удивился сам себе Харитон. – То Дарья, теперь Калерия Павловна! Призраки возвращаются?».
–Мне можно посмотреть эту книгу? – обернулась к нему Рики, и Харитон ответил торопливо: «Конечно. Тут все в твоем полном распоряжении».
«А не спешишь ли ты, парень? – напомнил о себе глас рассудка. – Как это - все? В каком - полном?».
«Заткнись! – посоветовал гласу Харитон. – А вдруг это – моя мечта?!  Воплощенная мечта о родственной душе!».

Родственными душами были Петр Харитонович и Эльвира Алексеевна, в этом ни у кого не возникало сомнений. Поэтому, вероятно, Тоша и Христя так часто ревновали родителей: «Они любят друг друга, а нас – как производное от себя».
Тоша и Христя всегда были на редкость откровенны друг с другом. С тех пор, когда подолгу болели, лежа на соседних кроватях. Или со времен Великой Французской революции?
Петр Астахов, парень с характером, на поводу у деспотичной матери не пошел. По выражению приятелей, он долго «перебирал харчами» и женился, когда его уже записали в пожизненные холостяки, на полной противоположности Калерии Павловны – сестре милосердия. Телепатическая связь, установившаяся между супругами, была столь прочной, что они почти не разговаривали между собой. «Ты что-то сказала?» – вдруг спрашивал за обедом Петр, и Эля отвечала: «Да, я хотела посоветоваться, что дарить Калерии Павловне на 8 Марта», Или, оторвавшись от готовки, Эля направлялась вдруг стремительно в комнату, где Петр Харитонович молча листал газету: «Что случилось, Петя, зачем ты меня звал?».
Они чувствовали друг друга на расстоянии. Это помогало им переносить разлуки, а большую часть совместной жизни  пришлось им провести врозь: корабль был не вторым – главным домом моряка. Та незримая нить, что связала их в юности, не порвалась, похоже, и со смертью Петра Харитоновича. Просто Эля отпустила своего Петеньку в бессрочное плавание, а, оставшись одна, вдруг сделалась разговорчива…
– Мы зря на них обижались, – покаялась Христина, когда они с Харитоном стали взрослыми. – Им сказочно повезло. Представляешь, они могли родиться на разных концах Земли и не встретиться. А могли  родиться в разные эпохи. Но они – совпали. И во времени, и в пространстве! Нам так не повезет, – добавила она  грустно. – Весь запас великой любви, что был выделен на семью, израсходовали родители.
– А вот черта лысого! – возразил Харитон. – Нам дали пример отношений!
– Чтоб в одной  семье, в двух поколениях подряд, шла такая масть в личной жизни? – покачала головой Христя. – Так не бывает!
– Отцу воздалось, – отрубил Харитон. – За мымру.

«Мымра» Калерия Павловна, овдовев, оказалась вдруг в вакууме. Она в толк взять не могла, куда подевались люди, собиравшиеся за ее красиво сервированным столом. Стоило уйти в небытие мужу, как дом опустел. Сын, и тот заезжал к ней нечасто, ссылаясь на дела службы. Экс-балерине волей-неволей пришлось налаживать отношения со «станичницей», хотя та на роль наперсницы не годилась. Казачка появлялась, когда ее звали, быстро, с сосредоточенным лицом, выполняла просьбы свекрови, но задержаться хоть на час отказывалась категорически: «Извините, Калерия Павловна, мне нельзя опаздывать на работу», «В другой раз, Калерия Павловна, сегодня я никак не могу». Что до внуков, то они бабку-мымру вычеркнули, похоже, из своей жизни прямо в день смерти деда. Это было негуманно, несправедливо, неправильно! О чем Эльвира Алексеевна в решительных выражениях сообщила Тоше и Христе.
– Бабушка Калерия Павловна – старый, больной, несчастный человек! – как прорвало ее перед лицом двух изваяний. – Она самый несчастный человек из всех, кого я знала в жизни! Те, у кого рук нет, глаз, ног, и те счастливей! Они под солнышком живут, а она – под софитами!
«Погасшими», – добавил про себя Харитон.
– Ее амбиции – это ее личная проблема, – заявил он, и Христя поддержала: «Да, мама. Как только дед выдерживал ее боярскую спесь!».
– Да какие же вы глупые, Господи! – всплеснула руками мама. – Они были к ней снисходительны! Оба, дед и отец! По-мужски снисходительны! Эта ее боярская спесь, как ты выразилась, ее сословные предрассудки – это все театр, игра! Она заигралась! Настоящим аристократам высокомерие не присуще, аристократизм – это уровень души, а не картинка с изображением родословного древа. Его себе сейчас только ленивый не нарисует! Теперь все подались в Рюриковичи!
– Наша бабка это сделала раньше всех! – не утерпел Харитон.
– Она не состоялась! – воззрилась на него мама с мольбой. – Как личность не состоялась! Она блистать привыкла, и вдруг оказалась на вторых ролях, в тени мужа, всего лишь супругой Харитона Петровича Астахова! Не балериной Черевинской, вокруг которой в свое время…
– Мы с Тошей подозреваем, – позволила себе Христя прервать маму, – что ее истинная фамилия – Червинская, но она ей показалась недостаточно благозвучной.
– А вам-то какое дело?!
– И вообще, мама, почему, рассуждая о голубой крови, Калерия Павловна никогда не упоминает о себе самой, о своем роде-племени?
– Вас это не касается, поняли?! – отрезала мама. – Ваш долг – не бросать ее теперь, когда ей не на кого опереться! Я не двужильная, между прочим!
– Может, нам к ней вообще переселиться? – вызывающе вскинул бровь Харитон. – Сидеть при ней день-деньской и слушать всякий бред про то, как она блистала. Она уже не в Большом – в Мариинке, между прочим, блистала! И сам государь-император ей ручку целовал!
– Вот! – вскричала торжествующе мама. – А я что вам говорила?! Старушка впала в маразм…
– Мы не настолько снисходительны, чтобы внимать ему.
– Вас никто не заставляет внимать! Достаточно, если вы будете звонить, привозить продукты, помогать с уборкой.  Калерия Павловна – это ваша работа! Пусть неприятная, но необходимая! Хирург не рассуждает, нравится ли ему пациент, которого он должен спасать, так вот и вы, все мы…
Дети молчали, и мама сменила тон: «Вы до сих пор живете детскими обидами. Да, они  самые едкие. Их забыть нельзя, но простить можно, нужно! Я ведь тоже раньше ох как на нее обижалась! Пока не поняла, что этим унижаю себя. Ну, кричала она всюду и везде, что я ей не ровня, такая-сякая, что из того?»
– Мама! – решилась, наконец, Христя. – Ты давно была у Калерии Павловны?
– А что? – встревожилась мама.
– Ничего, – ровным голосом ответила Христя. – Кроме того, что мы совершенно там не нужны. Наша бабушка в надежных руках. С ней живет тетка – косая сажень в плечах. Бабушка ее прописала с тем, что та будет ее досматривать, и оформила дарственную на квартиру.
– Как?! – ужаснулась мама. – И вы молчали?! Это вы виноваты! Вы ее бросили!
– Мы не бросали, – мрачно опровергла Христина. – Я часто к ней ездила. А про дарственную мы узнали только вчера. Мы с Севой повезли Калерии Павловне картошку, а свято место уже не пусто.
– Надо же что-то делать! – молитвенно воззвала мама. – Или вы ждете, пока эта мадам обворует, а то и убьет вашу бабушку?!
– Сделать ничего нельзя, – угрюмо оповестила Христина. – Все по закону. Калерию Павловну никто не признавал недееспособной, и она поступила в своем духе: предпочла нам того, кто будет смотреть ей в рот и восхищаться ее неповторимостью.
– Все это очень плохо закончится, – после трудной паузы произнесла мама.
– Это уже плохо закончилось, – глухо объявил Харитон. – Обратного хода нет.
– Но вы родные внуки! Вы можете опротестовать! В конце концов, есть же какая-то управа на аферисток!
– Но не на Калерию Павловну, – чуть не хором ответили брат и сестра, и Харитон посоветовал: «Забудь, мама. Никого из нас Калерия Павловна видеть не хочет и на дух не переносит».
– Да, мама. Она нас с Севой даже на порог не пустила. «Какие там еще внуки, какая еще родня? Никого у меня нет, кроме вас, дражайшая Милена Степановна!».
– Надо узнать, что это за тетка, навести справки, – не пожелала мама сдаться без боя. – Может быть, она вообще в розыске?
– Будь она в розыске, она не пошла бы к нотариусу, – лишила ее Христя и этой надежды. Но мама не унялась: «Я понимаю, это очень обидно, это ужасно, что она так поступила, но… Ради папы! Все же контролируйте ситуацию! Проверяйте, жива ли она! Счастье, что папа не дожил до такого ужаса!».
– Не думаю, что он бы очень удивлялся и ужасался, – шепнула Христя брату, когда они вышли от мамы.
– Наверное, Милена тоже из Рюриковичей! – усмехнулся недобро Харитон. Сам он на наследство не претендовал, но был глубоко возмущен поступком бабки, отдавшей в чужие руки не свою даже – дедову квартиру. Эта квартира, отойди она Христе, облегчила бы жизнь Обнорских. Свою двухкомнатную они могли бы сдавать, могли бы родить девочку, о которой мечтали…
Три месяца спустя они узнали – случайно - что Калерию Павловну похоронили. Потихоньку, как-то по-воровски, невесть где.
– Сева считает, мы должны подать в суд на  Милену, – обреченно вздохнула Христя. – Он считает, тут не обошлось без криминала, и мы должны потребовать эксгумации.
– Но мы такие, что ничего не потребуем! – рассмеялся безрадостно Харитон. – Даже если там полный криминал! Денег у нас нет с ним бороться! И нет веры в торжество справедливости!
– Да, брат. Не приучены мы ни требовать, ни просить!

– Ты научишь меня пользоваться компьютером? – спросила нерешительно Рики. И добавила пылко. – Я буду очень осторожна! Очень внимательна!
– Зачем тебе? – прищурился Харитон. – Что еще хорошего ты хочешь узнать о моем веке?
– Историю, – серьезно ответила она. – Мне представился случай узнать то, чего не знают мои современники. Могу ли я пренебречь такой возможностью?
– Но тебя не Александр Македонский интересует, ведь так? – уточнил на всякий случай Астахов. – Тебе ближе социал-демократы? Имена, явки?
Он угадал и с тяжким вздохом умудренного печальным опытом старца коснулся ее плеча: «Харитина Михайловна, душенька! Ты слишком красива, чтобы превращаться в оголтелую фанатичку!».
– Шарлота Корде не была красива? – строптиво спросила Рики.
– Не знаю, не встречал. Но голый человек в ванне всегда беспомощен. Даже если это Марат. Революция, мне сдается, сносит головы своим детям еще до того, как начинает их пожирать.
– Но меня убьют! Потом! – с вызовом бросила она. – Моих детей, моих внуков! И, зная это, я должна покорно ждать, когда чудовище войдет в силу?!
– Рики! – с тоской исторг Харитон. – Даже если ты убьешь Ленина, в каком-нибудь другом городе родится какой-нибудь другой Вовочка! Уж если поле начало плодить чертополох, дергай его, не дергай, не повыдергиваешь!
– Легко тебе рассуждать! Для тебя это – прошлое!
– Оно в сути – прошлое, – непререкаемо заявил Харитон. – Оно обратного хода не имеет.
–Ты знаешь это наверняка?! Знаешь что-то наверняка?!
– Например, свое имя. Свою дату рождения. А еще присказку: кто предупрежден, тот вооружен. Ты можешь уехать еще до революции.
– Но почему должна уезжать я?! – топнула ногой Рики. – Почему не они?!
– У них глобальные планы. Эксперимент общечеловеческого значения. Они умелые манипуляторы людьми, не чета глупышке Корде.  Эксперимент удался, и нам, в отличие от тебя и твоих детей, бежать некуда! Перекрыты проливы!
– О чем ты?!
– О том, что белое воинство ушло на кораблях в Бизерту, а для нас ее нет. Да и нет охоты бежать, тут ты права. Россия для меня уже  прародина, родина  – Крым, точка схода всяких лютых страстей. Моя мама уповает  на Россию, но мама обольщается. Не только потому, что Россия не способна защитить своих граждан в бывших республиках - потому что в самой России то же, что в Украине. И я, кстати, Украину люблю. Если б я ее не любил, я бы только радовался, что во главе страны стоит  отребье! Кучка националистов,  оголтелые фанатики - не народ, а правители – это вообще особая дегенерация двуногих. И давай на этом закроем тему революции и революционной борьбы. Уже доборолись!

Человек с портрета взирал на Харитона с беспомощным состраданием. «Когда-то ты станешь старым, – молча проговорил он. – Старым стать можно в любом возрасте. Если  ты не покончишь со своим разочарованием в жизни, все твои жизни схлопнутся в точку. Черную. Прежде ты был ярок, и твоя наивность пылала силой. Не суди людей. Они правы, когда стремятся спрятаться в толпе, надвинуть шляпу на глаза, одеться в серые одежды и общие фразы. Герой, стоящий в рост над павшими ниц, отличная мишень. И зря он считает, что кто-то глядит на него с восторгом. На него никто не глядит. Этот герой из детских книжек, что тебе читала бабушка, он был, есть и будет обречен. Пока нет идеи, за которую – хоть под пулю, хоть на костер. А такой идеи нет, потому что уже твои родители принадлежат к поколению конформистов, и твое разочарование есть капля в море разочарования всеобщего. Ты мяучишь и скребешься в железном мусорном коробе, и твои вопли бьют по нервам сердобольных людей, которым некуда тебя взять оттуда! Прекрати умничать. Стань опять молодым, и ты выйдешь из эпохи Разочарования целым. Тебе же удавалось это! Когда-то. Вспомни, когда! Ради Рики, вспомни!».
– Что? – спросила Рики.
– Что? – вздрогнул Харитон.
– Ты говорил о прежних жизнях…
– Я ничего не говорил.
«Домечтался? – осведомился язвительно голос здравого смысла. – О телепатической связи? Девчонка и так без башни. Сейчас ты ее зазомбируешь своими мыслеобразами, и поедет она в Киев. На Витеньку охотиться за неимением Вовочки. Чур меня! Наш гарант не достоин кисти Давида!».
«Галины», – встрял  не по теме мачо с портрета.
«А вдруг? – в пику им осведомился Харитон. – Вдруг так было задумано?».
«Сбрендил?! – перепугался голос рассудка. – Нашлись  террористы! Заговорщики! Рыцари плаща и кинжала, тьфу на вас! О девчонке подумай, мечтатель недокремлевский! Фантазер хренов!».
«Ищи точку опоры, – настойчиво посоветовал образ. – Маленькое солнце в себе. Ищи, а то пропадешь!».

Царь и ближние воеводы в шесть пар глаз уставились на Богомила. От него зависела судьба рода, а он мешкал. Боги не приоткрыли завесу над грядущим, и Богомил его не ведал. Мог лишь предполагать, опираясь на свой опыт и знания, но сейчас этого было мало. От него ждали иного, точного знания. Он следил за полетом птиц и движением облаков, за насекомыми в траве и змеями, греющимися на солнцепеке, смотрел на восходы и заходы светила и на звезды, но не мог сказать наверное, грянет ли враг, уходить ли русам с пастбищ на север, или беда их минует.
Желая выиграть время, Богомил глянул вдаль – туда, где паслись на сочной траве табуны и отары его народа – и вздрогнул, уловив насмешливый взгляд. Этот взгляд, как дротик, метнул в него Мечибор. Прочие ждали в сосредоточенном молчании. Мечибор не верил жрецу. Что и подтвердил, обратившись к совету племени: «Проще, царь, у любой кельтской бабы спросить, что ждет нас. Она ответит раньше, чем Богомил».
Это был удар уже не дротиком, а мечом. С размаха и со всей силы. И Богомил скрестил с Мечибором меч – острый взгляд.
– С каких пор русы больше верят кельтским бабам, чем своим жрецам? – хрипло вопросил он.
Мечибор не успел ответить. Царь властно вскинул руку и заговорил сам.
– Прежде ты не ошибался, Богомил, но сейчас медлишь, и твои сомнения означены на твоем лице. Никто не желает тебя унизить, но речь идет о жизни и смерти всех нас, и твоих детей тоже, – сделал он жест в сторону толпившихся поодаль сородичей. – О кельтских бабах идет слава, что они мудрые вещуньи. Спросим у них, идет ли на нас лихо.
– В степи спокойно! – против воли выпалил Богомил.
– Так сказал ты! – усомнился Мечибор. – Но что мешает нам выслушать жрицу кельтов?
– Скачи нынче же в их становище, – обратился царь к Богомилу. – И принеси ответ.
– Негоже, царь, посылать жреца одного! – сверкнул Мечибор глазами, и Богомил понял, что хотел сказать воевода: не за жизнь Богомила он трепетал – он не верил, что донесет Богомил до русов истинные предсказания кельтской жрицы.
– С ним поедешь, – кивнул царь Мечибору. – И его возьмете с собой, – указал он на стоящего неподалеку Оленю, своего младшего сына.
Кровь бросилась в лицо Богомилу. Много лет он служил посредником между людьми и богами, и вот царь надумал заменить его Оленей! Для воина тот слишком хрупок и слаб.
Богомил стиснул зубы и кулаки. Как он ненавидел сейчас сородичей, этих предателей и трусов, отрекшихся от него под ясным небом, среди зеленой травы! И собственных детей он ненавидел не меньше. Они стояли молча средь прочих. Не вскинулись в обиде, не бросились на защиту отца – смотрели, как и все, вопросительно.
Богомил мог бы встать, швырнуть посох царю под ноги и уйти. Но куда он пойдет, бывший жрец, от которого отвернулись боги? В другой род? К кельтам? У дурной славы длинные ноги, она опередит его, и доброй славы он не сыщет нигде.
– Твоя воля, царь, – выдавил он. – Я поеду, с кем ты велишь, к кельтской бабе.
Ему показалось, что радость сверкнула в голубых глазах Мечибора. И он выпрямился в полной свой большой рост. Вновь глянул на табуны и отары, на отару людей, ожидающих небесного приговора, на Оленю, в прозрачных очах которого сожаление смешалось с укором, и взгляд Олени освободил его от сомнений. Он понял, что боги на его стороне. Никуда не надо уходить с пастбищ, не надо бежать, спешно грузя на телеги связанных баранов и немощных стариков. Вот он знак – сожаление в глазах восприемника. В сожалении своем о Богомиловой силе русы еще раскаются! Отступники! Что какая-то кельтская ведьма их жрецу! Он ее выслушает, но его слово будет последним!
– Глядите! – закричали в толпе.
К ним, пустив коня в галоп, мчался всадник, и рыжее пламя билось у него за спиной.
– Кельтская баба! – вглядевшись, оповестил Мечибор. – Легка на помине!
И все застыли, оборотив лица к северу, туда, где развевался над гнедым лоснящимся крупом зеленый плащ, и трепетали по ветру рыжие, от скачки рассыпавшиеся волосы.
– Уходите! – на скаку закричала кельтская жрица. – У вас есть время, но его мало! Не уйдете сегодня – завтра на заре все погибнете!
– Ложь! – рыкнул Богомил, но царь воздел руку, призывая его к молчанию.
– К нам идите! Вместе мы отобьемся! – призывала с седла кельтская жрица и гарцевала на гнедом вкруг холма, на котором восседали вожди. – Те, кто пас стада к северу от вас, уже собрались, уже идут к нам. На пути у врага вы – первые! Спешите! Не уйдете до заката – не видать вам новой зари!
Кельтская жрица походила на кинжал, наполовину вытащенный из ножен – золотисто-бронзовая от степного загара, с широкими плечами и узким торсом, с разметавшимися по спине рыжими патлами.
– Ты уверена в своем знании? – резко спросил царь и кинул короткий взгляд на потемневшего лицом Богомила. Богомил и кельтская жрица ответили разом.
– Да! – заявила жрица.
– Ложь! – выкрикнул Богомил. – Опомнитесь! Или своим богам вы верите меньше, чем чужим? Или чужим предсказателям у вас веры больше, чем своему жрецу? Я сказал: на много дней пути к югу спокойно. Мне было знамение. Что видишь ты?!
– Ночь. Кровь. Смерть, – ответила с седла жрица. – И твою смерть я видела, как сейчас вижу тебя. Не о сородичах ты печешься, жрец русов, о своем посохе. Я сказала все. Вам решать.
Растерянность сквозила во взорах, обращенных на царя, жреца, воевод. Решимость выражало суровое лицо Мечибора, а в прозрачных глазах Олени плескалась вера в кельтскую бабу.
– Мы должны ее послушаться, – обернулся он к отцу. – Она – знает.
– Знает?! – взревел Богомил. – А знает ли она, что ждет нынче ее саму?! Нет! Я вам докажу это!
Кельтская жрица уже отъезжала от них на полночь, пустив усталого коня шагом. Вне себя от бешеной ненависти, Богомил ринулся к Мечибору, выхватил дротик из его колчана и метнул в узкую спину, покрытую рыжим пламенем. Если жрица и вскрикнула, никто ее не услышал за тем воем, рыком и стоном, что пронесся над становищем русов.
– Что может знать о грядущем та, что не знала собственного грядущего?! – вскричал Богомил и ощерился в победной улыбке. – Наши  боги сильней! Не нам – кельтам грозит лихо! Они к нам прислали свою вещунью, чтобы отбиться нашими мечами! Теперь вы поняли?!
Наверное, он был страшен в эти мгновения, потому что на него никто не смотрел. Даже дети его. Все глядели на остановившегося гнедого. Женщина с дротиком в спине полуобернулась и послала вспять последний, прощальный взгляд – удивленный и… исполненный жалости. Оленя бежал к ней, увязая в траве, а Мечибор отвернулся, скрипнув зубами. Богомил торжествовал победу. Радость и сила переполняли его.
– Боги! – кричал он, потрясая посохом. – Вы не отступились от нас! Я знал это! Я знал!
Знал он – другое. Это знание вернулось к нему ближе к заре. Обрушилось на него вместе с воплями нападающих, лязгом оружия, криками ужаса и боли. В эти крики, в этот лязг, топот и вой превратилось все их становище. Жрица не ошиблась – он предал свой род ради себя самого! И в эту, последнюю ночь жизни, он возненавидел не чужую жрицу, не Мечибора и Оленю – себя. Свою ненависть оборотил он на подкравшегося тихим лисом врага. Отбросил посох и схватил меч. И, рыча утробно, ринулся в уже проигранное сражение. Проигранное им, Богомилом, жрецом, презревшим волю небес. Свой позор искупить он тщился, как ратник.
Он был еще жив, когда звезды ушли со свода, уступив его багровым пенистым облакам. Тяжелая нога в кожаном сапоге наступила ему на грудь, и он осклабился во тьму лица над собой. Клинок не блеснул – ночь, кровь и смерть обступили Богомила сплошной завесой – и он удовлетворенно закрыл глаза. Прикосновение боли будет мгновенным. Как озарение, побудившее его метнуть дротик в узкую спину жрицы. Он проиграл. Он погиб. И все же он поступил по-своему. Это оценят его боги, пред которыми он предстанет сейчас. Их он не предал, не обрек свой род на спасение по воле чужих богов. Его долг – служить богам, а не смертным.

– Да! Именно это я и видела! Твою смерть! – на придыхе выговорила Рики.
Они лежали по краям тахты, разделенные папкой с рукописью. «Как Тристан и Изольда! – подумал усмешливо Харитон. – Только вместо меча – роман. А в нем – люди с мечами».
– Ну, и подонком же я был! – прокомментировал он признание Рики.
– Почему? – удивилась она и приподнялась на локте. – А, ты решил, что был Богомилом! Нет, им был совсем другой человек!
– Я его знаю?
– Да.
– А откуда ты все это знаешь?
– Вспомнилось. Как и тебе.
– Я все выдумал! – побарабанил Харитон пальцами по папке с романом.
– Это тебе только так казалось, что выдумал, – уверенно возразила Рики. – Возраст и воспитание не позволяли тебе признать, что на самом деле ты – вспомнил! Безотчетно. В детстве и в юности это особенно легко удается.
– То есть, люди ничего не сочиняют, они только вспоминают собственные минувшие жизни? – слегка обиделся за свой творческий потенциал Харитон. – Вытаскивают события из внутреннего ума в наружный?
– Сочиняют, – скосила на него Рики светящиеся во тьме глаза. Кошачьи! Зеленые! – Но правда и вымысел так разнятся, что пережитое и придуманное не спутать!
– То есть, задолго до того, как лишиться башки в революционной Франции, я был кем-то из военачальников русов? – Харитон вновь потеребил папку. – Веке этак в пятом до нашей эры?
– Ты был кельтской жрицей, – объявила Рики.
– Кем?! – потрясенно переспросил Харитон.
– Кельтской жрицей. А тот, кто тебя убил, сейчас здесь. И завидует, как встарь. И не может тебе простить свою низость. Только теперь это – женщина.
– И ты даже знаешь, кто именно? – Харитон постарался придать своему голосу как можно больше сарказма.
– Это та женщина, что заказала тебе роман.

Смеяться расхотелось. Спорить – тем более. «Долетался, орел?» – язвительно справился глас рассудка. В комнату сквозь балконную дверь втекала прохлада, но они  так и лежали по краям тахты, в такой расслабленности, словно и впрямь вернулись в мир сей из мира, где лилась кровь и смешивалась с росой, и в ужасающий вой сливались крики ужаса, отчаяния, торжества… Он видел и слышал это, когда описывал. Если этого и не было никогда, он это создал, и теперь оно – есть, пока есть папка, полная пейзажей и образов. Пока есть он сам и есть Рики. И  – Дарья… Она любила повторять, что мысль – материальна, Харитон же, напротив, полагал материальный мир порождением мира духовного. Сначала было чувство, его импульс сотворил мысль, а затем двуединство их обрело звучания, цвета, формы. В такой вот последовательности. По крайней мере, для него, Харитона Астахова. Другим он свое мировидение не навязывал. Но, создавая «роман веков», полагался на него, а не на труды различных специалистов. Он всегда был слишком ленив, чтобы штудировать чужие труды. Ему легче было – увидеть. К тому же он был еще и Фомой Неверующим, строптивым Фомой, который страсть как не любил, когда ему что-либо преподносили в качестве незыблемой истины.
«Интерес к жизни – главный стимул ее, – поделился он с портретом банальнейшей истиной. – Для кого-то он связан с властью, амбициями, богатством, а мне нравится эмпирически постигать мир. Шкурно. Внутренним зрением. Методом проб и ошибок. Поэтому и Нострадамус для меня не пророк, и Библия – не свод божественных откровений. Библия – сборник мифов и легенд еврейского народа. Кое-что мне там очень нравится, легенда о Суламифь, например. Но почему я должен поклоняться чужим мифам? Да простит меня Бог, если я неправ, но подобные мифы есть у всех народов Земли – и о потопе, и о прочих катаклизмах. Но мы знаем все мифы, кроме своих. Древнегреческие – чуть ли не назубок, а о древнеславянских понятия не имеем. И впрямь, Иваны, не помнящие родства! Или кому-то очень надо, чтоб мы остались такими? Сначала – стали, а потом и – остались?».
Он не заметил, как стал раздумывать вслух. В прежней расслабленности. Близ задернувшейся тьмою Харитины Михайловны.
– Есть мнение, что у нас не было письменности. Мол, скандинавы, у которых ее тоже не было, свои мифы записали задним числом, а мы так и не удосужились. Но ведь Кириллу и Мефодию в Херсонесе некий рус что подарил? Книгу! И тогда они решили, что столь продвинутый народ обязан иметь свою письменность. Парадокс получается! Зачем письменность народу, у которого она уже есть, который книги дарит монахам?! Значит, другая нужна была письменность? С другой идеологией вкупе? Исконное, языческое, греховное – все под корень, и возделывай ниву заново! Новая письменность, новая – правильная! – религия, новые мифы…
– Все возможно, – тихо согласилась с ним Рики, такая же безумная, как он сам. – Поэтому все надо – прочувствовать. Пусть лишь для себя самих.
– А я ничего и не утверждаю. Если б ты не влезла в этот роман – а он все-таки беллетристика! – я б его заткнул куда подальше, не раскрывая.
– Значит, это судьба, – опять же в духе Харитона Астахова промолвила Рики.
– А заметь! – приободрился Харитон. – Мой агностицизм все же оптимистичен! Отказавшись принять на веру все мрачные пророчества всех религий, я тем самым отрицаю конец света! Пусть лишь для себя одного! Не должно живое жить ожиданием гибели! Оно от этого дуреет и звереет!
– Ты говорил, что Апокалипсис уже идет.
– С того момента, как на Земле появились люди. А потом самые умные этот процесс ускорили. Но всегда кто-то боролся за живучесть корабля! Заряжал других своей силой! Верой! Знаешь, Рики, наш народ не выиграл бы войну, если б в 41-м ему твердили: «Наше дело гиблое, нам хана!». А что нам внушают сейчас?! Именно эту мысль – про хану!
Он услышал, как протяжно вздохнула Рики и, скосив глаза, увидал ее на фоне стены. Она лежала на боку, подперев рукой голову, и глаза ее «громко» сияли. («Интересно, она видит в темноте?! Такими кошачьими глазами трудно не видеть!»).
– Я не оракул! – поспешно сообщил он.
– Я рада.
С Харитиной Михайловной – плевать, откуда она взялась! – оказалось легко и – уютно. С ней можно было общаться, как дотоле общался Харитон только с портретом кисти Галины. И было это – сладостно! Сладостней, чем заниматься любовью. Время для любви еще не приспело, они оба это знали, и не пытались переступить через грань – меч Тристана - рукопись Харитона.
– Нет капитана, – проговорила она раздумчиво. – На корабле, который борется за живучесть. Почему ты не решишься?..
– Потому что художникам в политике делать нечего! – как отрезал Харитон. – А я по складу души – художник.
– Ты был и воином.
– Отбывался! Неизвестно, притом, кем я был! Каким-нибудь повстанческим командиром, проигравшим свою войну! Большего от себя я просто не ожидаю!
– Мы можем это узнать. – Они одновременно положили руки на папку, и пальцы их переплелись. – Здесь должно быть много воспоминаний.

