Диалог-2

Последние слова Сирота произнес с дрожью в голосе, словно наступив на оголенный нерв, и, вновь схватившись за голову, принялся шептать, словно молитву безумия, наматывая слова на засохшие и треснутые губы.

— Если бы не эта проклятая статуэтка… быть может, избежал бы я этой участи.

Казалось, больной и впрямь был опутан липкой паутиной этого сновидения, и высвободить его из цепких объятий морока будет равносильно восхождению на непреступную вершину горы. Сирота видел в своем сне не окно в мир иной, а бездну, вглядываясь в которую он лелеял иллюзию умиротворения. Ему мнилось, что с концом его земного пути все беды развеются, словно дым, и, взглянув в лицо самой смерти, он обретет долгожданный покой для своей измученной души. Внимательно проанализировав его слова, жесты, мимику — я вновь приступила к допросу пациента.

-- Как вы полагаете, мог ли этот сон стать той искрой, что разожгла пожар потрясений в вашей жизни?

-- В тот миг — нет. И поначалу я отнесся к этому видению, как всякий здравомыслящий человек — сон и сон. Так я говорил себе, пока вновь не оказался в мире, где небо разрывали на части два солнца.

-- Вы хотите сказать, что это видение преследует вас с непрерывным постоянством?

-- Да. Оно гложет мои мысли.

-- Не приходило ли вам в голову, что этот сон, подобно хищной птице, выклевывает вашу реальность, и вам начинает казаться, что вы живете там, в лабиринтах вашего подсознания? Именно поэтому вы обрекаете себя на страдания здесь, в настоящей жизни. Разве не так?

-- Я там не живу… Я там освобождаюсь. Это мой личный Эдем, територия умиротворения.

-- Свобода — это отсутствие страха и надежды на завтрашний день. Что же вас так терзает? Позвольте мне помочь вам вырваться из этого порочного круга.

-- Нет… Вы не в силах мне помочь. Такова моя судьба, мой крест. Я буду нести свое наказание до самой смерти, я обречен вечно вкатывать камень в гору.

-- Судьба — это наша общая беда, но быть может, вы и правы… наказание. Тайна, словно запечатанный ларец, должна оставаться тайной. Не следует заглядывать так далеко, за черту жизни, где вы балансируете на краю пропасти, в которой притаилась ваша погибель, двери которой вы пытались открыть собственной рукой. Так нельзя… Вы не имеете права лишать себя жизни. Это не правильно!

-- Знаю… Я больше не буду пытаться себя убить. Вы правы, доктор. Всему свое время, и мой час пробьет, словно погребальный колокол, и в тот миг я стану свободным и вернусь к себе домой, не страшась гнева Таинственного голоса, быть возвращенным…

-- Что вы имеете в виду под словом «возвращенный»?

-- Люди, добровольно ушедшие из жизни, попадают в чистилище справедливости, где их на время лишают души и возвращают на землю в обличье собаки или иного дикого зверя, дабы они более не помышляли о побеге.

-- Вы хотите сказать, что самоубийство — это побег?

-- Да. Побег от себя, от боли, от мира.

-- Зачем же вы пытались бежать, если понимали, что наказание все равно настигнет вас?



Неожиданно, словно от удара током, он вскочил со стула и направился к двери. Затем, резко развернувшись, он вернулся к столу и, как ни в чем не бывало, опустился на свое место. Этот театр абсурда продолжался не долго. И наша беседа снова возобновилась.

-- Мысли об этом не дают мне покоя с тех пор, как доктор поведал о моем безумном поступке. Я не могу ответить на ваш вопрос, но знаю наверняка, что никогда бы не решился на столь безответственный поступок.

-- Конечно же, нет… Только не вы. Простите меня, пожалуйста. Я бы хотела, чтобы наша беседа протекала в доверительном ключе.

Меня, как врача, тревожило не то, что пациент говорил обо всем этом с непоколебимой уверенностью, а то, что он искренне верил в каждое сказанное слово и с фанатичным ожиданием ждал Судного дня, даже не пытаясь изменить свою жизнь к лучшему. Но были и положительные моменты. Его слова о том, что самоубийцы будут возвращены в обличье животных, и его же непомерное желание вернуться в родной мир навели меня на мысль, что больной не способен причинить себе вред и лишить себя жизни, поскольку такой поступок лишит его душу возможности вернуться в родные края.

Сирота вновь погрузился в пучину воспоминаний, его глаза – два мутных омута, отражали пляску теней прошлого. Голос его, словно старая, заигранная мелодия, заскрипел, повествуя о днях, когда "статуэтка" вошла в его жизнь, как змея в райский сад, принося с собой яблоко раздора и безумия. Он говорил о ней с трепетным ужасом, словно о проклятом сокровище, способном отворить врата ада.

"Она манила меня, доктор, – шептал он, – как светлячок в мраке ночи".

В его рассказе реальность переплеталась с бредом, как корни старого дерева, уходящие глубоко в землю и переплетающиеся с гниющими останками. Он был пленником своего разума, узником собственных кошмаров, обреченным вечно блуждать по лабиринтам своего подсознания. Я слушала его, с особой внимательностью, пытаясь разглядеть здоровый росток среди сорняков безумия, надеясь отыскать ключ к исцелению этой израненной души.

Не желая накалять и без того напряженную атмосферу, я любезно попросила Сироту вернуть меня в его рассказ, на тот момент, когда у окна незнакомой хаты маячила фигура пожилой женщины. С готовностью приняв мою просьбу, он продолжил свой рассказ, не пренужденно излагая историю своей жизни.


"Моя жизнь – это симфония боли, – прохрипел он, – написанная безумным композитором и исполненная оркестром отчаяния. Но даже в самой мрачной мелодии можно услышать отголоски надежды, пусть и призрачной, словно луч света, пробивающийся сквозь грозовые тучи."