Барон

Детство моё было вымощено одиночеством, как мостовая разбитыми камнями. Я не знал ни ласки, ни тепла – словно сирота, прибившийся к чужому костру. В этом городе-лабиринте блуждал я, словно потерянная душа, алчущая хоть искры защиты. Моими приютами становились руины старых садов, скелеты полуразрушенных строений. Там я находил обломки былого, которые не дарили уюта, но служили подобием щита от безжалостной стихии. Зимой искал я убежище надежнее, где можно было спрятаться от ледяного дыхания ветра, от колючего холода и неумолчной суеты – место, где тоска могла хотя бы на миг отступить. Тёплый вздох трубы рождал мираж домашнего очага, и я рисовал в воображении иную жизнь, сотканную из любви и заботы, с близкими людьми и собственным кровом. Но утро, как безжалостный палач, обрывало нить грёз, возвращая к суровой реальности: пустому желудку и лютому холоду, гнавшим меня снова в путь, в вечном поиске хоть крохи пропитания.

И где бы я ни оказывался, голод мой находил своё утоление. Повара, словно ангелы-хранители, всегда протягивали руку помощи, одаривая едой и запасами на дорогу. Эта доброта сопровождала меня до весны, пока однажды в знакомом месте меня не встретили не с привычной лаской, а с волчьим оскалом ловцов беспризорников. Двое мужчин и девица с каменными лицами, без капли вежливости, окрестили меня бездомным псом и попытались схватить. Но я вырвался из их цепких лап, словно тень, и скрылся, слыша лишь вдали, как завывание ветра, отголоски их яростных криков. Время от времени доносились обрывки фраз, словно кто-то пытался докричаться в пустоту:

– Куда бежишь, негодник? Ведь мы тебе добра желаем! Вернись, в интернат пойдёшь!

Но я летел, как стрела, выпущенная из лука, пока не оторвался от преследователей, пока не убежал от города в самую глушь. Река, словно змея, преградила мне путь, и я остановился, решив обосноваться на новом месте – в устье ручья. Построив шалаш из веток, я впервые в жизни обрёл подобие дома, где и прожил до середины лета.

Научившись выманивать раков из песчаных нор, я утолил голод. А к лету, в часе ходьбы от моего шалаша, я наткнулся на заброшенный, но плодоносящий сад, где деревья ломились от налитых солнцем яблок и груш, чей вкус до сих пор пьянит меня, словно терпкое вино. Но с каждым новым днём ко мне подкрадывался час расплаты. И вот, снова на протоптанной тропе, я прокрался через дыру в колючей ограде и оказался на своём любимом дереве, чьи ветви стонали под тяжестью плодов. Не успел я сорвать приглянувшуюся грушу, как внизу раздался грубый голос:

– Мерзкий воришка! Попался!

Я взглянул вниз и увидел бородатого человека, державшего в руках ружьё, которое он, взведя курок, направил на меня. Охваченный ужасом, я оступился, сорвался с ветки и рухнул на землю, словно сбитая птица, потеряв сознание. Не знаю, сколько времени прошло с той минуты. Очнулся я от адской боли, пронзавшей всё тело, словно меня перемололи жерновами, кости ломило, в ушах звенело, как будто гвозди вбивали в голову.

Мне было страшно и мучительно. Вокруг царила кромешная тьма, из которой доносился злобный и не ряшлевый лай собаки. Я попытался встать, но нога была скована цепью, звеневшей при каждом движении. В ответ на этот звук послышался тяжёлый топот сапог, и скрипнула дверь, пронзив мрак лучом света. Передо мной предстал тот самый бородатый человек, который, приблизившись, присел на корточки и спокойно произнёс:

– Бог свидетель, если бы ты не свалился с того дерева, лежал бы сейчас в сырой земле. Но там, наверху, распорядились иначе. Пусть будет так, как им угодно. Живи и помни, кому ты обязан тем, что ещё ступаешь по этой грешной земле.

Так я стал пленником. Мальчишка оказался в рабстве у цыганского барона по имени Ромулу. Утром с тем же скрипом двери ко мне вошёл цыганёнок, немногим старше меня, и, достав из кармана ключи, неуверенно принялся отмыкать кандалы на ноге. Наконец, справившись с замком, он повелительно произнёс:

– Вставай!