Звук и цвет. Многомерный, громкий и рваный звук, состоящий из криков, звона и звяканья. Мельтешение цветных пятен, слитых в пестрый аккорд. Сидя, как обычно, в стороне от пустых страстей, Тадеуш старался думать о постороннем. О чем-нибудь простом, вещественном, зримом. О тихом постороннем, поскольку каждый из депутатов Сейма о своем постороннем гремел во всю глотку. Их постороннее к судьбам страны имело отношение столь же малое, как невинное постороннее Тадеуша Волховского.
Вельможные депутаты куражились друг пред другом. Шкурный интерес причудливо сочетался в их речах и осанке с потребностью выказать свою исключительность – родовую и персональную спесь. Страна – и как государство, и как территория, заселенная соплеменниками, – депутатов не волновала. Но правила игры должны были соблюдаться, и паны галдели, багрянясь лицами, топали, сверкали оружием и вздымали напряженные кулаки.
«Насекомые, – подумал Тадеуш. – Скопище ядовитых насекомых».
И напоролся на ненавидящий взгляд сводного брата.
– Хан требует платы? – перекричал всех толстый, с апокалипсическим лицом пан Заславский. – А не жирно ли будет?! Пусть полон вернет, тогда и поговорим!
– С ним раньше сговорится царь московитов! – напомнил гневно пан Бельский, старый вояка, отличавшийся и здравым смыслом, и нетерпимостью к излишествам. – Или панство не знает, чем обернется для нас союз Москвы с ханом и казаками?!
– Пан хлопов испугался?! – развернулся к нему всем корпусом пан Заславский.
–  Сечь – это воинство! Рыцарский орден, панове!
– Восставшее быдло! На колья! В огонь! – загомонили сторонники пана Заславского.
– А в честном бою вы не рискнете скрестить с ними сабли? – высокомерно спросил пан Бельский.
– Зачем пачкать сабли, когда есть кнуты?! – трубно перекричал сторонников пан Заславский, и пан Бельский усмехнулся, обнажив щербатые зубы: «Сразу видно, ясновельможный, что ты свою саблю бережешь для заседаний Сейма. Чтоб мы полюбовались отделкой ее ножен!».
Пан Заславский схватился было за саблю, но разноцветные жупаны хлынули меж ним и бывалым воякой, и председатель, очнувшись, закричал: «Панове! Панове! Ваша шляхетность! Здесь Государственный Совет! Мы собрались решать государственные задачи! Пан Бельский предлагает нам писать хану крымскому. Он не верит, что Речь Посполитая справится с хлопским войском!
– Не верю! – грянул пан Бельский. – Я видел их в деле! Их проще купить! Их верхушку! Или споить!
– Низость! – завопил, срываясь на визг, пан Заславский. – Наша армия – лучшая в мире! В Европе! – все-таки поправился он, и Тадеуш усмехнулся в такт мыслям: лучшей в мире считают испанцы свою пехоту, хан – свою конницу, а если спросить султана, то лучшей в мире армией он назовет своих мамелюков. Плох тот народ, что не считает свою армию и своих женщин самыми лучшими. Только, вот, о культуре все молчат. Кроме, разве что, итальянцев. Но у них нет лучшей в мире армии и нет государства, готового к завоевательным походам. Царь московский, погруженный в интриги собственного двора, также пока не блещет воинственностью. Но это – пока. Молодой волк (не медведь – волк лесной!) еще покажет клыки. А пока что Русь отходит от смут, в которых Речь Посполитая поучаствовала с поистине шляхетским размахом. Сперва – победоносным, затем – позорным, что никого не научило ни уму, ни разуму, ни уважению к противнику. Пан Тадеуш подумал с тоской о смоленских пушкарях, повесившихся на стволах своих орудий, когда стало ясно, что твердыню не удержать, и вновь поймал на себе злобно-веселый взгляд  старшего из сводных братьев, Владислава. Впрочем, на него теперь таращились многие. Что-то важное он прослушал? Или слишком вызывающе выглядел, погруженный в личное постороннее?
– Вы нам ничего не хотите сказать, пан Тадеуш?
– Пан Тадеуш хоть сей миг послал бы гонца к московскому царю! С челобитной! – за Тадеуша ответил брат Владислав. Не ответил – издевательски выкрикнул. – Или шляхетное панство забыло, каких кровей мой сводный брат пан Тадеуш? Он не наш! Его русская баба вытаскала в своей утробе!
Владислав выпростал палец, словно мечтая насадить брата на ухоженный длинный ноготь, и Тадеуш вскочил.
– Зависть пана брата мне льстит! – с такой же, как у Владислава, злостью парировал он. Злость взяла верх над осмотрительностью. – Кровь русской княгини куда чище, чем кровь мелкопоместной шляхетки, от которой в наследство пану брату досталась только низкая зависть!
– Ублюдок! – взвыл сводный брат.
– Ты оскорбил память отца! – грянул Тадеуш и расхохотался яростно. – Чего еще ждать от сына поденщицы!
Они разом обнажили клинки и двинулись друг на друга. Взаимная ненависть, долго хранимая под спудом, разрослась так, что не умещалась более в душах. Она сверкала в их взглядах, в их оружии, на зубах, оскаленных с одинаковой шальной лютостью. Первым испугался младший сводный брат Тадеуша, Казимир, исполнявший при старшем роли оруженосца и виночерпия.
– Панове! – закричал он. – Остановите их! Это братоубийство! В Сейме!
И жупаны запоздало пришли в движение. Не столь дружное и стремительное, как ранее, когда пан Заславский притворился, что нападает на пана Бельского. Сейчас все было по-настоящему, а попадать под саблю никому не хотелось. Один Казимеж храбро кинулся между братьями, раскинув руки полудетским-полуженским движением.
– Во имя отца! – воззвал он.
– И Сына, и Святого Духа! – хищно скощунствовал Владислав. И, опустив клинок, обвел взглядом собравшихся. – Он православный! Как его мать! Смерть предателю!
– Ты трус и клеветник! – рявкнул Тадеуш. – Ты оскорбил мою мать, унизил отца, а теперь вздумал оклеветать меня перед Богом?!
Они смели бы Казимежа, вновь ринувшись друг на друга в едином оголтелом порыве, но тут очнулся председатель.
– Сабли в ножны! – заорал он. – Именем короля! Или я прикажу арестовать вас обоих! Вы где находитесь, негодяи?! Что себе позволяете?! Вон! Вон отсюда! Вы! Оба! Рубите друг друга там, на площади! Вон!
– Идем! – кивком головы указал Тадеуш брату на дверь. Яркие жупаны расступились, образовав проход, но Владислав по нему не последовал.
– Я здесь не затем, чтобы сводить личные счеты, – объявил он, вздернув подбородок. – Прошу простить мне мою несдержанность, шляхетное панство. Я остаюсь там, где решается судьба Польши. Если пана Тадеуша она не волнует, пусть он идет. Но я остаюсь.
– Я бы сказал шляхетному панству, судьба чего здесь решается! – утратил пан Тадеуш последние представления об опасности. – Но не желаю зря разбрасываться словами! Жаль, что пан Владислав стал старшим сыном в семье. В сутане он смотрелся бы лучше!
И, развернувшись спиной к позеленевшему от злобы Владиславу, пошагал к выходу. Жестокое удовлетворение снизошло на его душу так же внезапно, как мгновение назад ярость поразила рассудок. Провидению угодно было, чтоб в сан посвятили Владислава, а не второго сына, Матеуша, воина до мозга костей, но первенец пана Генриха скончался в младенчестве, и старшим стал Владислав. Он и унаследовал родовой замок – промозглое ветшающее сооружение, откуда вторая жена графа Волховского, урожденная княжна Матвеева, еще при жизни мужа перебралась в городской особняк – светлое здание в окружении липовых деревьев. Старый граф молодую супругу любил и баловал. И детей от нее любил больше, чем сыновей покойницы, скоропалительный брак с которой считал ошибкой бурной молодости. Владиславу предлагалось утешиться родовым гнездом, но он не утешился. В замке, в пригодной для проживания его части, он остался с братом Казимиром, бледным, похожим на пажа юношей. Средний брат, Матеуш, обитал в монастыре, унеся под  своды его жгучую  злобу  на весь род людской, в особенности – на новую отцову семью. Тадеуш подозревал, что этот брат  вступил уже в какой-нибудь тайный орден, где востребованы оказались его сила, коварство и способность идти по трупам. Владислав был самым капризным и недалеким. Уповая на волю Провидения, поменявшего его местами с Матеушем, он жил, как живется, не утруждая себя ратным делом или книжной премудростью. И тем, и другим с детских лет себя утруждал Тадеуш. Ему полагаться предстояло лишь на себя.  Пан Генрих не успел помочь сыну любимой женщины занять в польском обществе прочное положение. Общество не простило графу, что вторым браком сочетался он не с достойной его титула паненкой, а с дочерью опального смоленского воеводы. Опалы на момент сватовства пана Волховского воевода ждал со дня на день. Опалы, ареста, пыток, а затем и отсекновения головы. Опала распространялась и на домочадцев воеводы: семьи впавших в немилость бояр уничтожались под корень, и, выдавая меньшую дочь за польского графа, пусть вчерашнего врага и католика, воевода тем самым спасал ее от неминуемой смерти. Не иначе сам Господь Всеблагой послал к нему с дипломатической миссией пана Генриха! Слава Богу, княжна Матвеева, росшая на западных рубежах, не была классической московской затворницей с набеленным маскообразно лицом. Евдокия Романовна знала несколько языков, включая латынь, метко стреляла, а в светелке своей устраивала посиделки с танцами, куда приглашались и  лица противоположного пола. Кто-то из них и оговорил воеводу! Обвинил в измене!
Приданое матери, сохраненное от загребущих лап сводных братьев, избавляло Тадеуша от необходимости наниматься в одну из лучших армий, а влияния отца достало на то, чтобы он смог проявить себя на ратном и государственном поприщах. Благо, они  пересекались. Будущее сестры Малгожаты также представлялось устроенным. Тем паче, что к ней, единственной в семье девочке, острой неприязнью исходил только обреченный на целибат Матеуш.
– Что случилось? – спросила Малгожата. – На тебе лица нет!
Мать и сестра ждали Тадеуша под липами. Как они узнали, что он сейчас явится? Но мать знала о Тадеуше все. Мать мыслью сопровождала сына повсюду, как некогда сопровождала мужа. Любящая женщина – тот же ангел-хранитель! Но о стычке с Владиславом  ей донесли!
Пани Ядвига начала без обиняков: «Ты едва не пролил кровь брата! Владислав твой брат, сын твоего отца! – В победе своего сына пани Ядвига не сомневалась. – Впредь не смей поднимать на него оружие!».
Пани Ядвига, дочь славного воеводы, своей саблей проредившего кроны многих генеалогических дерев Речи Посполитой, была женщиной гордой и спокойной и, казалось, ее мало заботит, что на нее косятся волком представители ясновельможных родов, понесших урон от руки ее отца. Война есть война! Главное, никто не косится волком на Малгожату!
Малгожата, бело-розовая в своих кружевах и локонах, умоляюще глядела на брата. Умоляюще, но не без лукавства и восхищения.
–Как Бог решит, так и будет! – им обеим объявил пан Тадеуш.
– Тебе лучше уехать, – сказала мать. Она думала о том же, что и Тадеуш: о наемниках пана Владислава, которые напасть могут из-за угла, и о той хитроумной комбинации, каковую способен изобрести казуистический ум Матеуша.
– Продать свою саблю испанской короне из страха перед ничтожеством? – уточнил Тадеуш язвительно.
– Я ни слова не сказала о страхе, – как припечатала пани Ядвига. – Но рыцари плаща и кинжала – не люди чести.
– И на кого я покину вас? – спросил сын строптиво.
– На нас самих, – ответила мать, и Малгожата добавила, улыбнувшись: «Сила женщины в ее слабости!».
– Для них нет ничего святого! – горячо возразил Тадеуш. – Старший меня почти обвинил в измене, младший готов засвидетельствовать что угодно, а святой отец… Они не просто ничтожны, они еще и небогаты!
– Бедны, – поправила пани Ядвига.
– Владислав спустил все, что получил от отца, долю и свою, и Казимежа, а ради денег эти люди способны на любой богомерзкий поступок. Тебе, – глянул он в лицо Малгожате, – брат Матеуш давно присмотрел место в монастыре, а вас, матушка, они спят и видят упрятать в застенок. Мне сегодня объявили во всеуслышание, что я – русский! Враг! И я не заметил, чтобы кого-то возмутил выпад моего сводного брата!
– У твоей сестры есть жених, – напомнила мать. – И он вряд ли  примет сторону  голытьбы,  ваших  братьев. Уже потому, что через них ничего не приобретет, но многое потеряет.
– Это так, – кивнул Тадеуш. – Но я сомневаюсь,  что пан Анджей пойдет против мнения света и, тем паче,  мнения церкви. А с чего бы Владислав так вдруг осмелел, что напал на меня в Сейме?!
– Это может значить многое, а может не значить ничего, – повела плечом пани Ядвига. – В Сейме тем только и занимаются, что сводят счеты друг с другом. Теперь это считается хорошим тоном, наверное. Но, как любил говорить мой батюшка, береженого сам Бог бережет. Вам следует уехать. Обоим.
– А моя свадьба?! – вскричала потрясенная Малгожата. – Не ты ли только что сказала: пан Анджей…
– Пан Анджей человек слабый, – перебила веско пани Ядвига. – И если прав твой брат, и святой отец преуспел в плетении козней, вам лучше не рисковать. Отправляйтесь в путешествие. Твой жених может присоединиться к вам.
– А вы, матушка? – пролепетала Малгожата. Белокурая, с мраморной белизны кожей, она бледной сделалась до прозрачности.
– Я подожду, – неопределенно ответила пани Ядвига. – Посмотрю, как они себя поведут, когда узнают, что лишились лакомого куска. Вы  не с пустыми руками уедете.
– Матушка! – протестующее вскричал Тадеуш. – Нет! Пусть уезжает Малгожата, а я останусь здесь, с вами! Отъезд, что вы задумали, слишком напоминает бегство!
Он вскинул подбородок, сверкнул  глазами,  и пани Ядвига проговорила горестно,  строго на него поглядев: «Если что и погубит Польшу, то не оружие врага, а собственная ее кичливость.  Шляхетство в себе носит труп своей родины».
– Ты говоришь и о нашей родине, – напомнил  Тадеуш. – Если я струшу, если предам ее, отец перевернется в гробу!
– Не ты предаешь, – объявила мать и на мгновение прикрыла  яркие голубые глаза. – Ты, напротив, бросил вызов тем, для кого родина умещается в кошельке. Кому, как не тебе, знать, что для славы этой страны я родила тебя и взрастила. Для жизни, а не на поживу гробовщикам! – добавила она жестко, и жестким стал ее взгляд.
– Когда-то пыточной камере я предпочла чертоги  своего мужа, – заговорила она словно издалека, по-русски. – Знала, что за участь злая постигнет батюшку, сестриц, мужей их и детей, но лишь себя одну могла я спасти, и все мы понимали это. Я не жалею, что спаслась, Феденька, – улыбнулась она сыну глазами, и голос ее зазвучал еще горестней и ласковей. – Хоть один побег да уцелел на древе рода нашего, дал  побеги. Кабы не я, кто вспомнил бы сегодня родных моих, поименно помянул их в молитвах?
– И в мыслях не имел я вас чем-то попрекнуть, матушка, – тоже по-русски, сбивчиво заговорил пан Тадеуш. – Но как вы решили когда-то свою судьбу, позвольте мне сегодня решить мою!
– И Марьяшкину? – спросила Евдокия Романовна.
– Я свою решила уже! – объявила торжествующе Малгожата. – Велите послать за паном Анджеем, немедля хочу видеть его! Если он откажется завтра же со мной обвенчаться, завтра же я с верными слугами уезжаю. Где-то под Парижем, насколько мне помнится, проживает кузина папеньки.
Пани Ядвига и Тадеуш переглянулись.
– Да, – кивнула  пани Ядвига. – Надо вспомнить, как ее звали.
– Если пан Анджей найдет причину отказаться от венчания, это будет означать, что прав Тадеуш. Тогда я поеду вперед, а вы присоединитесь ко мне во Франции. А когда я стану супругой дофина… – Малгожата прищурилась, словно различая вдали блистательное свое грядущее. Она нисколько не сомневалась в себе. – Политику Франции делают красивые женщины, которых Господь не обделил еще и умом!
Бело-розовая Малгожата, похожая на яблоню в цвету, неотразимая, благоухающая молодостью и красотой Малгожата…

Харитон и Валерий шли по весенней яркой улице – к Скляру – и тащили связки обоев. Валерий в очередной раз начинал новую жизнь. На сей раз он решил начать ее с ремонта квартиры, а Харитон вызвался помочь.
– В Канаду бы надо, – сожалеючи рассуждал Валерка. Канада сделалась его Песней Песней. – Пока меня там еще помнят, ждут. А то ж подождут, подождут, да и забудут! Я б хоть завтра, а стариков на кого кинешь? Была бы Ирка, я бы их на Ирку оставил, она человек надежный, хотя сучка та еще…
– Послушай! – перебил Харитон. – Как ты думаешь, с чем люди сравнивали цветущие кроны до того, как научились плести кружева?
Скляр, словно споткнувшись с разгона, замолчал и ответил после паузы, нарочито веско: «Важный вопрос. Главное, актуальный». И улыбнулся виновато: «Извини дурака, Тоха. Я как-то забыл совсем, что Ирка теперь – твоя барышня. Пузырек возьмем?» – притормозил он у магазина.
– Здоровье будем беречь, – непререкаемо постановил Харитон. – Лишний организм на улице не валяется.
– Да, на улице валяться – неэстетично, – понял Лерка по-своему. – А насчет крон… это надо подумать.

«Ими в Космос тянется Земля,
Яркая, зеленая, живая,
Кипарисы, туи, тополя
Остриями звезды задевают,
И цветами семафорит вдаль,
Облакам в еще нестойкой сини,
Бесшабашный мартовский миндаль,
Первоцвет необоримой жизни…»

Это было легко, как дышать – рисовать глазами картинки и озвучивать их. Легко, как шагать  по весне, с душой, заполненной радостью. Это было так давно. В другой жизни.

– Это не из другой жизни, – объявил Харитон. – Это уже чистая литературщина.
– Как знать! – не согласилась Рики. – Что-то же подвигло тебя это создать.
– Наверное, рассказы бабки Калерии Павловны, – отмахнулся Харитон. – Выскочили из внутреннего ума какие-то фрагменты услышанного. Но, скорее всего, я умничал, рассуждал о национальном менталитете и национальной карме. Типа: есть родовая карма, а есть национальная, которой подвержены целые народы и государства.
– И ты не видел цветущую Малгожату? – не поверила Рики.
– Я видел много чего цветущего.
– Карма русского народа – смирение? – справилась Рики  c  обидой и осуждением.
– Феодализм! – заявил решительно  Харитон. О карме русского народа он вдоволь наразмышлялся. – Был момент, когда общество почти вырвалось на простор, но вожди пролетариата тут же затолкали его обратно. Ваши лучшие умы! – ответил он Рики вызовом на вызов. – Феодализм, крепостничество, сановная дурь – вот что такое самодержавие, православие, народность под любым соусом! Для меня! – поспешил поправиться он. – А что мы терпим издевательства над собой, за топоры не беремся, так мы научены горьким историческим опытом, что эти топоры пройдутся по нашим шеям! Опять кучу народа изведут, чтоб неповадно было мечтать о жар-птице – красном петухе на правительственном подворье! Знаешь, а ведь правы в чем-то наркоманы, рассуждая о Вавилоне! Что он и в каждом, и – над всеми, и задает общий тон!
– Ты так хорошо знаком с наркоманами? – изумилась и, кажется, испугалась Рики.
– Не знаком, – поспешил успокоить ее Харитон. – Я эту мысль вычитал в книжке. Детективной. Марины Серовой, – вспомнил он. Харитон всегда боялся, что ему припишут чью-нибудь мысль, и он, таким образом, станет вором поневоле. Поэтому он запоминал тех, кого цитировал. – Я прочел уйму книжек, пока болел.
Пока он болел, Рина стопками таскала ему детективы в мягких обложках: «Погрызи семечек, Тоша».
Пока он болел, Рина самоотверженно ухаживала за ним. Когда слегла сама Рина, она никого к себе не пускала. На Харитона запрет распространялся в первую очередь, и он понимал, почему: Астахову полагалось лицезреть Рину бодрой, подтянутой, нарядной, с хорошо наложенным макияжем. Рина была истинной женщиной. Интересно, на какую роль ввел бы ее Тоша в главу, посвященную пану Тадеушу?
–  Ее  там не было,- сообщила Рики.
– Ну, да, я тогда не был с ней знаком!
– А за что Владислав так ненавидел Тадеуша? – пронзительно поглядела на него Рики. И села. Свободные от заколок волосы посыпались с висков ей на грудь. – Только ли из-за денег? Нет! Он был сыном нелюбимой женщины, и она сыновьями отомстила мужу за нелюбовь! Нелюбовь сильнее, чем ненависть, она – тихое чувство. Она просто – есть.
– Ползучая такая? – уточнил заинтригованный Харитон.
– Она зреет в детской душе, как зреет в яйце змееныш.
– Как любишь говорить ты, все возможно!
– Это ты любишь так говорить!
Они тихо улыбнулись друг другу.
– Я так говорю, потому что  ничего не знаю. Вообще. Иногда мне кажется, я приблизился к пониманию всего и вся. Еще немного, еще чуть-чуть! Не тут-то было! Истина всегда где-то сбоку, а у меня в руках, в мозгах – только набор отмычек Бог весть от чего, поисковые гипотезы. Я и к чужим стройным теориям отношусь скептически. В каждой что-то есть! Убедительность, завершенность! Но при их наложении друг на друга получается астероид!
Астероид – символ несовершенства. Корявый космический булыжник. Все во Вселенной стремится к завершенности – сфере, округлости, форме шара – звезды и планеты, капля воды, человеческая голова и живот беременной. Эта форма оптимальна, она дает устойчивость, орбиту, вращение. Астероид уносится, кувыркаясь, в безбрежность Космоса, чтобы где-то там найти свой конец. Как всякое бездарное человеческое творение. Не сумеешь создать солнце – создай хотя бы каплю воды. Брызги водопада. Хоть мгновение полюбуйся, как преломляется в них радуга и – возрадуйся!
Как легко было радоваться! Почему это сделалось невозможно? Что стряслось внезапно с душой, еще вчера распахнутой изнутри?!
Может, он «переумничал», запутался в формулировках, а через них – в Жизни как таковой? Еще недавно он верил, что Святая Троица человеческого духа – Творчество, Любовь и Свобода – помогают одолевать самые кромешные обстоятельства. Он был верен идее великого триединства, и ничто не могло поколебать его веру. Вера умерла первой. За ней – надежда. Это неправда, что надежда умирает последней – последней умирает любовь. Она еще цепляется в агонии за свои производные – обязательства, привязанности, долг. Но без любви к Жизни не бывает истинной любви к кому бы то ни было. Любовь к маме – единственное, что удерживает Харитона Астахова на краю – есть, по сути, огромная печаль. Жалость и сострадание. Осознание того, как подло поступит он, перестав прикидываться живым. В какой миг потерял он из поля зрения горизонт? Рина ли в том виной? Нет, не Рина.
Рина больше не доводила его до бешенства душеспасительными беседами. Она изыскивала другие способы вернуть Харитона Жизни.
– «Завтра барды выступают в Матросском! – оживленно сообщила она. – Пойдем?»
– «Не хочу. Я их не слишком люблю.»
Он Рину слышал, но не слушал. Он все глубже увязал в сумерках, наполнявших его нутро. Сумерки выползали из-под диафрагмы, поднимались вверх, уплотнялись и почти ощутимо булькали в горле вместе с пивом, которым его угощала Рина. Важно было понять – как можно скорее – что происходит, и есть ли спасение. Какие тут, к черту, барды!
– «Да не надо любить! Посидим, послушаем, отснимем! Ты закадровый напишешь, а  там подумаем, кому это впарить!»
–« Никому, – из сумрака предрек Харитон. – Бардам это совершенно не нужно. И закадровый не нужен.»
– «Тошка! Ну, не идти же мне одной! А я хочу! Ну, будь благородным доном! - Рина улыбалась, но взгляд ее излучал тревогу. – Если нам не понравится, мы тут же уйдем!».
Он чуть не ушел после первой песни. Из-за Рины. Рина хихикала и толкала его локтем в бок.
–« Вот придурок! – ликовала она. – На трех аккордах! Так и я могу! А какой текст, а текст! Во провинция!»
Харитон старался не внимать ни бардам, ни Рине. Ему хотелось тишины. Нирваны. На худой конец – пустыни с шелестом ветра и ящерицами на барханах. Но Рина раздухарилась. Снимать она ничего не снимала: «Буду я пленку тратить на этих бездарей!».
А потом зазвучала Песня. Настоящая. О тройке. О белых конях с именами Вера, Надежда, Любовь. Мощный, страстный голос Александра Иваненко заполнил зал и сознание Харитона. И сумрак лопнул. Кромешной кровавой болью. И Харитон бросился вон из зала. Он видел затылком, как заметалась мысленно Рина, не зная, бежать ли  за ним. И осталась. Устремись она за любовником, ее могли неверно понять. А объяснять потом всем и каждому, что у них с Тошей все хорошо, просто у Тоши случилось острое пищевое отравление…
Уже за дверью Харитон понял, что герой Александра Иваненко спасся – его таки вынесла последняя из кобылиц, Любовь. А вот Харитон Астахов свою тройку потерял. Всю. Он стал собственной иллюзией, осязаемой видимостью, отпечатком стопы в горячем асфальте. А превратившись в мираж, встретил в общем безвременье фантом себе под стать – Рики, девушку из тарантаса. Почему бы и нет?! Два листка, сорванные с разных календарей одним ураганом, два листа с единого  древа Жизни, которое, согласно мифу, насквозь пронизывает миры во всех направлениях и множестве измерений… Ничего иного случиться с Астаховым не могло. Господь милосердный послал ему наименьшее из зол – вторую неприкаянную душу. Господь видел, как отчаянно пытался он выправить крен и восстановить горизонт. Потому и ушел в море с Артуром. Потому и топил в вине сумрак, обретший вкус тоскливого безразличия. Ко всему и вся, кроме мамы. Ради мамы он себя тормошил. Прочим, включая Христю, не особенно он и нужен. Погорюют и забудут. Но вот появился еще один человек, не способный обойтись без Харитона Астахова. Тезка. Милая, нежная, беспомощная, и в то же время строптивая. Она лежала сейчас по ту сторону рукописи, невидимая, но ощутимая, как любовь. И сумрак в нем дрогнул, сместился в сторону их переплетенных пальцев, стал плавно перетекать в Рики, но не оседать в ней, а проваливаться сквозь нее вниз, к магме земной, сжигающей все ненужное. Неважно, откуда пришла Рики и куда уйдет: они оба – странники. Странные существа. Важно, что сейчас они – рядом. Миг сей – вот он – рука в руке – зеленый росток. Завтра его, может быть, затопчут, или сам он захиреет. Но если выживет, даст новое древо жизни. Маленькое, но по образу и подобию Перводрева…

«Я войду в твой сад на тебя взглянуть,
Подмигнет звезда, осветит мне путь,
Приведет к тебе по тропе лучей,
Белых, как вода, узких, как ручей.
Был, как взрыв, горяч, стану нежен я,
Лепестков твоих и росы нежней,
Роза ясная, роза свежая,
Роза красная,
Приговор ты мне».

– Кто ты? – молча спросил он.
– Мне кажется, я твоя душа, – ответила она вслух. – Твоя вторая душа. Та же, что в тебе…
– Понятно! – выдохнул он. Очарование схлынуло, и сумрак вновь стал сгущаться, наползая из-под диафрагмы. – Ты начиталась Майкла Ньютона!
–Кого? – удивилась Рики.
– Сама знаешь, кого. Или ты скажешь, что впервые слышишь о «Путешествии души» этого модного американского психотерапевта?
– Скажу! – подтвердила Рики.
– Давай сразу определимся! Я не верю экстрасенсам, целителям, охотникам за привидениями и прочим! Да, все возможно, но каждому – по вере его! Только так! А уж кому я не доверяю особенно, так это гипнотизерам! Потому что я сам себе гипнотизер, и мне не надо, чтоб чужой мозг лез в мое сознание, подсознание, навязывал мне себя! Пусть и  с чистыми благими намерениями!
– Харитон! – взмолилась Рики и рывком села. – Харитон, пожалуйста! Если я сказала глупость, прости меня! Я не общалась с гипнотизерами! Никогда! И летала не сама по себе! Меня кто-то направлял, не то бы я потерялась! Но это был не гипнотизер, и не Майкл, и не…
– Проехали! – прервал Харитон. Теперь он сердился на себя. В конце концов, Рики произнесла обычную, очень женскую фразу. Почти призналась в любви. При чем здесь, в самом деле, Майкл Ньютон?! – Это я тебе запудрил мозги своей рукописью. Пожалуйста, не относись к ней как к Евангелию от Астахова!
– Харитон, скажи правду: ты считаешь меня душевнобольной?
Она сидела на своем краю тахты на коленях, сцепив у груди руки, и глаза ее влажно блестели в свете заоконного фонаря. Может быть, она плакала?
– С чего ты взяла? – буркнул он.
– Так бы подумал на твоем месте любой.
– Мы уже выяснили, что я не любой, – примирительно улыбнулся ей Харитон. – Он остыл так же стремительно, как вспылил. – Я точно такой же сумасшедший. Мы что ищем на пару?
– Вход в нору, – благодарно прошептала она.
– Вот и продолжим! Но только без Майкла Ньютона!

Бестселлер приволок Тема. Толстую компьютерную распечатку, которую он вручил дяде Тоше, весь так и светясь изнутри. Тема получил доказательства своего бессмертия. Причем, не прозябания в сомнительных райских кущах, где только ленивый не заскучает, – Тема приобрел бессмертие увлекательное, полное перевоплощений и приключений.
– Ты только представь! – восторженно вещал Тема. – Мы не полностью уходим оттуда сюда! Дом наш – там, а здесь мы – ну, как на побывке! Причем, здесь гостит только малая часть души, процентов двадцать! Остальная – там! – ткнул Тема пальцем вверх. – Контролирует! Мы с ней объединяемся, когда умираем, разбираем полеты и выбираем, где и когда родиться в следующий раз! Это мы выбираем! Сами!
– Точно зная, чем закончится очередной жизненный путь! – закончил язвительно Харитон.
– Ну и что? Здесь-то мы этого не знаем! Не помним! Помнить запрещено, иначе мы ничего не сделаем!
– Мы и так ничего не сделаем, потому что загодя знаем, что было, что будет, чем сердце успокоится! – хмыкнул Фома Неверующий Астахов. – Путь по половице от стены до стены. Зачем?
– Чтоб исправлять ошибки прошлых жизней!
– Нет у нас памяти об ошибках!
– В уме! Но душа-то знает! Ей подсказывают свыше!
– Тогда в чем смысл? Что мы выносим, в конечном счете, из этого СИЗО?
– Опыт!
Артем был так доверчив, так открыт навстречу всякому знанию о мире, что Харитону стало  обидно за него.
– Тема! – заговорил он с терпеливостью учителя младших классов. – Если завтра дружественно настроенные зеленые человечки подарят тебе некий космический сувенир, очень важную в их быту штуковину, что ты будешь с ней делать?
– Да при чем здесь человечки! Дядь Тош! – возроптал Артем. – Вот у вас бывают прозрения? Внутренний голос вы слышите иногда? Вот! В такие моменты вы находитесь на прямой связи с Домом! С большей частью себя! С абсолютным знанием!
– Это утверждение, Тема, лишает меня очень важных для меня смыслов, – мрачно сообщил Харитон. – Свободы воли и свободы выбора. Свободы быть собой. Я получаюсь бройлером, а Земля – инкубатором, где кто-то заботливый следит за вызреванием эмбрионов. Потом нас тут пожирают – люди, лисы, птичий грипп – и мы воспаряем над инкубатором, чтобы назавтра выбрать что? Предопределенность!
Артем замотал протестующее головой, но Харитон был слишком сердит, чтобы смиряться с возражениями.
– Я предпочитаю быть витязем на распутье! Направо пойдешь – коня потеряешь, налево – сам пропадешь, прямо – и тебе, и коню хана! Куда ни кинь, все клин, и все-таки выбор есть, а значит – и мера личной свободы!
– Да у нас навалом свободы! – закричал Артем возмущенно. – Настоящей! Там! Потому что мы родом не отсюда!
– А здесь отбываем срок?
– Что-то вроде!
– Наша цель – коммунизм? Заоблачная высь, где мы все знаем, нам все рады, и, как я понимаю, нет возмездия за грехи?!
– Да нет никаких грехов! – Артем вскочил и заметался по комнате, едва не заламывая руки. – Есть ошибки! Заблуждения! Исправление!..
– А вот я такой гад, что мне надо верить в возмездие! – сразил его в полете воодушевления Харитон. – Мне без этого и правда не в правду, и справедливость – сплошная бандьера росса! Мне надо знать, что Гитлер, Сталин, прочие отморозки ответят за нагромождения трупов, за весь садизм, который развели в Царстве Божьем! Что каждый палач – ответит! Мне так надо! Иначе моя душа станет нарывом величиной со Вселенную, и взорвется, и ни хрена от нее нигде не останется! Потому что идея возмездия нужна не только для того, чтоб мерзавцы трепетали в ожидании не земной, так небесной кары! Она тем нужна, кого гнобят, мучают, убивают! Она – бальзам на их раны!
– Дядя Тоша! – потрясенно вскричал Артем. – Да вы!.. Вот от вас я не ожидал! Вам лично станет легче оттого, что ваш враг попадет на чугунную сковородку?
– Я буду жариться на соседней и корчить ему рожи! И мне легче будет жариться! Да!
– Ну, тогда вам надо идти в правоохранительную систему. Там тоже считают, что человек исправляется в нечеловеческих условиях жизни.
– Я так не думаю, – посуровел Харитон. – Но я хочу, чтоб те, кто умеет только потреблять ближнего, поняли – шкурно – какая это боль!
– Они обучатся всему…
– Там, где не больно и не страшно? Ай, какой я был нехороший! Ну, да ладно, был палачом, стану жертвой! Что это дает? Поступательное движение вверх прослеживается?
– Да конечно, дядь Тоша! Чем чаще человек проходит через чистилище – а это и есть наша Земля…
– Земля – мать родная! – взревел  Харитон. – Когда-то батюшка Солнце матушку Землю прикрыл собой от беды, грянувшей из Космоса, оба долго недужили, но выправились! А потом детишечки, человечество, оборзели до непотребства! Убийцы и самоубийцы в одном флаконе! Но это нормально! Потому что наше истинное Я далеко, и ему ничто не грозит! Наш взбесившийся разум, в частности!
– Разум – часть земного тела! – почти в отчаянии выпалил Артем.
– Местный, стало быть? – ухмыльнулся Харитон. – Клятый абориген, от которого одни неприятности? Так какого надо было в этого аборигена вселяться? Не нашлось кандидатуры достойней?
– Измерений – много! Миров! – разгневался теперь и Артем. – Но если нас тут бросить одних, на уровне тела… Здесь бы уже давно ничего не было!
– А что первично, яйцо или курица? – ехидно справился Астахов. – Земное тело или космическая душа? Кто кого нашел и обрел? И зачем? Ради чистоты эксперимента?
– Творец нас обрел. В каждом из нас его частица! Это, между прочим, признают все религии мира.
– Касательно Творца… – помедлил Харитон. – Мне всех ближе Бердяев, его понимание Бога и человечества. Он мне куда родней философствующих гипнотизеров.
– Да кто философствует?!
– Все!!
– Просто ты не любишь американцев, – погрустнел добрый юноша. – А что тебе сделал американский народ? Он такой же пестрый, как мы, и обычные люди там просто живут…
– В отношении того, как они там, в массе, просто живут, я согласен с Михаилом Задорновым, – улыбнулся Харитон почти по-отечески. – Дай им волю, и будет всем нам сплошная бандьера росса!
– А что это такое – бандьера росса? – заинтересовался Артем. – Ты все время повторяешь…
– Вообще-то это «красное знамя» по-итальянски, – смутился Харитон. – Но у меня как-то ложится на язык… в другом смысле. Хотя и в близком! – призадумался он. – А что до америкосов… Они все перевирают себе в угоду, всю мировую историю. От ущербности! От пестроты, но не как наша, а бескорневой! Карма их нации – тупая вера в собственную избранность! Но это не вина их — беда!
– А ты не ошибся? – уточнил не без насмешливости Артем. – Есть только два народа, провозгласивших себя особо близкими Богу. Евреи – богоизбранные, и мы – богоносцы.
– Я не о Боге, – поморщился досадливо Харитон. – Я о снобизме. Это когда Бога подменяют президентом, совесть – купюрой, а в киноагитках без передышки спасают мир! И при этом Сербию бомбят! Ирак! Иноходцев на свете вообще не густо, а в Штатах — особенно, у них там всем заправляют умные евреи, денежные мешки с калькуляторами внутри! Знаешь, в чем, по-моему, состоит главное преступление еврейства против прочего человечества?
– Они Христа распяли! – без запинки отчеканил Артем.
– А кто б не распял?! – чуть не расхохотался Харитон. – Да любой дикий народ распял бы! Ждали царя, справедливого правителя, уповали, и нате вам! Является бомж! С призывом подставлять вторую щеку! А дальше – дело техники. Науськать разочарованную толпу – пустяк пустяков! Появись Христос среди саксов, галлов, даков – его и там бы распяли! Не распяли – это римская любимая заморочка – обезглавили б, удушили, замочили от большой обиды на жизнь. А преступление еврейства  – атеизм. Как бы научный.
– Ты антисемит? – очень тихо спросил Артем. Его, как и Харитона, учили, что антисемитизм – это величайшее зло, мерзость похуже расизма.
– Нет, – успокоил его Астахов. – Я антисионист. Это совсем не одно и то же. - И передернул щекой, досадуя, что по собственной глупости ступил на зыбкую, опасную для славянского менталитета почву.

