Талисман

Талисман.
Ночь надвигалась так быстро, словно табун испуганных  мустангов. Тяжелые тучи висели над степью, поглощая последние проблески света. Ветер нёс с севера сырой холод, пропитывал одежду влагой, пробирался под воротник ледяными пальцами. Мы с отцом были вымотаны. Часы поисков забрали силы — плечи ныли от постоянной тряски в седле, ноги онемели, а пальцы едва чувствовали поводья. Дождь застучал по земле, превращая пыльную степь в липкое месиво. — Шайтан! — отец раздраженно сплюнул. — Опять этот Талисман баламутит табун! Давай быстрей, Аман! Если дождь усилится, мы их не найдём! Я едва слышал его сквозь гул ветра. Дождевые струи хлестали в лицо, стекали по шее за воротник. Лошадь подо мной вздрагивала от каждой вспышки молнии, уставала, но послушно неслась вперед. И вдруг — ослепительная вспышка. На мгновение ночь превратилась в день. Я увидел его. Чёрный, как сама тьма, он стоял на пригорке, возвышаясь над степью. Ноздри раздувались, выпуская клубы пара. Он казался не конем, а легендой, ожившей в этом бурном, ревущем мраке. Глаза его светились, будто в них заперто зарево далёких звёзд. Копыта били по земле так мощно, что эхом отдавались в груди. Талисман. — Отец! Вот они! — крикнул я, сорвав голос. Отец повернул голову, всмотрелся в ночь, и я услышал в его голосе одобрение: — Ай, молодец, балам! Теперь скорей! Погоним их в загон, пока буря не забрала нас вместе с ними! Я сжал поводья и понёсся вперёд, зная, что это — наш последний шанс загнать табун, пока степь окончательно не поглотила нас в своей черной, гулкой ночи. Мне нравилось наблюдать за Талисманом. Он был не просто конем — он был вожаком, хозяином степи, властелином своего табуна. Он гордо нес голову, зорко следил за кобылами, не позволяя ни одному чужаку приблизиться. Иногда он играл — резко уходил в сторону, дразнил жеребцов, проверял их на скорость и ловкость, но всегда возвращался к своему табуну, напоминая всем, кто здесь главный. Днем его черная шерсть переливалась на солнце, словно дорогой шелк, натянутый на крепкие мышцы. Он сиял в лучах, будто был соткан из самой ночи. А ночью он сам становился тенью. То исчезал, растворяясь в темноте, то вдруг появлялся впереди табуна — как призрак, невидимый, но неотвратимый. Он был самым красивым и быстрым жеребцом во всей округе. Разве что Ботакоз могла поспорить с ним в скорости. Но она была кобылой, и никто не воспринимал ее всерьез. Никто, кроме ее хозяина, жадного Нурлана, который не уставал твердить, что Ботакоз — лучшая, и что она даст фору любому жеребцу. Я мечтал, чтобы Талисман участвовал в скачках. Я знал — он бы не просто победил, он бы заставил всех запомнить его имя. Но отец лишь качал головой: — Тебе еще рано, балам. А Талисман, кроме тебя, никого не слушает. Подождем. Я сжимал кулаки. Ждать было трудно. Я знал, что Талисман уже готов.
Почти всё лето мы с отцом проводили в жайлау. Здесь, вдали от аула, было просторно и вольно, но жизнь табунщика — это не просто свобода, а тяжелый труд, который не знает ни выходных, ни праздников. С восходом солнца мы вставали, пока не спала роса, и выходили к табуну. Лошади были наши спутники, наша ответственность, наша гордость. Их нужно было проверять каждое утро: нет ли хромых, не отбился ли кто-то от стада, не появилась ли среди жеребят новая ранка от резвой игры. Потом надо было выгонять табун на лучшие пастбища, следить, чтобы жеребцы не уводили кобыл далеко. Днём солнце било в макушку, обжигало плечи, и даже легкий ветер, гуляющий по равнине, не спасал от жары. Тогда мы находили время для отдыха: отец прислонялся к седлу и прикрывал глаза, я же чаще бродил среди лошадей, гладил Талисмана, любовался его стальным взглядом и мягкими, но крепкими мускулами. Вечером приходили другие заботы: загнать табун, проверить загон, развести костёр. Ночью мы всегда оставались начеку. Волки не часто, но всё же показывались в этих местах. И если услышишь в темноте протяжный вой, по спине пробегает холодок. Тогда отец медленно берёт ружьё, садится на своего гнедого и молча, уезжает в ночь, проверять, не крадётся ли серый разбойник ближе к табуну. Жизнь табунщика сурова, но у неё есть своя неповторимая красота. Весь твой день проходит под открытым небом, и ничто не мешает смотреть вдаль. Ты живёшь вместе с землёй, с травами, с ветром. Ты знаешь, где утром стелется туман, где прячется родник с самой холодной водой, а где ближе к ночи можно встретить зайца, который спешит в нору. Мы с отцом жили вдвоем. Маму я почти не помню — мне было всего пять, когда её не стало. Она часто болела, ездила лечиться в город, и однажды просто не вернулась. Отец не любит говорить об этом. Может, ему больно, а может, он просто не хочет тревожить прошлое. Но когда всё же произносит её имя — Сауле — его голос становится тише, а на загорелых щеках проступают капли… не дождя, а слёз, таких редких, но таких искренних. После её смерти мамина сестра, тётя Камила, хотела забрать меня в город. Говорила, что мне будет лучше там, среди ровных дорог, школы, магазинов. Но я отказался. Как я мог оставить отца одного? Да и в городе я не чувствовал себя своим. Там не было ни этой степи, ни наших лошадей, ни ясного ночного неба, в котором звёзды светят так, будто их можно достать рукой. Я выбрал остаться. Потому что аул — это наш дом.