Я поднялся во весь рост и с удивлением обнаружил, что выше его. Разъярённый этим, он ударил меня по голове и презрительно пробурчал себе под нос:

– Негоже батраку на хозяина свысока смотреть. В моём присутствии будешь в коленях сгибаться, чтобы твоя голова ниже моей была!

Он повторил удар, чтобы я усвоил урок, и я тут же согнулся, пригнувшись ниже его.

– Ступай за мной, воришка! – удовлетворённо произнёс он снова, и я, не имея выбора, поплёлся за ним, словно калека, с болью, охватившей всё моё тело. Выйдя во двор и ступив босыми ногами на сырую от росы траву, я почувствовал облегчение. Влага на пятках измученных ног вернула меня к жизни, и мне захотелось жить, несмотря на все трудности, которые уготовила судьба.

Миновав двор, мы приблизились к беседке, за столом которой сидел старик в рваной рубахе, с густой седой бородой и тяжёлым взглядом несчастного человека, неотрывно смотревшего на нас. Цыганёнок гордо произнёс:

– Старик, принимай к себе в помощь воришку.

Старик вздрогнул и неуверенно ответил:

– Бога побойтесь, какой из него помощник? Он, пожалуй, вчера только ходить научился...

Но цыганёнок был непреклонен:

– Барон так велел.

Старик развёл руками в недоумении и тихо проговорил:

– Велел так велел.

Цыганёнок повернулся и медленными шагами удалился, а я остался в компании милого старика, который тут же заговорил со мной добрым голосом:

– Как тебя угораздило попасть в это проклятое место? И хорош уже передо мной как курица стоять. Я такой же батрак, как и ты, только пенсионер, собирающийся на вечный покой.

Я выпрямился и облегчённо вздохнул. Переведя дух, робко присел на стул из обрубка дерева, и тут же из глаз моих брызнули слёзы – ноги раздирала боль, рана кровоточила. Старик, увидев, что я схватился за ногу, бросился ко мне и, закатав до колена рваные штаны, стал колдовать над моей болью, тихо приговаривая себе под нос:

– Как земля носит таких негодяев, а хороших людей обрекает на страдания с самых юных лет? Отчего так?

Вдруг спросил он меня, и сквозь слёзы и дикую боль у меня вырвался ответ:

– Видимо, жизнь для таких, как мы, – тюрьма, а для них – наслаждение.

Поступив в распоряжение старика, я стал помогать ему по хозяйству. По большей части на нас лежала забота о лошадях хозяина, который души не чаял в своих благородных скакунах, особенно в коне по кличке Буран. Барон был жесток и за любую провинность, нанесшую вред любимому питомцу, карал смертью, а после избавлялся от тел, сжигая их в печи, огонь которой разгорался строго по ночам. Старик боялся барона больше собственной смерти и при виде его кланялся до самой земли. Однажды с рассветом в конюшню неожиданно зашёл хозяин и застал нас сидящими на перевёрнутых вёдрах. Увидев барона, старик торопливо подскочил и поклонился так, что задел головой лежавший перед нами мешок с овсом. На обросшем лице барона проступила хмурая улыбка, и сквозь неё стали видны золотые зубы.

– Аккуратнее, старик, не то в один день таким поклоном можешь себе и голову размозжить. Откуда ты только свалился на мою голову? Как воришка, справляется? Или сразу его в костре сжечь, чтобы похлёбку зря не переводить на такого лодыря, как ты?

– Что вы, хозяин, он уже вполне справляется самостоятельно. От него толку больше, чем если бы я оказался без него, – боязливо ответил старик.

– Завтра приедет мой брат с покупателями, на лошадей посмотреть. Бурана из конюшни уведёте, пусть в саду попасётся, не то увидят, украдут, – дал наставление барон.

– Как прикажете, хозяин, – поклонился старик.

Буран казался мне богом среди остальных лошадей – резок и неприступен, как высокая скала. Он не признавал никого, кроме барона и старика, которым позволял себя оседлать. Старик рассказывал, что барон убил хозяина этой лошади и угнал скакуна, поэтому он никому не показывал его, боясь, что его цыгане проведают о том, что Буран находится у него. Когда приезжала его свора, он отправлял нас троих в тот злополучный сад.

Ранним утром, как только забрезжил рассвет, мы вышли из поместья Ромулу и отправились на пастбище, где вскоре и оказались. Углубившись в глубину фруктового сада, подальше от посторонних глаз, мы устроились под огромной яблоней, чьи плоды то и дело срывались и разбивались о зелёную траву.