Впервые на эту почву Харитон вступил и увяз в ней на поминках по мичману Яремчуку, Артурову отчиму. На второй день поминок, когда сидели не толпой в офицерской столовой, а компанией друзей, у Артура дома. От отчима Артуру остались однокомнатная квартира, фамилия и сберкнижка, на которой прижимистый Яремчук скопил сумму, вполне достаточную и для похорон, и для поминок, и для установки скромного надгробного памятника. Денег хватило б и на многое другое, не ворвись в жизнь осиротевшего Артура веселая девушка Наташа. Но она появилась, и деньги исчезли, а следом за ними исчезла сама красотка. Всему этому, однако, еще предстояло случиться, а в тот день никакой Наташи и близко не наблюдалось. В тот день они собрались у Артура тесной мужской компанией (включая своего парня Рину, куда ж без нее!), и Артур плакал, никого не стыдясь.
– Вот я злился на него, он меня доставал, – размазывал Артур по лицу грязные слезы. – А нет его, и так тошно! У меня в жизни  никого и не было больше! Если разобраться! Только он!
И это было правдой. Генетический отец Артура исчез почти сразу после рождения сына, внезапно и навсегда. Юная Наденька подала на алименты, но Артуров отец как растворился на необъятной территории СССР. Надежде Ивановне пришлось воротиться из съемного дома в отчий, где ей никто не был рад. Дом являл собой однокомнатную квартиру в «хрущевке», где на головах друг у друга толклись, яро скандаля, сильно пьющие родители и семья старшей сестры в составе трех человек. Обстановка не располагала даже к проблескам взаимной любви. Когда младенец Артур чуть окреп, Надя отдала его в ясли, куда устроилась нянечкой, но снять жилье долго не удавалось. По мере того, как рос мальчик, у его матери все прибавлялось и прибавлялось работ. К тому моменту, как Артур пошел в школу, Надя подвизалась и уборщицей в двух офисах, и дворничихой, и посудомойкой в школьной столовой. Квартиры, которые ей удавалось снимать – с ребенком на квартиру брать не хотели - были такими же убогими комнатенками, как отчий дом, и обитали в них такие же «синяки», как дедушка и бабушка Артура. К тому времени из симпатичной жизнерадостной девушки Надя превратилась в измученную, с затравленным взглядом женщину. Тогда-то на ее жизненном пути и возник мичман Яремчук, бездетный вдовец сорока трех лет от роду. Он был и некрасив, и груб, и староват, но у него была квартира, и Наденька без рассуждений вышла за него замуж. Благо, развод с пропавшим без вести мужем оформить оказалось несложно. Яремчук усыновил Артура, и у Нади началась новая жизнь. Из огня она попала в полымя. При всех лучших человеческих качествах – домовитости и надежности – боцман Яремчук был истинным «сундуком». Да еще и патриархальным самодуром, перед которым домашним полагалось стоять навытяжку. Боцман лучше всех знал, как положено женщине одеваться, причесываться, вести себя на людях, и что делать с мальчишкой, чтобы он вырос настоящим мужчиной. Мичман, стоило ему появиться дома, тут же устраивал жене и пасынку построения. Чисто для профилактики, чтобы знали свое место и не забывались. Изменить характер мичмана и его стиль общения с родными не сумел бы и сам комфлот, и Надя, сменившая шило на мыло, а редьку на хрен, страдала чем дальше, тем сильнее. Пока не нарисовался на ее горизонте некий Володя, полная противоположность Яремчуку – ласковый, внимательный, обходительный. Домашнему тирану Яремчуку уступал он только в одном: чуткий старлей чурался чужих детей. Они не просто служили ему живым напоминанием о мужчинах, побывавших когда-то в постели его женщины, – они вынуждали его к насилию над собой. Полюбить Артура Володя не сумел бы, хоть режь его, а терпеть рядом с собой не хотел. С полным на то правом и основанием! «Я хочу своего ребенка, – задушевно признался он Надежде. – Двоих я не потяну, так что либо ты выбираешь меня, и мы уезжаем, либо ты остаешься с сыном и мичманом».
Надя плакала, не в силах решиться. За нее все решил Яремчук. Однажды, вернувшись со свидания с Володей, Надя обнаружила у порога два чемодана и сумку.
– Забирай свои шмотки и вали! – рявкнул из комнаты Яремчук. – Чтоб духу твоего здесь не было, сука!
– Артур…– выдохнула без голоса Надя и опустилась на чемодан.
– Не твоя забота! – отрезал боцман. – Это теперь мой персональный сын. Все поняла? Свободна!
Наденька попыталась было что-то пролепетать, но тут боцман наконец-то возник в дверях – тяжелый и огромный, и повторил членораздельно: «Пшла!».
– И чтоб никаких писем, никаких открыток! – рыкнул он уже в спину ей. – Лично буду контролировать, чтоб мой сын никаких от тебя писулек не получал!
Артур, уложенный спать, как положено, в двадцать один ноль-ноль, слышал и рев мичмана, и причитания матери, но не посмел выбраться из постели. Он понял, что отныне обречен на Яремчука. На меньшее из зол, потому что маме забрать его некуда, а дяде Володе он на хрен сдался. К тому же дядя Володя ему не нравился, он не внушал доверия. «Галантерейщик!» – как назвал его боцман, выставляя Надежду Ивановну за порог. Из жизни Артура, который и впрямь никаких вестей о матери не имел во всю свою дальнейшую жизнь. Однажды, будучи уже взрослым, он тайком от мичмана наведался к деду с бабкой, но ни деда, ни бабки давно не было на свете, а тетка, неприветливо оглядев Артура, процедила, что ничего не знает о Надьке и знать не хочет. «Классные у меня родители! – подумал тогда Артур. – И зачем рожали?!». Рожали, как видно, для боцмана Яремчука.
Жизнь с боцманом закалила Артура и телом, и духом. Он попал к мичману тихим, робким ребенком с русыми локонами и простодушным взглядом круглых голубых глаз. Этаким юным эльфом. Локоны Яремчук сбрил собственноручно, а простодушное выражение на лице Артура очень скоро сменилось суровой сосредоточенностью. Если Артур не вскакивал по первому зову будильника, боцман будил его хуком справа и хуком слева. И в любую погоду выгонял во двор на зарядку. Сам  он возвышался на балконе, как капитан на мостике корабля, и, супя мохнатые по-брежневски брови, надзирал за Артуром. Бегая, прыгая и отжимаясь под ехидное хихиканье соседских девчонок, Артур видел в вышине над собой монументальную, поистине боцманскую фигуру. Правда, от этой фигуры была и польза: дворовые пацаны не рисковали задевать Артура: никому не хотелось познакомиться с Яремчуком близко. «Подожди, вот вырасту, – мстительно мечтал Артур, – я тебя сам так нокаутирую!». Эта мечта придавала сил отжиматься.
Яремчук никогда не хвалил Артура, но часто наказывал. Хуком справа и хуком слева за каждую двойку или замечание в дневнике. Учителя очень ценили боцмана. Считая  контроль главной составляющей воспитания, в школе он появлялся чаще других родителей. Да и выгода от него школе была немалая: избегая вносить деньги на всяческие мероприятия, мичман снабжал школу известкой, краской, шпаклевкой и даже выделял моряков для проведения ремонтных работ. Поэтому деньги на подарки и прочее взимали с не столь полезных родителей, а дневник Яремчука младшего старались не слишком загружать неудами. «Выучишь, придешь отвечать», – говорили учителя, до которых дошли слухи о воспитании методом хука.
Старания мичмана Артур оценил позднее, когда под боцманским неусыпным оком превратился из хлипкого пацана в крепкого парня. Но от желания нанести по деспоту ответный удар долго не мог избавиться. До тех пор, пока Яремчук сам не уразумел, что время распускать кулаки прошло. Понял он это, когда Артур перехватил руку отчима, занесенную для удара.
Харитон познакомился с Артуром, когда им было по семнадцать. Они лежали в одной палате инфекционной больницы и целый месяц тесно общались. Мичман исправно навещал приемного сына. Впервые увидав эту колоритную личность, Харитон посочувствовал товарищу по желтухе. Сам он под одной крышей с боцманом не выдержал бы, наверное, и трех дней.
– Батя хороший, – вступился Артур за отчима. – Просто он… такой человек.
– Строгий, но справедливый! – съехидничал Астахов.
– Да, – подтвердил серьезно Артур. – Он такой, что никогда не предаст.
– А кто предаст? – удивился Харитон. – Ты, что ли?
Тогда он искренне верил, что предатели –  человеческий эксклюзив со знаком минус, большая редкость, а все остальные, кто какой ни есть, в час испытания встанут за други своя и браты.
Затромбированную иглу принял на себя Харитон, поэтому Артур из больницы выписался без осложнений и, как мичману мечталось, пошел служить. На флот, разумеется. Боцман подсуетился, чтобы Яремчука младшего определили к нему на буксир, и гонял его образцово-показательно, как никого. Отслужив, Артур так и остался на буксире. К тому времени он понял, что других путей, кроме морских, для него попросту нет. Как нет другой родни, кроме боцмана.
Он долго не мог поверить, что мичман Яремчук, этот человеческий монолит, заболел. Серьезно. Неизлечимо. Раком легких. Свой диагноз Яремчук от сына скрывал. «Старый стал, вот и приболел», – хмуро цедил он и супил брови. «Как батя? – с искренней тревогой спрашивали у Артура на буксире. Боцмана комиссовали по состоянию здоровья. – Вернется в строй?». Последний вопрос задавался чисто из приличия и для поддержания духа, и у Артура не хватало духа ответить: «Нет». Боцман сдавал не по дням, а по часам, злился на свою беспомощность и цеплялся к Артуру: «Ты когда палубу драил в последний раз? Это ты так драил?! Я так учил?! Бери ведро, швабру, и чтоб все блестело!». Артур покорно перемывал полы. Вид осунувшегося отчима не внушал желания спорить. А пока он мыл, на кухне сгорала каша, и отчим начинал гневаться пуще прежнего… Боцман – Артур это подсознательно понимал – боялся за приемного сына, как тот останется на свете один-одинешенек. Поэтому и придирался по мелочам. Поэтому  перевел на Артура все свои сбережения и даже попытался взять след бывшей жены. Дабы предотвратить ее появление на горизонте своего личного сына, если окажется, что с Володей она рассталась, как рассталась некогда с самим Николаем Евдокимовичем, и теперь ждет не дождется смерти Яремчука, чтобы заявить права на жилье и сберкнижку. Информация, полученная из верных источников, успокаивала не слишком: на территории Украины гражданка Яремчук не проживает. Но где-то же она проживает!
Артур понял, что дни бати сочтены, когда при участии командира попытался устроить Яремчука в военно-морской госпиталь. На них посмотрели с сожалением.
– Вы хотите, чтобы ваш отец умер среди чужих людей, на казенной койке? –  с вызовом спросила женщина-врач.
– Он крепкий, он выздоровеет, – соврал себе самому  Артур.
– Ему осталось самое большее – две недели, – вынесла приговор врачиха.
– И ничего нельзя сделать?..
– Ничего, ждите.
Артур взял две недели отпуска, но все произошло много раньше, буквально через пять дней после  визита к онкологу. Боцман, уже не встававший, сел вдруг на постели и поманил Артура. Артур в этот миг драил по второму заходу «палубу».
– Ухожу, сынок, – внятно сообщил батя. – Сегодня уйду. Ты не перебивай – слушай, что скажу. Похорони меня возле первой жены, у меня там и место есть. Поминки справь скромные, но чтобы все по-людски. Деньги экономь. Жизнь будет трудная, а я тебе ничем с того света не помогу. А если мать твоя объявится… – он закашлялся и жестом приказал Артуру молча ждать продолжения своей предгибельной речи. – Гони взашей. Я, дурак, с ней не развелся, а она – опасный человек. Мужики наши поддержат тебя, помогут. Никуда с буксира не уходи. Ну, все, сынку. Бывай.
И боцман, захрипев, откинулся в подушки.
Потрясенный Артур не сразу осознал, что и впрямь остался один-одинешенек, круглый сирота, обремененный, вдобавок, опасной матерью. Отчима хоронил он на автопилоте, словно замороженный изнутри по самую кожу. Благо мужики, сослуживцы, взяли на себя организацию траурной церемонии. И вот, на второй день поминок, холод внутри Артура стал таять, выходя наружу горючими пьяными слезами.
– Если б не он, я не знаю, кем бы я стал! На зоне бы сгинул! А я еще злился на него! Побить мечтал в детстве! Мечтал, чтоб мать нашлась и забрала меня от него!
– Мамочки не надо, – поспешил вставить Димка, желая отвлечь Артура от покаяния. – Женишься на хорошей девушке…
– Хорошую еще найти надо, – тут же вскочил на любимого конька Скляр. – Говорят, сестра должна быть богатой, а жена здоровой, но в наше время это в корне неверно. Сестра пусть уж будет, какая есть, а вот жену надо искать богатую. Чтобы не развела! А эти девки деревенские, с которыми ты трахаешься, они же стервы в массе своей! Ушлые! В город попадают – набрасываются на все, что шевелится!
– Не все! – тут же возмутился Попеску. – Моя Юлька из села, так что, плохая жена?
– Твоя Юлька – просто супер! – поспешил исправить промашку Лерка. – Каждому бы по такой Юльке! Но то, что я наблюдаю, это, братцы…
– Валерий! – перебила Рина. – Таскаться меньше надо по злачным местам, будешь других людей наблюдать! Не грузи своими проблемами!
– А я гружу? – изумился Скляр. – Я за то, чтоб каждый сам решал, кому в церковь, кому в кабак! И там, и там один хрен, как Володя пел незабвенный.
– Дурак! – вскрикнула пронзительно Рина. – Ты вообще помнишь, для чего мы здесь собрались?!
Этого говорить не следовало. «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», – понуро и виновато протянул Валерка. Димка длинно вздохнул, и над столом разлилась тяжкая тишина. И в этой тишине Харитон изрек вдруг, ни к кому не обращаясь: «Главнейшее преступление еврейства – даже не наша революция – атеизм! Мы им так заражены, до мозга костей, что и жить, и умирать, и хоронить по-человечески разучились».
– Не понял! – за всех, после долгой паузы, отозвался Роман. Рина вышла демонстративно из-за стола и уселась в стороне, в профиль к собравшимся. Оттуда она косилась на Харитона осуждающим оком.
– Да, я тоже что-то не понял, – растерялся Димка. – Что плохого тебе лично сделал мой папа? Христа распял?
– Да при чем здесь твой папа, Христос, апостолы? – взвыл неверно понятый Харитон. – Они тоже, кстати, были не славяне! Я не о людях — я о явлении! Прецидентном! Евреи – единственный народ на Земле, который не верит в бессмертие души! В жизнь после жизни! Ни в рай, ни в ад, ни в реинкарнацию! Для них бессмертие существует в чисто материальном варианте – бессмертие рода, семьи, продолжение себя в детях и внуках! Кто не продолжился, умирает весь, целиком и полностью, окончательно! И вот эту свою религиозную идею они вбили в подкорку нам всем под видом теории! И мы сидим, как будто из синагоги только что выползли, и скорбим по Николаю Евдокимовичу, обратившемуся в прах! А наши предки веселились на тризне! Их умершие рядом с ними сидели! Незримые, но явные! Отсюда – и чарку ставить покойному, и еду класть на могилу! Чтобы предки воочию убеждались, что жизнь всегда побеждает смерть!
Рина дернулась было возразить, но раздумала и махнула обреченно рукой.
– Так в итоге-то чего? – заморгал Роман. – Бить жидов, спасать Россию?
– Ты чем слушал?! – возопил Харитон. – Жид – это вообще не национальность, это мироощущение! Все новые русские – жиды!  И наше правительство! Я о том, что нельзя мерить на себя чужие религиозные шмотки! Иудаизм – не вера наших отцов, нам она не подходит! И когда мы внедряем в свой быт ее элементы, мы – зависаем! Меж раем и тленом! В нигде! И от злости на себя начинаем спасать Россию, побивая кого ни попадя!
– Но ты не антисемит? – уточнил Слуцкий на всякий случай.
– А когда я призывал бить кого-то?! Арабов?! – чуть не заорал Харитон, и Рина поморщилась с отвращением. – А ведь они тоже семиты! Есть только два семитских народа – евреи и арабы. Они с древности рубались друг с другом за территории! А там и религии подоспели! И евреи пошли по миру, изгнанные двоюродными братишками, и понесли в мир семя грядущего атеизма! Карла Маркса, который был, по сути, верующий еврей, а вовсе не отец чего-то принципиально нового!
– Если бы не Израиль, мусульмане нам всем дали бы сейчас оторваться! – вмешался Скляр. – Была б нам, как Тошка говорит, бандьера росса! У них же тринадцатый век на улице, у арабов! Вот когда Тошины любимые исламисты…
– А идите вы! – рявкнул Астахов.
– Пьяные сволочи! – подхватил Валерка и распустил лучики улыбки у глаз. И тут подал голос Артур.
– Я так понял, поминки – это праздник. Да, Тоха? – спросил он, сосредоточенно хмурясь. – Человек освободился, ему хорошо, и мы за него рады?
– Да, ему хорошо! – не утерпела, наконец, Рина. – Да, душа бессмертна. А что тут тер Астахов о языческих верованиях… Если он так понимает возвращение к истокам, флаг ему в одно место!
– Спасибо, Рина, – церемонно поклонился ей Харитон. – Ты сегодня на редкость толерантна!
– Батя! – воззвал Артур и вскинул к потолку заплаканные глаза. – Батя, прости за все, что было не так!
– Он простил! – за боцмана ответила Рина. – Отпусти его с миром, и пусть земля ему будет пухом.
– Помни, что у тебя есть мы, – прочувствованно выговорил Димка и выпил. Один.
– Тризна, так тризна, – тоже выпил Скляр. – Песню надо заспивать! Казацкую, бодрую. Чтоб за душу брала! – И затянул громко, сильно фальшивя: «Черный ворон, что ж ты вьешься над моею головой…».

И вот, спустя два с лишним месяца после проводов боцмана в безвозвратную автономку, Харитон вернулся к давешнему застольному разговору. Обрушился на Артема с неожиданной для себя самого жаркой ожесточенностью.
– Если и за гробом – та же иерархия, пирамида – на фиг все! – почти кричал он, шагая по комнате. – Жизнь, смерть, возрождение – все бессмысленно, если мы – полигон! Аквариум!
– Да нет же, наоборот! – успел вставить Тема. – Право выбора остается за нами!
– Жизнь имеет смысл до тех пор, пока остается загадкой! – провозгласил Харитон и устыдился себя: Артем смотрел на него сияющими доверчивыми глазами.
«Кто твердил: я ничего никому не навязываю? – очнулся Харитоновский голос разума. – А сейчас ты что делаешь?».
«Излагаю свою точку зрения», – попробовал оправдаться Харитон.
«Вдалбливаешь! – опроверг внутренний цензор. – Посмотрел бы на себя со стороны!».
Харитон Астахов с детства приучен был смотреть на себя со стороны. Причем, постоянно. Контролировать не только поступки и слова, но и мысли. Время от времени он восставал на цербера, поселившегося у него внутри, но цербер голосом отца пресекал бунт на корабле:» Посмотри на себя со стороны!».
«Ну, посмотрел! – с вызовом сообщил церберу Харитон. – Но если я буду со всем подряд соглашаться или отмалчиваться – полная мне будет бандьера росса! С ленинским профилем на бандьере!». Да, Артем обрел, наконец, иное бессмертие, чем то, какое ему прочила Рина – с посещением душой рая и ада, в котором все будем. Однозначно! На Земле святые – большая редкость! Но какая это жестокость – провести несчастную душу экскурсией по Эдему, чтобы затем низвергнуть в геенну огненную! Не по-божески это, и Бог так поступить не может. Это чисто церковная страшилка. И вот парень от страшилки открестился, а тут нарисовался Харитон Астахов, мудрый такой козел!
– Ладно, не слушай меня, – заговорил он примирительно. – Просто лично мне душу не греет такая концепция вечной жизни. Не сердись.
– Я не сержусь! – улыбнулся Артем.
«Вот спасибо!» – чуть не взбрыкнул в Харитоне взрослый дядя Астахов. Не взбрыкнул, потому что стоял Артем под портретом грустного мачо и был очень похож на человека с портрета. На самого Харитона миллион лет назад! Вариант улучшенный – с прямым носом и четкими линиями бровей, но такой же высокий, жилистый и чернявый. И такой же печальный внутри себя.
«Мы с Глиницким, что ли, как Ленин и партия? – удивленно сыронизировал Харитон. – Тема на меня похож больше, чем на Рину!».
Первым это заметил бывший Харитоновский одноклассник, тот могучий Санек, что чаще и больней всех мочалил когда-то Тошу. В день встречи с одноклассником Харитон еще не был разочарован в людях. Напротив, он находился в бодром расположении духа. У него случилась денежка за халтурку и вместо того, чтобы купить себе домашние тапочки («Лето! Босиком похожу!»), Харитон позвал Тему в бар. Там и подсел к ним Санек, узнавший Астахова. Тоша Санька нипочем не признал бы. Тот, много лет обитавший «на северах», заматерел не по возрасту некрасиво – обзавелся солидным пузом, одутловато-бугристой физиономией и плешью. Внешне Саньку можно было дать все пятьдесят!
– Сынок? – справился Санек утвердительно, указывая на Тему. – А у меня, блин, три девки! Не с кем пива  попить!
– Ну, это вы зря расстраиваетесь, – поспешил утешить его Артем. – Современные девушки очень даже с удовольствием…
– Шлюх не растим! –осадил его Александр и перевел заплывшие глазки на Харитона. – Я своей сказал: рожать будешь, пока не родишь мне наследника!
Артем раскрыл было рот – просветить Санька, что в иных семьях рождаются дети только одного какого-то пола, но Харитон толкнул его под столом ногой: Санек в лишней информации не нуждался, а судя по его кулакам с мозолями на костяшках, в этом буй-туре не следовало будить быка.
– А я что, и правда похож на твоего сына? – с живым интересом спросил Артем, когда они не без облегчения расстались с буй-туром. – Это ж во сколько лет ты должен был меня сделать?..
– Я выгляжу молодо! – усмехнулся Харитон. – Сравни, вон, с одногодком! – указал он за спину,  на одиноко тяжелеющего за столом Александра.
– Одногодок у тебя супер! – развеселился Артем. – Это его климат нордический так достал?
– Природа-мать, – вспомнил Харитон школьные годы. – Ты не замечал, что туповатые люди быстро стареют? Они уже в двадцать выглядят на все сорок.
– Приму к сведению! – рассмеялся беззаботно Артем. – Буду, зубов не покладая, вгрызаться в гранит науки!
– Зубы – вещь не наживная! – отшутился Харитон, и Тема прыснул: «Вот за что я тебя люблю, дядя Тоша, так за то, что с тобой не скучно. – В общении с Харитоном Артем переходил с «вы» на «ты» и обратно в зависимости от длительности общения. После бара они были на «ты». – Ты как сказанешь что-нибудь, так хоть записывай!
– Память тренируй! – посоветовал с комической важностью Харитон. – Говорят, я мыслю афористично!
– Да, проскальзывают перлы в твоих речах, – сразу согласился Артем. – И за что я еще тебя люблю, дядя Тоша, – ты не надираешься, как другие.
Под «другими» деликатный Артем имел в виду дядю Пашу и дядю Леру, к ним он относился с ласковой снисходительностью зрелого человека.
– Расскажи это моим женщинам! – попросил Харитон тоном трагического актера. – Маме, сестрице…
– Нет, мать как раз таки ценит тебя за твою умеренность! – выпалил Артем, предположив с разгона, что речь зашла о его маме, Рине, и, смутившись от двусмысленности фразы, поспешил уточнить. – В смысле бухла. Она и твой талант ценит, только признаваться не хочет. Боится, что ты зазнаешься!
– И перестану ваять рекламные ролики! – подхватил Харитон. – Пусть успокоится: свой талант я посвятил потребе общества!
«Интересно, мой разрыв с Риной скажется на наших отношениях с Темкой?» – подумал он тут же с налетевшей вихрем грустью. Разрыв с Риной был близкой неизбежностью. Не потому что Рина была старше – Рина была ехидна. Слово вмиг вытеснило грустную мысль, оно создало образ неведомой зверушки. Ринино лицо -бледное, с острым носом и ввалившимися щеками, (боковых зубов Рина лишилась давным-давно, а идти к протезисту ей было то некогда, то не на что, а то страшно) это лицо обрело гротескные формы и покрылось шерстью. «Тьфу на тебя!» – одернул себя Астахов.. И порадовался, что Артем не может забраться к нему в мозг и посмотреть, какие тараканы там водятся.
Харитон Артема любил. По природе своей он и сам был таким же прямым, открытым и восторженно-доверчивым, как Артем, но его родители когда-то запутались и запутали детей. В этом плане Рина оказалась на высоте. Да и сходство еще не есть идентичность. Харитон – пиковый валет, Артем – червовый. Сердечный.

У них бы все получилось с Галей. В походе, на Сарыче. Кабы не Христя. Христю перемкнуло изображать полицию нравов!
Тоша и Галя сидели у самой воды, в лирическом оцепенении наблюдая, как из моря выползает луна, огромная, фантастически оранжевая. Тихо сидели, взявшись за руки, и слушали красоту – вокруг и в себе. Когда по гальке зашуршали шаги, Харитон затылком увидел, кто сейчас разрушит идиллию. И не ошибся.
– Все цыгане спят непробудным сном, – прокомментировал он явление Христи. – Лишь одна не спит, пьет шампанское.
– А вы шампанское пьете? – с иронией справилась Христя и бесцеремонно уселась между ними. – Налейте, что ли, и мне!
– Мы просто сидим! – дернулась Галя.
– Романтика обуяла? – хихикнула Христина.
– Слушай! – возмутилась Галя. – Иди в палатку!
– Имя твое – Цербер? – вежливо спросил Харитон.
– Когда как! – ничуть не смутилась Христя. – Для вас я – мать-игуменья!
– Ни хрена себе! – вознегодовал Харитон. – А кто тебя назначил на эту должность?
– Мои представления о порядочности человеческих отношений не дают мне спокойно спать, – со значением проговорила Христя. – Я не могу допустить, чтобы мой брат закрутил с моей подругой курортный романец!
– А может, мы сами разберемся в своих человеческих отношениях? – справился Харитон сердито.
– Нет, братец, у тебя в одном месте зудит, поэтому ты неправильно разберешься.
– Какая ты пошлая! – поразился Харитон, и Галя присоединилась к нему: «У тебя не зудит, вот и спи себе!».
– Увы, я Христина, а не какая-нибудь Марго! – лицемерно вздохнула Христина. – Имя обязывает!
– А может, у нас любовь? – Галя была настроена решительно. Словно знала наперед, что если и на сей раз между ней и Тошей не произойдет главного, то ничего не произойдет, никогда.
– Я бы назвала это иначе, – парировала ласково Христя. – Взаимная похоть у вас, ребята. Галя! Тоша не тот человек, который тебе нужен!
– Ты откуда знаешь?! – чуть не хором выкрикнули Галя и Тоша.
– Я знаю Тошу, – сообщила доверительно Христя. – Тоша быстро загорается и так же быстро остывает. Он легко влюбляется, но никого не любит. Такой вот человек, для Дня Святого Валентина!
– А может, мне как раз такие и нравятся?! –  наступательно прокричала Галя. – Именно такие безбашенные?! Или ты боишься, что я замуж за него собралась? Так я вообще замуж не собираюсь!
– Я, чтоб ты знала, не давал обет целибата! – высказался Харитон в том же тоне. – Не лезь в мои отношения с женщинами, если не хочешь… – Он запнулся, и Христя подсказала: «В глаз получить? Тоша, меня не касаются твои похождения на стороне, но мою подругу ты трахать не будешь!».
– А, так ты за себя переживаешь! – расхохотался Харитон.
– И за себя, – подтвердила Христя. – Я хочу быть подругой, а не наперсницей страданий…
– Послушайте, Астаховы! А меня вы…
– Помолчи, Галя. Ты, Галя, очень ранимый человек, чего Тоша, конечно, не понимает! Да, Тоша, я не хочу, чтобы травму ей нанес ты! Не хочу, чтобы она стала мужененавистницей из-за моего брата!
– А может, это ты – мужененавистница? – спросил Харитон на придыхе. – Пуританка и ханжа?
– Я тоже не давала обет целибата! – объявила Галя. – И не надо из меня делать Дюймовочку! Я хочу Тошу, Тоша хочет меня! А тебя это не касается, будь ты хоть сто раз сестра и подруга!
– У всякого «хочу» всегда есть продолжения, – объявила Христя с видом матери-игуменьи. – Чего люди не хотят понимать, когда им очень хочется.
– А вот буддизм учит нас: если тебе чего-то очень хочется – исполни свое желание! – просветил Харитон. Ему ничего уже не хотелось. Желание прошло, когда появилась Христя с ее повадками охотящейся кошки. Христя то нападающая, то убирающая когти. Она убила не только трепетное предвкушение близости, но и саму потребность в ней. Все опошлила, дрянь маленькая!
Харитон резко встал с гальки, сделал шаг в море и рухнул в рост в теплую по-ночному воду. Он слышал, как подскочила Галя, как, тяжело и громко ступая, пошла к палатке, как Христя-кошка последовала за ней.
Потом, через пару-тройку лет, стоя под портретом кисти Галины, Христя признается с печалью: «А ведь мы с Галкой из-за тебя на всю жизнь рассорились. Разошлись в разные стороны. Она мне не простила сцену на Сарыче. Но я не жалею».
– Зато мы жалеем! – в пику ей сказал Харитон. (Соврал или не соврал себе?).
– Да, она хотела, чтобы ты стал ее первым мужчиной, – вздохнула сострадательно Христя. – Но Галя – основательная, семейная девочка, ей не такой мужчина нужен для жизни. Ей ребенка хотелось.
– Может, и мне хотелось!
– У тебя уже есть. Ты сам.
– Никогда не надоедает быть умной?
– Еще как! – улыбнулась с горечью Христя. – Но куда денешься от родовой кармы? Если б Галя забеременела тогда…
– А если б нет?
– А если б да? Она бы учебу бросила. А она очень талантливая.
– Поэтому должна остаться старой девой? Так Христина решила?!
– А о родителях ты подумал?
– Вот с этого бы и начинала! Но ведь ты и за родителей все решила. Тебе лучше знать, нужны ли им внуки от меня!
– Тоша! Посмотри на себя! Какой из тебя муж и отец?!
– Пока я один…
– Ладно, Тоша К чему вдогонку поезду кулаками махать?! Я одно могу сказать: все, что должно было случиться, случилось бы. Независимо от меня. А раз не случилось… – Она развела руками и, бросив печальный, прощальный взгляд на портрет юного брата, вышла из комнаты.
«Может, и так? – спросил у портрета Харитон. – Может, не свершенное для нас важнее свершившегося? В нем всегда есть варианты красивой сказки».
В ту ночь у моря он об этом не думал. Вообще ни о чем не думал. Все поглотило бешенство – и души, и плоти. Силясь избыть его, Харитон до зари рубил в горах хворост для костра. Спускался, нагруженный ветками, по незримой в ночи тропе, сбрасывал поклажу и возвращался в горы. Обдирался о сучья, сверкал топором в свете уже белой, обыкновенной луны, дважды попал себе лезвием по ноге и лишь почувствовав, что кровь не унимается, сошел к морю. Врачевать в нем и плоть, и душу.
Права была Христя, сто раз права, но ее здравомыслие лишь подтолкнуло друг к другу Тошу и Галю, усилило мимолетную влюбленность, превратив ее в нечто большее – непостижимую тайну чувств. Где-то теперь Галя, что с ней? Вышла замуж за правильного, по ней, мужчину? Прославилась в далеком далеке? Или живет, как Гоген, на своих зачарованных островах, и все пишет, пишет портреты мачо печального образа, несбывшуюся мечту?
О Галине осталась память. Светлая, не замаранная выяснением отношений. И портрет, созданный Любовью.

А и правда, любил он кого-нибудь? Этим лишним вопросом Харитон прежде не задавался. Ему казалось – любил. Пусть и недолго. Пусть всего одну ночь. Но если придать слову «любовь» первоначальный смысл, вычленить его из сусального золота, то окажется, что любил Харитон Астахов только Дарью, да и ту – в юности, в начале романа. Ближе к эпилогу любовь прошла. К Рине у него любви не было. Благодарность – да, желание и приласкать, и защитить, и быть понятым… Но это последнее желание, столь важное для Харитона, Рина не удовлетворяла никогда. И пока была ведьмой, и когда сделалась святошей. Она так и осталась человеком с другого берега реки Жизни. Харитон переправлялся на ее берег, был и любовником, и другом, и товарищем по работе, но неизменно возвращался в свое одиночество. Он и сам не заметил, как его берег, прежде покрытый деревьями и цветами, превратился в скалу, с вершины которой он озирал сквозь туман мельтешение промелькнувших лет. Со скалы все виделось иначе, чем из гущи травы. Все казалось игрушечным. Стоя в тумане, Харитон и сам был сплошной туманностью, но видел отчетливо противоположный берег, на котором обитали, в гармонии с собой, Рина, Дарья, Обнорские, родители и друзья, приятели и подруги на одну ночь. Он спускался к ним – телом, притворялся таким же, как они, но душа его оставалась в коконе сумрака. (Или – на дне морском, в слоях сероводорода?!). Отчего так случилось с легкомысленным, неунывающим Тошей, именно с ним? Оттого, что не сподобился Любви? Пусть неразделенной, пусть обреченной на страдания, но – Любви? Так кто ему доктор?! И не с того ли берега Стикса вернулся он в жаркий мир, когда переступил через пикового валета в аллее?
Он понял  отчетливо, что его новое чувство – к Рики – несравнимо с тем, что он испытывал до сих пор. Он и к Дарье ничего похожего не испытывал. Не говоря уже о Рине и прочих. Как-то он ответил Скляру на вопрос об очередной своей даме: «Это не дама сердца, это дама члена», и было это правдой, пусть циничной и грубой.
К Рики он не спешил припасть плотью. Не потому, что боялся отказа, хотя – и это тоже. Он боялся потерять тайну, которой полна была Рики, как он – туманом. Боялся, что она станет такой же, как все. Обыденной. Но тогда это опять не Любовь, раз он боится! Раз не хочет признать, что Харитина Михайловна – не фея-волшебница, а девчонка. Просто девчонка!

Девчонки! «Хотел бы я посмотреть на марширующих курсанток! – заявил как-то Харитон Димке, когда они вместе расслаблялись на пляже, придирчиво обозревая полуобнаженную женскую натуру. – А еще, как они подтягиваются на турнике!».
«Желания сбываются, когда о них забываешь!» – констатировал он год спустя.  Мама отрядила его в Нахимовское училище поздравить с днем рождения свою лучшую, еще с медучилища, подругу. Сама она поехать не смогла, занемог отец, а оставить его на Тошу мама не решилась. Тоша мог без раздумий ввязаться в драку за незнакомого человека, но впадал в ступор, когда родному человеку требовалась медицинская помощь. Поэтому Эльвира Алексеевна вручила сыну букет роз и торт, и Тоша поехал.
Через КП его пропустили беспрепятственно – мамина подруга предупредила о визитере – и Тоша оказался в аллее, где проходили строевую подготовку курсанты. Среди них были и девушки – две последние шеренги. Девушки в цивильной, неудобной для шагистики обуви на каблуках. Тоше очень захотелось посмотреть, как они маршируют, и он задержался на тротуаре. Его так и подмывало выкрикнуть какую-нибудь остроту вроде: «Девушка, вас под ручку не взять? А то еще оступитесь!». Мешали торт и букет. С букетом и тортом сам он в казарменной обстановке смотрелся до вычурности гражданским. Полным и окончательным пижоном! Такой не защитит Родину!
Глядя на курсанток, он вспомнил один из рассказов дяди Славы. О том, как тот, в возрасте Тоши, был в числе лучших  курсантов Ленинградского училища имени Фрунзе направлен с дружественным визитом на Кубу. Советские курсанты везли в дар кубинским товарищам горсть священной ленинградской земли. Но, конечно, везли наши парни не только землю! Вечером Слава с другом, хорошо приняв на душу, отправились погулять по территории братского училища и наткнулись на часового под зонтиком. Часовым оказалась красивая креолка, вооруженная «калашом». «Девушка, вам помочь? – раздухарились фрунзенцы. – Автоматик не подержать? Давайте, мы подержим, а то тяжелый!». Оба знали, что часовому разговаривать запрещается, и резвились наперебой. Креолка от их шуток стала пунцово-красной, но этому поддатые фрунзенцы значения не придали. Они были уверены, что она ни бельмеса не понимает по-русски.  На другой день они снова ее увидели – на собрании, посвященном визиту братского корабля. Именно вчерашний часовой – комсорг училища – благодарила советских друзей за ленинградскую землю. При этом она глаз не сводила со Славы и его друга, отыскав их взглядом в переполненном зале, и словно к ним лично обращалась на хорошем русском языке! Слава с другом стали протискиваться к выходу. «Она все понимала! – и со смехом, и с досадой на себя заключил рассказ дядя Слава. – А мы, идиоты, как над ней изгалялись! До сих пор стыдно!».
Мысль о дяде Славе на Кубе побудила Харитона отправиться на поиски поликлиники. Там его ждали и надолго задержали расспросами о родителях. Так что, когда Харитон вернулся к наблюдательному пункту под деревом, строевые занятия у курсантов уже закончились. Тогда он об этом пожалел. Зато теперь ему стало стыдно себя – совсем, как дяде Славе на Кубе. Девчонки! Они и с автоматами, и в робах – девчонки! Им хочется быть красивыми. И они расцвечивают волосы ленточками,  надевают неудобные, но элегантные туфельки… В конце-то концов, не Харитон Астахов – эти девчонки встанут первыми на пути врага, «если грянет война, если враг нападет», как пелось в песне дедова поколения. В  поколении деда выбили не только множество мужчин, но и женщин, девчонок, так и не ставших матерями. Почему Тоша не подумал об этом, когда его перемкнуло поприкалываться? А теперь, по прошествии лет, глядя на Рики, осудил себя прежнего, дамского угодника с розами, как, небось, назвали его курсантки. Почему – ни с того ни с сего – он ощутил к ним острую нежность старшего брата? Может быть, он растет? Все еще. Или – все-таки.

Харитон Астахов начал подозревать, что в личной жизни ему не везет генетически. Это невезение он получил в наследство от деда, заодно с именем. Правда, Харитону младшему и в голову не приходило разузнать, какой была Калерия Павловна, когда дед влюбился в нее.  Вдруг она была прекрасной? Вдруг лишь под занавес лирической мелодрамы превратилась в палача? А она превратилась! Благодаря чему и встретились у госпитальных ворот капитан-лейтенант Петр Астахов и хирургическая медсестра Эля. Петр шел навестить отца. Эля возвращалась с работы.
Петр приехал накануне с Дальнего Востока, в отпуск, и они с отцом решили посидеть вдвоем, в ресторане, чтобы поговорить по-мужски о политике, флоте, общих знакомых. Калерия Павловна по душам поговорить не дала бы. Домашнее застолье она превратила бы в ужин у английской королевы, а в роли королевы выступила сама. Прятаться от матери семейства на кухне значило нарываться на скандал, чего обоим Астаховым не хотелось, и они с легким сердцем ушли в «злачное место».
Там, запивая глоток свободы марочным коньяком, они вволю наговорились, но когда пришла пора возвращаться, Харитон Петрович предрек: «Ох, что сейчас будет!».
Он не ошибся в своем пророчестве. Великая балерина подобна была ведьме на помеле.
– Ты что себе позволяешь, адмирал?! – с порога вопросила она, упирая палец в грудь мужа. – Ты позоришь не только себя, но и меня! Меня! А я была и умру Калерией Черевинской! Дамой! А ты, офицер, где набрался плебейских привычек?! – набросилась Калерия Павловна на сына.
– Бывать в ресторанах – совсем не плебейская привычка, – попытался урезонить мать Петр, но лишь подлил масла в огонь: «Что вы понимаете! С чем вы можете сравнивать?! Ресторан вы сравниваете с занюханной забегаловкой, где даже оркестра нет?!».
Отец и сын переглянулись. Калерия Павловна их выследила? Или навела  справки через доверенных лиц? Скорее, последнее. Иначе  не постеснялась бы устроить скандал прямо в зале «занюханной забегаловки».
– С кем я живу?! – выла, заламывая руки, Калерия Павловна. – Ради кого я пожертвовала сценой, славой, карьерой?! Нет, верно говорят: черного кобеля не отмоешь добела! Какие бы вы погоны ни нацепили, в душе вы оба как были, так и остались лавочниками! Да, да, даже не крестьянами! В крестьянах еще сохранился здоровый дух! Вы – лавочники! Мещане!
Отец и сын снова переглянулись – устало и понимающе – и Харитон Петрович воспользовался моментом: фуэте разгневанной супруги освободило проход, и он устремился по нему в свой кабинет. Там он и упал, захрипев. Петр, грубо отстранив мать, бросился на грохот рухнувшего тела, крикнул: «Мама, вызывай скорую!» и стал делать отцу искусственное дыхание. Калерия Павловна не поспешила набирать 03. Она слишком вошла в образ жертвы.
– Допился?! ­– торжествующе возопила она. – И ты смеешь называть себя приличным человеком?!
– Звони в скорую! Быстро! – потребовал Петр, но заигравшаяся Калерия Павловна и не подумала прервать речь: «Негодяи! Вы в гроб меня решили вогнать?! Вы оба! И один из них – мой сын, плоть и кровь моя?! Нет! Нет в тебе ни капли крови Черевинских, то были достойные люди, не вам чета!».
Петр Астахов, вновь непочтительно оттолкнув мать с дороги, ринулся к телефону, а Калерия Павловна, зарыдав, умчалась к себе. Даже когда прибывшая кардиологическая бригада на носилках выносила Харитона Петровича из квартиры, Калерия Павловна ждала, что муж и сын придут ее утешать. Никто не пришел. Сын поехал с отцом в реанимацию госпиталя, а возвратившись поздно вечером, прошагал мимо матери с каменно-холодным лицом.
Поколебавшись – оскорбиться на веки вечные или все-таки узнать, что с мужем? – госпожа Черевинская решила проявить милосердие.
– Отец как, жив? Будет жить? – через силу выдавила она Петру в спину.
– Буду надеяться, – с ударением на первое слово ответил Петр.
– Ну, зачем, зачем вы так поступаете?! – запричитала Калерия Павловна. – У меня столько еды! Все вкусное! Я просила соседку помочь с готовкой, заплатила! Думала, мы посидим, отметим твой приезд в семейном кругу, а вместо этого… Это Бог покарал Харитона! – скатилась она на обличительный тон. – Я знаю, ты не виноват, это твой отец затащил тебя в кабак! Он всегда все делает назло мне! Такая натура! Подлая, прости меня Господи! Нет, он хороший человек! – спохватилась она. – Он мог бы составить счастье любой другой женщины, представительницы иной среды…
Этот монолог предназначался уже воображаемой аудитории, и Петр привычно пропустил его мимо ушей. Он думал об отце, лежащем сейчас под системой, и переживал за него.
– Харитон не по себе срубил дерево, это наша с ним общая беда! Но он был так блистателен! Он ведь умеет пустить пыль в глаза! А я была совсем юной!
Калерия Павловна так верила в свою ложь, что не имело смысла напоминать ей, в какие свои годы познакомилась она с Харитоном Петровичем Астаховым. Голос матери дребезжал теперь от невыплаканных слез, но ни малейшего сострадания к матери Петр не испытывал. Только к отцу.
– А ведь мы были счастливы! Пусть недолго! – продолжала мелодраматически Калерия Павловна. – Я была счастлива, пока жила в плену иллюзий, пока не поняла, что мой муж – мужлан, совершенно чуждый прекрасному! Петя! Он заснул в филармонии! Ты только представь себе! Заснул, когда играли Бетховена!
Петр подумал, что отец, вымотавшийся донельзя на службе, заснул бы и на самой развеселой комедии, но, как обычно, ничего не сказал.
– И то, что стряслось сегодня, – заключила со вздохом мать, – закономерный результат его жизни.
– Ты что, хоронишь его? – не выдержал Петр. – Не рано ли?!
– Господь с тобой! – вскинулась Калерия Павловна. – Я только говорю, что Харитона Бог покарал за небрежение долгом по отношению ко мне. Я так старалась!  И куда теперь девать блюда? Все пропадет!
«Жуткий характер! – с тоской сказал себе Петр. – Типично польский характер. Никогда не женюсь на польке. Вообще не женюсь. Раз до двадцати шести не женился, значит, все!».
И Провидение, словно спохватившись, на другой же день столкнуло Петра Астахова с Элей.
Петр и Эля столкнулись в приоткрытых створках ворот. Она выходила, а он входил. Он пропустил ее и уже перешагнул через змеящуюся по асфальту цепь, когда неведомая сила развернула его и погнала за крепенькой невысокой девушкой с гладкими черными волосами. Лица ее он толком не разглядел, зато ощутил исходящий от нее ток. Она была – долгожданной. Тем чистым, честным, надежным человеком, о встрече с которым он уже и не мечтал.
Петр Астахов  не знал, что он скажет, когда встал на пути у Эли. Он не обладал красноречием, как и прочими качествами искусного обольстителя. Поэтому он выдавил: «Извините». И спросил вдруг охрипшим голосом: «Вы здесь работаете или навещаете кого-то?».
– Работаю, – доброжелательно ответила девушка. – Сменилась, домой иду. А вы? Вы что-то хотели?
– Да, – совсем не галантно просипел Петр. – Вы не в кардиологическом работаете случайно?
– Случайно – в хирургии, – улыбнулась она.
– Тогда… – окончательно стушевался Петр. – У меня отец вчера поступил с инфарктом. Иду проведать… – И сделал то, чего совсем не ожидал от себя. – Можно вас проводить? – спросил он.
– А как же папа? – и взглядом, и голосом она приняла его предложение.
– Меня к нему все равно не пустят. Я оставлю передачу, поговорю с врачом, и все. Я успею.
– Я здесь живу неподалеку, на Корабелочке. Проводите, если не передумали.
Эльвира Алексеевна всегда светлела лицом, вспоминая о встрече с Петром Астаховым. И голос ее звучал завороженно, с толикой грусти и – вины, словно своим счастьем она обделила кого-то, зачерпнув сверх меры из общего котла. Он был такой длинный, худой, рыжевато-русый, Петенька! Такой неухоженный по-сиротски, хотя одет был во все чистое и отглаженное, и выбрит, и пахло от него одеколоном «Шипр». Он, как и его отец, пользовался недорогим, испытанным многими поколениями сограждан одеколоном. Петя прибился к Эле, как большой бездомный пес, почуявший, что эта девушка его не прогонит. Именно его она  ждала столько лет, пресекая ухаживания матросов, курсантов и офицеров, проходивших через ее отделение. Приятельницы уже зачислили Эльвиру в старые девы – больно переборчива, принцесса на горошине прямо! – да и сама Эля все чаще склонялась к мысли о предстоящем на всю жизнь одиночестве. И вот он появился, Петенька! Долгожданный!
Вечер был ярок и ароматен, пропитан запахами моря и крон, под которыми Петр и Эля шагали к ее домику за Малаховым курганом. Шли молча, не испытывая надобности в беседе. Когда он довел ее до калитки, она протянула ему маленькую твердую руку: «Всего доброго. А с папой все будет хорошо!».
– Верю, – улыбнулся Петр и  приложил руку к козырьку- Честь имею.
Все в нем пело и ликовало, но только глаза – искрящиеся, как полуденный прибой, – выдавали охватившие его чувства. Она не назначила свидание, а он и не попросил о нем. Оба и так знали, что встретятся. Петр выяснит в хирургии, когда заступит на дежурство черноглазая девушка по имени Эля, а Эльвира Буйнова навестит в кардиологии его папу. А потом Петр будет поджидать ее у ворот с букетом. Она благодарно примет цветы, и они проведут вечер в маленьком кафе неподалеку от ее дома. Будут пить чай с пирожными. Она себе закажет эклер, а он – корзиночку. Жаль, что вкус тех яств память не сохранила и бессильна передать детям! Пусть поверят на слово – то был праздник подлинной дольче вита!
Со своей мамой, Катериной Семеновной, Эля познакомила Петю месяц спустя: она должна была убедиться, что он и есть – долгожданный! Петя познакомил Элю с Калерией Павловной лишь накануне свадьбы, когда сделалось очевидным, что свадьбу Калерии Павловне не сорвать.
Калерия Павловна, прямая и чопорная, придирчиво выясняла родословную завтрашней невестки, ее социальное, материальное, жилищное положение и чуть ли не обстоятельства появления на свет. Эля, предупрежденная о характере будущей свекрови, отвечала терпеливо и вежливо. То и дело то Петр, то Харитон Петрович порывались прервать допрос – оба сидели, как на сковородке в геенне огненной – но Калерия Павловна вскидывала воинственно подбородок: «Петр у меня – единственный сын! Я должна знать, в какие руки отдаю его!».
Решение молодых обосноваться в доме на Корабельной Калерию Павловну порадовало: «Кухня на две хозяйки – это уже не кухня, а преисподняя!». Зато решение невестки родить в Севастополе, а уже потом отправляться к месту службы супруга вызвало бурные нарекания: «Жена за мужем следовать должна, как нитка за иголкой! Чем она здесь заниматься будет без Пети? Работать до декрета? Конечно! Там же полным-полно мужиков, целый госпиталь в ее полном распоряжении!». Стараниями мужа и тестя поносные эти речи не достигали слуха беременной Эльвиры, зато дошли до сведения Катерины Семеновны. И Катерина Семеновна нанесла Калерии Павловне визит, первый и последний.
– Если вы и дальше будете про мою дочь гадости говорить, я вам патлы повыдираю, не посмотрю, что вы адмиральша! – пригрозила с порога Катерина Семеновна.
– Вы кто такая?! – завелась было пани Черевинская, но старший сержант Омельченко, по мужу Буйнова, резко оборвала: «Узнаешь! Вырву твое жало и когти твои пообломаю! Не сметь мою Элю трогать! Поняла, нет?!».
Глядя на сильную, страшную в гневе бабу, Калерия Павловна поняла, что с такой связываться не след. С тех пор единственным слушателем ее сетований стал муж. Из роддома Элю с сыном забирали  мать и свекор, оба счастливые от того, что стали дедом и бабкой. У Калерии Павловны случилась мигрень. В своем дневнике она записала: «С утра голова просто раскалывается. Неужели на погоду? Правда, накануне у меня вышел неприятный разговор с Харитоном. Он считает, что приданое новорожденному покупать должны мы. Мне не жаль денег, но тут вопрос принципа: у ребенка есть родители, и забота о нем – их долг. Мне, например, никто не помогал нянчиться с Петей. Харитон, конечно, поступит по-своему, он уже отвез этой жуткой бабе, Катерине, кроватку, коляску, что-то еще, предложил мне поехать в роддом. С ума он сошел! Там же будет Катерина! Она так меня оскорбила, как никто ни разу в жизни не оскорбил! Наверное, оттого так разболелась голова, что я вспомнила Катерину! Приняла две таблетки анальгина и одну цитромона, не помогает. Только что ко мне зашел Харитон, он собрался ехать за внуком. Назовут, конечно, как у них заведено, Харитоном, моим мнением никто не поинтересуется. Я не личность в этом доме, не человек – бесплатная домработница! Можно ли сохранить здоровье при таком отношении?!».
Эту запись Калерия Павловна – в надежде на сочувствие – прочла сыну, и Петр Харитонович дал зарок: сжечь по смерти матери ее дневники. Осуществить это намерение он не смог: Калерия Павловна пережила сына. Инфаркт стал проклятьем мужчин из рода Астаховых. Платой за сдержанность?