После тяжёлого дня, когда табун был загнан в загон, а степь окутала вечерняя прохлада, отец брал в руки домбру. Этот инструмент был старше меня, тёмное дерево его корпуса отполировалось от времени, струны слегка поблёскивали в свете угасающего костра. Он садился поудобнее, чуть прикрывал глаза и начинал играть. Первые ноты рождались осторожно, как робкие шаги жеребёнка, но вскоре звук домбры заполнял всю округу, разливался по ночному воздуху, напоминая о вечности. Его пальцы, загрубевшие от ветра и работы, двигались легко, словно их вела сама душа степи. Казалось, в этот момент отец не просто играл – он разговаривал с предками, с кочевниками, что когда-то скакали по этим просторам. Звук домбры напоминал топот копыт, шелест высокой травы, завывание ветра. Я всегда сидел тихо, боясь нарушить этот магический момент. Когда мелодия стихала, отец всегда говорил: — Запомни, балам! Эту землю нам оставили наши предки. Вместе с её традициями, песнями, языком. Мы должны сохранить её такой, какой получили. После этих слов он убирал домбру в кожаный чехол, подбрасывал в костёр несколько сухих веток и затихал. А я долго не мог уснуть. Лёжа под открытым небом, глядя на звёзды, я мечтал. Представлял себя великим ханом, скачущим во главе бесконечного войска. Мне виделись белоснежные юрты, вереницы всадников, знамёна, развевающиеся на ветру. В этих мечтах я правил огромной степью, охранял её от врагов, совершал великие походы. Так, убаюканный мыслями о славном будущем, я засыпал.
Постепенно осень заявляла о себе всё громче. Ветра стали резче, степь к утру покрывалась инеем, и даже дыхание, выходящее изо рта, превращалось в белый пар. Лошади по утрам стояли, прижав, друг к другу мокрые от росы спины, нехотя двигаясь по холодной земле. Жайлау пустел. Летние кочевья, недавно ещё наполненные жизнью, с каждым днём становились тише. Одни табунщики уже свернули свои юрты и двинулись в сторону аула, другие ещё задерживались, ожидая последних теплых дней. Но все понимали: затягивать нельзя. Скоро степь покроется ледяной коркой, и пастись лошадям станет труднее. Наш табун тоже готовился к возвращению. Отец сказал, что пора перегонять коней ближе к зимовке, пока осенние дожди не сделали дороги непроходимыми. Это означало долгий путь. Нужно было собрать всех лошадей, проверить, нет ли отставших, закрепить поклажу и быть готовыми ко всем капризам степной погоды. Утренние заботы табунщика с наступлением холодов только прибавлялись. Если летом лошади легко находили себе корм, то теперь приходилось следить, чтобы они не забредали далеко в поисках подмерзшей травы. По вечерам мы с отцом разжигали костер, сушили одежду и обувь, долго сидели, глядя в огонь. В такие моменты степь казалась особенно бескрайней. Скоро мы вернёмся в аул. Там будут другие заботы — подготовка к зиме, новые хлопоты. Но пока мы были здесь, в жайлау, под открытым небом, среди лошадей, чувствуя дыхание степи, мы оставались табунщиками — свободными, сильными, готовыми к любым испытаниям.
По утрам, когда степь ещё дышала ночной прохладой, мы садились у стола и пили кумыс, заедая его мелко нарезанной копчёной кониной. Тёплое дыхание лошадей смешивалось с утренним туманом, и воздух был наполнен запахами влажной земли, дыма и свежего мяса. После завтрака начиналась ежедневная работа. Мы седлали лошадей, поправляли подпруги и отправлялись собирать табун. За ночь ветер гнал их в разные стороны, и приходилось немало потрудиться, чтобы согнать всех обратно. Отец первым вскакивал в седло и взбирался на ближайший холм, откуда можно было охватить взглядом всю степь. Его зоркие глаза выискивали каждую лошадь, и, когда он замечал, что кого-то не хватает, во взгляде появлялась тревога. Бывало, что несколько лошадей пропадали. Тогда начинались долгие поиски, иногда затягивавшиеся на сутки и даже больше. Чаще всего это была работа барымташей — крепких, ловких парней, для которых кража чужих коней была не только заработком, но и своего рода искусством. Кому-то они возвращали украденных лошадей за выкуп, а кто-то гнал их далеко, продавая в других аулах. До сих пор нам везло — с барымташами лицом к лицу мы не встречались. Но сегодня утром, когда я подошёл к Талисману, сердце дрогнуло: на его шее красовался свежий ожог — след от туго затянутой петли. Очевидно, кто-то пытался украсть его, но он сумел вырваться. Теперь я знал, что ночью, когда мы мирно спали, в темноте степи происходила своя борьба — борьба за свободу.
С приходом холодов степь менялась. Ещё недавно зелёные холмы покрылись жёлтым налётом увядающей травы, а потом и вовсе скрылись под первыми снегами. Утренний иней ложился серебром на пожухлые кусты, а воздух становился густым и тяжёлым, наполненным запахом дыма из печных труб. Мороз постепенно забирал тепло, пробираясь сквозь стены домов, а ветер, гуляя по аулу, хлопал плохо закрытыми калитками. Наступило время согыма — периода, когда каждая семья готовилась к долгой зиме, заготавливая мясо. Для кочевников это был особый, важный момент. В старину кочевники считали, что зиму нужно встречать сытым, с запасами мяса, иначе она покажется вдвойне суровой. В ауле начиналась суета: кто-то точил ножи, кто-то рубил дрова для костров, на которых варили куски конины, чтобы потом закоптить их. Воздух наполнился тяжёлым запахом свежего мяса и дыма. У каждого дома висели длинные куски казы, сушились рёбра и ребрышки, готовились баурсаки, а в больших котлах варили бесбармак. Это было время, когда люди собирались вместе: родственники помогали друг другу с разделкой мяса, дети носились по дворам, везде слышался шум и смех. Мы с отцом тоже зарезали одну из наших кобыл. Она уже второй год не приносила жеребят, и её время подошло. Отец всегда относился к этому сдержанно, но я видел, как перед тем, как занести нож, он на мгновение задержался, положил руку на её шею и что-то прошептал. Я не спрашивал, что именно, но чувствовал, что в этом есть что-то важное. Мясо разделывали прямо во дворе. Часть мы оставили для себя, сложив в большие деревянные бочки и засыпав солью. Другая часть пошла на копчение: длинные ленты мяса подвешивали под навесом, где несколько дней подряд жгли можжевеловые ветки, пропитывая конину их терпким ароматом. Половину согыма отец, как всегда, отправил в город тёте Камиле. Каждый год он так делал, считая, что родные должны помогать друг другу. Я только вздохнул. Не понимал я отца. В город тётя нас не звала, приезжала редко, а мы ей каждый год отправляли самое лучшее мясо. Но спорить не стал. Зима вступала в свои права. Скоро сугробы накроют степь, дороги засыплет снегом, и наступит время долгих холодных ночей, когда ветер будет завывать в дымоходах, а мы будем сидеть у очага, попивая горячий чай и слушая, как отец перебирает струны домбры, наполняя наш дом звуками древних напевов.