Бурану надели длинный поводок и привязали неподалёку, где он принялся за своё любимое занятие – пощипывать свежую траву. Время шло, солнце стало припекать, и, спросив разрешения, старик позволил мне на время сомкнуть глаза, и я задремал, увидев сон.

Я стоял в глухом лесу, в окружении непроходимых зарослей, и слышал лай собак, от которых спасался бегством. Послышался голос старика, который с болью в душе кричал от страдания и звал смерть. Позади себя я услышал страшное рычание и, осторожно обернувшись, увидел хозяйскую лайку, оскалившую клыки и бросившуюся на меня. Я проснулся.

Пробудившись от кошмара, словно от ледяного душа, я вскочил на ноги. Отряхнув от штанов прилипшую, словно вторая кожа, траву, я медленными, точно улиткой, шагами направился к месту, где оставил старика. Но там, где должен был стоять Буран, зияла пустота. Конь исчез, словно его и не было. Крик застрял в горле, вырвавшись лишь жалким эхом, которое, словно злой дух, возвращало мои слова обратно, умножая страх, что расползался по душе, словно ядовитый плющ.

В поисках время неслось, как бешеный табун, и не успел я моргнуть, как вечерняя заря обагрила горизонт багряным заревом. Пришло время возвращаться, но этот путь предвещал мне не просто беду, а саму погибель, костлявую руку смерти, тянущуюся из темноты.

Едва успев отогнать от себя гнусные мысли, как солнце, словно устыдившись, скрылось за горизонтом, и ночные сумерки, словно чернильное покрывало, накрыли фруктовый сад. В сгущающейся тьме послышался оголтелый лай хозяйских псов, а следом – топот копыт, гулкий, как барабанная дробь, возвещающий беду. Из сумрака выплыли всадники, и я различил знакомые, полные яда голоса.

-- Ищите старика и мальчишку! – гремел барон, его голос, словно удар хлыста, обжигал страхом.

-- Рамадан, найди мне это старое ничтожество, чтобы я шкуру с него живьём содрал! – рычал он старшему сыну.

Затаившись за деревом, я замер, словно окаменел, вслушиваясь в приближающийся галоп. Сердце колотилось, как пойманная птица, готовое вырваться из груди. Конь вот-вот должен был пронестись мимо меня, но, к моему счастью, издалека раздался зычный голос Рамадана:

-- Отец, собаки взяли след!

Конь развернулся, словно подкошенный, и поскакал прочь, унося барона в противоположную сторону. Словно тень, скользнул я в грушевую аллею и, миновав небольшую поляну, словно прыжок в бездну, начал взбираться на заросший колючками и крапивой холм. Превозмогая боль, продираясь сквозь непроходимую чащу, я добрался до вершины, словно до вершины отчаяния, и забился в самую глубь, ощущая, как иглы диких растений впиваются в плоть, словно ядовитые клыки.

В глубине сада продолжал раздаваться лай собак и невнятные голоса барона и его сыновей. Вскоре хаотичный шум толпы стал приближаться, крики становились громче, слова – понятнее.

-- Несносный старикан, посмевший украсть моего коня! – рычал барон, словно зверь, загнанный в угол.

-- Куда он, отец? – надменно прозвучал голос Рамадана.

-- На поляну, отец, – робко подсказал тот, перед кем мне приходилось сгибать спину.

-- Рама лэ! – проскандировал барон, словно шаман, совершающий обряд. Выстрел из ружья разорвал ночную тишину сада, словно проклятие. Раздался свист всадников и визг лошадей, а затем – замученный, полный ужаса голос старика, моего пропавшего товарища.

-- Не убивай меня, хозяин! Они заставили меня! Твои цыгане! – молил он о прощении, словно жалкий червь.

Вскоре из-за деревьев стали проскальзывать световые зайчики от фонарей, которые держали те, кто волок на привязи старика, словно скотину на убой. Он ковылял, словно сломанная кукла, за лошадью барона, падая и вновь поднимаясь на своих изношенных ногах. Первыми на поляну выбежали четыре собаки, злобно обнюхивая каждое дерево, каждый куст. За ними из зарослей появился обречённый старик. Рамадан отвязал его от своего коня и с силой толкнул в грудь, повалив на землю. Старик был окружён плотным кольцом всадников с охотничьими ружьями. Он лежал на мокрой от росы траве, дико рыдая и вцепившись руками в землю, уткнувшись лицом в дикие лесные цветы, украшавшие ту поляну. Он предвкушал мучительную смерть, на которую был приговорён бароном и его сыновьями.
— На колени, старый сатир!