– Ты задумался о чем-то неприятном? – спросила утвердительно Рики.
– Скорей, о невнятном, – улыбнулся Харитон.
Сумрак стал плотным и темным, почти непроницаемым, но сейчас это Харитона не удручало: рядом дышал, цвел и благоухал целый континент. Таинственный и влекущий, он был – рукой подать, через океан тахты, но бороздить этот океан сейчас нужды не было.
Харитон почувствовал, что Рики приподнялась на локте и внимательно всматривается в него.
– Я могу попросить об одолжении? – спросила она. – Мы можем через твой компьютер узнать, что сегодня произошло в мире?
– Запросто, – ответил Астахов. – Но зачем? О том, что творится в Раде, мы с тобой только что читали в моем романе. Одежды другие и саблями не размахивают, а в главном – то же самое.
– Видишь ли, – помедлила она. – Для меня это в диковинку – возможность, не выходя из дому, узнать обо всем, что случается за много верст от тебя!
– Вряд ли мы узнаем правду, – вздохнул Харитон. – Правда – это еще не голые факты. Все зависит от подливы, под которой подается сие жаркое. Но если тебе так хочется, я включу новости, а сам, с твоего позволения, удалюсь. Не могу видеть рожи наших политиков!
– Я немножко посмотрю… – примирительно пообещала Рики. – Совсем чуть-чуть.
Харитон нашарил выключатель настольной лампы, и Рики сделалась золотистой, как Даная в потоках божественного дождя. Только много красивей рыхлой Данаи. Волосы стекали по плечам ее и груди волнистыми струями, сворачивались змейками на висках  и бежали по спине легким дымящимся водопадом. И этой девушке, кровь из носа, надо смотреть, как рубится за власть – карман и кормушку – сановный клан вырожденцев?! Что ж, ее желание – ее воля!
Харитон сел за компьютер, затылком ощущая любопытный взгляд Рики. Она была не с ним и не здесь – она осваивала заново мир, из которого когда-то ушла. Куда хочет вернуться, в отличие от Астахова. Или же и вправду мир сей чужд ей и непонятен? Тогда ее ждет разочарование, а одного разочарования на двоих и так более чем достаточно!
Когда на экране возникли и замелькали сытые физиономии избранников, Харитон переместился на кухню – варить очередной пакет пельменей. Галдящие депутаты втолкнули его в день нынешний и, что еще хуже, в день завтрашний, прожить который было решительно не на что. Значит, утром даже землетрясение не должно помешать Астахову получить расчет в супермаркете! То, что вместе с расчетом он получит еще и солидную порцию негатива, его уже не тревожило. «Куда пойти работать?» – риторически спросил себя Харитон. И услышал Рики. Спиной.
– Ты был прав, – улыбнулась виновато она. – Ты об этом писал из прошлого. Я не решилась выключить машину. Мне кажется, мы с твоей машиной друг другу не доверяем. Она меня побаивается, а я – ее.
– Возможно, – согласился Харитон. – Мой компьютер – девушка. Возможно, она ревнует.
– О, тогда я больше не буду к ней приближаться! Ревнивая механическая дама – это очень страшно, наверное!
– Вообще-то она добрая, – сообщил Астахов, помешивая в кастрюле  неприглядные на вид комья. Несмотря на огромный опыт, Харитон так и не научился варить полуфабрикатные пельмени.
– Скажи… – покраснела и замешкалась Рики. – А твоя машина, она читает мысли людей?
– Не знаю, – признался Харитон и выключил газ.
– Вот сейчас, когда мы говорим о ней, она слышит нас, понимает?
– Все может быть. Если самый обыкновенный предмет, твой рабочий инструмент, становится частицей тебя, то умная машина способна проникать в мысли,  – озвучил Харитон свои давнишние размышления. – Мы одухотворяем то, с чем работаем. – И, глянув в Рикины округлившиеся глаза, поспешил успокоить. – Знаешь анекдот? Говорить «дурак» некорректно, надо говорить: «человек с гуманитарным складом ума».
– Признаюсь, мне как-то не по себе, – поежилась Рики. – Оказывается, мы здесь втроем, и третий, третья молча наблюдает за нами и невесть что думает!
– Мы можем это узнать! – оживился и даже повеселел Харитон.
– Как? – спросила завороженно Рики.
– Спросим. У моей электронной девушки. Вот только пельмени сольем!
Харитон выплеснул скользкую массу в дуршлаг, сунул его в раковину и решительно прошел в комнату. Рики робко последовала за ним. Кажется, она всерьез опасалась компьютерной ревности.
Харитон убрал с экрана о чем-то страстно разглагольствующую Юлю, задумался на мгновение и написал: «Любава!».
– Ее Любава зовут, – напомнил он. И дописал: «Любава, тебе нравится Харитина Михайловна Лукашина?».
– И что будет? – спросила шепотом Рики.
– Скорей всего, ничего. Но если она ответит, значит, она в курсе наших с тобой отношений! А если нет, значит, Любава воспринимает только меня и только через пальцы.
Вопрос на экране компьютера завис без ответа.
– Поступим иначе! – увлекся Харитон новой игрой. – Пусть скажет «да» или «нет». Любава, тебе понятен вопрос?.. Она требует ввести данные, – полуобернулся он к Рики. – Это значит, никто за нами не надзирает.
– Как славно! – посветлела Харитина Михайловна.
Еще миг, и она захлопала бы в ладоши, но тут на экране высветилось: «Лукашина Харитина Михайловна, 1870 – 1918 гг.» – и тезки, равно потрясенные, уставились друг на друга.
– Боже… – прошептала Рики и стиснула руки у горла.
– Это ревность, – неуверенно соврал Харитон. – Любава повеселилась…
– Нет, нет! – опровергла со слезами в голосе Рики. – Это правда! Она – знает! И я теперь знаю, что вернусь, что мы найдем лаз…
– А может, ну его? – Харитон обнял ее и прижал к себе. – Не будем его искать.
– Все предрешено, – в грудь ему выдохнула Рики.
– Жизнь многовариантна, – со всей возможной убедительностью возразил Харитон. – С каждой развилки есть как минимум две дороги. И уйма троп.
– А мы можем?.. – голос ее дрогнул, она на несколько секунд замолчала, борясь с волнением. – Можем спросить у Любавы еще что-нибудь? У меня будут муж, дети?.. Как я умру? Или я погибну? Да, погибну! – заговорила она одышечно. – Я ведь буду сравнительно молодой женщиной…
– Мы не будем больше шутить с Любавой! – объявил решительно Харитон. – С ней шутки плохи. Забудь!
– Я не могу… Не смогу…
– А я тебя заставлю!
– Как?!
– Буду тебя обнимать все крепче. Всю тебя покрою поцелуями. Я буду тебя любить, и тебе не захочется меня покидать. Здесь, одного.
– А если ты тоже… если ты уйдешь со мной?
Этот вариант Харитон отверг загодя. Уже только ради мамы обязан он прожить жизнь в родном веке и городе.
– Мы все переиграем, все сделаем по-своему, – пообещал он Рики, и руки его скользнули ей под футболку.
К черту  временные дыры! Есть только одна пещера, в которую он хочет проникнуть. Проникнуть и остаться там. Навсегда. Ради этой пещеры Аладдина он согласен на подвиги – месить бетон и таскать мешки.
– Это значит, что уже скоро… – выдохнула Рики с отчаянной обреченностью, когда, обессиленные, они лежали рядом поверх сбившегося белья. – Скоро ты найдешь ту кроличью нору…
– Никогда! – как поклялся Харитон. – Мне отец завещал не соваться, куда не надо!

Отец редко рассказывал о себе. В тот вечер ему просто – пришлось. Маму срочно вызвали на сложную операцию, и у постелей больных детей остался отец.
– Вы часто простужаетесь, потому что не слушаетесь старших, – начал он, как обычно, с морали грядущей басни. – Мама говорила: одевайтесь теплее! А вы все форсили!
– А ты всегда слушался свою маму? – задала каверзный вопрос Христя, и отец смутился на миг: «Я? Да, я был послушным сыном, я свою маму старался не огорчать. Особенно после одного случая, когда ей  пришлось меня спасать…».
Квадратный маленький двор двухподъездного, послевоенной постройки дома завершался низкой каменной балюстрадой с повыбитыми колоннами – «забриком», как ее называли дети. За «забриком» тянулась узкая полоса земли. За ней шел обрыв к задам складских помещений порта и тропа, ведущая к Минной стенке. По тропе бегали в город и обратно матросы и офицеры с пришвартованных у Минной пристани кораблей, а дети спускались в порт с краболовками и удочками. Порт строился, обновляясь, никто не гонял с его пирса рыбаков, а в бухте еще водилась разная живность.
Детей в старом доме проживало раз, два и обчелся.  Летом те, кто постарше, отдыхали в пионерлагерях, и шестилетний Петя скучал во дворе один. Мама строго-настрого запретила ему уходить со двора, но так как территория за забором считалась как бы двором, Петя полез туда. Проскользнул в дыру меж колоннами, соскочил на заплеванную землю и замер там, охотясь на ящериц. Одну, большую, зеленую он почти накрыл ладошкой, когда она метнулась из-под пальцев и исчезла в обрыве. Плюхнувшись на живот, Петя свесился вниз – посмотреть, куда делась добыча, и разглядел в скале под собой чернеющее сквозь плющ отверстие. Это была пещера! Самая настоящая!
Убедившись, что из окон за ним никто не следит, Петя стал осторожно спускаться по плющу и вскоре завис у самого лаза. Затаив дыхание, мальчик всматривался в густую тьму подземелья. Пещера оказалась и глубокой, и длинной. Обследовать ее в одиночку, да еще без фонаря, факела, спичек было и опасно, и бесполезно. Сюда надо будет вернуться позже, с ватагой ребят. Приняв это правильное решение, Петя полез было наверх, но оказалось, что сделать это не так-то просто. Плющ, коренившийся сантиметрах в двух надскальной почвы, сухой и растрескавшейся, не выдержал веса мальчика. Плющ – всей связкой – грозил низринуться вместе с Петей на острые камни, битое стекло и арматуру, сваленные меж портовыми зданиями и скалой еще в пору строительства складов. Испугавшись, Петя быстро заработал руками и ногами, уцепился одной рукой за выступ в метре от спасительной поверхности и стал звать на помощь. Как назло, в этот полуденный час мир будто вымер. Порт бездействовал, а во дворе не обреталось ни одной праздной бабушки. К счастью, Петино истошное «помогите!» услыхала соседская девчонка-малявка, выпущенная прогулять болонку.
– Ты чего там делаешь? – спросила она, свесившись через дыру в «забрике».
– Я свалился! – проорал Петя. – Позови кого-нибудь из больших!
– А моего папы нет. И твоего папы нет, – сообщила девчонка. – А моя бабушка старенькая, она тебя не достанет.
– Кого-нибудь крикни! С улицы! – слыша, как трещит плющ, взмолился Петя. – Большого дядьку!
– Мне с чужими дядьками нельзя разговаривать, – проинформировала малявка. И порадовала Петю: «Твоя мама идет! Тетя Лелия Пална, там ваш Петя в обрыв упал! Он сам не вылезет!».
Калерия Павловна, бросив у забора сумку с покупками, протиснулась в брешь между колоннами и справилась в меру гневно: «Петр, ты здесь?».
– Здесь! – ответил Петя, вдвойне напуганный. – Но я скоро упаду!
 К чести мамы, она не стала выяснять, как и почему Петя оказался в обрыве. Она легла на живот – прямо на грязную землю, куда ежевечерне мочились с бордюра не добежавшие до домика с буквой «М» любители пива, свесилась с козырька и протянула Пете руку: «Хватайся!».
Петя затрепыхался, но дотянуться не смог. Тогда Калерия Павловна, исторгнув что-то, напоминающее грубое мужское ругательство, уцепилась за камень в гребне скалы, подалась вперед, и ее бледное от ужаса лицо нависло над Петей. «Ну?» – спросила она, соизмеряя расстояние между собой и сыном. И, соразмерив, приказала: «Не дергайся!». Свесилась еще ниже – вероятно, за что-то зацепившись ногой, и пальцы ее обхватили Петино запястье.
– Не дергайся! – повторила она. – Дернешься – разобьемся!
Девчонка с собачкой оказалась не такой дурой, какой показалась Пете. Поглядев на распластавшуюся над пропастью теть Лелию Палну, девчонка заверещала на весь двор: «Люди! Сюда! Спасите Петю и его маму!». Девчонка кричала, болонка тявкала, а Калерия Павловна медленно тянула вверх сына, повисшего на ее руке. В полуметре от вершины Петя ухватился за выступ и помог маме спасти себя прежде, чем на подмогу им пришли дед Серега из первой квартиры – тощий, в сатиновых трусах и с бельевой веревкой в руке, и студент-квартирант Мишутиных из девятой.
«Буду спортом заниматься! – решил Петя, пока они с мамой сидели под стенкой, восстанавливая дыхание. – Прямо завтра начну!».
– Как же вы так, Калерия Павловна? – тараторил над ними дед Серега. – Такая дама, и вдруг!.. И зачем вы туда полезли? Ну, давайте руку!
Дед споткнулся о мамины сумки, в которых что-то звякнуло, подхватил Калерию Павловну повыше локтя и дернул к дыре так, что мама больно саданулась лбом о край парапета. Дед Серега был суетлив и подслеповат.
– Спасибо, – сухо поблагодарила мама, массируя лоб. И принялась заталкивать в авоську уцелевшие продукты: кефирная бутылка разбилась, а колбасу раздрызгала болонка. Петя вылез из-за «забрика» сам. «Ой, что будет!» – подумал он, предвкушая расправу. Но расправы, к изумлению его, не последовало. Мама даже отцу не проболталась о Петиной экспедиции.
– Никогда никуда не суйся один, – только и сказала она. – Пропадешь ни за понюшку табака!
Отец о Петином злоключении узнал от словоохотливого деда Сереги, но тоже не стал Петю наказывать.
– Ты и сам уже все понял, – обронил он.
В тот вечер – в первый и единственный раз – образ «мымры» предстал пред Тошей и Христей совсем в другом свете, но в тот вечер пуще бабушки их интересовала пещера.
– Ты туда потом слазил? – спросил с загоревшимися глазами Тоша и даже подскочил на постели.
– Лежи! – приказал отец. – Слазил, конечно. С пацанами постарше. Любопытный же был! Но только это не пещера была, а лабиринт. Коридоры во все стороны от туннеля, залы, в них шкафы стоят серые. Хозяйство наше военное, как я позже понял. А тогда мы ничего старшим не рассказали. Дурачье же, мальчишки! Я, признаюсь, струхнул. Самый мелкий был в компании, а тут еще факел самопальный, его из фотопленки старой скрутили, зашипел, погас, и мы в темноте! И воды по щиколотку!
–И сокровищ нет? – разочаровалась Христя.
–Откуда ж там сокровища? – удивился отец. – Правда, был момент интересный. Мы к Приморскому бульвару под землей вышли, к памятнику Затопленным кораблям. Я уж думал – заблудимся, погибнем в катакомбах. Кто б нас там искать стал?! Никто б не додумался!
– Твоя мама, – опровергла Христя. – Она б точно догадалась, куда вы делись.
– Ну, может, и так, – подумав, согласился отец. – В общем, вышли прямо к морю. Слышим – разговоры над головой. Там старушки сидели на скамейках. А мы, идиоты, давай кричать, выть на разные голоса. Песню пели, модная тогда была песня, из кинофильма про Ихтиандра: «Мне теперь морской по нраву дьявол». Учинили переполох! А потом пацанчик один, самый старший, он в классе шестом учился, второгодник, к тому же, он нырнул и выплыл на Приморском. Там отверстие такое круглое было в камне, его потом заделали, когда пьяный в нем утонул. А тогда все мы, один за другим, из подземного лабиринта выплыли. Радости было!
– А сейчас та пещера  есть? – спросил, затаив дыхание, Тоша.
– Заложили. И правильно! А теперь отвечайте: какой вывод следует из моего рассказа?
– Всегда говорить, куда ты идешь! Записку оставлять! – ответили хором сообразительные дети.
– Ответ неверен! – назидательно воздел палец отец. – Правильный ответ: не соваться, куда не надо!

«Не лезь в компьютер!» – приказал себе Харитон, точно зная, что полезет. Прямо сейчас.
Он заснул ненадолго, прижимая к себе Рики, а проснулся оттого, что занервничал. Проснулся с мыслью о короткой, недописанной строке, которую выдала Любава. Он не вкладывал в компьютер никакой информации о Рики. Могла Рики сделать это сама? Легко! Пока он варил пельмени, а она делала вид, что интересуется новостями. Она торопилась, боялась, что он войдет. Зачем она это сделала? Чтоб ускорить события? Уж слишком долго Харитон вел себя слишком по-джентльменски. «Но ведь она была девушкой!» – укорил себя Астахов за народившуюся вновь подозрительность.
«Ну и что? – резонно вопросил здравый смысл. – Может, она на почве секса и тронулась? Неизвестно, что она теперь выкинет. Отождествит тебя с тем, из-за кого спятила, или не узнает наутро?».
«Да ну тебя!» – рассердился на себя Харитон и, прислушавшись к тихому дыханию Рики, стал выбираться из постели.
«Любава! – ласково погладил он крышку компьютера. – Не сердись! Ты же знаешь, что это такое – живая органика! Столько фильмов через тебя прошло!.. Давай-ка глянем, что у тебя есть на меня?».
На него в памяти Любавы ничего не имелось. Компьютер выдал информацию о дедушке Харитоне Петровиче, вице-адмирале, участнике ВОВ, с перечнем боевых наград деда, и о прадеде, Астахове Петре Харитоновиче – кадете, перешедшем на сторону революции и погибшем во время налета фашистской авиации на корабли Северного флота. Несмотря на явно не пролетарское происхождение, прадеда не репрессировали. Может быть, оттого, что он был моряк, а моряки и летчики пострадали от Сталина меньше, чем армейцы – их мало было, и их трудно было растить. Так, во всяком случае, сказал дед, когда во время одного из застолий речь зашла о репрессиях.
«Ну, и что ты тут ищешь? – издевательски спросил себя Харитон. – Ты-то что сделал, чтоб прославиться?».
И вновь набрал: «Лукашина Харитина Михайловна».
На сей раз Любава оказалась разговорчивей. После дат рождения и смерти на экране появилась строка: «Русская писательница-революционерка. Не принадлежала ни к одной из существовавших тогда партий. Произведения Лукашиной до наших дней не дошли, известны по воспоминаниям современников, критиковавших неохристианские воззрения писательницы и пессимистическое отношение к будущему».
«Так-то вот! – печально прокомментировал Харитон. – Старался человек, трудился, ночей не досыпал, а остались от него только чужие злые слова!».
– Это неважно, – произнес у него за спиной голос Рики.
Рики сидела на тахте, обхватив колени, в накидке из волос на голое тело.
– Мне тоже не спится, тоже не по себе… Я не была выдающимся писателем, тем более – мыслителем, а мои книжки выходили мизерными тиражами, на плохой бумаге. Почти все они погибли в имении… Когда погибла я.
Харитон сам не понял, облегчение или досаду на себя испытал он от того, что забрался таки в компьютер. Рики осталась его женщиной, доверчивой и нежной, но опечаленная душа ее бродила сейчас вдали. В той же дали оказалась и странствующая часть Харитона. Он видел  сырой, багровый от безумия день, когда в залу, где стояли Харитина Михайловна с матушкой, ворвалась свора злобных пьяных существ. На пути своем толпа крушила с удалью все подряд, а немногие, пытавшиеся вразумить и удержать ее, падали замертво. Их и были-то единицы – преградивших революционным массам путь к логову угнетательниц. Угнетательницы не пытались спастись. Они стояли рядом – сморщенная, но прямая станом старушка в кружевной вдовьей накидке, и Харитина в строгом сером платье с брошью у горла. Она всматривалась в оскалы тех, кто еще вчера был – людьми, мирными богобоязненными крестьянами, отродясь не видавшими от своих дворян ни обид, ни притеснений. Она смотрела на них во все глаза – бесстрашно и горестно, словно знала грядущую судьбу каждого и заранее скорбела о ней. Пьяный рабочий в расхристанной тужурке, в фуражке, сдвинутой на затылок, ощутил, как селян охватывает  генетически-религиозное замешательство, и рявкнул бешено: «Чего встали?! Бей контру! Бей! Смерть помещикам!».
Их двое было впереди обезличенной смертоносным порывом массы – он и морячок с пустыми глазами. Не глазами – глазницами! Пылая радостной невменяемостью, морячок схватил вилку с круглого стола, за которым незадолго до этого трапезничали барыни, и бросился к Харитине. Астахов успел увидеть, как он ударил ее вилкой в шею над брошью, и закрыл глаза: он не мог зреть того, что будет! Было! Он и так знал уже, что его Рики погибнет от двенадцати вилочных ударов. Погибнет, но не спасет старую маменьку, которую самоотверженно прикроет собой…
Он сморгнул, сглотнул и почти тут же увидел Рину. Где-то в полете он столкнулся с другой, на него прущей волной. Он стоял, глядя под ноги себе – на плиты двора и на свои ноги в сандалиях – и чувствовал Ринин взгляд. Взгляд обреченной Юлии.
Она шла первой в группе приговоренных, жена сенатора Луция, Юлия, христианка. На ней был простой темный плащ, и, проходя мимо Аврелия, она задела его им по коленям. Да, его звали Аврелий. Он был не  италиком, а фракийцем, а всех новых граждан нарекали императорскими именами. Много лет он прослужил под началом Луция, стал любовником Юлии, но христианином не стал. Юлия тщетно пыталась навязать ему свою веру – он предпочитал прежнюю, привычную, в которой римские боги сосуществовали с богами его народа.
Юлия прошла мимо, уже отрешенная от земного, а за ней – на страшную гибель и вечный пир в небесном раю – провлачилась кучка женщин, ее рабынь и прислужниц, старик-садовник  и дети: два сына-отступника сенатора Луция и Марк, младший, которого Аврелий считал своим.
С Марком они ненадолго  сцепились взглядами – на два коротких мальчишечьих шага к смерти. Во взгляде Марка был страх перед подступившим вплотную мученичеством, животный ужас юной, настроенной на жизнь плоти, тоска и – нечто большее, чем тоска – жалость к Аврелию, с которым они никогда больше не встретятся. Ведь Аврелий точно на пир небесный не попадет!
Маленькая процессия тяжело перемещалась туда, где уже ревели, предвкушая кормежку, изголодавшиеся хищники и люди, жаждущие кровавых зрелищ. Женщины, предводимые Юлией, трепетали, белыми губами шепча молитвы, и Юлия, стремясь укрепить их дух, несла высоко и гордо простоволосую голову. Аврелий заметил в ее черных кудрях белые широкие пряди. Он мог спасти ее накануне. И ее, и Марка. Но она решила все и за себя, и за Марка, и за Аврелия. Он предостерег ее, он хотел помочь ей бежать, но она поглядела на него, как на неразумного фракийского дикаря, и слегка коснулась его руки своей, очень холодной: «Благодарю тебя, Аврелий». И он все понял. И не увез их с Марком силой, как собирался. Юлия не простила бы ему этого и все равно нашла бы способ надеть венец мученицы за веру.
Одна из женщин споткнулась, чуть не упала, и Юлия полуобернулась к идущим за ней. Ломким, надтреснутым голосом вскричала: «Он с нами, сестры и братья! Наш Господь вот-вот встретит нас в вечной жизни, пред которой ничто те муки, что мы претерпим за Него!». «Они будут краткими», – добавила Юлия, поглядев на  своих детей: их страх, их жалость к покидаемой жизни, их смятение терзали ее и делали слабей. – Не бойтесь, – утешающее проговорила она и взяла за руку младшего, Марка, сына Аврелия. – Все случится быстро. Ты даже испугаться не успеешь. Почти не ощутишь боли». И двинулась дальше, волоча за собой мальчишку. Аврелий вновь опустил глаза к своим сандалиям и стал разглядывать их так, словно ничего важнее для него в мире не было. И шеей ощутил дротиковый взгляд сенатора Луция. Он выдал Луцию его жену и детей. И своего сына. Он, римский солдат, не мог поступить иначе. И сенатор оказался вынужден действовать. Хотя, это Аврелий понял только теперь, сенатор и без него знал, что жена его и дети посещают катакомбы. Уже без ведома сенатора, за день до ареста христиан, Аврелий предупредил Юлию. Сперва – донес, после – попытался спасти. Ему было, в принципе, все равно, кто каким богам поклоняется. Будь его воля, он бы не мешал Юлии поклоняться Назаретянину. Но больше, чем Юлии, он был верен присяге.
Сенатор отвел от него хищный взгляд. Сенатор Луций мог бы убить центуриона Аврелия – ведь только ему, рогоносцу-мужу, выдал тот Юлию. Но сенатор был истинным римлянином. Аврелия теперь он ненавидел вдвойне, но Аврелию было все равно. Он знал, что умрет в бою, от меча, не даст захватить себя врасплох и распять, как грабителя, на Аппиевой дороге. Это он знал точно, а потому был спокоен за себя. Они с Луцием стоили друг друга. Они оба служили Риму так же честно, как Юлия – своему Христу. По реву хищников – на арене и на трибунах – ясно было, что конец близок. Она уже стояла над хворостом, привязанная к столбу, и неотрывно, экстазно смотрела в небо. Этим только и держалась она в свои последние мгновения на Земле. А ему нечем оказалось держаться, не за что уцепиться мутящимся сознанием! Он скрючился на площади на коленях, в грязь уткнулся лицом,  заломил руки за голову… Он ведь даже не попробовал спасти Хулиану! Решись он на такое безумие, его бы тут же схватили. А потом пришли бы за Лаурой и детьми. Он должен был спасать только тех, кого мог спасти – Лауру, детей и себя. И он стал выбираться из толпы, боком, по-крабьи, надвинув на глаза шляпу. Ему казалось, на него смотрит вся площадь. Смотрит подозрительно, страшно. Он ведь не ликовал! Он боялся. За себя, за Лауру, за детей. Его связь с Хулианой могла стоить им свободы и жизни. Хулиана была великой актрисой, но была она дерзка и высокомерна. Она прилюдно высмеивала своих высокопоставленных ухажеров и – заигралась. Позабыла, где живет. И вот от нее остались одни глаза. Взор, молящий об избавлении.
Вопль Хулианы – истошный, нечеловеческий – пришелся ему в спину между лопаток, как удар кинжалом, и все в нем оборвалось. Он прибавил шагу. Он не помнил, как добрался до дома. Лаура встретила его на пороге. Ничего не спросила, потому что все поняла. И они сели рядом на край ложа.
– Я боюсь, Лаура, – признался он и взял ее за руку.
– Я тоже, Бенито, – тихо ответила она. – Но это – жизнь. Только мертвые не боятся.

Мертвые – скорбят. Это Харитон понял девятилетним мальчишкой, когда брел из школы домой, таращась в голубое чистое небо. Он так загляделся, что чуть не угодил под машину, но не заметил ни визга тормозов, ни брани перепуганного водителя. Он увидел вдруг, что все небо пронизано крохотными черными точками – зрачками тех, кто ушел. Лишившись тел, они больше не могли влиять на события. Им оставалось лишь наблюдать, и невозможность помочь близким, оставленным на земле, делала их несчастными. Там, в небе, тоже был ад. Он был повсюду, а рай – лишь в душе, когда она делалась безмятежна. В редкие минуты ее благодати, отсвета утраченного, далекого рая.

Когда он очнулся, они сидели с Рики на краю тахты, припав друг к другу, как перепуганные дети. Как Бенито и Лаура. И смотрели на экран компьютера, который вдруг, сам по себе, зажегся. Сами по себе на нем возникли слова: «Харитон Астахов, поэт, писатель, путешественник, воин, известен в истории под разными именами».
«Какой – истории?! – ошалело спросил себя Харитон. – Какая, к черту, история в этом человеческом копошении?! Для меня Марс ближе и понятнее, чем история! Я был, как все, совершал пошлости и гадости, то раскаивался, то нет. Права была Рина, когда выкрикнула в сердцах: «Ты думаешь, ты умный?! У тебя мозги набекрень, но и их тебе не хватает, чтобы уцепиться за жизнь!». Тогда он, тоже в сердцах, ответил, скрывая гнев под сарказмом: «Похоже, для меня лично Второе Пришествие уже состоялось. Снизошла ты, чтобы спасти человечество в лице моей тупой личности!». «Спасать тебя – твое  дело, – парировала она. – Спасать или не спасать!».
А человечество, стадо могучих быков, неслось вперед, вздымая пыль, с топотом и грохотом земли под копытами, напрягшись всеми мышцами, выставив рога. Мчалось. В бездну. Не подозревая об этом. Веря, что впереди – зеленые луга и чистые реки. Но всегда находился кто-то, кто отбивался от стада. Кто вдруг заметил боковым зрением цветок на обочине, или подругу, такую же отщепенку, или вдруг захромал… Этот кто-то уходил с проторенной дороги на нехоженую тропу. И они с подругой-отщепенкой давали потомство, чтобы и впредь общество делилось на маленькие сообщества, этакие клубы по интересам. Чтобы не все падали в бездну под названием «история». Отщепенцы сокрушались о тех, кто, не видя ничего, кроме пыли, прорывался к тучным лугам вдали.  А те их не понимали. Их первыми посылали на бойни. Так было везде и всегда. Три главные книги мира – Библия, Коран, Тора – сохранили в себе лишь крупицы высшего знания, отблески завета. Они стали трудами переписчиков, продуктом примитивных земных сознаний, которые небесные откровения подменяли своими представлениями о них. Из поколения в поколение – подменяли. Век за веком. Но люди - приверженцы предрассудков. Беда бегущих в стаде – любовь к цитатам. От бегущих в стаде спастись нельзя – все равно настигнут где-нибудь и затопчут. Бесконечна Аппиева дорога. Снова будет кто-то пожирать соловьиные язычки, пока других волокут на крест. На костер. На дыбу. С ее высоты он видел, как вошел брат, но видел брата смутно, словно издалека – довольное розовое лицо Матеуша, его тонзуру и сутану. Он спросил бы у братьев, за что те так его ненавидят, что кровь, родовую честь положили на алтарь ненависти. Спросил бы у Матеуша, велит ли Бог мстить ближнему за то, в чем ближний сей неповинен – за нелюбовь отца. Спросил бы у Владислава, зачем тот написал навет. Но все это было уже не важно. Важно было одно – умереть. Избавиться, наконец, от боли. Поторопить палача, чтобы снес он, наконец, боль вместе с головой, в которой уже не осталось мыслей. Благословить палача. Скорее!.. Когда это случилось – перед тем, как случиться этому – он увидел мать. На площади. В образе измученной старухи. Тогда вновь на миг проклюнулась мысль – тревожная, о сестре. И он спросил у матери взглядом – что с Малгожатой? И мать успокоила: Малгожата бежала от сводных братьев. Спаслась. На целых сто лет.

Когда вновь он очнулся, они лежали с Рики рядом, припав друг к другу, и ласкали друг друга в  сентябрьской ночи 2008 года. Она робела, а он был очень осторожен и нежен. И нежность вытеснила из жизни все мысли разом. Они вместе. Они – любят. О чем еще может мечтать земной человек? Его так редко посещает любовь. А сейчас она – была, и неважно, что завтра – дыба, плаха, костер, увольнение с работы… Все это потом, утром.
Утром он увидел в потяжелевшем за ночь небе узкую огненную полоску. Она сверкала меж накативших из-за гор туч, в их сплошной сизой плотности, и Харитон подумал благодарно: «Это ангел обронил перо». Ангел, облетавший дозором город, зацепился за верхушку кипариса на Историческом бульваре…
«В небесах и сыро, и серо,
Но сверкает блик, могуч и ярок,
Это ангел обронил перо
Пролетая ночью над бульваром».

