Диалог-2

Психологический отчёт.
Сессия-2.Пациент:Сирота.

— Последние слова Сирота произнес с дрожью в голосе, словно наступив на оголенный нерв, и, вновь схватившись за голову, принялся шептать, словно молитву безумия, наматывая слова на засохшие и треснувшие губы.

— Если бы не эта проклятая статуэтка… быть может, избежал бы я этой участи.(Казалось, больной и впрямь был опутан липкой паутиной этого сновидения, и высвободить его из цепких объятий морока будет равносильно восхождению на непреступную вершину горы. Сирота видел в своем сне не окно в мир иной, а бездну. Вглядываясь в неё, он лелеял иллюзию умиротворения. Ему мнилось, что с концом его земного пути все беды развеются, словно дым, и, взглянув в лицо самой смерти, он обретёт долгожданный покой для своей измученной души. Внимательно проанализировав его слова, жесты, мимику, я вновь приступила к расспросу.)

— Как вы полагаете, мог ли этот сон стать той искрой, что разожгла пожар потрясений в вашей жизни?

(Нужно было вернуться к первопричине в беседе с пациентом. Статуэтка — лишь символ, механизм, орудие, что запустило акт безумия в его сознании. Мой вопрос не застал его врасплох; казалось, он был к нему готов.)

— В тот миг — нет. И поначалу я отнёсся к этому видению, как всякий здравомыслящий человек: сон и сон. Так я говорил себе, пока вновь не оказался в мире, где небо разрывали на части два солнца.

— Вы хотите сказать, что это видение преследует вас с непрерывным постоянством?

— Да. Оно гложет мои мысли.

— Не приходило ли вам в голову, что этот сон, подобно хищной птице, выклевывает вашу реальность, и вам начинает казаться, что вы живете там, в лабиринтах вашего подсознания? Именно поэтому вы обрекаете себя на страдания здесь, в настоящей жизни. Разве не так?

(Данным вопросом я попыталась разрушить иллюзию сна и её умиротворённости, и показать его глазам, что он ищет покой в месте, где его не обретёт.)

— Я там не живу… Я там освобождаюсь. Это мой личный Эдем — территория умиротворения.

— Свобода — это отсутствие страха и надежды на завтрашний день. Что же вас так терзает? Позвольте мне помочь вам вырваться из этого порочного круга.

(Я должна была предложить ему помощь, стать его единственной связью с действительностью, пока его рассудок полностью не утрачен.)

— Нет… Вы не в силах мне помочь. Такова моя судьба, мой крест. Я буду нести свое наказание до самой смерти, я обречен вечно вкатывать камень в гору.

— Судьба — это наша общая беда. Но, быть может, вы и правы… наказание. Тайна, словно запечатанный ларец, должна оставаться тайной. Не следует заглядывать так далеко, за черту жизни, где вы балансируете на краю пропасти, где притаилась ваша погибель, двери которой вы пытались открыть собственной рукой. Так нельзя… Вы не имеете права лишать себя жизни. Это неправильно!

(Мне пришлось апеллировать к его чувству вины и его мистическим убеждениям о "кресте" и о необратимости его судьбы, чтобы отвратить от суицида. Использовать его же язык, но делать подобные шаги с особой осторожностью.)

— Знаю… Я больше не буду пытаться себя убить. Вы правы, доктор. Всему свое время, и мой час пробьет, словно погребальный колокол, и в тот миг я стану свободным и вернусь к себе домой, не страшась гнева Таинственного голоса, быть возвращенным.

— Что вы имеете в виду под словом «возвращенный»?

(Я видела в этом слове ключевой термин. Это могло быть дверью в то самое место, где безумие брало своё начало, за которое мне, как врачу, стоило ухватиться.)

— Люди, добровольно ушедшие из жизни, попадают в чистилище справедливости, где их на время лишают души и возвращают на землю в обличье собаки или иного дикого зверя, чтобы они более не помышляли о побеге.

— Вы хотите сказать, что самоубийство — это побег?

(Его слова лишний раз подтверждали мои догадки. Он был пленён тем миром грёз.)

— Да. Побег от себя, от боли, от мира.

— Зачем же вы пытались бежать, если понимали, что наказание все равно настигнет вас?

(Прямой логический вопрос с моих уст должен был прояснить ситуацию. Если Сирота логичен в своём безумии, то это должно было вызвать у него когнитивный диссонанс — состояние внутреннего психологического дискомфорта, возникающее, когда у человека сталкиваются противоречивые идеи, убеждения или действия. После моих слов он неожиданно, словно от удара током, вскочил со стула и направился к двери. Затем, резко развернувшись, он вернулся к столу и, как ни в чем не бывало, опустился на свое место. Этот театр абсурда продолжался недолго, и наша беседа снова возобновилась.)

— Мысли об этом не дают мне покоя с тех пор, как доктор поведал о моем безумном поступке. Я не могу ответить на ваш вопрос, но знаю наверняка, что никогда бы не решился на столь безответственный поступок.

— Конечно же, нет… Только не вы. Простите меня, пожалуйста. Я бы хотела, чтобы наша беседа протекала в доверительном ключе.

(Я вынуждена была ослабить давление и восстановить эмоциональный контакт. Резкие вопросы вызвали у пациента обострение. Сейчас главное — успокоить его и вернуть в русло рассказа, тем самым вернуть ему инициативу, в которой он почувствовал уверенность, откуда началась его фиксация. Меня же, как врача, тревожило не то, что пациент говорил обо всем этом с непоколебимостью, искренне веря в каждое сказанное слово. Он с фанатичным ожиданием ждал Судного дня, даже не пытаясь изменить свою жизнь к лучшему. Но были и положительные моменты. Его слова о том, что самоубийцы будут возвращены в обличье животных, и пртивопостовляя этому его непомерное желание вернуться в родной мир навели меня на мысль: больной не способен причинить себе вред и лишить себя жизни, поскольку такой поступок лишит его душу возможности вернуться в родные края. Сирота вновь погрузился в пучину воспоминаний, его глаза – два мутных омута – отражали пляску теней прошлого. Голос его, словно старая, заигранная мелодия, заскрипел, повествуя о днях, когда статуэтка вошла в его жизнь, как змея в райский сад, принося с собой яблоко раздора и безумия. Он говорил о ней с трепетным ужасом, словно о проклятом сокровище, способном отворить врата ада.)

-- Она манит меня, доктор, – шептал он, – как светлячок в мраке ночи».

(В его рассказе реальность переплеталась с бредом, как корни старого дерева, уходящие глубоко в землю и переплетающиеся с гниющими останками. Он был пленником своего разума, узником собственных кошмаров, обреченным вечно блуждать по лабиринтам своего подсознания. Я слушала его с особым вниманием, пытаясь разглядеть здоровый росток среди сорняков безумия, надеясь отыскать ключ к исцелению этой израненной души.Не желая накалять и без того напряженную атмосферу, я любезно попросила Сироту вернуться к рассказу — к моменту, когда у окна незнакомой хаты маячила фигура пожилой женщины. Это помогло бы сбить фокус с его мистических теорий о смерти и вернуть его в хронологию событий, его жизненного пути. С готовностью приняв мою просьбу, он продолжил непринужденно излагать историю своей жизни.)

— Моя жизнь – это симфония боли, – прохрипел он, – написанная безумным композитором и исполненная оркестром отчаяния. Но даже в самой мрачной мелодии можно услышать отголоски надежды, пусть и призрачной, словно луч света, пробивающийся сквозь грозовые тучи.