Зиму я любил за её красоту и тишину. Это было самое спокойное время года, когда степь словно засыпала под мягким, пушистым покрывалом. Снег блестел на солнце так ярко, что порой приходилось щуриться, чтобы не ослепнуть. Морозный воздух становился кристально чистым, никакой пыли, никакой грязи — только ослепительная белизна, простирающаяся до самого горизонта. Снег был для нас не только украшением степи, но и бесконечным полем для игр. Мы с друзьями объезжали молодых жеребят, неуклюже падая в сугробы по сто раз за день, набирая в сапоги снег. Иногда устраивали скачки, каждый на своём жеребце, весело перекрикиваясь на полном скаку. Талисман, будучи ещё молодым, мчался впереди всех, обгоняя даже лошадей, что были старше и выносливее. Он не знал усталости, его гоняла сама кровь степного скакуна. А в это время отец сидел у печи, тихо напевая себе под нос старые песни, и занимался своим ремеслом. Он плёл уздечки, вырезал из прочной кожи седла, натягивал ремни, сшивал края тонкими кожаными полосками, крепко натёртыми жиром, чтобы не трескались на морозе. Его руки работали точно и неторопливо, словно повторяя движения, которым его когда-то научил дед. Седла и уздечки отец изготавливал на продажу, но чаще всего дарил их гостям, которые приходили к нам в дом. — Если гость ушёл с пустыми руками — это стыд хозяину, — говорил он. Зима продолжала укрывать степь, затихала деревня. В воздухе пахло дымом от печных труб, снег искрился под холодными звёздами. И хотя мороз пробирался в щели окон, внутри дома было тепло — от натопленной печи, от запаха свежей кожи, от тихих звуков домбры, которую отец иногда брал в руки, перебирая струны.
Зима медленно отступала, оставляя после себя мокрые дороги, звонкие ручьи и прозрачный воздух, наполненный свежестью. Снег ещё покрывал степь, но уже не был тем пушистым белым одеялом, что укутывало аул долгими месяцами. Теперь он серел, оседал, местами превращался в рыхлую кашу, а местами растекался в лужи, отражая солнечные лучи. Весна шла в аул неспешно, но неотвратимо. Днём солнце припекало сильнее, капли с крыш падали всё чаще, и даже самый лёгкий ветерок приносил с собой запах талой земли и пробуждающейся травы. Лошади сбрасывали зимнюю шерсть, а скот начинал искать первые зелёные побеги, пробивающиеся из-под снега. Люди становились бодрее, разговорчивее, в глазах появлялся блеск — впереди было тепло, работа, новые заботы, но главное — праздник. Приближалось весеннее равноденствие, Наурыз. В этот день аул словно пробуждался после долгой зимней спячки. Женщины ещё с рассвета разводили костры, готовили наурыз коже, скатывали тесто для баурсаков, бросая его в шипящий горячий жир. Мужчины проверяли силу в казакша курес, мерялись ловкостью в перетягивании аркана, а самые выносливые готовились к байге — скачкам, в которых решалась честь и слава лошади и её наездника. Я стоял среди людей, прислушиваясь к голосам, запахам, гулу веселья, но внутри меня бурлило другое чувство. Волнение. — Ну, Аманай! — Голос отца вывел меня из раздумий. — Думаю, пришло твоё время заявить о себе. Я резко обернулся. Отец стоял рядом, сложив руки на груди, а в глазах его мелькал знакомый прищур. Талисман, привязанный к столбу неподалёку, мотнул головой, словно и сам знал, что скоро выйдет на скачки. — Ты ведь говорил, что твой Талисман самый быстрый, — продолжал отец. — Или твои слова — просто ветер? Я почувствовал, как внутри что-то дрогнуло. Столько раз я твердил, что готов, что жду этого момента… но теперь, когда он настал, сердце вдруг сжалось, а ноги стали ватными. Я хотел ответить, но слова застряли в горле. Отец внимательно посмотрел на меня и чуть склонил голову: — Ты боишься?
— Нет! — ответил я слишком резко, сам удивившись силе своего голоса.
— Тогда скажи мне: если ты смог произнести слова, значит ли это, что ты сумеешь доказать их правду?
— Значит.
Отец кивнул. — Хорошо. Тогда иди к Касым-ата. Пусть он даст тебе бата перед байгой. Без благословения на скачки не выходят. Я сделал шаг, потом ещё один. Волнение не ушло, но теперь оно было другим — не страхом, а жаждой доказать. Доказать себе, отцу, всему аулу… но больше всего — Талисману.