Тут же он стал привычно проверять картинку на цвет, запах и вкус. Нет! Нет так, не то! Надо – точнее!
«В небесах, где смутно и серо,
Блещет блик, полоска золотая –
Это ангел обронил перо,
На рассвете город облетая».

«Теперь можно спать, – сказал себе Харитон и улыбнулся. Лучше я все равно не выскажусь. Пока. Или – никогда!».

Ему приснилось, что они с Рики умерли и бегали теперь по длинному коридору суперсовременного здания. Разыскивали куратора. Нигде в здании не было ни души, а все двери оказались заперты.
«Вымерли здесь все, что ли?!» – с раздражением выдохнул Харитон и, толкнувшись в очередную дверь, оказался в просторном кабинете. Здесь, за полированным столом светлого дерева, сидели человек пять мужчин разного возраста и пили коньяк. На Харитона они воззрились с неудовольствием.
– Новенький? – справился самый старший. – Какой участок?
– Тринадцатый, – ответил Харитон.
– Мой клиент! – возвестил мелодраматически чернявый субъект лет двадцати пяти, с шельмоватыми карими глазами и длинным ртом. И спросил с укоризной, тоном изнуренного участкового терапевта: «И чего тебе не жилось еще полчаса? Так вот приспичило? Ну, идем!».
И, рывком встав со стула, выскочил в коридор. По коридору куратор полетел с такой скоростью, словно его клиенты еще не умерли, а находились между жизнью и смертью и нуждались в его немедленной помощи. Харитон и Рики насилу поспевали за ним. Тем более что Рики оказалась почему-то в туфлях на высоких каблуках-шпильках. Дверь в кабинет куратор оставил распахнутой, и когда клиенты вошли, он уже сидел на рабочем месте, нетерпеливо барабаня пальцами по столешнице.
– Анкету заполнили? Давайте! – потребовал он. И, глянув в Рикин листок, исчерченный витиеватой вязью, зарычал с театральной аффектацией: «Вы, блин, кто такие на мою голову?! Юмористы?! Или у вас с цифрами плохо?! Вот что тут написано?! – ткнул он пальцем в лист так, что чуть не проткнул его насквозь. – Родилась в 1870-м году?! Люди столько не живут! И так не сохраняются!
– Но я умерла потом, в 1918-м… – заторопилась все растолковать Рики. – А потом снова…
– То есть, ты дважды умерла? – перебил куратор, глядя на нее, как на психическую больную. – Сначала в 1918-м, а потом в 2008-м? Так бывает?
– Это я виноват, – вмешался Харитон. – Мы хотели жить вместе и умереть в один день.
– Они хотели! – возопил куратор, глядя на них, однако же, с искренним интересом. – А я теперь разгребайся?! А как?! Мой контингент – лица от тридцати до сорока лет, скончавшиеся в течение 2006-2009 гг. Вы все равно не мой контингент, – добавил он другим тоном и по-свойски подмигнул Рики. – Тут написано, что вам 22.
– Бюрократ! – пригвоздил его Харитон. Впрочем, вполне по-дружески.
– А кому охота делать работу за дядю? Может, тебе? – весело парировал куратор. И представился. – Серж. Можно без отчества.
– Очень приятно, – привычно пролепетала Рики.
– А уж мне-то как приятно! – скосил на нее Серж хитрые одесские глазки. – Картина Репина «Приплыли»!
– Айвазовского, – поправил Харитон. – Живописное приложение к картине «Девятый вал».
– Люблю веселых, – рассмеялся куратор. – Сам такой! Ладно! Кто у нас отвечал за восемнадцатый год? – подался он к компьютеру. – Ага! Леон Митрофаныч! Так он сам давно в другом измерении! Потому что люди столько не живут! Ни там, ни здесь! Девушка! Посидите пока на стульчике, я с хлопцем определюсь, и пойдем с вами к директору.
– Мы не хотим разлучаться! – выпалили хором Рики и Харитон.
– Не хотят они! – блеснул глазами куратор. – Я, например, хочу сейчас коньяк пить с интересными людьми, а я что делаю?! А ведь тоже и мы люди! Обед у нас!
– А здесь едят? – робко спросила Рики.
– Да уж не святым духом питаются! И едят, и пьют, и трахаются, все делают! Здесь вам не ад, не рай, а Земля! Земля – та же, измерение – другое. Понятно? Измерение, между прочим, лучшее из лучших, потому что бюрократов здесь как раз таки нет! – с вызовом глянул он на Харитона. – На слом пустили бюрократическую машину! На свалку истории!
– И поэтому людей здесь – никого? – насмешливо спросил заинтригованный Харитон.
– Полно! – протестующе взмахнул рукой Серж. – Народ, вновь прибывшие, во дворе тусуются. Это вы, небось, через подсобку проникли! По закоренелой привычке! У тебя в анкете что написано? Грузчик!.. Ты мне чего тут понаписал?! – взвыл он, вчитавшись в заполненную Харитоном графу. – Ты и корреспондент, и дизайнер, и сельскохозяйственный рабочий! Ты здесь чем заниматься хочешь? Конкретно! Репку растить?!
– Не хочу, – сразу отмел это предложение Харитон. – И не смогу. Сгниет репка.
– Тогда какого лешего?!
– Я только перечислил свои прежние должности.
– А кому это надо?! От тебя требовалось ответить, кто ты по призванию! По предназначению! Понимаешь?! Грузчик?!
– По призванию я человек самой бесполезной профессии. Писатель.
– Почему – самой? – по-детски изумился куратор. – Самая бесполезная специальность – политик. Говоруны трибунные. Они к нам редко попадают, но уж когда попадают… Это такой геморрой головного мозга - их чему-то путному научить!... А ты чего достиг в жизни той? – вернулся он к Харитоновой анкете.
– Ничего, – честно признался Харитон. – Тыкался, мыкался, а воз и ныне в танке.
– Почему в танке? – заинтересовался Сержик.
– Потому что там глухо.
– Понял! – Сержик хихикнул, запустил руку в кучерявую шевелюру и взъерошил ее так, что волосы встали дыбом наподобие рожек. – Я потом почитаю твои творения, а сейчас мне тебя обустроить надо.
– Нас! – твердо поправил Харитон.
– А уж это как директор решит! – выпалил Сержик так, словно рвал на груди рубаху.
– Да нельзя ей в девятьсот восемнадцатый! – в той же тональности выкрикнул Харитон. – Она же – вот! Живая! То есть…
– Живая, живая, – заверил Серж. – Здесь все живые. Снова или опять. Короче, Тоша, я тебе пишу направление в редакцию журнала. Пока то да се, наваяешь пару статей, а дальше будем смотреть. Если ты и правда не графоман – пиши свою нетленку!
– А мне за это и платить будут? – усомнился в светлом будущем Харитон. – Чем, если не секрет?
– Натурпродуктами! – просветил Сержик. – Здесь каждый соответствует своему жизненному предназначению и получает по труду. А людей, которые сажают картошку, тачают башмаки и выпекают горшки, много больше, чем вашего писучего брата! Графоманы не в счет. Они, как политики, головная боль общества. Но общество у нас здоровое, оно эту боль худо-бедно изживает. Мне бы со своей сейчас разобраться! – указал он на Рики, замершую на стуле. – Что же это вы, Харитина Михайловна, в нарушение всех причинно-следственных связей взяли да и померли в 2008-м?! Кстати, ребята, как вы до этого докатились? Вы ж молодые, здоровые! С собой покончили? В сопроводиловке не указано.
– Кажется, нас убили, – ответила неуверенно Рики. – К нам пришли ночью. За Тошиным романом. Тоша сопротивлялся, а я и проснуться-то не успела…
– Да, трудно быть писателем! – посочувствовал Сержик. – Ничего, здесь воздастся. Здесь всем справедливо воздается! – гордо возвестил он и даже воздел палец вверх. – Чем смогу, помогу, и директор, я уверен, проникнется. Не каждый день к нам такие парочки являются! Ну, вперед! – воззвал он, срываясь со стула. – Веселей ходи, атаманы!
Рики вцепилась в Харитонову руку, и Харитон проснулся. Небо за окном уже прояснилось.

Мама появилась, когда они оба уже встали. Рики застирывала простыню, а Харитон варил кофе и думал о том, как вести себя на работе.
– Тоша, что происходит? – негодующе вопросила мама при виде перепуганного Рикиного лица.  Рики выходила из ванной с влажной простыней в руках. – Кто это у тебя?!
– Моя девушка, – твердо заявил Харитон. – Познакомьтесь. Эльвира Алексеевна, моя мама. Харитина Михайловна. Рики.
Мама внимательно оглядела Рики, все поняла и засветилась вдруг изнутри так ярко, словно к ней вновь пришла у госпитальных ворот Любовь.
– Почему – Рики? – спросила она. – Это как-то не по-нашему. Я вас буду называть… – Она задумалась, сведя брови. – Лина… Тина… Нет, не подходит! Нита! Вы не возражаете?
– Как вам будет угодно, – пролепетала Рики, и мама тут же переключилась на быт. – Вы что едите? Опять пельмени? Перестаньте есть всякую гадость! Я тут принесла… Всего ничего, правда…
Мама выложила на стол пакет с двумя куриными крыльями и, заметив на подоконнике альбом, огорчилась.
– А почему альбом на кухне? А! – тут же поспешила она себя успокоить. – Вы его здесь просматривали! И все равно, нельзя оставлять здесь такие вещи, можно испачкать. Нита, пока Тоша варит кофе, пройдемте в комнату! Я хочу с вами поговорить. Вы работаете, учитесь?
Рики вспыхнула, и Харитон пришел ей на помощь: «Она приезжая. Из России».
– А у себя вы чем занимаетесь? – вежливо, но твердо спросила мама. Неужто и ей вспомнилась – не к добру! – Калерия Павловна?!
– Я… – Рики с мольбой воззрилась на Харитона. – Я занималась нашим хозяйством.
– У вас фермерское хозяйство? Или подворье? Извините за любопытство, но я хочу знать, с кем живет мой сын.
– У нас усадьба, – потупилась Рики. – Небольшая.
– Вы собираетесь вернуться туда после отпуска?
– Да.
– А Харитон? Тоша не способен заниматься сельским хозяйством.
– Мама! Вопрос о будущем мы еще не обсуждали! – вмешался Харитон.
– И потом, этот кошмар с видом на жительство! – как не услышала его мама. – Единый народ, который в стольких войнах сражался плечом к плечу, разделили, да еще и стравливают! Получить вид на жительство – что здесь, что там – это сколько надо денег! Мой сын столько не зарабатывает! И я ничем не могу помочь. Тоша, дай нам поговорить! Иди готовь крылышки. Их очень вкусно можно приготовить, потушить с чесночком… Вам с Тошей предстоит рассчитывать лишь на себя. У вас есть родные?
– Маменька, – прошептала Рики. – И брат. Но сейчас он в отъезде.
– Вы все вместе ведете ваше хозяйство?
– Нет, брат учится в Санкт-Петербурге, он у нас бывает наездами.
– Мама! – с порога встрял Харитон. – Тебе не кажется, что ты лезешь в мою личную жизнь?
– Я переживаю! – дернулась мама. – Ты безалаберный человек! Ты опять сидишь без работы!
– Еще не знаю.
– Я знаю. И это, когда страна катится в бездну! Скатилась! В девяностые мы спасались тем, что на прилавках было пусто! Можно было продать что-то из накопленного старшим поколением! И тогда жив был папа! А теперь я не знаю, как выживать!
– Да, до земли за Волгой нам не доползти! – передернул ртом Харитон.
– Если еще и Христинка уедет! В неизвестность!.. Мой сын не сможет кормиться от земли! Я смогла бы, а Тоша – нет! Тоша, свари нам по чашке кофе!
– Успокойся, мама, я тебя не покину. Мы думать будем, и что-нибудь придумается.
– Само?! Узнаю твой жизненный принцип! А вот мы жили иначе: работа без плана – работа впустую!
Харитон развел руками, обменялся с Рики союзническими взглядами и вышел на кухню. Бедная мама! Она испугалась, что останется одна! Совершенно одна в гибнущем мире.
Когда он вернулся с подносом в комнату, мама и Рики сидели рядышком на тахте, листая альбом. «Сейчас они дойдут до моей свадьбы, – подумал Харитон. – Ну и что? От Рики у меня тайн нет. Это она – моя тайна!».
– Присоединяйся, Тоша! – призвала мама и глянула на него ласково. – Мы тут смотрим… Ните интересно, какой ты был. Вот это он в первом классе, а это – в пятом…
Харитон присел рядом и узрел себя в виде долговязого мальчишки с лицом Арлекино, а затем – самоуверенного подростка с грустными и насмешливыми глазами.
– У него тогда нос был ровный, – сообщила мама со вздохом. – Это потом уже… – И махнула безнадежно рукой.
Нос, первоначальную форму которого Харитон и сам уже успел позабыть, и впрямь был когда-то неплох – прямой, с легкой тюркской горбинкой. Но он совал его, куда не надо. Возможно, и теперь сунул. В мифический лаз.
– А это его свадьба. Еще одна глупость. Он вам не говорил, что был женат?
Мама явно старалась отдать сына в добрые, надежные руки. Знать бы маме прикуп!
– Хорошо, что говорил… Вы куда-то сейчас уходите? Мы могли бы пойти к нам. Ко мне…
– Мы пойдем разбираться с моей работой, – сообщил Харитон как мог беззаботно.
– А потом?
– Потом, наверное, будем искать мне новую работу.
– У вас ведь и денег нет ни копейки! У него точно нет!
– У меня есть. На черный день… – Рики потянулась за ридикюлем и вынула перстень.
– Какая интересная сумочка! – оценила ридикюль мама. – Ручной работы! А перстень… Вы ни в коем случае не должны его продавать! Это красивая, старинная вещь. Она вам досталась по наследству?
– От бабушки.
– Так и берегите! Придумаем что-нибудь! Было приятно познакомиться. Тоша, закрой за мной!
В дверях мама перешла на шепот: «Зайди ко мне, будь любезен. Один! Нам надо серьезно поговорить».
– Какая милая дама! – произнесла Рики растроганно, когда Эльвира Алексеевна удалилась.
– Да! – подтвердил Харитон. –
И они обнялись.
– Может, нам и впрямь уехать в Лукашино? – спросил он. – Если от него хоть что-то осталось!
– Про тебя в компьютере не написано, что ты – крестьянин! – чуть улыбнулась Рики. И отстранилась.
– Я воскрешу в себе гены далеких предков! – пообещал Харитон и подумал мимолетно: «К старости из человека начинают лезть гены забытых пращуров. Интересно, кто попрет из меня!».
– Для начала нужно дожить до старости, – прочла Рики его «левую» мысль. – Тебе это еще ни разу не удалось. Тебе нельзя уезжать. Здесь твой мир, твой дом, твоя чудесная маменька…
– Да, – сразу погрустнел Харитон. – Я путешествую по-другому.
– Жаль, что ничего у нас не получится! – погрустнела и Рики.
– Уже получилось.
– Это был наш грех, Тоша. Мы из разных времен.
– Мы из  общих времен! Поэтому у нас все получится!
Как он любил ее, оказывается! Всю! И прежнюю, и вот эту – с ее высокими скулами и зелеными, всегда слегка встревоженными глазами!
– Нам надо только обойти государство!
– А это возможно? – поглядела на него Рики, как на ребенка.
– Наше государство – не король-солнце Людовик, а стая волков! Надо проскочить между ними так, чтоб они не заметили! Не успели вцепиться!
– А это возможно? – повторила Рики убито.
– Мы постараемся! А сейчас давай собираться!
Они уже собрались, когда в дверь зазвонили и застучали. Так ломиться мог только один человек.
«Рина! – с резкой досадой определил Харитон. – Этак, до работы я не дойду никогда!».
Дверь Рина штурмовала, как врата вражьей крепости. Когда они открылись, победительница отстранила Тошу и решительно прошла в комнату.
– Я встретила Эльвиру Алексеевну! – объявила она. – У меня к тебе претензии только по работе!
– А у меня есть работа?!
– Может, да, а может, и нет! Судя по тому, как ты меня уже бортанул, я не уверена, что не кинешь снова! Много-много раз!
– А я когда-то так делал? Скорее, наоборот…
– Вот не надо кидать камни в мой огородик! – скривилась Рина и, заметив на тахте альбом, раскрыла его.
– Ха! – вскричала она нарочито весело. – Который из этих придурков – ты?! Дай угадаю! Этот! Точно – этот! Ты совсем не изменился с тех пор!
На фото, в которое тыкала она пальцем, изображен был выпускной класс Астахова.
–  Не лезь еще и в прошлое мое! – потребовал Харитон и вырвал альбом.
– Дай поприкалываться! – как взмолилась Рина. – Я же просто прикалываюсь! Что еще мне остается делать?!
– А мне?
– О, у тебя впереди морковь с большой буквы! – провозгласила она язвительно. – Где она, кстати, твоя Морковь? Трусы тебе стирает?
– Рина! – Харитон почувствовал, что еще миг, и он сорвется.- Не кукарекай – солнце зашло.
– Солнце – это ты? – хихикнула Рина. Чувство юмора она не теряла ни при каких обстоятельствах. Именно это всего более ценил в ней Харитон. Раньше. Сейчас ему было  больно и от собственной резкости, и от возникшего перед внутренним взором образа изумрудно-синей ночи, в которой тонуло оранжевое светило.
«Солнце давно остыло,
В бархатной скрылось тьме,
Мы расставались с милой…»
«С какой – милой?! – оборвал он себя. – Это из тебя  испанская поэзия хлынула! От Бенито! А твоя милая – тут, и с ней ты не расстанешься!».
– Все! – резко встала Рина. – Я не бужу в тебе зверя! Я знаю, он в тебе есть. Большой. Но я, кажется, не сделала тебе ничего плохого, чтобы ты вот так, за моей спиной, закрутил роман, а Рина-дура с мытой шеей осталась в неведении! Вероятно, тебе повезло. Девочка не бедная! – увидела Рина перстень в распахнутом ридикюле.   -Астахов! – взмолилась она. – Давай не будем разрушать то, что было! А ведь многое – было! Многие годы! Трахайся с кем хочешь, но не кидай мне подлянки!
– Поясни свою мысль, – потребовал Харитон.
– А что пояснять? – она пожала плечами и сразу поникла ими. – Мы не дети, чтоб я тебе что-то там поясняла!
– Понял, – кивнул Харитон. – Но на сей раз, Рина, у нас выбор простой: либо мы остаемся друзьями, либо расстаемся.
Последнее слово далось ему с трудом, но он таки выговорил его, глядя сверху вниз на преданную им женщину. Впрочем, почему – преданную? Они договаривались… Мало ли о чем договариваются люди!
Рина схватила сумку и бросилась к двери.
– Свои тапочки я завещаю ей! – крикнула она на бегу.
Рики сидела на кухне, сцепив руки на коленях и склонив голову.
– Я сделал что-то не так? – тихо спросил Харитон. – Ты меня осуждаешь?
Она покачала головой.
– Рвать всегда больно, – признался он. – Мне больно. Но станет еще больнее, если уйдешь ты.
– Я не теперь уйду, – ответила она и взметнула на него горестные глаза. – Не сегодня.
Харитон опустился на колени подле нее и уткнулся лбом ей в колени. Он был сейчас маленьким страдающим мальчиком, а она – взрослой женщиной. Взрослей Рины.
– Тоша… – спросила Рики, перебирая ласково его волосы. – Тоша, скажи, что означает слово «трахать»?

Он оставил Рики у дверей супермаркета: «Подожди меня, пожалуйста, здесь, на воздухе». Почему-то ему подумалось, что она, по наивности, совершит что-то не то, если попадет в обширный торговый зал. Заподозрит, например, что коммунизм в торговом зале уже наступил, и можно брать с полок все, что понравится. Харитон Астахов поверил, что его девушка пришла из девятнадцатого века? Полностью и окончательно уверился в этом?!
– Не тревожься за меня, – улыбнулась его девушка. – Я взяла с собой книгу.
«С Богом, вперед!» – благословил себя Харитон и, перекрестившись внутренне, устремился к начальству.
– Меня потеряли? – по-дон-жуански улыбнулся он секретарше шефа Марине. – Мне войти или подождать?
– Тебе туда не надо, – оторвавшись от клавиатуры компьютера, ответила Марина. С Харитоном у них сложились легкие игривые отношения. – На твоем месте, Тоша, я бы ушла отсюда по-быстрому. Они уже взяли человека.
– Мне, значит, в бухгалтерию и в отдел кадров, и все?
– Тоша! – Марина оглянулась на дверь за своей спиной и, подавшись через стол к Харитону, понизила голос. – Прежде чем куда-то идти, придумай, что врать.
– Я скажу правду.
– О похоронах дедушки? – прыснула Марина.
– Какого дедушки?
– О тож! Когда эта твоя… крашеная блондинка… пришла тебя отмазывать, я сразу поняла, что никакого дедушки у тебя и близко нет! Дедушки, которого ты ездил хоронить, – пояснила она, еще раз оглянувшись на дверь.
– А она не сказала, куда я ездил? – Харитон вдруг развеселился: «Ай да Хулиана! Какой была, такой и осталась!».
– В какое-то село. Но ведь ты никуда не ездил?
– Нет, конечно.
– Все так и поняли!
– А вот это даже странно! – пуще прежнего раздухарился Астахов. – Почему все сразу все поняли? А вдруг да был у меня дедуся в селе?
Рина всегда лгала безупречно. Особенно – незнакомым людям!
– Шеф звонил твоей матери. Узнавал, когда ты вернешься. Он ей выразил соболезнование, а она так удивилась! – снова прыснула Марина.
– Ясно. Ты не в курсе, меня по статье уволили?
– Просто выпихнули взашей.
– Спасибо, Марина. Рад был нашему непродолжительному знакомству. До встречи на просторах Родины!
Они перемигнулись, и Харитон, послав секретарше воздушный поцелуй, отправился в отдел кадров. Там с ним церемониться не стали. Бросили трудовую книжку на стол с брезгливостью аристократов, доверивших свои несметные состояния люмпену. Зато в бухгалтерии на Харитоне отвязались по полной!
–Это кто к нам такой хороший?! – загалдели наперебой три женщины. – Наш алкаш объявился! На бутылку не хватает?
– Ой, как не хватает! – подыграл им Харитон. Его настроение, вопреки развитию событий, становилось все беззаботней. – Подайте, люди добрые, расчет!
– А тебе не положено! – позлорадствовала бухгалтер. – Шеф штрафные санкции ввел. Так что это ты нам должен!
– Сколько? – округлил глаза Харитон. – Если миллион долларов, то у меня при себе только вот… – он порылся в карманах и высыпал на стол бухгалтера горсть монет. – Я сегодня еще не грабил швейцарский банк.
– Ладно, – глянув на монеты, поморщилась сердито главбух. – Кончайте уже этот цирк. Кира, выдай, сколько ему там начислили, и пусть идет.
– Мне так надо опохмелиться! – благодарственно исторг Харитон и молитвенно сложил руки. – Мне без бутылки Нацбанк не взять!
Насчитали ему сто шестьдесят четыре гривны с копейками.
– Мелочь свою забери! – приказала кассирша, когда он расписался в ведомости.
– А может, вам оставить? На развитие бизнеса?
– Иди ты! Шут гороховый! И берут же таких на приличную работу!
– Потому что в душе я – приличный! – сообщил Харитон. И, сунув свою мелочь в карман, церемонно попрощался. – Всех вам благ, любезные дамы!
Он больше не чувствовал себя кругом виноватым. Такого добра, как он – непригодных для приличной работы – в мире сем хватало с избытком. Он был «рьяным трудящимся», как он сам себя называл, когда брался за работу, в которой знал толк. Но надзирать, за кем-то следить часами? От одного вида толпы Харитон внутренне слеп. Его правильно уволили. А напарник получил – за счет Харитона – компенсацию в гривнах и, наверное, остался доволен. Все хорошо, все справедливо, а значит – не обидно!
Рики стояла там, где он покинул ее, у самораздвигающихся дверей, и читала книгу. Рики, прекрасная даже в бедняцком своем наряде!
– Я не очень долго? – спросил он и взял ее под руку. – Не соскучилась?
– Не успела, – улыбнулась она глазами. – А здесь забавно. Как у Жюля Верна.
– Не припомню, чтобы он писал о торговле. Все, мы свободны! Сейчас перекусим где-нибудь, я отвезу тебя домой и смотаюсь к маме. Она просила. Ты не поскучаешь еще немного в одиночестве?
– Почему – в одиночестве? У тебя столько книг! И Любава. Не беспокойся, к ней я даже близко не подойду!
Они рассмеялись разом, и Харитон понял, что не боится больше оставлять Рики в своей квартире одну. Аферисток-девственниц в двадцать первом веке не существует!
Здравый смысл не нашел, чем крыть это вольное допущение.

– Тоша, нам надо поговорить! – мама нервничала, а потому ходила по комнате. – Мне очень понравилась Харитина. Она не похожа на твоих прежних пассий. Я ничего не имела против Рины, – поспешила мама исправить невольную бестактность. – Но Рина тебе не пара! Это сразу было ясно.
Харитон молча ждал, когда она перейдет к главному.
– Я хочу знать: у тебя это серьезно или очередной адюльтер?
– Это серьезно, – объявил Харитон, и мама облегченно вздохнула.
– Тогда слушай, что я надумала! Твоя бабушка, она же повсюду ездила с нами, и на Дальний, и в Питер… И я подумала… – мама сделала паузу, и Харитон закончил за нее: «Поехать с нами в Лукашино. Но мы никуда не едем!».
– Не перебивай, пожалуйста! – возмутилась мама. – Что за манера – не давать человеку и рот раскрыть! Я подумала, что здесь все скоро развалится, и мы, русские, окажемся отрезанными от мира. Где наша Бизерта?!
– Ну, не в Лукашино же! – восхитился Тоша ее самоотверженностью.
– Как знать!
–  Там тоже полный бардак. Рики оттуда потому и уехала.
– Ужасно, – померкла мама. – А я уже решилась. Мы бы сдали наши квартиры…
– И нас бы развели.
– Мы бы сдали через фирму.
– Нас бы развела фирма. Мама, такие, как мы, для них – лохи! Добыча! Мы должны держаться за то, что имеем, наши дома!
– А если нас начнут выселять?
– Тогда будем драться.
– Тошенька! – мама отвернулась, и Харитону показалось, что она плачет. – Я уже не в том возрасте, чтобы драться. А мои маленькие внуки…
– Мама, ты бежишь впереди паровоза!
– Если не обезопасить себя заранее…
– Невозможно – заранее. Будь это иначе, все белое офицерство бежало бы за границу. А их сколько положили! Только у нас тут, близ бабушкиного дома, расстреляли сотни людей! Причем, тех, кто согласился служить Советской власти.
– Но ты все-таки поговори с Нитой, – потребовала мама. – Пока есть земля, с нее можно худо-бедно кормиться, а с моей профессией…
– Мама, ты ветеринар?
– Но должны же быть рядом населенные пункты…
– Мама, ты человек не такой уж старой генерации! Не цепляйся за иллюзии!
– Я ничем не могу помочь вам, – обронила мама бесцветно. – Хочу, но не могу. Такое со мной впервые.
Харитон подошел к ней и обнял. И тогда мама заговорила со слезами в голосе, торопливо: «Вы граждане разных стран! Ни пожениться, ни прописаться, ни работу ей найти! Все через какие-то препоны!».
– То же самое было бы со мной в деревне Лукашино, – успокаивающе произнес Харитон. – И потом, ты не забыла, как «вреден север для меня»? Я останусь дома, и будь, что будет.
– Знать бы, чем все это закончится!
– Все в итоге заканчивается одним и тем же. Смертью обреченного мира.
– И что же нам делать?
– Жить. Вопреки. Как водится. Собственно, мы так и живем.

От мамы он отправился не домой, как вначале предполагал, а к Обнорским. Надо было поговорить с Христей. Дверь открыл Петька, обрадовался, и Харитон впервые со щемящей взрослой жалостью поглядел на племянника: этот маленький человечек верил в жизнь, потому что верил в своих старших, в их  ум и силу.
– А мама в зале! – шепотом затараторил Петька. – У нее там другая тетя! Вся такая белая! Она плачет!
– Мама?!
– Та тетя! Она пришла к маме и стала плакать! А мама нам сказала, чтоб мы с Васькой не мешали!
– Она права, – Харитон погладил Петьку по голове. – Нельзя женщинам мешать плакать!
– Тогда ты пойдешь к нам играть? – доверчиво поглядел на него племянник. У него были светлые астаховские глаза и жесткие волосы Обнорского.
– Я утешитель! – сообщил заговорщески Харитон. – Поэтому я сначала загляну к дамам, а уже потом, если отпустят, приду к вам!
И шагнул к дверям большой комнаты, на юге называемой залой.
«Зала», – проиграл он в голове это слово. Представил себе зал, сверху донизу отделанный мрамором, и, сопоставив  видение с восемнадцатью метрами заставленной жилой площади, подумал, надо ли ему в залу? Наверное, нет. Однако внутренний голос требовал, чтобы Харитон повидал сестру именно сейчас. Не зря же он так надолго оставил Рики одну!
У дверей залы он замер. До него долетел голос Рины. Всхлипывания вперемешку со смешками, похожими на всхлипывания.
– Урод он! – стенала Рина. – Кобель! Сколько баб у него перебывало! Я пыталась что-то сделать, как-то образумить его! С одной даже познакомилась! Он ее на пляже снял, идиот! Я ей сказала: вперед, флаг вам в руки, но учти – этот кобель подхватил дурную болезнь! Я сама уже лечусь, и считаю своим долгом предупредить…
Наконец-то Харитону Астахову стало ясно, почему так шарахнулась от него Наташа из Ярославля!
Подслушивать и дальше Ринины откровения он счел невозможным. Постучал в дверь и вошел.
– Приветствую вас, сударыни! – объявил он, стараясь не смотреть на Рину. Она была ему неприятна не потому, что выглядела ужасно.
– Не буду мешать вашей беседе. Я приехал, чтобы сказать тебе, Христя, что у меня началась новая жизнь.
– Поздравляю, брат, – без выражения ответила Христина. Она сидела напротив Рины, явно тяготясь ее обществом, и выводила каракули на листе бумаги, словно писала Ринин портрет в стиле абстракционизма. Выглядела Христя измученной, но взгляд ее был тверд, как и подбородок с ямочкой.
– Как я везде некстати! – вскинулась Рина и выскочила из квартиры Обнорских столь же стремительно, как несколько часов назад – от Харитона.
– Она мне все рассказала, – сообщила Христя.
– Она изложила свою версию, – возразил Харитон. – Версию ревнивой женщины.
– Самки, у которой кусок мяса вырывают из пасти, – поправила Христя с легкой гримасой отвращения. – Как она меня утомила! Знал бы ты, как мне противно было слушать ее!
– Но ты слушала!
– Указать на дверь человеку, который врывается к тебе в слезах и соплях – негуманно! Теперь я послушаю твою версию.
– Ты устала. Все не так?
– Это общая проблема. Проблема Севы. Нам с тобой ее не решить. Поговорим о твоих.
– У моей девушки нет документов. Вернее, есть, но просроченные!
– Ты меня радуешь! Может, Рина права была, когда ко мне прибежала?
– В твоем лице мы оба ищем союзника. Каждый – для своей любви!
– Какие ты слова знаешь!
– Вычитал. Даже стихи стал записывать.
– Неужели?
– Еще не стал, но начну. Сразу после нашего разговора. В плане живой жизни у меня все прекрасно, в плане чиновно-бюрократической – полный крах. Ты у нас мудрая, дай добрый совет! Как моей девушке получить новый паспорт?
– А что с ее паспортом?
– Он очень сильно старый и он – российский!
– Значит, надо возвращаться в Россию и оформлять новый документ по месту регистрации.
– У нее нет регистрации. Ни прописки, ни места жительства. Только я.
– Ты опять вляпался, брат! – обреченно вздохнула Христя. – Она кто у тебя, беженка?
– Она человек, который все потерял в пути.
– Мы все скоро такими станем! – против воли горько произнесла Христя. – Лицами крымской национальности! Да! Мама звонила, волнуется, почему у тебя не работает телефон.
– Я его разбил. Мама уверяла, что он сильно вредит здоровью.
– Мама никогда не призывала  что-нибудь разбивать! Твой друг Артур тебя ищет. Он в полной панике, у него что-то из ряда вон.
– От тебя можно позвонить?
– Звони, а я подогрею суп. Ты еще помнишь, что такое суп?
– Смутно. Но вспоминать некогда. У меня Рики одна, а тут еще Артушка нарисовался…
– Ты прямо спаситель!
– Я дурак бестолковый!
– Твоя девушка знает, что ты дурак?
– Пусть сама определится с моими пороками и добродетелями. Без мамы, без Рины…
– Боюсь, без Рины не обойдется, – мрачно предрекла Христя. – Твоя девушка знает, что ты безработный?
– Да.
– И как она к этому относится?
– Как к факту.
– С таким же благодушием, как ты? А может, ты альфонсом стал, брат?
– Наоборот, я мудрею. Потерять нелюбимую работу лучше, чем потерять любимую женщину!

Артур и впрямь находился в состоянии дичайшего стресса.
– Приезжай срочно! – закричал он срывающимся голосом. – Тут такое! Я всех уже обзвонил! Ты даже не представляешь, что у меня!
– Скоро представлю, – пообещал Харитон.
Сперва следовало заехать за Рики. Что бы ни стряслось у Артура, бросать Рики на весь вечер одну Харитон не мог и не хотел. Пусть уж лучше погружается вместе с Тошей в реалии современной жизни!
Выйдя от Христи, он выполнил данное сестре обещание: записал на обороте сигаретной пачки стихотворение, посвященное Рики:
«Мы брели с тобой врозь вдоль крестов и костров,
Чтобы встретиться в точке блаженства и – смерти,
На далеком, неведомом взгляду рассвете,
На цветущем, как розовый сад, континенте,
Над которым сияет жар-птицы перо».

Рики встретила его, восторженно сияя глазами.
– Она такая милая, доброжелательная! Так тебя любит! – возбужденно заговорила она.
– Рина?! – оторопел Харитон.
– Любава! – удивилась его непонятливости Рики. – Мы с ней поладили! Она мне столько о тебе рассказала!
– Ты включала компьютер? – напрягся Харитон.
– Да нет же, нет, успокойся! – протестующее взмахнула Рики рукой. – Она сама!
– Так не бывает.
– Но почему?!
– Потому что компьютер, даже если это Любава, все-таки машина!
– Но она мыслящая, а значит, живая. И она проникается чувствами человека, с которым работает. Она так сказала.
– При всем  том она не может включиться сама.
Харитон остановился перед компьютером. Экран, слабо мерцавший секунду назад, погас. Любава ушла со связи. Поняла, вероятно, что поверить в свободу техники способна только Харитина Михайловна Лукашина! И тогда Харитон поднял глаза к портрету.
«Это ты сделал? – мысленно спросил он у мачо печального образа. – Ты?»
Ему показалось, что мачо подмигнул.
«Да, – сказал себе Харитон. – Живопись – это одно из величайших чудес Вселенной!».

К Ее Величеству живописи Харитон всегда относился трепетно. Свои натюрморты и пейзажи Христя писала без участия брата, а по собственному почину Харитон холсты не марал. Из-за живописи расстался он, едва познакомившись, с девицей, само имя которой намеренно позабыл. Девица была бывшей Христиной одноклассницей, и, собираясь к ней  день рожденья, сестра тщательно перерыла папку своих работ. Она хотела подарить не то, чего не жаль, а именно хорошую, лучшую работу.
Эту работу Харитон увидел поверх кипы женских журналов, чем-то жирно заляпанную. Харитон, которому девица при первой встрече понравилась, решил развить отношения: созвонился с юной леди и пришел в гости – с букетом и бутылкой шампанского. А пока разрумянившаяся от удовольствия хозяйка сновала между кухней и комнатой, сервируя стол, Астахов осмотрелся в ее комнате. Чистенькой, уютненькой, с куклами на диване и гламурными журналами на туалетном столике. Там-то он и узрел Христин изуродованный пейзаж. Девица сразу же ему разонравилась. Хуже – он ощутил прилив омерзения, словно перед ним суетился не человек, а насекомое в облике человека.
– Совсем забыл! – сообщил он холодно, когда девица в очередной раз  перед ним предстала – с пепельницей и тарелкой сыра. – У меня важная деловая встреча. Так что, извини, я пошел!
И, не добавив ничего больше, захлопнул за собой дверь. Человек, в грош не ставящий труд другого человека, для Харитона Астахова не существовал.