Голос барона, словно удар хлыста, прорезал ночь, заглушая стук копыт. Ярость клокотала в нём, отравляя воздух.

— На колени!

Эхо отцовского гнева, словно приговор, повторил Рамадан. Вслед за его словом раздался выстрел, расколовший звёздный полог неба, словно хрупкий лёд.

— На колени, иначе псам на растерзание отдам!

Снова этот гнусный, утробный голос, источающий злобу, словно яд.

— Рамадан, помоги этому ничтожеству подняться с земли.

Приказ, брошенный как кость, был исполнен мгновенно. Рамадан, словно тень, спрыгнул с коня, грубо схватил старика за шкирку и рывком поставил на колени. Обмотав его иссохшую шею верёвкой, он так же проворно взлетел в седло, превратив петлю в орудие казни.

Фонари, словно безжалостные палачи, светили в лицо старику, выжигая последние искры зрения. Зажмурившись, он увидел иной свет – манящий, неземной, свет, зовущий в объятия вечности. Лёгкое дуновение ветра, словно ангельское крыло, коснулось его щеки, и он почуял вкус свободы, которую искал долгие семь десятилетий.

Одна рука судорожно вцепилась в этот мимолетный порыв, а другая, словно якорь, удерживала его в бренном мире. И тогда, старик, никогда не обращавшийся к Богу, не просивший у Него ни крохи милости, впервые воззвал к Создателю:

— Боже, я много согрешил пред Тобою...

Голос его был слаб, но в нём звучала искра покаяния. Он повернул своё измученное лицо к барону.

— Боже, я был слеп, когда нужно было смотреть трезво на мир, в котором я уродился, и принять его как Твой дар, быть благодарным за каждый вздох.

Боже, я был глух, когда нужно было прислушиваться к заповедям, написанным Твоими устами.

Боже, я был нем, когда нужно было говорить правду, но я молчал, боялся за себя, и за это страдали невинные.

— Молчи, старый прихвостень! Не смей взывать к Нему в моём присутствии!

Громом прокатился гнев барона, но старик уже не слышал его. Его голос, наполнившись неведомой силой, возносился к небесам.

— Господи, оберни Свой взор на несчастного человека, услышь мои слова – Ты тоже провинился предо мной! Я страдал в годы войны, убивал, провожал в Твою обитель друзей и братьев, сражённых вражескими пулями.

Господи, Ты отнял у меня душу, но пощадил жизнь, обрёк на муки, непосильные для смертного. Потом Ты лишил меня тех, кого я любил больше всего на свете. Я остался один, без крова, с камнем вместо сердца, скитался по Твоему миру и проклинал Тебя в каждом его уголке. Теперь, когда мой час пробил, я стою перед Тобой на коленях и жду справедливости на чаше Твоих весов. Взвесь мои грехи и ту судьбу, что Ты уготовил мне свыше, и познаешь правду – я был Тебе больше сыном, чем Ты мне отцом.

И сейчас, на краю пропасти, я прошу об одном – избавь меня от этой плоти, призови мою измученную душу в Твоё царство, где я смогу обнять своих близких после долгой разлуки, разлуки, случившейся и по Твоей вине тоже.

— Ну что, старый лис, услышал тебя твой Бог? Бога нет! Я для тебя здесь Бог, мерзавец, посмевший украсть моего коня!

Но барон в ту ночь на цветочной поляне ошибался, как никогда прежде. Тот ветерок, коснувшийся тела старика, становился всё сильнее, пока не превратился в бурю. Собаки, охваченные ужасом, бросились врассыпную. Лошадь Рамадана, взбесившись, рванула верёвку, и петля на шее старика затянулась, оторвав его от земли. На мгновение его тело повисло в воздухе, а затем рухнуло на землю, бездыханное, на те ночные цветы.