Жеребцы выстроились в ровный ряд, их крупы блестели под утренним солнцем, а ноздри раздувались от нетерпения. Для кого-то эта байга была первой, для кого-то — последней. Одни наездники уверенно держались в седле, другие нервно теребили поводья, перебрасывая их из руки в руку. Лошади то и дело переминались с ноги на ногу, сбивая копытами мокрую, ещё не до конца просохшую землю. Я провёл ладонью по шее Талисмана. Он стоял, чуть наклонив голову, его уши подрагивали, прислушиваясь к звукам вокруг. Я знал, что он чувствовал то же, что и я — напряжение, азарт, нетерпение. Слева от нас стояла Ботакоз — победительница прошлогодней байги. Её тёмная шерсть была гладкой, а мышцы под ней перекатывались, словно натянутые тетивы лука. Её наездник сидел прямо, не показывая ни капли волнения, но я видел, как его пальцы крепче сжали поводья. — Держись, Талисман, — прошептал я, наклоняясь к уху скакуна. — Покажем, на что мы способны. Аксакал аула поднял руку. Толпа замерла. Тишина длилась всего мгновение. Рука опустилась. И всё взорвалось. Жеребцы рванули вперёд, выбрасывая комья грязи из-под копыт. Воздух наполнился глухим гулом ударов копыт по земле, тяжёлым дыханием, свистом ветра в ушах. Я пригнулся к шее Талисмана, чувствуя, как его тело напряглось, как мышцы работали с каждым движением, выталкивая нас вперёд. Ботакоз оказалась рядом. Мы шли ноздря в ноздрю, вцепившись друг в друга звериным взглядом — два соперника, которым не было равных. Толпа замерла. Праздничный шум стих, как будто все разом затаили дыхание. Люди неотрывно следили за двумя скачущими тенью фигурами, которые вот-вот должны были определить сильнейшего. Я наклонился чуть ниже, прижимаясь к гриве Талисмана. — Давай, друг, ещё чуть-чуть... Я помню взгляды людей, выстроившихся вдоль линии, по которой летел Талисман. Их лица мелькали передо мной, сливаясь в одно размытое пятно. Жар от его тела поднимался вверх, обдавая меня, будто я сидел верхом на раскалённом котле. Мои пальцы онемели от холода, но я всё ещё крепко держал поводья. Я бросил взгляд в сторону — глаза Ботакоз были налиты огнём, её чёрная шерсть блестела от пота, а наездник, стиснув зубы, хлестал её камчой, выкрикивая что-то. Но Талисман не уступал. Я наклонился ниже, почти прижался к его шее, чувствуя, как подо мной работает каждый мускул. Мы неслись вперёд, и ветер резал лицо, но я не моргал, не мог оторваться от дороги впереди. Мы приближались к решающему отрезку. Казалось, никто не сдастся, никто не отступит. Люди вдоль трассы замерли, смотрели, затаив дыхание. Даже праздник на миг стих. Ботакоз сделала рывок вперёд, её наездник наклонился ещё ниже, подгоняя её вперёд. Я знал, что Талисман устал, слышал его хриплое дыхание. — Давай, Талисман! — сорвалось с моих губ. Словно услышав меня, он прибавил, напрягшись ещё сильнее. Шаг за шагом он нагонял соперницу. Сначала их головы вновь сравнялись. В какой-то момент я заметил, как Ботакоз стала отставать. Её наездник яростно бил её камчой, выкрикивая что-то, но я не слышал его слов. В ушах стоял только гул ветра, заглушивший всё вокруг. Последние метры. Я больше не видел Ботакоз. Но это уже не имело значения. Мы пересекли финиш первыми. Я не сразу понял, что произошло. Только когда сильные руки отца подхватили поводья Талисмана, а рядом раздался знакомый голос, реальность вернулась. — Ай, балам! Ай, джигит! — кричал Отец, глаза его сверкали гордостью. Люди закричали, загудели, поднимая руки в воздух. На Талисмана набросили пёстрый ковер, и он пошёл по кругу почёта, гордо подняв голову, с развевающейся по ветру гривой. Вокруг меня собрались люди, обнимая и поздравляя с победой. Кто-то хлопал по плечу, кто-то крепко сжимал руку, а кто-то просто стоял рядом, улыбаясь. Радость охватила весь аул. Даже те, кто болел за Ботакоз, подходили, признавая — сегодня день Талисмана. Вдруг отец шагнул вперед, в глазах его пылал огонь. Он выхватил свою домбру, провел ладонью по струнам, точно касаясь души инструмента, и резко ударил пальцами. В тот же миг разнесся первый аккорд, звенящий, словно копыта несущегося по степи жеребца. Люди замерли, а затем, услышав знакомый мотив, заулыбались. Отец, широко раскинув руки, начал петь:
Эй, Великий Казахский народ,
Взгляни на моего батыра,
Не время сегодня хлопот и забот,
Не повод ли для хорошего пира?
Его голос был громким, мощным, он словно прокладывал себе дорогу сквозь степной ветер. Кто-то из стариков согласно кивал, кто-то притоптывал в такт, а кто-то уже негромко подхватывал напев. Отец продолжил:
Радость бушует во мне,
Мой сын победил в весенней байге,
Теперь настоящий джигит,
Еще не раз в байге победит.
Он смотрел на меня, а в глазах его читалась гордость.
Запомните люди Среднего Жуза,
Мой сын для меня теперь не обуза,
И имя его Аманай,
Из степного рода Атыгай!!!
Толпа разразилась одобрительными криками. Молодые парни захлопали в ладоши, старики согласно покачали головами, а дети повторяли мое имя, запоминая его, как имя победителя. Но отец не остановился. Теперь он повернулся к Талисману, который стоял рядом, тяжело дыша после гонки, но все так же гордо подняв голову.
Твоя тень тебе не соперник,
Настоящий степной ты кочевник.
Нет в тебе крови знатных коней,
Но кто из них тебя быстрей?
Пусть слышат меня,
Озера и реки,
Леса и поля,
Быстрей Талисмана
Не найти им коня!
Мы немного ещё побыли на празднике, а потом вернулись домой. Сил почти не осталось — всё тело ломило, веки тяжелели, и нестерпимо хотелось спать. Я едва добрался до своей комнаты и рухнул на постель. В комнате было тихо. В углу, рядом с сундуком мамы, висело ее праздничное платье. Возле окна стоял низкий столик, на котором осталась миска с остатками наурыз коже. Я закрыл глаза. Передо мной снова мелькали картины скачки: Ботакоз рядом, шум ветра в ушах, горячее дыхание Талисмана, его мощные удары копыт... Где-то глубоко в сердце шевельнулась тоска. Как бы мама гордилась мной сегодня. Её Аманек выиграл весеннюю байгу... Дверь тихонько скрипнула, и в комнату вошёл отец. — Балам, ты уснул? — его голос звучал мягко, почти шёпотом. — Нет, просто лежу, — ответил я, не открывая глаз. Отец вошёл, присел на край моей кровати. Я услышал лёгкий шелест кожи. Когда открыл глаза, то увидел, что в его руках была старая дедушкина камча. Она не была покрыта золотом, не сверкала драгоценными камнями, но для нашего рода была дороже любого богатства. Рукоять, потемневшая от времени, хранила следы пальцев тех, кто держал её прежде. А на кожаном плетении виднелась печать нашего ру — Атыгай. — Возьми, Аманай, — сказал он, протягивая мне камчу. — Мой дед получил её от своего отца. Эта камча никогда не поднималась против добра. Её плеть не касалась спины лошади, но оставила немало следов на лжецах, лицемерах и ворах. Я знаю, ты сохранишь её. И когда придёт день, передашь её своему сыну — моему внуку. Я осторожно взял камчу. Её вес казался неожиданно тяжёлым. Это был не просто предмет — это была память, честь и сила всего рода. Я провёл пальцами по тиснёной коже, стараясь представить, как мой прадед держал её в руках, как дед передавал её отцу. Отец не стал больше ничего говорить. Он, молча, погладил мою голову и также тихо покинул комнату. Я ещё долго лежал, сжимая в руках камчу. В комнате было тепло, но в душе бушевал ветер. Сегодня я стал не просто победителем байги. Сегодня я стал наследником своего рода.