Любава как одно из проявлений живой материи!
Харитон и прежде обращался со своим компьютером как с близким существом, которое понимает его, помогает и ощетинивается внутренне, когда приходится иметь дело с чужими. Коня, жинку, люльку никому казак не дает! Но чтобы Любава обрела такую самостоятельность?! Впрочем, Харитон Астахов находился рядом с ней. На портрете. И неважно, что тот Харитон не обладал компьютерной грамотностью: Астахов нынешний немало попотел, пока переборол свой технический кретинизм. Выходит, они вместе учились. Один нажимал на кнопки, другой смотрел и запоминал.
Человек разумный на месте Астахова тут же заподозрил бы Рики во всем дурном. Она воспользовалась отсутствием Харитона и передала кому-то какое-то сообщение! Дорвалась, наконец, до связи! Но Харитон любил Рики, а значит, доверял ей. И потом, она ведь так обрадовалась ему! Сразу же потащила к машине! Неужели можно так врать?! Так врать нельзя! Неможно, как выражается Валерка.
Да и взять с Тоши нечего, кроме квартиры, Любавы и портрета. Невелик улов для изощренных мошенников!
Да, есть еще полуисторический роман! Но уж он-то точно никому в обозримом мире не нужен!
Рики смотрела на Харитона и вопросительно, и радостно, и улыбалась чуть виновато.
– Я расстроила тебя, – огорченно заговорила она. – Мы расстроили. Я, наверное, должна была сидеть с книгой на кухне… Но я заговорила с Любавой! Просто заговорила! Поделилась тем, что меня волнует. Разве ты с ней никогда не разговаривал словами, не нажимая на кнопочки?
– Много раз, – вынужден был признать Харитон. Но никогда Любава таких фортелей не выкидывала!
Харитон купил компьютер, когда они с Максом, Настей и Колумбийцем стали раскручиваться. Любава так и осталась его единственным настоящим приобретением. Тогда ему казалось, что поезд пошел в правильном направлении, навстречу ясной заре, и Тоша вот-вот исполнит свою главную мечту – стать свободным! Казалось, Фортуна улыбается Харитону во весь белозубый рот, но улыбка ее оказалась злобной ухмылкой. Он это понял, когда разоблачил Макса. Случайно, благодаря кому-то из знакомых своих знакомых. И тогда он решил поговорить с Максом. Сначала – с ним, а уже потом – с прочими. Выяснить все обстоятельства дела. Человека ведь так просто оклеветать!
В тот же день Макс  к нему заявился.
– Тоха, выручай! – с порога закричал он. – Тут у нас такой вариант наметился суперский!
– У кого – у нас? – сурово уточнил Харитон и уставился в невинное лицо Макса. – У нас или у тебя?
– У нас, у нас! Я уже понял, что ты хочешь сказать! Ты скажешь, и я все объясню! Но – потом! Сначала ты нас выручишь!
– Как?
– Погуляй до вечера! Очень надо! Я с одним бабцом познакомился, потенциальный клиент! Дочь крутого фирмача! Ей папик фирму на день рождения подарил! Это ж не бабец, а Клондайк!
– А при чем здесь я? – сухо справился Харитон.
– Ты что, тупой?! – замахал длинными руками Максим. – Она трахаться хочет! Со мной!
– На моей постели!
– Можно и на полу, не проблема! У меня жена дома! У бабца – предки!
– А в гостиницу – никак?
– Тоха, не гоношись! Она хочет в камерной, домашней обстановке! Чтоб и кофе, и музон! Она уйдет – ты мне скажешь, какое я говно, а сейчас…
– Ко мне мама утром придет, – перебил Харитон, чувствуя с отвращением к себе, что начинает сдавать позиции. Макс был напорист и говорлив.
– Утром нас тут близко не будет! Тоха, не выпендривайся! Она там, на улице! Ждет! Я ей обещал, то все будет окейненько!
– Почему я узнаю об этом последним?
– Тоха, ерш твою медь! Так получилось! Экспромтом! Игра стоит свеч, поверь! Я нас раскрутил? Да или нет?! Раскрутил! У меня нюх! Деловой талант!
– Даже слишком, – вставил саркастически Харитон.
– Иди ты! – Макс чуть не взвыл и вцепился себе в волосы. – Она же уйдет сейчас! А таких бабцов нельзя терять, просекаешь?! Ну, каприз у нее такой – на хате! У богатых  свои капризы! Ты, когда тебя перемыкает, приводишь своих девок к друзьям?! Скажешь, нет?!
– Я  своих девиц даже к себе домой не таскаю! – уже почти сдался Харитон, и Макс это почувствовал. И усилил натиск.
– Секс – это одно, а бизнес – совсем другое, а когда они пересекаются, мы в этом не виноваты! Чистоту и порядок мы гарантируем! Пусти нас!
Внутренний голос Тоши Астахова заверещал зайцем-подранком, но Харитон подавил его. Пристрелил, как зайца – отцов товарищ.
– До скольки вы здесь пробудете? – только и спросил он.
– До пяти максимум! Сейчас у нас что? Двенадцать! Тоха, ты друг!
И, хлопнув Тошу по плечу, Макс вприпрыжку помчался за бизнес-леди.
«Ты идиот! – прокомментировал портрет эту сцену. – Еще не поздно отыграть все назад!».
Оказалось, поздно. Сияющий хлопотливый Макс ввел «золотую рыбку» в квартиру. Оказалась «рыбка» небольшого роста девицей с золотистыми волосами и мяукающим голосом. Одета она была дорого, но неряшливо, и неизвестно, когда в последний раз пользовалась расческой. Но больше всего Харитона насторожили ее глаза – близко посаженные треугольнички. Злые.
– Тоха, это Вика. Вика, это Тоша, мой… наш сотрудник! – Макс по-свойски подмигнул Харитону, и Харитон отправился в город.
«У нее глаза стервы! – донимал его неумолчно внутренний голос. – Ты потому так психуешь, что впустил в дом черте кого!».
Весь день он провел на нервах, а, вернувшись к условленному часу домой, увидал то, что пытался предотвратить двойник. Он не узнал бы свою квартиру, если б не знал, что это все же его квартира! По разбросанному по полу белью топтались, кресло было покрыто кофейной гущей и пятнами от вина, а вся имевшаяся в доме посуда валялась всюду вперемешку с объедками, окурками и тарой из-под спиртного. Посреди бардака возлежали на тахте Макс и Вика, голые, тоже средь окурков и объедков. Но самым отвратительным было то, что компьютер использовали как стол, а портрет кисти Галины забрызгали красным шампанским!
От гнева у Харитона перехватило дыхание. Стоя столбом в дверях комнаты, он буравил взглядом парочку на тахте. Под его взглядом Вика очнулась. У нее с дыханием все было в порядке. Приподнявшись на локте, она уставила на Харитона злобные треугольнички и вдруг рявкнула пронзительно, уже не в мяукающей тональности: «Офигел?! Вон отсюда! Сейчас милицию вызову!».
– Милицию вызову я, – обрел, наконец, Астахов способность говорить. – Полицию нравов! Коммандос! Это что, блин, здесь происходит?!
– Ты дебил, идиот?! – завелась Вика. И, нимало не стесняясь своей наготы, выпрыгнула на середину комнаты. – Ты не видишь, что люди спят?!
– А ты забыла, чей это дом? – уже тише, а потому жестче справился Харитон. – Ты забыла, кто в доме хозяин, а кто тараканы?
– Да я… – грозно подбоченилась Вика. – Я одним пальцем пошевельну, и тебя как таракана! На хрен из города на счет два! Позвоню папику…
– Звони, – прервал Харитон. – Пусть приедет, полюбуется на тебя! Что ж ты не звонишь?! Вперед!
– Макс! Где моя мобила?!
– С моей звони!
Их перебранка разбудила Макса, и, пробормотав лениво: «Ребята, вы охренели!», он сел на постели.
– Макс, короче так! – решил Харитон игнорировать вопящую стерву. Он жалел, что, растерявшись, унизился до общения с ней. – Забирай свою прошмандовку, и валите оба! Живо! Ты понял, Макс?
– Не понял! – Макс пробудился полностью, и теперь таращил на Харитона осоловелые, часто моргающие глаза. – Ты чего завелся?
– Не понял?! А если я вас с лестницы спущу в голом виде – дойдет?!
– Это ты меня спустишь?! – разъярилась окончательно бизнес-девка. – Меня?! Макс, ты чего на него смотришь?! Пошли его!
– Он меня не пошлет, – со зловещей улыбкой пообещал Харитон. – У него кишка тонка. Он слабая пошлая гнида.
Так и не дождавшись от Макса начала боевых действий, Вика взвизгнула и, потрясая кулачками, бросилась на Харитона. Харитон легко отшвырнул ее и надвинулся на бывшего друга и товарища по работе. Вероятно, выглядел он очень внушительно, потому что Макс сразу же протрезвел.
–Кончай права качать! – взвизгнул он голосом почти таким же пронзительным, как у Вики. – Ты – никто! Если б не я, у тебя бы ни хрена не было! Ссал бы с голой задницей под себя!
– Макс, кончай уже базар! – подключилась вдохновленная его вмешательством Вика. – Дай этому козлу по рогам! Мы еще не догуляли, усек?! – повернула она к Харитону лицо юной хозяйки жизни. – Нам насрать, хозяин ты или кто! Это я хозяйка! Мой папик! Он хозяин, а ты говно! Ты – рабсила, которой, как говна!
Харитон переборол искушение врезать кулаком в это перекошенное злобой лицо или хотя бы плюнуть в него. Отвернулся от Вики и рывком, за длинные руки, возвел Макса в вертикальное положение.
– Базар закончен! – объявил он со всем возможным спокойствием. – Я все знаю о тебе. Вали, пока я добрый. Холуй!
– А, ты об этом! – перешел в атаку Макс. Оборзевшая фурия толкала его в спину, на Харитона. – Я вас на бабки развел?! Так я не развел! Я взял свое!
– Сто процентов?
– А ты думал, я мать Тереза, буду жопу рвать, выбивать заказы за так?! Я эту карусель раскрутил! Я! Имею право на дивиденды!
– Ты же хозяин! – подхватил язвительно Харитон. – Вы уже все сказали. Оба. Свободны. Я что, непонятно выразился? Хорошо! Я перейду на доступный вам лексикон! ****ите на хер, ****и! Доходчиво?!
– Одевайся, Вик, – как-то сразу потускнел Макс. – Мы уйдем. Но это пиррова победа, Астахов! Пиррова! Тебе никто спасибо не скажет!
– Ты еще попомнишь! – на прощанье предрекла Вика.
Выпроводив их, разгневанный Харитон тут же вызвал к себе Настю и Колумбийца. И когда они, прибывшие вместе, обозрели в ошалении поле шабаша, объявил: «Мы для Макса то же, что моя хата!».
– Так это Макс порезвился? – присвистнул Мишка.
– Ты хочешь, чтобы мы помогли прибраться? – спросила сострадательно Настя.
– Успеется. Есть новость поинтересней. Макс нас дурил. Он договаривался на суммы, в два раза больше той, что шла в общий котел. Разницу, естественно, прикарманивал.
– Хороший друг! – выдохнула Настя, а Колумбиец, темнея лицом, процедил: «Нормально!». И подозрительно воззрился на Харитона: «И ты знал?».
– Я узнал вчера.
– Еще вчера?! – возмутилась Настя.
– Не еще, а только! Я хотел сначала поговорить с ним, все выяснить. Вот! Выяснил!
– Это же на сколько он нас развел? – попытался прикинуть Мишка.
– На кучу бабок, – ответила Настя мрачно. И они глянули на Харитона враждебно.
– Я действительно узнал случайно! Вчера! – против воли Харитон стал оправдываться, и, услыхав себя, разозлился. На себя и на товарищей по работе.
– А сегодня он ему хату сдал! – заговорила о нем Настя в  третьем лице.
– Он попросился провести здесь деловые переговоры, а потом обещал все объяснить!
– Не гони! – хмыкнул Мишка.
– А вы думаете, я с него бабки взял?! Чтобы он мне такое устроил?! Вы что, сбрендили?! Будь я с ним в сговоре, я бы вас позвал?!
– А может, вы прибыль не поделили! – усмехнулась Настя уничижительно. – Бухали тут вместе, поругались…
– Вы идиоты?! – обреченно заорал Харитон. – За что бы он мне отстегивал?! За молчание?! За укрывательство?! Вы мне иудство клеите, так?! Если так, нам с этой развилки – в разные стороны!
И они ушли, а он остался посреди разгрома. С разгромленным сердцем. Этих людей он считал друзьями, безраздельно им доверял. Они вместе проводили будни и праздники, и вот, в одночасье, Харитон Астахов сделался всеобщим врагом…
Потом они повинятся, придут выпить с ним мировую. «Прости, брат, – буркнет, глядя в пол, Колумбиец. – Крышу сорвало», А Настя пробормочет покаянно: «Прямо, как бес попутал. Так стыдно!».
«Бес попутал», – простит их Харитон. И они хорошо расстанутся. По-дружески. Навсегда. Потому что каждый унесет в себе частицу того хаоса. Мишка и Настя поступят, как умеют поступать только смелые и честные люди. Проще было бы отмахнуться от неприятного: мол, что было, то было, и ничего уже не поделаешь! Но они придут, чтобы уйти с чистой совестью. Настя и Колумбиец придут через два дня. А в тот вечер Харитон сидел один в своем загаженном доме, рядом с обесчещенной Любавой, на белом теле которой темнели синяки винных пятен, и оскорбленным портретом. И чем гуще делался сумрак, тем окровавленней казалось лицо на портрете. Харитон предал их – Любаву, мачо, свой дом. Отдал казак и жинку, и люльку, и коня за то, чтобы его предали! Ну, не мог, не мог он ничего сказать Насте с Мишкой, не переговорив прежде с Максом! Не мог, и все! А что пустил к себе Макса, его грех. Его и предали потому, что отрекся он – от жинки, люльки, коня! Его постигло возмездие! Именно это говорили ему сейчас и Любава, и полотно.
В конечном счете, хуже он сделал только себе. У Насти есть муж-таксист, у Мишки – заокеанский отец, а у Харитона теперь – ни работы, ни товарищей, ни надежд. Окровавленное лицо портрета и боль в груди. И – ненависть. Тихая, опустошающая, которую надо избыть во гневе, пока она только зарождается. Он растерялся и позволил ненависти угнездиться в себе. Надо бы встать, прибраться, потому что утром придет мама… Но сил не было. Они все уходили в ненависть, кормили ее. Никогда прежде Харитона не предавали. Если и предавали, он этого даже не замечал, ибо те предательства были мелкими, невольными и не столь откровенными. И пусть во всем виноват он сам, он тоже не виноват!..
Когда пришла мама, он так и сидел  посреди разгрома, полный бесчувствия.
Вопреки ожиданию, мама не закричала, не потребовала объяснений и не накинулась с обвинениями. Она протиснулась в комнату, старательно обходя наиболее загаженные места, присела на  край тахты и спросила очень тихо: «Тоша, зачем?».
«Это не я!» – чуть не вякнул он по-детски, но спохватился и ответил иначе: «Нельзя так плохо думать о своем сыне».
– Я не должна верить своим глазам?
– Ты должна знать, что я, какая ни есть скотина, до такого непотребства никогда не дойду.
– Тогда – кто?
– Теперь это неважно.
Он будет помнить о Максе все – и хорошее, и дурное, но самого Макса в его жизни больше не будет. Только в прошлом – ярком калейдоскопе картинок, живописи иллюзионизма.
– Вставай, – после долгой паузы приказала мама. – Веник бери, а я соберу белье. Чем дольше ты так будешь сидеть, чем хуже будет.
И она взглянула коротко на портрет – как на живого человека, требующего срочной врачебной помощи: «Христинка его отреставрирует».
Харитон начал с компьютера. Подошел, погладил белую крышку и выдохнул: «Прости, девочка».

«Прости, девочка, что я опять подозреваю тебя», – думал он, шагая с Рики к троллейбусной остановке. Они пешком шли к площади Ушакова, чтобы там сесть на троллейбус, идущий на Корабельную. Идти было всего ничего, а деньги следовало беречь.
«Я доверчивый, поэтому так часто всех подозреваю. Потому что помню тот Вальпургиев вечер… Ну, нормальный ты человек?! – резко оборвал он себя. – У тебя с другом беда, нет работы, с девушкой проблема, а ты роешься в грязном белье минулого! Оно тебе надо?!».
Наверное, надо было и это. Потому что из остановившегося рядом такси выглянула, распахнув дверцу, коротко стриженая, мускулистая женщина и прокричала: «Тошка, ты?! Тебя куда подбросить?!».
– Никуда, Настя. Мы гуляем, – ответил растерявшийся Харитон. Настя улыбалась ему открыто, как доброму старому знакомому.
– А то садись. Поболтаем. Я, видишь, теперь извозом промышляю. На пару с моим.
– И как оно?
– Когда как!
– А Мишка? За океаном?
– Здесь. Пересекаемся изредка. Ишачит на стройке капитализма. Так вы гуляете, значит? – быстрым, оценивающим взглядом окинула она Рики. – Тогда я дунула дальше. Бывай!
– Удачи!
Такси отъехало, унося Настю в жизнь, далекую от искусства, и Харитону стало стыдно себя. Все изменились, всё плохое все оставили в прошлом, и только он, сволочь злопамятная, затаил в себе обиды! Он просто какое-то кладбище обид!

Ту обиду он тоже не позабыл. Жил с ней со своих восьми лет.
– Тош, сбегай за морожкой! – предложила весело бабушка. – Посидим по- вкусному!
Бабушка жарила котлеты на питерской коммунальной кухне. Перед тем, как вернуться в Севастополь, она с Астаховыми все-таки пожила. Недолго, только чтоб убедиться, что семья худо-бедно обосновалась на новом месте. Христя, высунув язык от усердия, рисовала принцесс в альбоме. Ни соседей, ни родителей дома не было.
Снабженный маминой хозяйственной сумкой, Тоша охотно отправился в магазин. А когда возвращался, увидал пионеров. Они шли от школы – человек пять-шесть больших пацанов – с горнами и барабанами, с красным флагом. Били в барабаны, гудели в горны, и красное полотнище трепетало над ними празднично. Зачарованный этим зрелищем, Тоша остановился и во все глаза уставился на процессию. В этот миг он перед пионерами преклонялся. Он им завидовал. Он их обожал. Поравнявшись с ним, пацаны вдруг разом остановились и – ни с того ни с сего – принялись колотить ногами по сумке. Потом их вожак вырвал ее у растерявшегося Тоши, кинул на асфальт, и пионеры всей гурьбой стали гарцевать по ней, будто исполняя ритуальный дикарский танец.
– Вы что?! – закричал Тоша, бросаясь им под ноги. – Меня заругают!
Защищая родительское имущество, он получил несколько ударов по лицу и по ребрам – не сильных, но ощутимых, а затем пионеры построились, и, как ни в чем не бывало, двинулись дальше. Они били в барабаны и дули в горны, и красное полотнище победно трепетало над ними (Бандьера росса, мать твою!).
Тоша, подобрав истерзанную сумку, побрел домой, точно зная, что его накажут. Вот сейчас папа придет обедать, увидит его, спросит строго: «Это еще что такое?!», а когда он пролепечет в ответ, что его побили пионеры, отец вознегодует: «Пионеры никогда никого не бьют! Сам где-то весь изгваздался, оставил сестру без сладкого, а теперь крайних ищешь, на кого бы свалить? Пионер всем ребятам пример, а ты…».
Бабушка, которой он выплакался в подол, поверила ему сразу, но отец, уходя, объявил гневно и презрительно: «Мало что слабак, так еще и лгун! Трус!».
Отца давно нет, а вот обида – жива! И ни разум, ни опыт жизни ничего не могут c  ней  сделать. Могут лишь перетряхнуть калейдоскоп так, чтобы то стеклышко, та картинка детства, пореже маячила перед внутренним взором Харитона Петровича Астахова!

Харитон и Рики стояли у задних дверей троллейбуса, пережидая выходящих. Когда их поток иссяк, Харитон чуть подтолкнул Рики вперед, и в тот же миг какая-то женщина в блестящей хламиде, на высоченных каблуках-шпильках буквально сбросилась с подножки, едва не сбив Рики с ног.
–Экая вы пронзительная! – только и успел сказать Харитон.
На посадке завозмущались, понося и дуру, проспавшую остановку, и Рики с Харитоном, загородивших проход, а Харитон все стоял в дверях истуканом, силясь высмотреть в толпе фигуру в хламиде. Он знал женщину в желтом. Очень хорошо знал когда-то. Как знал – внутренним умом – что нынешняя встреча с ней – не к добру. А вот саму женщину не мог вспомнить!
– Ты знаком с этой дамой? – очень тихо спросила Рики, когда они угнездились, наконец, у окна на задней площадке. Рики ощутила его встревоженность.
– Кажется, да, – ответил неуверенно Харитон. И постарался успокоить себя: «У меня же полгорода знакомых!».
Но перед внутренним его взором назойливо мелькала фигура, излучающая агрессию. «Дарья! – не вспомнил, а вычислил Харитон. – То-то я ее поминал!». Тут же он вновь постарался подавить нарастающую  тревогу: «У нее здесь родители! Это и ее город! Что странного в том, что она приехала?».
Наверняка она и раньше приезжала в город детства и юности, но тогда и мысли о ней у Харитона не возникало!
– Знаешь… – заговорил он, наклоняясь к Рики, – знаешь, как у нас учат маленьких детей безопасности? Не разговаривай с чужими, не садись к ним в машины, не открывай дверь незнакомым людям! Ты поняла?
– Поняла, – улыбнулась Рики и погладила его по руке.

Рина гадала ему по руке, когда была ведьмой.  Нахмурившись, всматривалась в ладонь, а потом резко сжала его пальцы в кулак: «Нет, Астахов! У тебя ладонь ненормальная! Никогда такой не видела! Вся в мелких линиях! Как у древнего деда!».
– А ты часто гадала древним дедам? – пошутил Харитон. – Врала, небось, что они доживут до коммунизма?
– Я никому не врала, – ответствовала Рина сурово. – Это запрещено. И тебе врать не буду. У тебя линия жизни – как твой нос. Все, Тоша. Проехали!
Рики сказала, он еще ни разу не дожил до старости? Надо попробовать. Старость – что-то новенькое. Есть, наверняка, и очарование старости!

У Артура всей компанией собрались они впервые после поминок по боцману. Только теперь вместо Рины была Рики, и не было на столе бутылок. Все слушали сбивчивый Артуров рассказ. Артур, и раньше красноречием не блиставший, теперь путался в словах, как в трех соснах.
– Я ее вот с таких не видел! – показал он рукой под стол. – Был батя! И вот – здрасьте вам! Она будет здесь жить!  Она судиться со мной будет, а потом продаст хату!
– Кто – она? – прервал Харитон его невнятную речь. – Давай определимся с персонажами! Она – это кто?
– Так я же говорю! Мать! – взвыл Артур. – Она приперлась вчера! С чемоданом! Вон стоит!
– На фига тебе ее чемодан? – удивился Попеску.
– Потому что батя с ней не развелся! – чуть не зарыдал Артур.
– Я понял! – оглядел собравшихся Димка. – У нее что-то не срослось с тем хмырем, с которым она уехала, и она вспомнила о сыне. К Артуру мама вернулась!
«Я люблю тебя, Россия, знаю, помнишь ты о сыне», – пропел с кривой улыбкой Валерий. Трезвый, он почти утрачивал говорливость и сейчас внимал Артуру с мучительным состраданием.
– Ну да! – подтвердил Артур. – Так и сказала: «Я твоя мама, я имею право на жилье».
– Сука! Тварь! – хором выкрикнули Роман и Валерка, и Валерка добавил с ожесточением: «Мочить, блин, надо таких мамаш!».
– Дать ей под зад, и пусть катится! – внес деловое предложение Ромка.
– И что это нам даст? – справился Харитон.
– Неприятности с милицией, – предрек Димка. – Вся беда, мужики, в том, что она имеет право на эту хату! Понимаете?! Она – наследница первой очереди. Артушка – второй, а она законная вдова!
– Дал твой батя маху! – пожалел Артура Попов.
– Погоди! – попытался Харитон найти выход из тупика. – Она гражданка России? Ты в ее документы смотрел?
– Никуда он не смотрел! – за Артура ответил Скляр.
– Да я офигел, мужики! Просто офигел!
– Так, может, то не мамочка была? – оживился Димка. – Может, аферистка какая-то? Решила взять тебя на арапа?
– Запросто! – сразу согласился с ним Ромка.
– Ты сколько лет не видел мамочку? – подался к Артуру Слуцкий. – Вот! Есть много девушек похожих, а женщин – хоть пруд пруди!
– Да она это была, – выдохнул Артур обреченно.
– Она совершенно не изменилась за четверть века? – не поверил Димка.
– И откуда она прибыла, не знаешь? – спросил, нахмурившись, Харитон. – Если она гражданка России, у нее, чтобы вступить в права наследования, будет очень много проблем. Так, Димка?
– Так, – кивнул Слуцкий.
– А вот если она гражданка Украины…
– Может, в чемодане есть документы? – Роман стал выбираться из-за стола, но Валерий пресек его движение: «Дура она, оставлять документы?».
– Пусть докажет, что она – мать! – упрямо потребовал Попов. – Может, настоящую мать давно где-то замочили и закопали, а по ее паспорту эта сука живет!
– Тоже мысль! – поддержал его Димка. – Будем настаивать на проведении экспертизы.
– А если общественность подключить? – стал Артур приходить в себя.
– Ты где живешь? – как огрызнулся Харитон.
– Нет, у нас на посудине все в шоке! Все за меня!
– И что они сделают, твои морячки? На рейде ее утопят? – нехорошо усмехнулся Скляр.
– Да, это было бы оптимальным вариантом! – невесело рассмеялся Димка, и Артур, вскрикнув: «Идите вы!», закурил новую, десятую подряд сигарету.
– Заметьте! – вскинул руку Астахов. – Чемодан здесь, а мадам где? Где виновница торжества, Артур?
– Да я ее с лестницы спустить обещал! И спустил бы, ей-богу!
– И хорошо бы сделал! – одобрил Лерка.
– А вот это бросьте! –  занервничал Димка. – Не провоцируй, Валерик…
– Вы мне дадите договорить? – возвысил голос Харитон. – Раз она ушла, а чемодан оставила…
– В нем бомба! – пошутил Скляр.
– А что? – вновь вскочил было Ромка, но Харитон осадил его: «Помолчите! Чемодан здесь, потому что она не чувствует себя вправе прибегнуть к силе… Во, какую фразищу закрутил! Короче! Артушка ей угрожал, но она не вызвала ментов! Ушла. А могла бы остаться. В наглую! Она не уверена в победе!».
– А точно! – заерзал на стуле Димка. – Она ведь такой кипеш могла поднять!
– А если она – за подкреплением?.. – предположил Артур худшее.
– Каким? – снисходительно улыбнулся Димка. – Будь ей кого на тебя науськать, она еще вчера бы вселилась. А ты лежал бы в больничке с черепно-мозговой.
– А вдруг у нее есть ко мне какие-то чувства?
– Какие-то – есть, – кивнул Скляр. – Стяжательские по преимуществу.
– Но ее тоже можно понять! – воздел руки Слуцкий. – Вы только не заводитесь! У нее ничего и никого не осталось! Только сын, который, как она надеется, пожалеет и простит!
– Я б не простил! – отчеканил Роман.
– Не суди да не судим будешь, – посоветовал Димка. – Я, например, не знаю, как бы я поступил на месте Артура!
– Вернемся к нашим баранам! – потребовал Валерий. – Мы зачем собрались? Жалеть Артушкину мамашу?
– Я к чему начал? – повернулся к нему Димка. – Для начала надо с ней встретиться, поговорить. Вспомнить что-нибудь, о чем знаете только вы, ты и маменька!
– Не хочу! – взъерепенился Артур, и Скляр поддержал его: «Она ему запудрит мозги, если баба ушлая – а она ушлая! – и он сам не заметит, как окажется под мусорным баком!
– Исключено! – заявил со знанием дела Димка. – У него регистрация.
– Напоит пацана, и будет у него прописка по кораблю! – не унялся Лерка.
– Да не буду я с ней пить! – возмутился Артур.
– Жизнь, она непредсказуема, – вздохнул Харитон. – Так что,  не зарекайся и целей будешь!
– Слышь, философ! – рассердился на него Скляр. – А давай ты не будешь умничать! Мы зачем собрались? Помочь другу!
– Ну, я могу остаться здесь на ночь, – подумав, вызвался Ромка. – Только Юльку предупрежу… Если что, мы вдвоем просраться дадим хоть кому!
– Забавно! – не унялся Астахов. – Два здоровых мужика держат оборону против одной немолодой женщины! «Как выродились люди», сказал бы Шекспир!
– Слышь, Тоха, ты задрал! – взвился Ромка. – У тебя есть другое предложение? Реально!
– Убрать чемодан. И чем скорее, тем лучше, – тут же внес предложение Харитон. – Иначе, Артур, ты рискуешь быть обвиненным в похищении короны Российской империи! Вот была она в чемодане, а теперь нет! Не встревайте, мужики! – потребовал он. – К тебе приходит тетка, называется твоей матерью. Ты веришь ей на слово, впадаешь в панику, тетку прогоняешь, а чемодан забываешь спустить вдогонку. А назавтра тетенька – неважно, мать или левый человек – заявляется к тебе с представителями власти и с понятыми, и прилюдно заявляет, что ты сам ее к себе заманил, а потом выгнал, вещи не отдал, а в чемодане у нее было ценностей на офигенную сумму! Как вам такой  вариант?
– Точно! – после долгой паузы обронил Артур. – Ну, я  козел! – И ринулся к чемодану.
– Стой! – метнулся наперерез Димка. – Мы все здесь козлы, но так просто его выкидывать нельзя!
– Да на помойку, и все дела! – возбудился, готовый к решительным действиям Попов. – Не было чемодана!
– И бабы не было! – подхватил Скляр.
– А если нас именно на это и провоцируют? – предположил подозрительный Астахов. – Мы бежим с чемоданом к мусорному баку, а из-за него – здрасьте нам!
– Да зачем бежать куда-то, когда есть окна! – не унялся Валерий.
– А под ними – улица! – подхватил Харитон. – А по ней люди ходят! Нам только трупа не хватает! С чемоданом на черепе!
– У нас глаза есть! – Ромку так и подмывало побыстрее разделаться с проблемой Артура, у него хватало своих, а решать проблемы он предпочитал быстро и эффективно.
– Именно в эту минуту кто-то и возникнет, как ниоткуда, – принял Димка сторону Харитона. – А вдруг это спланированная акция?
– Какая акция, на хрен?! – возроптал Лерка. – Вы охренели, мужики! Детективов начитались! Мы кидаем чемодан, а из кустов – мисс Марпл?!
«Настя! Такси! – осенило Харитона. – Случайностей не бывает!», и, обернувшись к Артуру, потребовал: «Тащи большую сумку или мешок! Что-то, во что бы влезла эта штуковина! Вызываем такси, везем багаж на вокзал, сдаем в камеру хранения, уже без упаковки, и мирно разъезжаемся по домам! Артур ничего не знает ни о каком чемодане! Только надо поспешать, мужики!».
Он глянул мельком на Рики, сидящую поодаль, и отметил с удовлетворением, что она на него смотрит во все глаза, восхищенно. А ведь это ради нее он так старается быть самым умным, самым проницательным, самым-самым! Такое, вот, неожиданное честолюбие накатило!
Заметавшийся по квартире Артур очень быстро нашел огромную «челночную» сумку, и все пришли в лихорадочное движение. Слуцкий вызвал такси. Полчаса спустя здоровила Роман вынес из подъезда подозрительный чемодан, упрятанный в сумку. Впереди Попеску шагали, обнявшись, Рики и Харитон, дозорные. Мирная влюбленная парочка! Замыкал шествие Слуцкий. Верный Скляр  остался – на всякий случай – с Артуром.
– Главное, не дергайся, – напутствовал Яремчука Димка. – Если что, я своих юристов подключу. Главное, вы тут с Валеркой не напивайтесь! Лучше вообще воздержитесь!
– Да ни капли! – как поклялся Скляр.
– Слышь, парни, а все-таки мозги у Тохи  работают! – похвалил Астахова Попеску, когда, вчетвером, они возвращались с вокзала. И Астахов снова взглянул на Рики, и душа его замурлыкала.
– Стараюсь! – нарочито скромно ответил он. И добавил про себя: «Страх любит панику. У меня у самого сейчас такие проблемы, что если я запаникую, мне будет бандьера росса!».
– Очень устала? – спросил он, когда они с Рики, наконец, остались вдвоем.
– Нет, нет.
Рики присела на край тахты, сняла туфли, и Харитон, глядевший на ее ноги, поймал взглядом розовые пятна под тахтой – тапочки Рины. Он о них забыл, а у Рины сохранился предлог для визита. Не зря же она упоминала о тапочках!
– Страшно было немного, когда мы несли чемодан, – призналась Рики. – Я очень живо себе представила злоумышленников, сыщиков… Я ведь тоже увлекалась детективами! Все обошлось? – с надеждой уточнила она.
– Конечно! – ответил Харитон убежденно. – Если дама – Артушкина мать,  пусть действует через суд, а пока суд да дело, Артур в полном праве даму в дом не пускать. А потом Артур может подать встречный иск… Но с этим Димка поможет, он у нас деловой.
– Я восхищаюсь вами! – выпалила Рики. И вспыхнула. – Вы настоящие друзья! Такие, о каких пишут в книгах! Вы говорите, будто жизнь изменила вас, развела по разным дорогам. Вы сегодня доказали, что это не так!
– Спасибо, – ответил Харитон, помолчав. – Просто мы всегда боялись, что наступит  момент, когда никто ни к кому не прибежит, все окажутся заняты.
– Затраханы, – подсказала Рики лукаво.
– Да, это теперь литературное слово, – улыбнулся Харитон покаянно. – Ну, или почти. Литературный язык живет и кормится живым разговорным. Но это я опять умничаю, не слушай.
– Мне нравится слушать, как ты умничаешь.
Она раздевалась медленно, усталыми движениями освобождаясь от юбки и футболки, и только сейчас Харитон понял с раскаянием: «А ведь ей даже переодеться не во что! Наряд конца девятнадцатого века и вот это барахло! Если я на одежду, на еду для своей женщины не способен заработать, кто я такой?! Перстень ее фамильный заложим?! Христя уже произнесла слово «альфонс»!».
Ему померещилось, что со стороны портрета долетел суровый голос отца: «В роду Астаховых не было альфонсов! Если ты им станешь… лучше умри!».

Как сделать так, чтобы помнить только хорошее? Насколько светлее стала бы жизнь! Но был и дротик, вонзившийся в спину, и угодивший туда же вопль Хулианы, когда она не к Богу обратилась – к нему! Закричала с костра: «Бенито, спаси меня!». И он вконец, до паники, испугался. За Лауру, детей и себя. В страхе прожил он ту жизнь. Страх той жизни до сих пор тлеет в нем угольками догоревшего костра Хулианы. А как забыть сосредоточенно-враждебный взгляд Луция, заговор сводных братьев? А лютые вопли новой хозяйки жизни – Вики? И ревущие площади, где каждый метал свой дротик в и без того несчастного, обреченного человека?!
Раньше в нем страха не было. До Бенито. Может быть, оттого, что до Бенито у него не было семьи? Их с Юлией сын не в счет – Марк числился за сенатором Луцием.
«Пусть тот, кто  метнул тебе дротик в спину, помнит о нем, а ты – забудь», – так бы сказали мама и бабушка. Но не скажут, потому что он им ничего не расскажет. Ни живой маме, ни мертвой бабушке, чьи черные глаза так явственно видны порой в синем небе. Мужчина не смеет плакать? Но и взрослому мужчине бывает необходимо выплакаться кому-то в подол. Чтобы его пожалели,  сказали, что он – самый хороший! Тогда он станет сильным и пойдет защищать свой мир. Мир не мы выбираем, но нам отстаивать лучшее, что в нем есть. Мир погибнет, если никто не поднимется за други и браты. Причем, сначала – за други: друзей мы  находим сами, по родству душ, а не тел.
«Стоп! – оборвал себя Харитон. – А как же Авдотья Рязаночка?!».
Он всегда удивлялся этой истории. И никто, даже бабушка, не смог ему объяснить, почему Авдотья Рязаночка выкупила из татарского полона именно  брата. «Мужа я себе другого найду, сына рожу другого, а вот брата у меня другого не будет». И хан проникся ее мудростью. Хан проникся, а Тоша – нет. Ну ладно, не любила Авдотья мужа, это еще можно  понять. Но почему она бросила в плену сына? Другой сын – это другой человек. А как же этот, уже реально существующий, глядящий на нее с радостью и надеждой?! Вот пришла мама, сейчас освободит от страданий и унижений!
Тоша спросил маму, как бы поступила она на месте Авдотьи Рязаночки.
– Я бы себя предложила взамен! – ответила мама. – Пусть меня возьмет вместо моих родных!
– А если бы хан не захотел? Ты одна, а их трое!
– Я женщина! – заявила мама гордо. – Женщина всегда ценилась дороже!
– А все-таки! – не унялся Тоша. – Ты бы кого выкупила? Ну, первым! На те деньги, что собрала?
– Я б и торговаться не стала! Объявила бы: вот выкуп, вот я. Освободи моих трех мужчин и делай со мной, что хочешь!
– И они бы согласились, мужчины? – представил себе Тоша отца в роли Авдотьиного мужа.
– А кто б их спрашивал? Хан?! – усмехнулась мама как-то совсем по-Авдотьиному. И пресекла разговор. – Иди уроки учи, хватит уже глупых фантазий! Ты сделал математику?! Папа придет – проверит!
Легенда об Авдотье Рязаночке – легенда или правда? – так и осталась для Харитона загадкой. Навсегда. Может быть, оттого, что у мамы настоящего брата не было? А что бы сделала Христина?..
 