Всё стихло в одно мгновение, словно и не было бури. Барон и его сыновья, онемев от ужаса, застыли в безмолвии. Страх, ледяной и всепроникающий, сковал их сердца, в которые на мгновение постучался Сам Господь.
– Что это было, отец? – пролепетал Рамадан, голос дрожал как осенний лист на ветру безумия. По телу младших пробежала змея дрожи, обречённый плач затерялся в ночи. Лишь барон, словно скала, не поддался панике.

– Что нюни распустили, щенки? Нет никакого Бога, это лишь ветер, – прорычал он, стальным голосом рубя страх в зародыше. – Рамадан, проверь старика. Может, старый лис ещё дышит.

Рамадан, повинуясь, неуверенно слез с коня. Веревка в руках казалась петлёй, готовой сомкнуться на его собственной шее. Подкрался к телу, словно вор к сокровищу, ища пульс. Тишина в ответ. Сердце молчало.

– Он мёртв, отец, – прошептал Рамадан, страх поселился в его душе ледяным сквозняком. – Господь услышал его молитвы и забрал в свои чертоги.

– Молчать, щенок! – взревел барон, его голос был громом среди ясного неба. – Соберись! Будто сам Господь спустился и меня прихватил за мои злодеяния. Я здесь, живой! Значит, это был лишь порыв ветра. Роковая случайность, оборвавшая жизнь старого негодяя.

Снова тишина, вязкая и гнетущая. Барон, как зверь в клетке, заметался взглядом.

– Мальчишка! Ищите мальчишку! Рамадан, отвяжи старика и с братом отправляйте в глубину сада, а я в лесополосу пойду. Он не мог далеко уйти.

Через минуту я остался один, наедине со смертью. У подножия опушки, в нескольких шагах, лежал мёртвый, но словно счастливый старик. Его лицо манило, словно запретный плод. Зная, куда ушли барон и его сыновья, я всё же, повинуясь инстинкту, выбрался из колючих зарослей. Простившись взглядом со старым товарищем, я поднял глаза к луне, она словно нить Ариадны, вела меня сквозь ночную мглу, маня за собой в танце теней.

Не успел я сделать и нескольких шагов, как на тропе впереди вспыхнули чьи-то глаза. Звериный рык разорвал тишину. Из мрака кустов вынырнула собака, верный страж, преграждая путь к спасению. Мысли промелькнули, как кометы в ночном небе, но страх отступил. Встретившись взглядом с его злобной мордой, я понял: пёс не желает мне зла. Он – мой ангел-хранитель, посланный уберечь от проклятого хозяина.

Пёс несмело подошёл и, ткнувшись носом в живот, принялся нежно облизывать моё окровавленное, истерзанное колючками тело. Вдали раздался голос барона, полный злобы и отчаяния:

– Будь ты проклят, мальчишка! Да провалится земля под твоими ногами! Да не увидят твой глаза рассвета!

Собака встревоженно повела головой в сторону голоса, а затем, обойдя меня, стала подталкивать мордой в спину, словно говоря: «Беги, я отпускаю тебя». Я замер, словно парализованный, не в силах поверить в своё спасение.

Шаг... Один шаг – и ничто не остановит меня на пути к свободе, такой близкой и желанной. Собака, почувствовав моё смятение, нашла лучшее лекарство: оскалив клыки, зарычала, бросаясь на меня, словно прогоняя добычу в ночную тьму. Увидев его звериную ярость, я, наконец, сделал этот шаг, первый и самый важный. Ноги сами понесли меня прочь от рабства. Направившись к луне, что озаряла мой путь, я приближался к свободе. Бег становился быстрее, сильнее. Я бежал, не думая остановиться, не чувствуя усталости. Бежал всю ночь напролёт, падая и поднимаясь, ведомый лишь одним желанием – выжить. Самый долгий и быстрый забег в моей жизни закончился на краю обрыва.

Внизу, под обрывом, простирался золотистый песок, омываемый волнами могучей реки. Сквозь пелену тумана едва виднелся противоположный берег.

Силы иссякли, тело ломило от боли, но я понимал, что нужно продолжать путь. И в этот миг обрыв, на котором я стоял, рухнул, унося меня с собой в пропасть. Вместе с глыбами сырой земли я покатился вниз, пока не оказался на мягком утреннем песке. От боли и усталости я потерял сознание. Очнувшись, я обнаружил себя в мягкой постели, в хате, у окна которой маячил силуэт пожилой женщины. Так я спасся от барона и его отпрысков, и, возможно, от верной смерти.