Я так и уснул, сжимая в руках дедушкину камчу. Кожа её была тёплой, будто хранила в себе всю историю рода. Наутро меня разбудил шум. Вначале он был приглушённым, словно доносился издалека, но вскоре я услышал, как кто-то громко говорил в нашем дворе. Голос был резкий, требовательный. Я вскочил с кровати, быстро задернул шторку и выглянул наружу. Солнечные лучи уже заливали двор, освещая свежее, влажное после ночной росы покрытие земли. Возле отца стоял Нурлан, энергично жестикулируя, что-то красноречиво объясняя. Нурлан был невысоким, но его живот выпирал так, что казалось, он носит с собой сундук с золотыми монетами. Об этом в ауле часто шутили, говоря, что однажды он так и лопнет от своего богатства. Но смеялись за спиной, потому что любить его было не за что. Его хмурый лоб, вечно сжатые губы и острые глаза делали его похожим на злого волка, который всегда ищет повод, чтобы напасть. В округе не было человека с большим табуном, чем у него, но никто не мог сказать, что он хороший хозяин. Лошадей он держал ради выгоды, а людей — ради власти. Говорили, что если попасть ему под горячую руку, можно получить плетью даже ни за что. Я прищурился, стараясь понять, о чём они говорят. Нурлан что-то настойчиво втолковывал отцу, его пухлая рука, раз за разом поднималась вверх, а затем резко опускалась вниз, словно он что-то рубил. Отец стоял спокойно, его лицо было непроницаемым. Я быстро оделся и выбежал во двор, сгорая от любопытства. Утреннее солнце уже стояло высоко, свет отражался от влажной после росы земли, воздух был свеж, но в нем чувствовалось напряжение. Нурлан держал в руках толстую стопку денег и говорил, поигрывая ею, как карточной колодой:
— Ты же умный человек, понимаешь, что такой конь — это большая ответственность. Ты не сможешь его содержать, погубишь! Талисман не создан для табуна, у него другое предназначение. А тебе нужно сына поднимать. Вот, посмотри, этого хватит с лихвой и тебе, и ему. Кто ещё даст такие деньги за простого коня?
Отец спокойно ответил: — Талисман не мой. Его хозяин — Аманай. У него и спрашивай, если он решит продавать — с ним и договаривайся. При этих словах отец повернул голову в мою сторону, и Нурлан тут же заметил меня. Его губы растянулись в неестественной улыбке, а маленькие глаза хитро сузились. Нурлан прищурился и перевёл взгляд на меня. — Так вот кто здесь главный! Наш новый герой! — Он осклабился и протянул руку. — Большая честь пожать твою руку, батыр! Я нерешительно пожал его ладонь. Она была влажной и мягкой, как тесто. Отец молча наблюдал за нами. — Сильный хват! — хмыкнул Нурлан, поправляя одежду. — Так что, продаёшь мне Талисмана? Я посмотрел ему в глаза и твёрдо сказал: — Отец учил меня, что дружба важнее денег. А Талисман — мой друг. Лицо Нурлана дёрнулось, а затем расплылось в коварной ухмылке: — Дружба? Да брось! Миром правят деньги. Захочешь — купишь себе сколько угодно друзей.
— Когда у вас закончатся деньги, от вас все отвернутся. А Талисман останется со мной.
Нурлан прищурился: — Ну-ну... А знаешь, что память о плохом человеке остаётся в сердцах людей дольше, чем о хорошем? Люди помнят обиды и не хотят их забывать.
— Значит, вам повезло, вас будут помнить долго, — ответил я. — Но мне всё равно. Талисмана я не продам.
Нурлан резко сплюнул в сторону и хлопнул себя по животу: — Вот упрямый, весь в отца пошёл! Уперлись как ишаки! Да на кой он мне сдался, ваш Талисман? Думаешь, коней мало на белом свете? Да он ещё год-два — и что с него возьмёшь?
Лицо отца стало жёстким. — В нашем доме никто не смеет нас оскорблять, — его голос был твёрдым, как камень.
Нурлан фыркнул, склонил голову набок и с усмешкой спросил: — А что ты мне сделаешь? Отец шагнул вперёд и, не говоря ни слова, схватил его за воротник обеими руками. В глазах его вспыхнуло что-то опасное, лоб прорезали морщины, кулаки напряглись. Я не раздумывал. Рывком достал дедушкину камчу и со всей силы хлестнул Нурлана по голове. Щелчок ударил по воздуху, как гром. Нурлан взвизгнул, как раненый баран, отшатнулся и рухнул в пыль. Он катался по земле, держась за голову, его одежда запылилась, а рот бормотал какие-то неразборчивые слова. Я стоял, сжимая камчу, а отец смотрел на меня в немом удивлении. Из машины, на которой приехал наш гость, выбежали двое мужчин. Они подскочили к лежавшему на земле Нурлану, суетливо нагибаясь над ним. — Нурлан-ага, что случилось? Вы в порядке? — один из них торопливо поддержал его за плечо. Нурлан, держась за голову, с трудом поднялся на ноги и взревел: — Ах вы бездельники! Меня тут убивают, а вы сидите, как истуканы! Куда смотрели?! Мужчины виновато опустили головы. Перед тем как сесть в машину, Нурлан обернулся к нам, его лицо исказилось от злобы: — А с вами двумя мы ещё встретимся! Дверь хлопнула, колёса взвизгнули, и машина сорвалась с места. Мы, с отцом молча, смотрели ей вслед. Напряжение ещё витало в воздухе, пока отец не выдохнул и, повернувшись ко мне, сказал с улыбкой: — Вот, балам, теперь у тебя уже две победы! Он первым шагнул в дом, а я, задержавшись на секунду, ещё раз посмотрел на дорогу, по которой скрылся Нурлан, последовал за отцом.