Когда пришла мама, Рики и Харитон еще спали. Прежде чем открыть дверь своим ключом, мама деликатно позвонила. Вошла и спросила с напускным изумлением: «Как?! Вы еще дрыхнете?! Ну, вы даете, ребята! Небо голубое, солнышко светит, я вам вкусненького принесла! Иногда так хочется вкусненького, что можно себе позволить! Тоша, вставай, помоги мне разобрать торбу!
Харитон поспешно натянул джинсы.
– Что это ты тащишь? – поглядел он на авоську и пакет в коридоре.
– Тут картошечка…
– Мама!
– Немного. На супчик хватит. А тут окорочка. Овощи…
– Мама!!
– А это тортик. Шоколадно-вафельный. К чаю. Заварка у вас есть?
– Что есть, то да!
– Вот и отлично!
 Мама была непривычно оживленной, даже веселой. Харитон отметил, что в течение всей его жизни с Риной мама никогда не говорила «у вас» – только «у тебя».
– А это – положи в морозилку – мясо.
– Послушай!..
– Ничего не буду слушать! Мужчина должен есть мясо, тогда он сможет ходить на охоту и приносить в пещеру мамонтов!.. У меня есть деньги, Тоша. Я продала папин кортик.
– Что ты сделала?!
– Я не могу допустить, чтобы моя семья голодала. Мы посоветовались с папой, и  он дал добро!
Харитон почувствовал желание зарыдать. От стыда и бессилия. Мама – явно за бесценок! – отдала в чужие руки память о самом дорогом ей человеке! А сын ее занят поисками ходов в иные миры! Отличный парень ее сын, всем матерям на зависть!
– Тоша! – заговорила примирительно мама. – Тебе папин кортик не пригодился бы никогда, у Севы есть свой, а я… Я ведь уже с ярмарки еду!
Она произнесла это очень спокойно, с улыбкой в голосе, и Харитон ощутил приступ страха, тут же взорвавшегося протестом: «Не говори так! Ты еще молодая!».
– Уже нет. Часть меня ушла с Петенькой. И потом, у каждого свой путь, и на ярмарку, и я ярмарки…
– Не пугай меня, мама! Ты болеешь?
– Нет. И я не пугаю. Но все дети, в любом возрасте, думают, что их родители вечны. Если, конечно, это не древние, впавшие в маразм старики…
– Мама, с ярмарки, о которой ты говоришь, можно вообще не выбраться! Так там и остаться! И в двадцать, и в тридцать лет…
– Чуть не забыла! Христинка передала тебе мобильный телефон, у нее их два. И не ври, что ты расколотил свой, потому что я так захотела! Я хочу, чтобы ты не трещал по нему без умолку, как теперь принято, а пользовался как средством оперативной связи! Это я тебе заявляю, как жена офицера!
Последнюю фразу она проговорила шутливым тоном, и даже засмеялась, но Харитону веселее не стало.
– И это тоже Христинка передала. – Мама сунула Тоше пакет. – Ты сказал ей, что Нита потеряла багаж, а поскольку ты пока не можешь одевать ее у лучших кутюрье мира, Христя подыскала кое-что в своем гардеробе. Надеюсь, Харитина Михайловна не побрезгует! Тут все новое, чистое. Твоя сестра, как ты знаешь, модница, она лучше на еде сэкономит, чем будет два сезона носить одно платье!
– Передай ей спасибо, – через силу пробормотал Харитон. Он думал о ярмарке.
– Сам передашь, у тебя теперь есть мобильник! И не делай такое лицо! Мы что, уже не русские люди?! После войны как жили бедненько, но твоя бабушка всегда делилась с теми, кому еще хуже! А многим жилось хуже! Вдовам, старикам беспомощным, которые детей потеряли!.. Отнеси Ните. Христинка обрадуется, если ей что-нибудь подойдет. Иди, иди, я пока тортик порежу!
Рики сидела на постели, завернувшись по грудь в простыню, с волосами, ниспадающими до самой тахты, и глядела на Харитона глазами мученицы.
– Я все слышала, Тоша, – благодарно прошептала она. – Я с радостью приму их подарок. О, если б твои маменька и сестра знали, как мало я заслуживаю такого отношения к себе!
И Рики заплакала, уткнувшись лицом в колени.
– Почему – не заслуживаешь? – спросил Харитон, мгновенно насторожившись.
– Они думают, я останусь, войду в вашу семью, рожу вам наследника…
– Но ты должна убить Ленина! – мрачно пошутил Харитон.
– Наверное, ты прав, я не смогу никого убить, – ответила Рики вполне серьезно. – Я не умею защищаться.
– Давай мы потом об этом поговорим. Там нас мама ждет к чаю.
Он положил пакет на постель и вышел, вновь снедаемый двойственностью сознания. Его чувства к Рики остались прежними, но инстинкт самосохранения, словно очнувшись от анабиоза, стал нашептывать: «Она проболталась! Ты таки подставил свою семью, идиот! Она втерлась к вам в доверие…».
Христине, никогда не видавшей Рики, удалось угадать размер, и когда Харитина Михайловна вышла к чаю в болеро и золотисто-серой юбке, оставлявшей одну ногу открытой по самое бедро, мама возликовала.
– Надо же, как удачно! Все подошло!
– Мне так неловко… – зарделась Рики.
– Свои люди! – оборвала мама.
– Я привыкла носить длинные платья…
– Ты молодая, у тебя красивые ноги! – перешла мама на «ты». – Ну, ребята, садитесь! Какой у нас сегодня праздник?
– День продажи кортика! – буркнул Харитон.
– Кортик я продала вчера, а сегодня просто хороший день! Новый день жизни! Не стреляться же нам, не вешаться из-за того, что нами правят мерзавцы?! Помнишь, бабушка пела: «А помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела»! Тебе очень нравилась эта песня.
– Она мне и сейчас нравится.
– Значит, все прекрасно! Мы решим наши проблемы! Все сообща решим!
«Найдем лаз в девятнадцатое столетие! – молча сыронизировал Харитон. – А что? Смоемся в Аргентину! Там в те годы процветание наблюдалось! Да только никуда никто из нас не сбежит…».

Сбежать собрался Димка. Под влиянием минуты. В Израиль. Он явился к Харитону без предварительного звонка, чего давно уже не делал, и некоторое время сидел молча, непривычно насупленный.
– Мне вчера товарищ институтский звонил, – наконец, заговорил Димка. Он постарался, чтобы голос его звучал бодро. – Он уже много лет в Израилевке. Зовет туда! А что? Может, поехать?
– Кто это так тебя достал? – сострадательно спросил Харитон и стал варить кофе. – Маменька или Танечка?
– Никто, – убежденно ответил Димка. – С маменькой я вижусь, когда ей от меня что-то надо. Денежку привожу, продукты, а Танечка… У нас давно уже параллельная жизнь. Да, встречаемся за столом, общаемся, я на хозяйство, на счета, на шмотки отстегиваю. Сын же у нас! Мальчик должен верить, что у него нормальная семья, папа и мама! Это важно для мальчика!
– А что он подумает, когда ты уедешь?
– Что папа на заработки подался! Здесь ведь скоро все накроется медным тазом! Весь мой бизнес небольшой! И малый, и средний бизнес – все накроется! Олигархи  наживутся на кризисе, а такие, как я  по миру пойдут!
– Ты хорошо подумал? – попытался Харитон взбодрить  Слуцкого  – Там-то ты кому нужен?
– Там я оставаться не собираюсь! – заявил Димка решительно. – Израилевка – перевалочный пункт! Там меня, глядишь, еще и в армаду замели бы! Как моего кореша, который звонил! А я никого мочить не хочу! Да! – оживился он. – Они же русских – а для них все русские, кто отсюда – они русских на передний рубеж не ставят! Наши в воздух не палят, сразу начинают вести огонь на поражение! Но это – не для меня! – тут же снова сник Слуцкий. – Да и какой я для них еврей? У меня маменька русская! Для них – русский, для вас – еврей! Вот так всю жизнь – меж двух стульев! – прорвало его вдруг. – Никто своим не считает!
– Почему никто? – даже обиделся Харитон. – А я?
– А ты тоже – непонятно каких кровей инородец! К тому же ты – скрытый антисемит! – припомнил он Харитону застольный разговор у Яремчука. И добавил с горчайшей обидой на жизнь. – Ты-то с этим в себе борешься, а другие – нет!
– Димка! – взвыл Харитон. Он и сам уже не знал, рассердиться ему или расхохотаться. – Димка, мы с тобой в одной песочнице рылись! А шампиньоны помнишь? А тюльпаны?! А сколько раз ты деньгой меня выручал! Безвозмездно! Скажи, кто тебя обидел, и я дам ему в морду!
– Кому? – передернул Димка ртом. – Моему великому русскому народу? Я надумал в Штаты удрать – через Израилевку. В Штатах все равно, кто ты, лишь бы не негр!
– В Штатах с этим в себе борются! – подхватил Харитон. И рассмеялся. – Но ты  там вряд ли раскрутишься. Туда столько наших бандюганов переселилось, не говоря уже о простых ушлых гражданах, что местные волком воют! Это боржоми пить поздно – выдохлось!
– Да никуда я не уеду, конечно, – скорбно признался Димка. – Это я так…
И Харитон, ласково ему улыбаясь, подумал: «А и впрямь! Почему евреи – не то любимая мозоль, не то Ахиллесова пята человечества?! Мы говорим о них много чаще, чем о себе! Не говоря уже об аборигенах Австралии! И почему я для Димки – инородец неизвестно каких кровей? Ведь известно, каких! Так ему легче со мной общаться? Выносить мена на дух? Я как бы – свой?!».
Он смотрел на оживившегося Димку и жалел его. За то, что Димка был добрый. Димка жалел всех – и маменьку, и Танечку, и страну, в которой им жилось равно тяжко. Это Скляр мог двинуть в Канаду – и то ненадолго, а Димка никуда бы не уехал от маменьки, отца, сына. От Харитона Астахова, с которым рылся в одной песочнице.
Димка с наслаждением прихлебывал кофе. Внешне он походил на англосакса – долговязый, с узким  лицом и голубыми глазами, с прямым тонким носом и редкими светлыми волосами. Никто не мог обидеть Димку. Только он сам.

– Ты в этом наряде похожа на букет фрезии, – проговорил Харитон, со сдержанной страстью глядя на свою девушку. Общение с мамой всегда как бы возвращало его в лоно семьи с ее непреложными неписаными законами. Мама изменилась, рефлекс остался.
Мама ушла довольная. «Как приятно иметь дело с воспитанным человеком! – шепнула она Тоше. – Ты заметил, она масло ножом скоблит, а хлеб ломает, не откусывает от целого куска!».
Харитон улыбнулся мысленно: уроки свекрови не прошли для мамы даром, до Калерии Павловны она и сама манерами не блистала. Зато теперь подмечает, кто как ест, говорит, двигается… А уж пельмени Харитона, в миске подаваемые на стол, маму сразу приводят в  ужас. Харитона извиняло, что он и сам на изделие рук своих старался лишний раз не смотреть. Ел, витая в эмпиреях. А ведь он сознательно растил в себе «красного пролетария», хотел быть, как все! Через жизнь идти в шляпе, надвинутой на глаза!
– Почему – фрезии? – спросила Рики кокетливо. В новом наряде она себе нравилась.
– Потому… – Харитон задумался на минуту и продекламировал, запинаясь:
«Тот прав был, кто сказал банально-просто,
Что женщины прекрасны, как цветы.
В судьбе моей букет весело-пестрый,
Блеск фрезии весенней – это ты!».
– Я тронута, сударь, – сделала Рики легкий реверанс. И покраснела. От удовольствия. – Мне еще никто не посвящал доселе стихи. Те, что мне писали в альбом, посвящены были другим барышням и дамам…
– Это  всего лишь экспромт, – засмущался Харитон. И сам чуть не вспыхнул от ее похвалы. Ему понравилось ей нравиться!
– Я могу рассчитывать на большее? – церемонно поинтересовалась она. И вопросительно изогнула бровь. Ее глаза смеялись. – Вы мне посвятите сонет?
– Я уже что-то посвятил. И потерял, – признался Харитон. –  Записал на сигаретной пачке и выбросил ее, когда мы шли от Артура.
– Сударь! – вознегодовала и в шутку, и всерьез барышня.
– Сударыня, я исправлюсь! – торопливо пообещал Харитон. – Я буду стараться!
– Ловлю вас на слове!
Что ж, раз его поймали на Слове, он не отвертится! Найдет слова, чтобы воспеть этот букет прекрасной фрезии! А пока что надо вернуться в будни.
– Ты бы чем сейчас хотела заняться? – уже буднично спросил он у Рики. – Мне бы надо пообщаться с Любавой насчет работы. Сантехник из меня никакой, может, через Интернет найду что-то. Все же я рекламу ваять умею, в том числе стендовую.
«Вот тут ты в полном пролете, – подключился глас рассудка. – Твой бывший друг эту сферу прибрал к рукам. С чего б иначе Настя таксовала, а Мишка строил рай в отдельно взятых коттеджах?».
Он «завис» перед компьютером в угрюмой сосредоточенности, когда Рики подошла сзади и положила руки ему на плечи.
– Чем я могу доказать, что я – та, кем назвалась? – спросила она страдальчески. Она далека была от его суетных проблем.
–Почему мы больше не ждем Левушку? – ответил издалека – из дня завтрашнего – Астахов. – Он не приедет?
– Нет.
– А был ли мальчик?
– Да, был. Он был очень хороший мальчик, талантливый, но он не найдет дороги сюда.
– А если поискать его в Интернете? – Харитон обернулся и посмотрел на Рики.  В Христином платье она походила на королеву из сказки. Эта королева глядела сквозь своего рыцаря в дальнюю даль за стенами.
– Ты узнаешь о нем то же, что обо мне. Что он – был. Или ничего не узнаешь.
– Попробуем. Любавушка, помогай! Лукашин Лев Михайлович… Нет такого.
– Что она может знать о юноше, который жил Бог весть когда! В смутное, как я теперь знаю, время!
– Предсмутное.
– Он один из миллионов. Вдруг пропал из своей усадьбы, и никто его не нашел. Никто о нем ничего больше не слышал.
Она вздохнула и сняла с Харитоновых плеч свои белые, чуть позолоченные солнцем руки.
– Но ты упорно его ждала!
– Человек всегда верит в чудо. И оно свершилось. Отчасти. Бог послал мне тебя. Я знаю, Тоша, как доказать, что я и впрямь дворянка девятнадцатого столетия! – в голосе Рики зазвучала решимость действовать. – Мы пойдем сейчас к ювелиру с моим перстнем. Если перстень – не подделка, то и я – настоящая!
«Перстень запросто окажется настоящим, – пообещал Харитонов глас рассудка. – Но он может оказаться ворованным!».
– Рики, ты мне мешаешь искать работу! – только и нашел Харитон, что ответить и голосу рассудка, и Рики. – Спрячь свой перстень. Или надень его. Мы никуда не идем.
– Почему ты перестал мне верить?! Вдруг?! Я ведь чувствую!
– Не знаю, – честно признался Харитон. – Я на развилке. Куда ни ткнусь,  возвращаюсь к камню у трех дорог.
– Это из-за маменьки! – вскрикнула Рики и отошла к балкону. – Ты испугался, что я зло причиню твоим близким. Да, я причиню им зло! – окрепшим голосом проговорила она. – Когда ты отправишь меня домой!
– Ты же раздумала убивать вождя! – съязвил, на себя и на нее сердясь, Харитон.
– Неважно. Здесь я – случайная гостья.
– Все мы гости в этом мире. Не помнишь, кто изрек?
– Я – случайная гостья, – повторила с нажимом Рики. И вздрогнула всем телом. – А вдруг?.. Вдруг я понесла от собственного праправнука?!
Теперь в голосе ее стоял ужас, и ужас ее выбил Астахова из так и не наезженной будничной колеи.
– Эту мысль я уже отверг, – веско сообщил он. – Я  не праправнук.  Мне мою родословную с детства вколачивали в подкорку. Так вот, никогда в истории Астаховы не пересекались с Лукашиными!
– Никогда? – с надеждой переспросила Рики. – Никогда-никогда?
– Ну, если только в каком-нибудь двенадцатом, шестнадцатом веке. Не позже семнадцатого. Так что смело зачинай и оставайся со мной.
Он вновь, как до маминого прихода, чувствовал к ней  огромную, свободную от недоверия нежность. Подошел, обнял Рики, прижал к себе и зарылся лицом в ее огромные «щекотные» волосы. – Забудь о ходах. Давай лучше искать мне работу.

Первым  звонком, прозвучавшим по новому мобильному телефону, был звонок от Рины.
– Тоша, прости меня, – проговорила мертвым голосом Рина. – Я сорвалась.
– Это бывает, – понял и простил Харитон. – Все нормально.
– Тоша, я должна предостеречь тебя…
– А вот этого не надо!
– Астахов, умоляю, дослушай! Ты в опасности! Ты же такой лох, Тоша! Ты хоть знаешь, кого привел в дом?!
– Рина, скажи, чем таким я болел позапрошлым летом? Сифилисом, гонореей, СПИДом? От чего мы с тобой лечились?
– А ты бы и заболел! С твоим дон-жуанством…
– Кобелизмом, ты хотела сказать.
– Астахов, я же добра тебе хочу! Я узнала…
– А я больше ничего не хочу узнавать от тебя, Ирина!
Он отключился и понял: вот теперь между ним и Риной  все кончено. Впервые со дня знакомства он назвал ее полным именем.

 Звонок от Рины  выбил Харитона из равновесия. Он не сумел сосредоточиться на деловом сотрудничестве с Любавой. Да, он обидел Рину. Больно обидел. Но иной развязки и не предвиделось! Когда-то она согласна была на временность их союза – умом. Но она к Тоше привязалась   душой и телом. Она тоже – всего лишь человек! И… Она стала стареть. Стремительно. Это ужасало ее. Харитон заменял ей зеркало, в котором она видела себя блестящей красавицей. Он убрал зеркало, оставил Рину наедине с голой стеной. Темка не вернется в покинутое гнездо, а  любовника Рина  вряд ли себе найдет. Такого, как Харитон – молодого, терпеливого, сдержанного. Но всему есть срок и предел!
Когда-то Харитон сказал матери: «Не понимаю деда! Лично я не провел бы жизнь с Калерией Павловной!».
– Это значит, у тебя нет чувства ответственности! – как обвинила мама.
– У меня нет склонности к суициду! – парировал Харитон.
– Если ты можешь бросить больного человека…
– Который всех вокруг делает больными?!
– Она такой была не всегда, – помолчав, сообщила мама. – Она потеряла ребенка. Дочь. Сама чуть не умерла. У нее роды начались в новогоднюю ночь, как раз в полночь, в роддоме уже праздновали… Они случайно уронили ребенка, а она чуть кровью не изошла. После этого лежала месяц, как мертвая, ничего не говорила, не ела, ее через систему кормили, силой. А когда встала… Встала совсем другим человеком. Она была раньше приветливой, озорной, маскарады любила, домашние спектакли. Устраивала потрясающие детские утренники, твой папа помнит, хотя был совсем маленький. И Харитон Петрович внутри себя видел ее прежней… Разве можно осуждать человека за то, что его сделали инвалидом?
– И другое – нельзя, – непримиримо заявил Харитон. – Приносить своих детей в жертву сумасшествию!
– Но что мог Харитон Петрович?!
– Не знаю. Я бы придумал на его месте.
– Придумывай на своем! – отмахнулась мама досадливо. –  «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны»!
Стань калекой Рина, остался бы с ней Харитон Астахов? И да, и нет. Он бы ее навещал, приносил яблоки…
«Самообольщаешься, дорогой! – влез тут же внутренний голос. – Ты бы кормил ее с ложечки? Да ни за что! Да, ты бы появлялся иногда и поспешно уходил туда, где тебе легче,  интересней. А она крутила бы свое кино в одиночестве!».
«Я ее не любил, она это знала».
«Теперь ты говоришь правду, но она не избавляет тебя от ответственности за тех, кого ты приручил!».
«А, по-моему, это меня приручили! – озлился Харитон на внутренний голос. – И намеревались приручать дальше, до конца дней моих! Но я хочу стать первым мужчиной в роду Астаховых, кто не умер от инфаркта! От принудительной сдержанности! Я вспыльчивый, я горячий, я нервный! А еще я злой, как сказала когда-то Христя. Злой и злопамятный! Полное, короче, дерьмо! И на то, чтоб повторить судьбу деда, у меня не хватит любви к нелюбимому человеку!».
«Да и дед, наверняка, отрывался на стороне, – добавил он, ища для себя весомые оправдания. – Не то б спятил на фиг!».
– Но ты не жалеешь… – догадалась о его смятении Рики.
– Нелепо жалеть о неизбежном, – ответил он хмуро. – Но я буду помнить о нас только хорошее, а ее только молодой и красивой. Я ей буду благодарен, когда успокоюсь.
 Харитон тряхнул головой, потянулся к Рики, и тут явился Попов!
– Ну, чего там с Артуром, ты в курсе? – с порога спросил он и, решительно прошагав к компьютеру, включил его. – Завтра выходной! Поиграть охота – сил нет! Укатался! До жути! Дом, работа, дом!
Он уселся перед компьютером, широко расставив ноги, и потер руки, предвкушая удовольствие.
Рики изумленно воззрилась на Харитона. Харитон пожал плечами. Он понимал Ромку и, сердясь на Попеску за внезапное вторжение, не решался лишить друга маленькой, совсем детской радости.
– У тебя игрушки есть? – деловито осведомился Роман.
– Не держу.
– Плохо! Зато я умный! – возгордился собой Попеску. – Я в прокате прихватил!
– Почему он не считает нужным спросить разрешение? – шепотом спросила Рики у Харитона.
– Такой человек!
– Хозяин жизни?
– Наоборот. Раб. Мы наблюдаем восстание раба. Не сердись, дай ему немного отвлечься, потом он уйдет.
– Но Любава…
– Она простит. Она у меня жалостливая девочка.
– Совсем как ты?
– Не совсем.
– Чего вы там шепчетесь, ребята? – спросил, не отрываясь от экрана, Роман. – Вы мне не мешаете!
Он глядел вдохновенно, как мечутся по экрану крохотные фигурки с мечами. Время от времени Римка вскрикивал в азарте, бил себя по лбу, исторгал очередное «Ой, бля!», и, спохватившись, бросал через плечо Рики: «Ой, извините!».
– Ромка! – не выдержал, наконец, Харитон. – Тебе домой не пора?
– А? – встрепенулся на миг Попов. – Нет еще!
– А нам пора спать.
– Тебе же не на работу! – искренне удивился Ромка. – Это я то на работе, то на халтурах! Без продыха, считай! А ты сам себе барин!
– Мне, Ромка, работу надо искать.
– Успеешь. Блин! Из-за тебя меня замочили!
– Моя девушка устала.
– Так пусть ложится. Я буду тихо.
– Она не может раздеться.
– Почему не может? Я спиной к вам сижу! Да не буду я подглядывать, не ревнуй, у меня жена есть. Красавица! Ой, блин, я отвлекся, и меня опять…
– Все, Ромка! – покосившись на поникшую Рики, объявил Харитон и решительно выключил компьютер. – Моя девушка при посторонних в постель не ложится. В другой раз доиграешь.
– А когда он будет у меня, другой раз?! – жарко возмутился Роман. – У меня такой раз бывает раз в полгода, а ты… Жаба давит дать человеку поиграть?
И разгневанный,  резко потемневший  лицом, Попеску с топотом покинул квартиру.
– Ты снова чувствуешь себя виноватым! – догадалась Рики.
– И да, и нет. Неприятно.
– Он обиделся?
– Отойдет.  Он добрый.
– Извини, но меня удивляет такая бесцеремонность! Я… старомодна!
– Я тоже. С той разницей, что меня бесцеремонность не удивляет, а злит.  Наследие победившего пролетариата! Оно – в нас. И во мне тоже. Я тоже бываю хамом.
– Не верю! – засмеялась она.
– Просто я всегда себя контролирую. Когда трезвый. А когда надираюсь, начинаю делать то, что мне хочется. Песни орать дурным голосом – другого нет! «Чардаш» отплясывать, хотя вообще не танцую! И… забываю о маме, что она ждет, волнуется! Ты должна знать, жена моя, что в какой-то мере я типичный совок. Обезьяна с подлодки имени СССР!
– В твоем роду все были такие? – спросила Рики и лукаво, и недоверчиво. – Орали песни и отплясывали «чардаш»?
– Нет, я урод в семье.
– Ты этим гордишься?
– Я этому радуюсь.
– Чему? – она приподнялась на локте, вглядываясь в распростершегося на тахте Харитона. – Тому, что ты гусар? Или тому, что предаешь своих женщин?
– Они  меня принимают таким, каков я есть, – объявил Астахов без сожаления о женщинах и себе. – А радуюсь я свободе. Отвязываюсь от образа, который мне навязали. Потому что я – другой! Сумасшедший, если угодно! Но быть нормальней ненормального мира – уже патология, разве нет?  Да, мир надо менять к лучшему, не смотри на меня по-судейски, но ведь не ценой самостребления?! Я не знаю, для чего Бог меня завел, но ведь – завел! Для тебя, наверное. Чтобы ты меня обуздала, просветила и направила на путь истинный. – И он привлек Рики к себе.
– Разве ты не на своем пути? – выдохнула она в грудь ему. – И разве твой путь легче прочих?
– Нет. Но я ничего не сделал. Даже стихотворение до тебя не донес! Сигареты закончились, и я скомкал пачку. Очень символично, не правда ли?

«Я еретик, Господи! Какой же я еретик! Это меня, а не Хулиану надо было сжигать на костре! Она всего лишь оскорбляла людей, а я Тебя оскорбил, Отец мой! Когда объявил, что это Ты сотворил меня такой дрянью! Как будто бы Тебе нужна дрянь! Да, я всегда искал свою, нехоженую тропу, и не считаю это грехом гордыни! Мне нравилось ее находить, открывать для себя то, что для других – Истина, и мой тупой пытливый ум радовался, натыкаясь на овраги противоречий в массиве догм! Мне нравится все делать самому, заново! Но я слабый человек! Я был сильным, пока не стал познавать себя. Пока был центурионом Аврелием, кельтской жрицей. Я не знаю, не знаю, Боже, как бы повел себя под пытками! Когда-то знал, но забыл, потому что ни  плоть, ни сознание не могли переносить этого. Ничего, кроме жажды скорой смерти, не помню! Еще – лицо брата. Круглощекое, розовое, довольное. И лицо матери – мельком. Мой вопрос и ее ответ. О сестре. А все, что было прежде, – провал, пропасть! Наверное, я признал все, в чем облыжно обвинили меня, потому что я плохо переношу боль. Вообще не переношу. Рина возвещала, что никто из истинных христиан не отрекся от Господа под пытками.  От меня требовали отречься от правды. А она заключалась в том, что не изменял я своему королю и не переправлял московитам тайные донесения. Все знали правду. Но братьям важно было уничтожить меня. Восторжествовать надо мной, ограбить! И я недолго сопротивлялся, наверное, – пока вой плоти не превозмог мою гордость. Объятый болью, полупотерявший рассудок, я б и от Тебя, Господи, отрекся, как отрекся от самого себя! Только б не мучили, дали умереть! Смерти я тогда еще не боялся, это пришло потом. Я и сейчас готов принять смерть в сражении. Но не в куче собственного дерьма на больничной койке! Не в петле! Не под ножом гильотины и лезвием топора! Только не это! Пощади дурацкого сына, Господи! Вдруг и я Тебе пригожусь!.. Да, мы верим лишь в то, чего не знаем доподлинно. Прости меня, Господи, что я не умею веровать – я хочу знать!».

– Тише, тише, тише! – шептала Рики, склонившись над Харитоном. – Ты дома, ты со мной, ты в своем мире…
Он дернулся, просыпаясь. Ощутил – ноздрями, кожей, душой – ее присутствие рядом. И проговорил, не открывая глаз: «Мою книгу надо уничтожить. Она будет мешать людям жить».
– А как надо жить? – спросила протестующее Рики. – Как Роман?
– В беспамятстве.
– Как на дыбе?!
– Примерно.
– Но тебя отольют водой, и пытка начнется сызнова! Неужели в твоей жизни не было простых, ясных радостей?!
– Были. У него, – указал Харитон на портрет кисти Галины. И вспомнил бабушку. Как она ходила по двору своего дома на «Корабелке» и поправляла вывешенные на просушку простыни. Ходила, смотрела, трогала. А Тоша недоумевал – зачем? Ему и в голову не приходило тогда, что бабушка наслаждается плодами своей работы. Пусть самой обычной, но сделанной хорошо, на совесть! Бабушке доступны были радости жизни.
– Ты стал утрачивать знание, оттого и заговорил о беспамятстве, – проговорила Рики тихо и медленно.
– Он, – указал Астахов на двойника – верил, в отличие от меня, что посадит дерево, построит дом и родит ребенка. А я… – он глянул в бледное, взволнованное лицо Рики и улыбнулся через силу. – Все, все, все, я уже проснулся, уже прихожу в себя.
Повернулся к Рики спиной – нашарить на полу сигареты – и она подалась к нему. Он почувствовал спиной ее грудь. Ее сосок там, куда прежде ударяли дротик и крик.
– Ты не боишься быть женой безумца? – спросил он охрипшим голосом.
– Безумца? – с улыбкой в голосе переспросила она.
– А кто еще в прагматичном сем мире поверит в девушку из тарантаса? Кто поверит, что у компьютера есть не только мозг, но и душа, а через портреты и фотографии к нам приходят умершие родные?
– Ты веришь то, что всегда знал, и только! А потом решил зажить чужой жизнью. Такой, как у Романа, у Дмитрия…
– От них есть польза людям!
– Деревья умирают, дома разрушаются, а на руинах цивилизаций находят странные предметы, не имеющие утилитарного назначения. Ты же сам мне расказывал! И ты всегда повторял, что мир прекрасен, пока он – тайна!
– Я опять изменился.
– Твоя тропа сделала новый поворот, и ты увидел новый пейзаж. Но тропа осталась тропой, а ты – собой!
– А ты – моей мечтой, – благодарно улыбнулся ей Харитон. – Ты пришла, когда я о тебе забыл.

В дверь позвонили, когда на часах было без четверти семь.
«Это опасность!» – через дверь почувствовал Харитон. И, шепнув Рики: «Лежи, лежи, спи», пошел открывать.
Это была она, «пронзительная» женщина, едва не сбившая их с ног у троллейбуса. Находись Харитон в расслабленном состоянии, он нипочем бы не узнал Дарью в роковой брюнетке на высоченных каблуках-шпильках. На его памяти она носила кроссовки или сандалии на плоской подошве. На сей раз Дарья одета была в черное платье с блестками и стояла перед ним, нетерпеливо теребя на плече ремешок сумочки.
– Здравствуй, Харитон! – наступательно проговорила она. – Не узнаешь?
– Здравствуй, Дарья, – ответил он в тон ей. – Чем обязан столь раннему визиту?
– Я беспокоилась, что не застану тебя. Что ты уйдешь на работу. Но вижу, зря беспокоилась. Работа и ты – несовместимы. Ты так и будешь держать меня за порогом?
– Я не один и я тебе не рад.
– Кто б сомневался! Но у меня к тебе дело. Важное. Очень важное. Ты мне очень нужен, Астахов.
– Умер любимый дядюшка и некому нести гроб? – спросил он язвительно.
– Не смешно! – отрезала Дарья. – Нельзя смеяться над смертью! Мы не в Мексике!
–  Мы - почти.
– В смысле?
Он посторонился, и Дарья решительно процокала в комнату. Коротко, небрежно бросила Рики: «Привет!» и развернулась всем корпусом к Харитону: «Так ты о чем?».
– О Мексике. Когда я тебя вижу, то сразу оказываюсь там. Прямо посреди сериала.
Вопреки ожиданию, она не разозлилась, а рассмеялась.
– Хорошо, хоть чувство юмора ты не потерял в такой нищете!
– А ты раскрутилась?
– Да.
– Под каким ты псевдонимом творишь?
– У меня фирма.
– Киллерская?
– «Частное бюро приключений». Путешествия по местам аномальных явлений, «ужастики» на заказ. Золотое дно! Сама придумала. Пусик только профинансировал проект на первых порах. Но, в принципе… Сейчас все солидные фирмы можно назвать киллерскими! Я раскручиваюсь по многим направлениям, Харитон, поэтому мне нужна моя книга.
– Которая? – указал Харитон на книжные полки. Он уже понял, о какой книге речь, и разозлился на себя за всегдашнее свое разгильдяйство. Рукопись осталась на полу по ту сторону тахты, близ балконной двери.
– Моя книга, моя! – притопнула ногой Дарья. – Та, которую ты ваял под мою диктовку!
– Я ничего не ваял под твою диктовку. Никогда.
– Харитон, не парь мне мозги! Я пришла забрать свою вещь, и ты мне ее отдашь. Немедленно.
– Все свои вещи ты забрала лет пятнадцать назад.
– Харитон, я могу быть очень щедрой, а могу быть очень злой! Я тебе заплачу. Двести евро хватит? Купишь себе штаны! Но если ты собрался набивать себе цену…
– Я не товар, а ты не купец. Дверь – вот она.
– Не думай, что ты так легко от меня отделаешься!
Дарья метнулась было к балкону, но Рики, вскинувшись на тахте, проговорила неожиданно резко: «Сударыня! Вы не позволите мне встать и одеться?».
Дарья глянула не нее так, словно неодушевленный предмет обрел вдруг дар речи, кивнула, и, толкнув Харитона, вылетела на кухню. Харитон и Рики переглянулись, и Рики прикрыла на мгновенье глаза: «Да. Я поняла».
– Твоя очередная жена? – спросила Дарья, оглядев с брезгливостью кухню.
– Почему очередная?
– Потому что первой была я. Была и осталась. Первая любовь не ржавеет!
– И твоя не проржавела? Ко мне?
– Астахов! – скривилась Дарья. – Если б я тебя не любила, я развела бы твое семейство на свои законные квадратные метры! Но я ушла, в чем была!
– Ты была молодой самоуверенной идиоткой, которая не видела ничего, кроме Эльдорадо вдали, а твой благодетель… Кстати, как он поживает?
– Умер год назад от цирроза.
– Приношу свои… Как он тебе не подсказал, что мужа мало бросить, его надо еще и обворовать? Кофе сварить?
– Смеешься? – с отвращением поморщилась Дарья. – Пить дрянной кофе, да еще в таком гадючнике?!
– Кофе у меня всегда замечательный, а на кухне у меня…
– Твоя пассия, наконец, оделась? Сколько можно!
Кухонное пространство было слишком тесным для Дарьи, двигаться в нем она могла только в режиме собаки, ловящей свой хвост.
– Рики, ты готова? – крикнул Харитон в комнату.
– Рики! – фыркнула Дарья. – Дурацкое имя!
И, опережая Харитона, ворвалась на оперативный простор. Там она решительно остановилась перед книжными полками и быстро пробежалась по ним глазами.
– Я могу тебе помочь? – вежливо справился Харитон. – Скажи, что ты ищешь!
– Я сказала уже. Свою интеллектуальную собственность! Я раскручиваю проект, и мне нужна моя книга!
– Дарья, ты знаешь, какой год у нас на дворе?
– Я все знаю. И что ты переехал – знаю. Кстати, если б тогда я воспользовалась своим законным правом жены, неизвестно, в каких берлогах все бы вы сейчас обретались! Ты не тот человек, чтобы что-то выбросить! У тебя руки не дойдут! Где книга?! Где она может быть?! – Дарья заметалась по комнате, от стены к стене. – Либо ты мне ее отдашь, либо я подкину тебе наркотики, а потом вызову милицию! Я могу!
– На выход! – скомандовал Харитон и, поймав Дарью за запястья, поволок к двери.
– Отпусти! – выкрикнула она, вырываясь. – Если ты наставишь мне синяков, я сниму побои и заявлю, что ты хотел меня изнасиловать! И твоя свидетельница тебя не спасет! Я все равно с тебя не слезу, пока ты не отдашь рукопись!
Он отпустил ее, и она чуть не упала, покачнувшись.
– Дарья, хочешь совет? – очень вежливо спросил Харитон. – Смени либо обувь, либо образ жизни. Так ведь и разбиться недолго!
– Разобьешься ты. Вдребезги. Или ты думаешь, у меня нет связей в этом городе? Есть! И большие! Это у вас, великолепных Астаховых, после смерти папеньки ничего и никого не осталось!
– У меня остался мой город и все, кто в нем. Кто не тебе чета.
Теперь они стояли друг против друга и улыбались – с одинаковым высокомерным презрением. Затем Дарья вновь пришла в круженье по комнате.
– Ты похожа на акулу, – сообщил Харитон. – Ощущение такое, что если ты хоть на миг замрешь…
– Я не утону! – с лета поняла Дарья. – И не замру! Потому что я не ты, мне никто ничего на блюдечке с каемочкой не преподносил. Это ты, Астахов, всю жизнь провел замерши. А и зачем тебе было шевелиться?! Ты же был адмиральский сынок в четвертом поколении!
– В третьем. Этого довольно, чтобы вежливо – подчеркиваю, очень учтиво – попросить тебя покинуть асьенду?
– Какую асьенду, к черту?!
– Мексиканскую, пока ты здесь крутишься. А то у меня уже ностальгия!
– Покину! Без проблем! Отдай рукопись, и больше ты меня не увидишь!
– Я могу лишь подсказать тебе, где искать.
– И где?! – приняла охотничью стойку Дарья.
– Перенесись в июль 2000-го года и поройся возле мусорных баков. Если бомжи не размели все, что мои родные туда вытащили.
– Тебя перевозили мать и сестра! – сообразила Дарья и нахмурилась деловито.
– Да, я всю неделю пил с Димкой.
– Но тебя же перевезли!!
– Я сказал родным, чтобы всякую макулатуру они выбрасывали. Когда из большой квартиры перебираешься в маленькую…
– Это понятно, – призадумалась Дарья и описала по комнате очередной быстрый эллипс. – Ты мне дашь адреса матери и сестры? Я ведь и сама узнаю!
– Им ты тоже будешь угрожать наркотиками и тугриками?
– Смотря, как они себя поведут.
– Им, как и мне, слабо отправляться в июль двухтысячного!
– Хорошо, Астахов, – кивнула Дарья, замерев на секунду посреди комнаты. – Я поверю тебе. Врать ты, помнится, силен не был. Но если ты мне соврал… – И, погрозив ему кулаком, она устремилась к двери.
– Черт! – донеслось оттуда. – Как открывается твой чертов замок?! Я чуть ноготь об него не сломала!
«Врать я не силен, зато силен сочинять, – подумал Харитон, приходя ей на выручку. – А вот ты, Дарья, – наоборот!».