Талисмана мы уже не так часто отпускали в табун. Теперь за ним нужен был особый уход, надо было соблюдать режим, и ему это не особо нравилось. Его природная свобода, та, что делала его таким быстрым и неукротимым, теперь была скована заботой, которой он не просил. Я замечал, как он с каждым днём становился всё более угрюмым. Он хмурил свой благородный лоб, когда я приносил ему свежескошенную траву. Фыркал, отворачивался, даже изредка бил копытом землю, выражая своё недовольство. Его глаза, раньше искрящиеся азартом и бесстрашием, теперь потускнели. В них появилась тоска — такая, какая бывает у птицы, запертой в клетке. Раньше по утрам он радостно вставал на дыбы, играл с ветром, будто проверяя его силу, а теперь лишь молча, стоял, повернувшись спиной к кормушке. Его призвание было там, на свободе — среди бескрайних степей, в шумном табуне, где ветер ласково трепал его гриву, а под копытами пружинила родная земля.
Однажды Отец примчался на своём гнедом так стремительно, что пыль взметнулась высоким облаком, а сухие листья, лежавшие у порога, закружились вихрем. Он спешился на ходу, крепко привязал повод к столбу и с шумом вошёл в дом. Щёки его раскраснелись, глаза сверкали — я сразу понял, что произошло что-то важное. — Что случилось, Отец? — спросил я, откладывая в сторону свою работу. — Ты не поверишь! — он выдохнул, тяжело опираясь ладонями на стол. — В городе устраивают самую большую байгу за всю историю! Со всей округи собирают лучших скакунов, самых быстрых, самых выносливых! И знаешь что? — Он с улыбкой хлопнул меня по плечу. — Мы тоже участвуем!
— Байга… — протянул я, обдумывая услышанное.
— Да! — Отец шагнул ближе, заглядывая мне в глаза. — Самый длинный заезд — шестьдесят километров! Думаешь, Талисман потянет?
Я глубоко вздохнул. — Талисман силён, он справится, — сказал я наконец. Отец довольно кивнул, но вдруг заметил моё выражение лица и нахмурился. — Что-то не так? Я провёл рукой по волосам, собираясь с мыслями. — Отец… Я хотел сказать… Думаю, это будет его последняя байга.
Он резко поднял брови. — О чём ты? Я посмотрел в окно, туда, где за загоном ходил Талисман. Он не был тем резвым жеребцом, каким был раньше. Он не рвался вперёд, не гарцевал, не взбрыкивал, когда чувствовал приближение соревнований. В его глазах застыла тоска. — Ему не место здесь, — наконец сказал я. — Он скучает по свободе. По табуну. По степи. Я вижу, как он увядает.
Отец долго молчал. Затем медленно кивнул. — Талисман твой, сын, — сказал он, наконец. — Тебе и принимать решения.
Мы проснулись рано утром. Точнее, я так и не сомкнул глаз. Всю ночь пролежал, думая о предстоящем событии. Мысли метались, как резвые кони перед стартом: удастся ли Талисману выдержать такую дистанцию? Отец тихо открыл дверь, и вошёл в комнату. — Аманай, балам, вставай, пора собираться, — его голос был ровным, но я чувствовал в нём скрытое волнение. Я быстро оделся и вышел на улицу. Солнце только-только всходило, окрашивая небо в нежные розово-золотые оттенки. Ночная прохлада ещё не рассеялась, лёгкий ветерок пробегал по двору, трепля края моей куртки. Я направился в конюшню. Талисман стоял спокойно, будто ощущая моё состояние. В его глазах не было тревоги, только привычная гордость и достоинство. Я подошёл ближе и обнял его за шею. — Сегодня у нас будет трудный день, — тихо сказал я. — Лучшие жеребцы соберутся, чтобы определить самого быстрого. И это будет наша последняя байга. Талисман будто всё понял. Он вскинул голову и тихо фыркнул. Я улыбнулся и осторожно провёл рукой по его гриве. Отец тем временем вышел из дома, держа в руках седло. Оно было новое, с узорами, вырезанными на кожаных ремнях. — Вот, балам, — сказал он, протягивая мне седло. — Специально сделал для тебя. Лёгкое, удобное, крепкое. Я провёл ладонью по гладкой поверхности. — Рахмет, Отец!
— Сейчас приедет Марат на грузовике, он нас и отвезёт в город, — продолжил он. — А пока зайди в дом, поешь. Силы тебе сегодня пригодятся.
Я всегда считал наш город одним из самых красивых, хотя, если быть честным, других городов я видел только на картинках или по телевизору. Но даже этого было достаточно, чтобы любить его. Здесь было что-то особенное — может, знакомые улицы, широкие проспекты, шумные базары или старые дома с резными ставнями, которые, казалось, хранили в себе историю. Город жил своей привычной жизнью. Люди спешили по своим делам — кто на машине, кто на автобусе, кто быстрым шагом пересекал улицы, будто боясь потерять драгоценные секунды. Иногда мне казалось, что они ходят по кругу, потому что так принято, потому что в городе нельзя стоять на месте. Здесь всё двигалось — и машины, и трамваи, и даже воздух, наполненный гудками, голосами, шорохом шин по асфальту. Но сегодня этот ритм казался другим. Казалось, что даже улицы знали — сегодня не просто день, сегодня байга. Мы подъехали к ипподрому. Это был огромный комплекс с высокими трибунами, над которыми развевались флаги. Уже издалека я увидел афиши и баннеры: лица жокеев, гордые силуэты скакунов, призывные надписи о том, что сегодня состоится главное событие года. — Гляди-ка, — сказал отец, кивая в сторону входа. — Весь город, похоже, ждал этого дня. И он был прав. Несмотря на ранний час, возле ипподрома уже собирались зрители. Кто-то держал в руках бинокли, готовясь следить за заездами, кто-то просто болтал, предвкушая гонку. Мы вошли внутрь. Здесь царила особая атмосфера. В воздухе пахло свежеструганным деревом загонов, сеном, лошадиным потом. Жокеев было много. Все суетились, готовились, тщательно расчесывали гривы своих лошадей, заплетая в них тонкие косички, привязывали красные ленты на удачу. Я смотрел на них и чувствовал, как внутри меня нарастает волнение. — Иди, помоги Талисману, — сказал отец, — А я пока схожу за номером. Я кивнул и направился к нашему жеребцу. Талисман стоял в загоне, спокойно переступая с ноги на ногу. Он уже знал — скоро начнётся гонка. Я провёл ладонью по его шее. — Сегодня важный день, — прошептал я. — Сегодня мы должны показать, на что способны. Он поднял голову, его ноздри раздулись. Отец вернулся, протягивая мне белый номерок с крупными чёрными цифрами. — Держи, балам. Приколи на рубашку. По ипподрому разнёсся голос диктора: — Просьба пройти к старту всех участников аламан-байги на 60 километров! Его голос повторился трижды, перекрывая шум толпы.  Отец крепко обнял меня, будто передавая свою силу. — Ну вот, балам, пора. Будь осторожен, счастливого пути. Увидимся на финише, — сказал он, пожав мне руку. Я кивнул и, не сказав ни слова, направил Талисмана к старту. Ипподром гудел, словно огромный пчелиный улей. Повсюду люди — зрители, жокеи, судьи, помощники. Я никогда не видел столько глаз, устремлённых на меня и моего верного скакуна. Впереди у стартовой линии уже собрались участники. Жеребцы возбуждённо перебирали копытами, не терпелось сорваться с места. Все понимали — впереди 60 километров жестокой борьбы. Коням было тесно, они толкались, норовили вырваться, бестерпение передавалось наездникам. Некоторые скакуны проявляли буйный нрав: били задними ногами, вставали на дыбы, сжимали уши, злобно оскаливались, покусывая соседей. Их всадники изо всех сил пытались удержать их в узде, но не всегда удавалось — в толчее кто-то терял равновесие, кто-то ругался, кто-то поспешно поправлял седло. Напряжение висело в воздухе, как натянутая тетива лука. И вдруг всё затихло. Загорелся зелёный свет. Раздался резкий стартовый сигнал — и толпа сорвалась с места.  Грохот копыт сотряс округу. Сотни ног одновременно ударили по земле, поднимая в воздух густое облако пыли. Передо мной возникла только мелькающая стена хвостов, развевающихся в бешеном темпе. Мы с Талисманом на мгновение остались позади. Байга не про быстрый старт. Здесь важнее выдержка, сила, умение распределить темп на всю дистанцию. Впереди на первых секундах гонки начался настоящий хаос. Жеребцы не уступали друг другу ни шага, держались плотной группой, толкаясь боками, взбивая пыль. Видимость была практически нулевая, воздух наполнился горьким вкусом песка. Кто-то рванул вперёд, но его тут же догнали — гонка только начиналась, силы надо было беречь. И тут я заметил, как в этой густой завесе пыли некоторые наездники начали применять недобросовестные приёмы: кто-то незаметно ударял плетью соседского коня, кто-то толкал локтями жокеев. Один из них не выдержал, накренился в седле и с криком полетел вниз, исчезая в клубах пыли. Я пригнулся к гриве Талисмана, почувствовал, как его мышцы подо мной напряжены, как он рвётся вперёд. — Потихоньку, брат мой, потихоньку, — прошептал я, похлопывая его по шее. Я чувствовал, как Талисман постепенно набирает ход. Его дыхание стало ровным, мощные мышцы работали в такт моим движениям. Но я не спешил выпускать всю его силу, сдерживал, придерживал его за повод, ведь впереди было ещё много километров. Байга — это не просто скачки, здесь важен расчет, выдержка. К середине дистанции всадники начали растягиваться по кругу, уже не было той плотной массы, что на старте. Жеребцы сходили с дистанции — кто не выдержал темпа, кто-то обессилел. Мы с Талисманом держались в первой пятёрке, не позволяя себя обойти. Впереди меня мчался жеребец, похожий на Талисмана как две капли воды. Его движения, цвет масти, даже плавность бега — всё напоминало моего друга. Их когда-то родили от одной кобылицы, но судьба развела их по разным хозяевам. И теперь они снова встретились, но не как братья, а как соперники. Никто не хотел уступать. Усталость сковывала тело, дыхание становилось тяжелее, но мы шли дальше, держась только за счёт характера. Я лихорадочно искал глазами в толпе Отца. Мне был нужен его совет, его уверенный взгляд, который говорил бы: «Ты справишься». Но вместо этого я увидел двух наездников, которые сговорились и прижали меня с двух сторон. Они сбивали темп Талисмана, заставляя нас замедляться, не давая ни единого шанса на обгон. Вспомнив про дедушкину камчу, я выхватил её и без раздумий хлестнул одного из соперников. Тот вздрогнул, его конь дёрнулся в сторону, а следом и второй отстал. Мы вырвались вперёд. Теперь передо мной не было никого. Я видел только торчащие уши Талисмана, слышал его тяжелое дыхание, чувствовал, как его сердце стучит в одном ритме с моим. До финиша оставался всего один круг, но я не смел оглянуться назад. Позади грохот копыт. Позади соперники, которые готовы догнать и перегнать. Начался последний круг. Мы всё ещё были впереди, но я ощущал, как позади нас, словно тени, нависали соперники. Их жеребцы тяжело дышали, пытаясь настичь нас, а грохот копыт сливался в сплошной ритм, будто земля сама вибрировала от напряжения. Но Талисман… Он вдруг словно преобразился. Его дыхание стало ровным, движения лёгкими, а шаги — стремительными, будто он парил над землёй, не касаясь её. Открылось второе дыхание. Впервые за всю байгу я почувствовал уверенность в победе. Где-то сбоку, среди бурлящей толпы, я заметил Отца. Он нервно бегал вдоль линии, сжимая в руках свою старую камчу. Мне даже показалось, что он бежит вместе с нами, повторяя каждое движение Талисмана. И вот — финишная прямая. Я отпустил поводья. Талисман рванул вперёд с той скоростью, что заставила меня вжаться в седло. Ветер хлестал в лицо, но я слышал только одно — толпу. — Талисман! Талисман! Талисман!.. Имя моего друга, имя моего победителя, имя, которым гремел весь ипподром! Толпа кричала всё громче, всё сильнее! Но вдруг… Талисман резко остановился. Его ноздри раздулись, уши дрогнули, а глаза расширились, чёрные, как самая глубокая ночь. Он испуганно смотрел на трибуны, не понимая, что происходит. Он не знал, что это был крик триумфа, восторга, восхищения. Он просто испугался, как ребёнок, потерявшийся в шумной толпе. Я крепко сжал поводья и наклонился вперёд, прижавшись к его уху: — Всё хорошо, Талисман. Только вперёд! Я направил его голову к финишу. И он снова побежал. Финиш был совсем близко. Я снова лёгким движением направил голову Талисмана вперёд, и он, словно очнувшись от оцепенения, рванул к заветной черте. Последние метры растянулись во времени, но вот она – финишная лента! Я не сразу понял, что произошло. Толпа взревела так, будто гром разразился над ипподромом. Чьи-то руки подхватили меня, слёзы радости смешались с каплями пота на моём лице. Первым ко мне подбежал Отец. Он схватил меня в объятия, крепко, как никогда раньше. А потом шагнул к Талисману и обнял его, прижимаясь щекой к мокрой, покрытой пеной шее жеребца. Я вдруг заметил, что у него на глазах стояли слёзы. От счастья он даже не мог говорить. Просто улыбался, прыгал, как ребёнок, обнимая то меня, то Талисмана, снова и снова повторяя что-то невнятное. Я никогда не видел его таким. Никогда. — Воды… — только и смог я произнести, чувствуя, как пересохшее горло сдавливает каждое слово. Кто-то протянул мне бутылку с водой. Глоток… потом ещё один. Никогда в жизни вода не казалась мне такой вкусной. Она текла по горлу, наполняя каждую клеточку моего тела жизнью, возвращая силы. Я огляделся. Для одних этот день стал днём великой славы, для других — днём великого поражения. И правда говорят: у победы много братьев, а поражение всегда сирота. Я посмотрел на Талисмана. Его ноги дрожали, как и всё его тело. Тяжело ему пришлось сегодня. Его накрыли старой кашмой и повёли прочь от суеты, туда, где было спокойнее. На пути я заметил Ботагоз. Она прихрамывала, ковыляя за Нурланом. Тот, как всегда, что-то ворчал себе под нос, недовольно размахивая руками.