– Ты был прекрасен! – искренне восхитилась Рики. – Ты ни разу не повысил на нее голос!
– Выучка, и ничего кроме, – улыбнулся Харитон. – А маму и Христю надо предупредить! Душевнобольные – народ опасный. Уже тем, что больны на всю душу!
Маму весть о возможном налете Дарьи в трепет не привела.
– Не надо мне здесь этой идиотки! – произнесла мама с такой решимостью, что Харитон сразу за нее успокоился.
– Дарья? – переспросила Христя насмешливо. – Давненько я не видела Дарью! Пусть приезжает. Как раз и Сева дома. Мы ее примем хорошо, уже просто в память о папе!
– Теперь ты понимаешь, что книгу надо уничтожить? – обернулся Харитон к Рики. – Если она попадет в когти к такой вот черной ведьме…
– А почему она должна попасть к ней в когти? – прищурилась несогласно Рики и вскинула бровь.
– Потому что эта ведьма может прилететь сюда с кодлой ей подобных, когда нас не будет дома, и устроить здесь обыск! Для приличия они сопрут что-нибудь, и налет их спишут на заурядный грабеж, который никто не будет расследовать!
– Да, – согласилась после минутного замешательства Рики. – Так может случиться.
– Так и случится, – предрек Харитон. – Она нюхом почуяла, что я нашел книгу и стал читать! Такое быть может?
– Вполне, – подтвердила Рики. – Электромагнитные волны, или как они называются, биоимпульсы? Они ее достигли!
– И навели на мысль о проекте, в котором самые светлые мои мысли превратятся в черные кляксы! Так что давай собираться. К Димке мы не пойдем, она с ним знакома. С Леркой тоже могла где-то пересекаться. Невероятно, но факт! Артура трогать не будем. Пойдем к Ромке, он как раз выходной.
– А он не выставит нас в отместку за вчерашнее?
– Никогда!

– Как все-таки странно устроен мир! – размышлял вслух Астахов, пока они с Рики поднимались от площади Ушакова на Центральную горку, где снимал Попеску однокомнатную квартиру. В квартале от мамы, которую грех было напрягать еще и романом. Не зря же она так вовремя от него избавилась! – Телепатия существует, а вот механизм возмездия срабатывает неправильно! Сигнал туда-сюда идет слишком долго? Проклятие поражает не тех, кого прокляли! Не их самих, а их правнуков. Четвертое поколение и далее. Иногда – детей. А сами «виновники торжества», как правило, не страдают.
– Страдают, – уверенно возразила Рики. – Потерять детей и внуков – страшней, чем потерять жизнь!
– Возмездие – не обязательно смерть. Иногда это бесплодие, неудачи, болезни… Человек человека чувствует почти моментально, а до Бога – высоко…
Звонок от Христины настиг их близ Ромкиного подъезда.
– Брат! – весело возвестила Христя. – Ты нам доставил массу удовольствий! Мне, конечно, не Севе, у него сейчас нехорошо с чувством юмора! А я как в цирке побывала! Какая у нас Дарья стала! Ну, прям черная дыра! Не знаю, как тебя, а меня она больше не потревожит. Кстати, брат, давно хотела спросить: ты себе женщин подбираешь по принципу Владимира Ильича?
– Какого – Ильича? – не понял Астахов. Внутренним взором он наблюдал восхитительную картину – прогулочный катер, атакующий эскадру военных кораблей!..
– Ульянова-Ленина! – мурлыкнула Христя. – Таких выбираешь женщин, чтобы товарищи тебе рога не наставили? Ну, все, бывай, у меня тут дети буянят!

Заспанный Ромка, босой и в одних трусах, при виде Харитона помрачнел и набычился.
– Не злись! – улыбнулся Харитон. – Надо поговорить!
– Ну, входи! – сделал одолжение Ромка и попятился, пропуская гостей. – Если ты извиняться, то я на тебя не обижаюсь, – первым заговорил он. – Но мне обидно! У меня компа нет! Мне ребенка надо кормить!
– А мне его надо делать! – доверительно сообщил Харитон. – Что в твоем присутствии – затруднительно!
Роман захлопал длинными тугими ресницами и, переварив сообщение, расплылся в улыбке – очень яркой на очень темном лице.
– Я ж не знал! – виновато произнес он. – Ты бы намекнул!
– Тебе намекнешь!
– Ладно, проехали! – Попеску бросил взгляд на разобранную постель, потом на свои трусы и решил извиниться перед Рики. – Я тут спал, а мои в Детский парк ушли. Мы Ксюшке обещали на пони ее покатать, когда папа денежку заработает. Вот папа вчера заработал! – И он вновь расплылся в улыбке, гордой и счастливой. И ею объяснил однозначно, для чего живет на свете Роман Попов.
– Так что случилось? – тут же посерьезнел Роман. – С Артуром что-то не так?
– Все так, – поспешил успокоить его Астахов. – Он пришел в себя и вспомнил, что батя на него оформил дарственную.
- А его мамаша?
- Уехала. Она приезжала получить наследство, продать хату и вернуться с деньгами к  Владимиру и  детишкам. Пришлось вернуться без тугриков, но с Артуром они нормально поговорили, он помнил, что она бросать его не хотела. Сказал ей, где чемодан, и даже пригласил в гости. С детишками.
- Знай наших! - порадовался за Артура Роман. - Так, а что тогда?
-У меня проблемка. Ты не мог бы подержать у себя какое-то время вот эту папку?
Он глянул на Рики, и она передала ему черный плотный пакет с папкой внутри.
– Тут мой роман. На него точит зубы моя бывшая жена.
– Так ты чего, романы сочиняешь?! – радостно удивился Ромка.
– Пытаюсь.
– А ей он на… – он оборвал себя и даже ударил по губам. – Простите!
– Она  нашла кого-то, кто купит у нее мою рукопись.
– Ой же сука! Простите! О тварь! Без проблем, Тоха! Давай сюда роман. А классно получается! – захохотал он. – Роман, схороненный у Романа!
– Да, символично! На случай, если она вдруг заявится, а она баба ушлая..
– Не боись, не заявится, – перебил Попов. – А как заявится, так и вылетит! Я к себе чужих не пускаю, и моим девочкам велел посторонним не открывать. Сейчас же аферистов, как грязи! – пожаловался он с обидой на современников. – Социологический опрос, то се, из поликлиники! А мы хату снимаем! Что сопрут, мне отвечать! Так что живи спокойно. На Романа ты всегда можешь положиться, как на брата!
– Знаю, Попеску. Извини, что побеспокоили.
– Всегда на здоровье!
Прощаясь, они ударили друг друга по плечам.
– А ты боялась! – сказал Харитон Рики, когда они спустились на улицу. – Вот на таких парнях, на таких отношениях и стоит еще русская земля! И неважно, что Ромкины корни в Молдове, Лерка хохол, а Димка полуеврей!
Вспомнил о Колумбийце, месящем бетон для таких, как Дарья, Вика, Викин папик, и добавил: «Независимо от состава крови мы – один народ, и нам отсюда никуда не надо! Мы…
– Боже! – Рики схватила его за руку. – Нам надо бежать! Ты сказал, та страшная женщина может появиться без нас. Она обещала подбросить тебе наркотик!
– Спокойно! – погладил ее Харитон по руке. – Делать надо что-то одно: либо зелье подбрасывать, либо ставить дом вверх тормашками под видом грабежа. А грабители первым делом забрали бы наркоту!
– Но если аккуратно обыскивать…
– Дарья ничего не делает аккуратно.
– Она же не сама…
– Без нее не обойтись. Только она знает, что ищет.

Дома их ждала мама. Не просто ждала, а еще и готовила обед.
– Ну, была она у меня, – доложила мама, не отрываясь от помешивания подливы. – В дом я ее не пустила, разговаривали через цепочку. Встреть я ее на улице, не узнала бы! Была взбалмошная девчонка, а стала злобная психопатка. Я ее спросила даже, не утерпела: «Дарья, вам никто не говорил, что вы – ненормальная?». А она: «Я этим горжусь!». – И мама засмеялась, покачав с сомнением головой. – Совсем спятила девка на почве бизнеса!
– Ты давно здесь? – спросил Харитон.
– Как она ушла, я сразу к вам. Мало ли! Заодно решила обед сварить. Сами вы так и не сподобились!
– Мы сражались с Дарьей! – отшутился Харитон.
– Нашли, с кем сражаться! Да, Тоша, о какой рукописи шла речь? Не о той ли папке, что я передала тебе вместе с альбомчиком?
– Ты, надеюсь, не сказала ей, что передала?
– Я, по-твоему, идиотка? Она мне еще такую вещь ляпнула, когда я отказалась ее впустить: «Раньше вы были лучше воспитаны». «Старею», – говорю. Все, мойте руки, садимся за стол!
Сесть за стол им не удалось.
– А вот и черт, которого помянули! – объявил Харитон, услыхав частые звонки в дверь. – Сидите, я открою.
Он приготовился изгонять Дарью, но за дверью оказалась не Дарья. Там стояла незнакомая женщина средних лет, коротко стриженная толстушка.
– Это вы Харитон Астахов? – по казенному спросила она.
– Я, – растерялся Харитон. Он был настроен на Дарью.
– Тогда я к вам. Валентина Владимировна, администратор театра.
– И какое отношение я имею к театру?
– Вы – никакого. А вот ваша квартирантка, или кто она вам, имеет. Самое прямое. Мы Риточку потеряли почти месяц назад! Исчезла девочка!
– А я здесь при чем?
Мама и Рики вышли на шум голосов и стояли теперь позади Харитона. Обе – в таком же недоумении, как и он.
– Проходите, – разрешил администратору Харитон, и дама, прорвавшись в дом, простерла пухлый палец в направлении Рики: «Вот же она! Молодой человек, дама, я все сейчас объясню!».
– Объясните, – потребовала мама.
– И не стыдно тебе?! – заверещала Валентина Владимировна Рики в лицо. – Как только не стыдно?!
– Мы разве знакомы? – попятилась Рики. – Сударыня, я впервые…
– Ах, впервые! Ах, сударыня! Хороша мерзавка! А кто платье из гардеробной стащил?!
–Сударыня…
– Погодите! – всех перебила мама. – Валентина, как вас там, вы собирались что-то нам объяснить, а вместо этого…
– Я и объясняю! – окончательно теряя интеллигентность, выкрикнула администратор. – Платье на заказ шили! Из дорогой ткани! Такие деньги угрохали! А она его надела и была такова!
– Да что происходит, о чем вы? – стала мама терять терпение.
– То происходит, что мы ее выследили и адрес выяснили! Вы, наверное, мать этого молодого человека?
Мама кивнула, настороженно вглядываясь в лицо полной дамы.
– Так вот! Эта девица, Рита, она родом из какой-то глухомани, работала у нас одевальщицей. Очень хотела в труппу перейти, получить роль. Обычные, знаете, заморочки у молодых девиц из деревни.
– Сударыня! – возвысила голос Рики. – Вы говорите глупости!
– Правду я говорю! – маме сообщила полная дама. – Роль ей, конечно, не предложили. Мало ли у кого какие амбиции! Так она давай трендеть всюду, что проявит себя! Лучше всех сыграет барышню 19-го века! Платье надела и была такова! А нас всех чуть кондратий не хватил после этого!
– Нита! – ужаснулась и растерялась мама. – Это так?!
– Нет! – вскричала Рики молитвенно. – Уверяю вас, нет! – и заломила руки в отчаянии. – Я не знаю эту даму! Свое платье я шила себе сама!
– И перстень – сама? – наступательно справилась Валентина Владимировна. – Ты и перстень сама себе изготовила?
Рики вспыхнула, мама оторопела, и тут Харитон разразился хохотом.
– Мамма миа! Какая бандьера росса! – простонал он сквозь смех.
Три женщины разом уставились на него.
– Тоша, что смешного в том, что наша… не знаю теперь, как и назвать ее, оказалась аферисткой? – первой обрела дар речи Эльвира Алексеевна.
– Вот именно! – поддержала ее Валентина Владимировна.
– Тоша, у тебя это нервное? Тебе воды дать?
– Не надо воды! – отсмеялся, наконец, Харитон. – Не она оказалась аферисткой! Совсем даже не она! Аферистка – прокололась!
– А вы не пособничайте! – взвизгнула, бледнея, администратор. – Вот ваша мама все правильно поняла, потому что человек взрослый, опытный! А вы… Да, конечно, вы молодой, она красивая, обольстила вас…
– Мадам! – торжествующе прервал Харитон. – Говорю же, вы прокололись! На перстне! С каких пор наши актеры выходят на сцену в украшениях стоимостью в несколько тысяч долларов? Или это вы по рассеянности собственный перстенек забыли в туалете на раковине?
Валентина Владимировна открыла, закрыла и снова открыла рот, силясь сообразить, что ответить, мама окаменела лицом, а Рики, всхлипнув благодарно, ткнулась носом в Харитонову спину.
– Что вам надо от нашей девочки? – грозно спросила Эльвира Алексеевна. Она поверила сыну.
– Тапочки! – жизнерадостно провозгласил Харитон. – Тапочки Рины! Я вас узнал. У меня прекрасная зрительная память! Вы, мадам, брали у меня книгу для своей дочери. Давно. Название книги, которую вы так и не вернули, не помню, зато помню вас! Вы тогда с Риной приходили, с вашей подружкой Ириной Афанасьевной Глиницкой!
– Вот оно что! – протянула мама зловеще, и дама стала тихо пятиться к двери.
– Погодите, не убегайте! – остановил ее Харитон. – Сейчас я принесу тапочки! И, пожалуйста, передайте Ирине Афанасьевне, что она – величайшая из несостоявшихся актрис!

Она была великой актрисой, Хулиана. Но она перепутала сцену с жизнью, и в последний миг жизни вышла из образа, чтобы воззвать о спасении к бессильному земному мужчине. К тому, кто руками вырвал бы ее из огня. Который не мог ничего, потому что был в толпе одиноким! Не дрогнула Юлия, хотя  ей, кроме веры, требовалось еще и зрелище. Интрига, пропитанная духом трагедии. И Юлия перед смертью столкнула лбами своих мужчин, чтобы из-за нее они возненавидели друг друга. Во взаимной ненависти хранили память о ней. Ведь ненависть порою памятливей любви!
А сейчас она лежала пластом на кровати и глядела немигаючи в потолок, а толстенькая подруга прыгала вокруг нее, причитая.
– Ты совсем дура, Ирка?! Ты из меня такую сделала дуру! Если б я тот перстень хоть в глаза видела! Ты-то сама – видела?!
Рина не ответила, и подруга запричитала громче: «Ну почему, почему я тебя послушалась?! Что теперь обо мне подумают?! Этот твой, он меня узнал!».
– Он уже не мой, и ему на тебя плевать, – почти не размыкая губ, выжала Рина.
– А если не твой, зачем?! Тебе отомстить хотелось, а я оказалась крайней! Ну, и кому ты отомстила?!
– Себе, – ответила Рина глухо. – Валя, полей цветочек. Я забыла про него, а ему плохо. Он засыхает.

– Брат! – прозвучал в трубке мягкий, с «иронинкой», голос Христи. – Как давно ты перечитывал роман Бруно Франка «Сервантес»?
– Я не перечитывал, – ответил Харитон почти с досадой. Он сидел у компьютера, силясь сосредоточиться на поисках работы. За спиной его, в кресле, Рики читала роман Прилепина «Санькя».
– А я удосужилась! – порадовала Христя. – Поэтому и звоню. Брат, мы, пожалуй, были неправы на твой счет, я, Сева,  родители. Если бы не люди, окружавшие дона Мигеля, он бы не выжил и не написал свою книгу. Он был человек храбрый, честный, но совершенно не приспособленный к государству!
– Христя, это слишком смелое допущение!
– Его сестра пожертвовала своим приданым – рулонами ткани – чтобы оплатить его долги.
– Мы не знаем, так ли это было на самом деле!
– На самом деле – конечно, но я склонна верить версии Бруно Франка. Поэтому твоя сестра тоже решила продать  рулон шелка!
– Зачем?
– Чтобы ты издал свою книгу!
– Зачем-зачем?!
– Книга, за которой так охотятся, должна выйти в свет!
– Ты Дарью не знаешь?!
– То-то, что знаю. У нее нет таланта, зато есть нюх. Иначе бы она не стала крутой.
– Рулон шелка, Христя, тебе пригодится сейчас больше, чем мне. Не буди зверя в Севе.
– В Севе живет ласковый ручной зверь. В общем, брат, я приняла решение. Твоя задача – узнать, где можно хорошо издать книгу, и во что нам это влетит. Чао. – И Христя отключилась, довольная.
– Это  искушение, – пробормотал Харитон- Нельзя так....
– Да! – в спину ему произнесла Рики. И поднялась, отложив книгу: «Какой страшный роман! Какие в нем  ужасные люди!  Все!».
– Христя звонила, – сообщил Астахов. Он ощущал одновременно и взлет, и поверженность. – Она хочет издать мою рукопись.
– Прекрасно! – возликовала Рики, обняла его и прижалась к щеке щекой.
- Не прекрасно! Ты не представляешь, что вытворит Дарья! И Землю разворотит, и Космос!
– Она не достанет до Космоса, - ласково засмеялась Рики. — Она маленького роста. И Землю разворотить, даже в границах одного города,  сил у нее не хватит. Обольет тебя грязью в своем кругу, но ведь тебя это не заденет за живое?
- Да, меня не убудет.
 - Умница Христя! Не предложи она издать твой роман, я бы   его забрала  с собой!
– Ты опять? – поморщился Харитон. – Милая, сколько можно?
– Я чувствую, – ответила она тихо. И отстранилась. – Лаз… он уже где-то рядом. Он ко мне приближается. Он ищет меня!

А потом была степь. Степь и степь. И он мчался по ней во весь опор, слившись со скакуном.  Враги шли по степи невиданной силой – от горизонта до горизонта, и все пространство, весь мир, еще вчера зеленый, сочный, спокойный, был покрыт их войлочными шапками, их доспехами, их оружием. Шли вайлы с полудня, и весть о них передавалась от гонца к гонцу, опережая мерное их движение в земли русов. Персов ждали, за ними неотступно следили, и теперь он, последний в цепочке вестников, мог доложить царице, какова их сила и в чем их слабость.
Царица выслушала его, почти не прерывая вопросами. Они сидели в ее походном шатре, друг против друга, и он видел близко ее лицо, задумчивое и беспощадное. Лицо матери народа. Она слушала его и облетала мыслью пространство, по которому ползла к ним армия Ксеркса. Царица не была старой, как думалось ему раньше – она вошла в тот сильный зрелый возраст, что уравновешивает чувства и ум. А ум ее был велик, как ее чувства. Матери. Не зря у его народа Творец был женщиной, Великой Матерью, сотворившей и все видимые и невидимые миры, и богов, сотворивших затем людей. Великая Мать, завершив труд, ушла, доверив созданное – созданиям. Она очень далеко теперь, высоко, а земная мать – вот, маленькая женщина, опоясанная мечом, с лицом спокойным и бесстрастным, с живыми, исполненными мысли, глазами. Мать, вставшая на защиту своего рода.
Когда он замолчал, она кивнула. Поднялась неспешно и коснулась его плеча: «Отдыхай». Они вместе покинули шатер на холме. И стоя рядом с царицей, глядя на костры во всю ширь степи, он испытал прилив ликующей гордости: за свой народ, свою царицу, себя самое. Они выступят назавтра, они разобьют вайлов наголову, а голову их вождя снесет с плеч его царица, выдающийся военачальник древности! А сейчас она тихо стояла рядом с ним, простым воином, одетая в темное платье, и глядела на сынов своих, многим из которых не судьба вернуться от костров к очагам. О каждом из них она заранее скорбела душой, ибо все они были ее детьми, детьми ее рода – родными! Но вместе с горем она излучала силу, в которой таяли и горе, и страх, и все помыслы, кроме одного – победить! Встать во всю силу духа каждому, взметнуться в седло, и, сделавшись с конем одним целым, превратившись в  разящее оружие, сокрушить, смешать, размолотить в безликую, вопящую массу великую армию Киряки. Они это сделают! Плоть, избавившись от предсмертной тоски, станет частью духа, бессмертной, как дух. И мертвые возродятся.  Вознесутся – во плоти – в синий Ирий, где с них смоют кровь, и перевяжут их раны, и напоят их пенным медом – золотым, как солнце над степью. Они выступят наутро.  Все великое множество людей, таких разных, превратится в одного человека-богатыря, сына Сиромахи. И тогда маленькая женщина, опоясанная мечом, коротко прикажет: «Коня!». И встанет во главе своего войска. Так будет. И все знают это – тем жарким, нежным и яростным, что растет под сердцем, как не рожденное покуда дитя. Дитя их победы.  Дитя, что родится  в сече. Так будет, а пока что они стоят над степью огней – царица и гонец, мать и сын, и ощущают связь, неразрывную: друг с другом и со всеми родными, и с живыми, и с мертвыми, с батюшкой Солнцем и с матушкой Землей. В нее не страшно уходить, она – матушка! Дочь Великой Женщины, сотворившей все сущее.

(«Отец каждого из нас – Человечество. Все мужчины мира с их кровью и спермой, их любовью и яростью, сонетами и мечами.  Совокупность лиц и тел, преступлений и подвигов. Мать – одна. Великая Праматерь, оставившая по себе дочку Гею. Землю и дочерей Земли, каждая из которых – мать по образу и подобию Праматери.  Не было ни Евы, ни Адама, ни грехопадения. Все это появилось позднее – вылилось из монашеского ума, истощенного воздержанием. Была – Природа, подчиненная единственному закону: продолжать самое себя. Радостно, страстно, торжествующе! Как заповедовала Великая Мать!»).

– Вот мы и пришли, – выдохнула Рики. И улыбнулась прощально. Они стояли на проспекте Нахимова, неподалеку от Дворца детства и юности, на краю тротуара. Утром Рики сказала, что надо все-таки туда еще раз сходить. Вдруг да приедет Левушка!
– Но ты говорила, не приедет! – напомнил, сжавшись внутренне, Харитон.
– А вдруг? – она погладила его по щеке. – Что нам стоит? Погуляем. День такой хороший, небо голубое, солнышко светит…
Накануне они опять долго разговаривали в постели, где смешались их тела, запахи и дыхания. Лежали рядом, взявшись за руки, обессиленные любовью, и говорили. О батюшке Солнце и матушке Земле. Обо всем, что приходило Харитону на ум.
– Наши предки были отважны, великодушны и несокрушимы, потому что их любовь не боялась смерти. Они знали, что не одни только избранные попадают на небеса. Им не надо было ни тянуться за венком мученичества, ни насаждать идею, ради которой можно убивать безнаказанно. Всех мочить, кто живет и верит иначе.
Крест и полумесяц скрестились над головами язычников, их без устали просвещали огнем и мечом, плетью и ятаганом. И друг с другом схлестнулись насмерть полумесяц и крест над когда-то вольным простором русов. Православие потому и ортодоксально, что защищает христианский и постхристианский мир от еще более ортодоксального ислама, стоит на стыке Европы с мусульманским Востоком, где и поныне царит Средневековье с его беспрекословным растворением отдельной личности в массе. Кто ослушался, пропал! Европа одряхлела с тех пор, как былой Харитон Астахов брел по пескам, полубезумный от пыли, жажды и тяжести лат. В походе ко гробу Господнему! Кто-то нажился на крови того похода. Кто-то, кто в него предусмотрительно не пошел… Кто рад был Кортесу в Мексике, а Хабарову – в Сибири? Кто их там ждал с их крестом и мечом?! Тамошние народы строили свои государства, растили свои культуры, но пришли они, продвинутые носители Истины – Кортес и Ермак, братья Писарро и Хабаров! Пришли, потому что в родных краях им деваться было некуда, а заняться – нечем! Пришли за наживой с именем Господа! Вообразив, что этот вопрос у них с Господом согласован. С Господом, сыном Великой Матери всего сущего, сотворившей все видимые и невидимые миры и ушедшей творить другие. Рожать их, осеменив себя Светом, который она сама же в себе несла…
– Тебе не страшно меня слушать, Харитина Михайловна? – спросил он, улыбнулся легко и дотронулся губами до ее шеи. – В средние века меня бы точно сожгли. Что в Испании, что в Московии. Я, наверное, средневековый схоласт!
– Доживи до старости! – попросила Рики. Он не видел ее лица в темноте, но по голосу слышал, что она улыбается. Ласково. Как мама улыбаться научилась только теперь, когда ушел ее бог. Бог-отец. Справедливый и великодушный Петр Харитонович Астахов. Сын своего отца. Только тогда Харитон Астахов стал сыном своей матери.
– То, что я написал, тоже легенда. Моя собственная легенда о сотворении мира.
– Каждый имеет право на собственную легенду, Тоша.
– Ой ли? Тогда мир распадется на миллиарды легенд! А он цементируется единством! Мало ли какие зеленые человечки на нас налезут? Все великие религии призваны  были служить единству. Но спровоцировали противоестественное – единение одних народов против других. Все, кроме буддизма, но это не религия, а учение.
– Ты перейдешь в буддизм?
– Я буду метаться по своим нехоженым тропам, пока не рухну однажды с какого-нибудь утеса. Тебе и теперь не страшно?
– Ничуть.
– Ты храбрая. Хочешь, скажу, почему я иногда впадаю в загулы? Я очищаюсь. Так собака купается в земле, чтобы сбросить блох. Когда я долго живу правильно, я… замочаливаюсь. Прямо физически ощущаю, как чакра на темечке покрывается сперва пылью, потом песком, потом голубиным пометом, все это спрессовывается и превращается в цемент! В затычку! Все, я заперт! И я эту затычку начинаю выпихивать изнутри. Освобождаться!
– Я знаю.
– Где ты раньше была!
– Раньше было рано.
Голос ее дрогнул, и Харитон мгновенно насторожился: «Та дыра, что к тебе крадется… Она действительно тебя ищет?».
– Да. Ведь со мной все уже случилось.
– Все можно переиграть! Мы уже это сделали!
– Да, милый, спи. Мы все сделали.
И вот теперь, при свете яркого дня, он увидел то, чего другие не видели. Повозку без лошади. Открытую, с сидением сзади. Телегу под названием тарантас. Он прибыл, замер у тротуара, и сквозь него, ничего в нем не нарушая, проносился поток городского транспорта. Впрочем, в нем и нечего было нарушать. Тарантас был пуст, и за этот факт ухватился Харитон в последней надежде.
– Твой брат не приехал. К нам выбросило пустой тарантас. Его выбросило из времени, как выбрасывает море обломки кораблей!
– Он не мог приехать. Он погиб на  войне.
– Но…
– Тише! – Рики прикрыла ему рот ладонью. – Я была там, где он погиб, когда говорила, что мы оказались под бомбами. Но я туда попала на миг, а он  остался там навсегда.
– А тарантас?
Тарантас никуда не делся. Так и стоял у обочины тротуара.
– Я в него села раньше. Одна. Просто села и стала мечтать о наших с Левушкой путешествиях. И меня понесло, закружило и носило, пока не выбросило здесь. Как море – обломок корабля.
– Ты не обломок! – жарко выдохнул Харитон. – Ты живая, теплая,  красивая!
– Нет, – опровергла Рики. И посмотрела на него так, что он сразу все понял.
– Не бойся, – проговорила она и выпустила его руку.
– Я и не боюсь, – ответил он. – Я рад. Я благодарен Господу, всем святым и Великой Матери мира за такую милость. Ко мне ты пришла в облике прекрасной женщины. Любви. Я вспомнил сейчас: в испанской поэзии Любовь и Смерть всегда ходят рука об руку. Это правильно.
Он схватил ее за руку, но она с неожиданной силой вырвалась и отступила к тарантасу.
– Я тебя оставляю, – сказала Смерть.
– Но что я буду без тебя делать?! – вскричал он мятежно.
– Жить, – тихо улыбнулась она.
– Я не хочу без тебя жить! Пусть ты Смерть, но я же знаю, какая ты! И… Ты беременна от меня! Новой жизнью!
– Так оно всегда и бывает.
– Почему ты решила меня оставить? Из-за романа? Так он уже написан! Из-за мамы? Но ей я сказал уже, что некоторые вообще не возвращаются с ярмарки! Я люблю ярмарку!
– Твоя мама верно заметила, что ты безответственный человек, – укорила Смерть с Рикиной улыбкой в глазах.
– И ты поэтому за мной приходила? Чтобы избавить от меня Жизнь?
– Нет, я тебя спасала. Для Жизни.
Она еще на шаг отступила к своему тарантасу, но он снова настиг ее: «Погоди! Если ты – Смерть, почему я с тобой был как с женщиной?!».
– Потому что я пришла к тебе в  теле Харитины Михайловны Лукашиной.  Она действительно была здесь, с тобой. 
–  Она и сейчас здесь! – Харитон таки схватил ее за руку. –  Здесь все еще Рики!
– На последние несколько минут, – с сожалением ответила Смерть. – Ей пора возвращаться.
– В этом платье? – попытался удержать ее Харитон.
– Ее платье и перстень, все ее вещи я взяла. Они в тарантасе.
– А платье Христи? Оно, значит, останется в девятнадцатом веке как память об экскурсии в двадцать первый?!
– Почему же? Ты  найдешь его у себя дома. Чуть позже, когда твоя  барышня доедет до деревни Лукашино. Все должно быть достоверно.
– А моя барышня – достоверно! –  проживает все еще в той деревне?!
– Не надейся, Тоша, ты никого не найдешь в Лукашино. – И Смерть совсем по-Рикиному коснулась его щеки. - Все должно вернуться на круги своя.
- То есть, барышня проснется в тарантасе  и решит, что ей привиделся сон?!
- Ну, такая овчинка не стоила бы выделки, - усмехнулась Смерть снисходительно. - Она все будет помнить. И тебя. Но вы больше никогда не увидитесь.
- За что?! - заорал в отчаянии Харитон.
- Потом поймешь.
- Если это воздаяние мне, то при чем здесь Рики?! Ее за что ты обрекаешь?…
- Я никого не обрекаю,- перебила Смерть спокойно, - ибо я есть итог, а воздаяния ты еще не заслужил, так что — иди.
–  Куда? – мрачно спросил Астахов.
– Вон туда, – указала Смерть за его плечо, на шалман под навесами. – Там  сидит твой друг Скляр с канадцем. Они опять ждут Ларису. Валерий тебе обрадуется. Иди! Да! Не забудь написать  стихотворение! Ты обещал!
– Кому?.. – уточнил опустошенно Астахов. – Тебе или ей?
– Харитине Михайловне. Она будет ждать.
– Ждать? – осенило Харитона. – Раз она будет ждать, я не стихи пошлю – я сам к ней поеду! В  этом вот тарантасе! Вместе с платьем и зонтиком ты к ней доставишь меня! Ведь там все еще существует! В  том настоящем!
– Если ты решил закончить жизнь в доме для умалишенных, то я тебе этого не позволю! - покачала головой Смерть. -Ты видел, как она погибла.
– И ничего нельзя изменить?! Не верю!
– Кто-то говорил: мы верим только в то, чего не знаем доподлинно.
– Но я хочу к тебе! К ней! Здесь я все уже сделал!
– Только начал.  Помни, что она ждет от тебя любви!
– Да где?! Где, черт побери, она её ждет?! – заорал Харитон так яростно, что прохожие стали оборачиваться на него. – Где это место?!
– Адрес сообщить не могу, – ответила Смерть.- В принципе, меня нет. Меня нет, пока есть мир – Земля, Солнце, люди, живые и мертвые, пока есть память поколений. Спасай мир.
– Я?! Ты меня ни с кем не путаешь?!
– Каждый должен  спасать. Будь достоин своих предков, ведомых тебе, и неведомых.…
– Шандора Петефи! – выкрикнул Харитон вне себя от бешенства.
– И его тоже, – подтвердила Смерть.

О Шандоре Петефи поведал Михал Михалыч, Христин учитель из художественной школы. Христя до родов любила наведываться к учителю. Иногда она брала с собой Харитона, ему очень нравился микроклимат «художки». Иной мир, совсем не тот, что за порогом, мир, сотворенный по законам доброты, красоты, сосредоточенного спокойствия! Они пили чай в подвальном помещении здания – классе лепки, и Михал Михалыч рассказывал, как в какой-то газете прочел о Петефи. Могила поэта обнаружилась на Алтае. Надгробная плита с надписью: «Шандор Петефи, почтмейстер».
И Харитон с содроганием душевным подумал, что за ужас  должен был пережить молодой романтик на поле брани, чтоб навсегда отречься от искусства. Единственный, пожалуй, всемирно известный поэт мадьяр, храбрый, страстный, готовый жизнь отдать за свободу Родины, ощутил и постиг неописуемое там, где погибла в очередной раз венгерская свобода. По прежней, век бытовавшей версии, он пропал без вести, как вознесся! Его не нашли ни среди живых, ни средь мертвых. И вот, в конце XX века, он выплыл из легенды тихим почтмейстером. И одной легендой меньше стало у человечества! А Харитону сделалось грустно. Пусто. Словно вместе с легендой умерла его важная, большая мечта. Он хотел бы уйти, как Петефи – не оставив по себе трупа – и верил, разуму вопреки: так бывает!
– Может, это все-таки не его могилу нашли? – понадеялся Харитон.
– Его, – ответил Михал Михалыч и сверкнул веселыми голубыми глазами. Он всегда смеялся глазами, даже когда речь шла о печальном. Наверное, оттого, что Жизни принадлежал полноценно. Жизни как удаче, радости, празднику, который ничто не может погрузить в траур. Учитель Христи был мудр. Харитон – нет.
«Жизнь двояка, – постарался он утешить себя. – Поэт пал, как пристало поэту, и ушел в рай, как положено бойцу. Весь, в одежде и ранах. А земля приняла почтмейстера. Произошло разделение по судьбам…».
Больше всего на свете Харитон Астахов боялся стать трупом.

Впервые за жизнь он не испугался смерти. Он желал ее, надеялся удержать.
Она шагнула к тарантасу, села в него, и Харитон понял вдруг, что означал валет пик. Болезнь! Духа и души! Угнетенность! Через нее перешагнул он, встретив Любовь! Так может ли он ее потерять, пусть и перед лицом Смерти?!
Одним прыжком он настиг ускользающий тарантас, вскочил в него и прижал к себе Рики. Все еще Рики!
– А вот фиг тебе! – выдохнул он, зарываясь лицом в ее пушистые волосы. – Ты моя жена! Ты должна быть со мной и в горе, и в радости! И смерть нас не разлучит!
– Уже, – ответила Смерть устало. – Но если ты так настаиваешь… Ты увидишь ее. Она сама тебе все скажет. Поехали!
– В Лукашино?
– Много дальше. Оттуда обычно не возвращаются. Но ты вернешься. Ты всем здесь остался должен.

И был свет. Сплошной свет. Бездна, состоящая из света. И сам он стал светом, сгустком милосердной, разумной Вечности. Клеткой в утробе Великой Матери и семенем Отца Небесного в ней. Каплей, припавшей к другой сверкающей капле – Рики. Они слились воедино, обняли друг друга лучами, и Рики прошептала ему в душу: «Вернись!».
– Я еще не побыл с тобой, – ответил Харитон. – Еще не набывался. Мы так и будем здесь висеть? Здесь больше ничего нет?
– Все есть. Кто хотел сидеть на пиру, сидит на пиру, кто об аде думал, горит в аду, а кто растил пшеницу на полях Ирия, растит ее, и мед пьет, и омывает раны убитых в бою потомков. Каждому свое, Тоша. В меру его личных представлений о мире. Твои старшие, Тоша, отдыхают. Все вместе. И твой дядя с ними. Он здесь давно. Он разбился при испытаниях самолета. Просто его жена об этом не сообщила Буйновым: «Пусть лучше думают, что он плохой сын, но – живой».
– А Гоча? У меня был такой друг, актер…
– Он на сцене. Играет свои самые любимые роли, а его близкие ему аплодируют.
– И Леся?
– Он спас ее, когда пожалел и простил, но она не с ним, у нее иная стезя. Я знаю, о ком ты спросить страшишься. Петенька погиб на русско-германской, в 1916-м, совсем юным, но сейчас его здесь нет. Он вернулся, чтобы стать твоей сестрой Христей.
– А ты?..
– Меня так напугал твой век, что я не осмелилась. Я бы стала не опорой, а обузой тебе.
– Значит, мир все-таки иллюзорен?
– Скорей, субъективен.
– Пойдем куда-нибудь. Я хочу тебя видеть. Тебя – ту, которая прекраснее всех!
– Пойдем. Я так давно не прикасалась к тебе, а ты такой красивый!.. Земной. От тебя  пахнет земной ранней осенью!
И они распались, оставшись единством света. Распались на две его составляющие, мужчину и женщину, под деревом, что и цвело, и плодоносило. Древом Жизни.
– Конца света не будет, – сказала Рики, – если там, на Земле, не уничтожить корни этого дерева.  Помнишь нашу любимую сказку? Об Иване крестьянском сыне и Чуде-Юде Поганом?
– «Выезжает Чудо-Юдо на Калиновый мост… – как услыхал Харитон голос бабушки. – Черный конь под ним споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, позади черный пес ощетинился…». Да, очень красиво!
– Сказка о доблести. И тебе, милый, надо на Калиновый мост. Тебе всгда туда надо было.
– Для этого мне нужна любовь. Там, на Земле. Ты вернешься ко мне туда? Пусть в другом обличии, лишь бы ты! Даже если ты будешь увечная, горбатая, старая, я буду тебя любить! Вернись!!
– Не могу. В другой жизни – да, а в этой у тебя должна быть другая. Похожая, но не я.
– Другой мне не надо!
– Тоша, я всегда буду рядом. Буду ждать вестей от тебя – твоих строк, слов, улыбок! Полюби меня в другой, сотвори ее по образу и подобию моему! Стань счастливым, и тогда здешний свет не померкнет, ведь и его питает Дерево Жизни! Заклинаю тебя, не впадай в уныние! Иначе победит Чудо-Юдо! Твой Калиновый мост – в тебе!
И они посмотрели друг другу в лица, две ипостаси Целого, Мужчина и Женщина, и отпечаток ее лица он в душе своей понес вниз, на Землю. Туда, где мама бодрствовала в тревоге, отложив на прикроватный столик очки и еще не написанную им книгу.


25 ноября 2008 г. – 8 апреля 2009 г