Послышался звук мотора. Сначала приглушённый, затем всё отчётливее пробивающийся сквозь осеннюю тишину. Я приоткрыл глаза. По раскисшей дороге к нам медленно приближалась белая машина. Грязь липла к её колёсам, и с каждым оборотом они будто утяжелялись. За рулём сидел Отец, а рядом — Марат. Их лица, сияющие радостью, были видны даже сквозь лобовое стекло, на котором оседали мелкие капли моросящего дождя. Машина остановилась, взметнув грязную жижу. Отец первым открыл дверь, вышел и, подняв воротник плаща, сказал: — Аманай, ты выиграл главный приз.  Я растерянно посмотрел на него, а потом перевёл взгляд на машину. Она была белоснежной, новенькой, с гладким, ещё пахнущим заводской краской кузовом.  — Отец… но ведь я ещё ребёнок… — Конечно, — кивнул он. — Но приз остаётся в семье. Будешь ездить, когда придёт время. А пока просто знай — ты это заслужил. Марат подошёл ближе, заглянул в салон и восхищённо присвистнул: — Ух ты! Вот это да!
Ближе к вечеру мы вернулись домой. Солнце медленно уходило в закат, словно прощаясь с нами до завтрашнего утра. Отец на новой машине приехал раньше, а мы с Маратом несколько раз останавливались по пути, чтобы проверить Талисмана, который ехал в кузове. Около дома собрались люди – соседи, друзья и просто те, кто хотел искренне поздравить нас. Отец пригласил всех в дом на чай. За столом он с воодушевлением рассказывал о байге, о том, как это было трудно и захватывающе. Время пролетело быстро, и я не заметил, как задремал. Когда я проснулся, в доме было тихо. Гости давно разошлись. Я прошёл в прихожую и увидел отца – он уснул на диване. В руках он крепко сжимал мамину фотографию. Я осторожно накрыл его одеялом. На лице отца было что-то, что трудно было описать – смесь усталости, счастья и чего-то ещё, глубоко спрятанного в его сердце.
Лучи солнца пробивались сквозь небольшие щели в старой, выцветшей занавеске, мягко касаясь моего лица и согревая его своей теплотой. Я ещё немного понежился в их ласковом тепле, прежде чем аккуратно сполз на пол и потянулся за одеждой. На улице Отец чистил Талисмана. Его движения были неторопливыми, бережными. Жеребец стоял смирно, тяжело дыша после вчерашней гонки. Отец провёл рукой по его шее, словно стараясь запомнить каждый изгиб, затем снял уздечку и погладил его по морде. — Ну, Талисман, ты своё дело сделал, — тихо сказал он. — Теперь отдохни. Талисман фыркнул, поводил ушами, словно слушая эти слова. Я осторожно прикоснулся к его боку, чувствуя, как под кожей перекатываются мышцы. Он был уставшим, но гордым. — Иди, друг, — выдохнул я. Мы сделали шаг назад. На мгновение Талисман замер. Затем встряхнул гривой, сделал круг вокруг нас и резко сорвался с места. Он рванул вперёд, вздымая копытами утреннюю пыль, и понёсся в сторону табуна. Ветер подхватил его гриву, осеннее солнце заиграло бликами на его гладкой шкуре. Казалось, что даже его тень не успевает за ним. Я смотрел, как он мчится в степь, смешиваясь с другими лошадьми. Он не оборачивался. Ему больше не нужны были поводья, не нужен был всадник. Он был свободен.
Почти все свободное время я проводил в табуне. Часами заглядывался на Талисмана, наблюдал, как он двигается — гордый, независимый, словно не принадлежал никому. Он всегда держался немного в стороне от табуна, но стоило кому-то приблизиться, как Талисман, высоко запрокинув хвост, мгновенно отгонял остальных. Он покусывал кобыл за шею, загоняя их вглубь степи, а жеребцы с уважением уступали ему дорогу. Наша жизнь вернулась в привычное русло. Мы снова пасли табун, и Талисман, как прежде, был нашим верным помощником. Теперь уже без уздечки, без поводьев — он сам знал, что делать. Отец лишь кликал его, и Талисман, гордо вскинув голову, бросался выполнять свою работу. С появлением новой машины Отец стал чаще ездить в город. Он продавал мясо, седла и уздечки, сделанные своими руками, а возвращаясь, привозил с собой что-нибудь вкусное. Иногда это были сладкие ириски, иногда горячие лепёшки, пропитанные запахом городской пекарни. По вечерам Отец садился у очага, доставал домбру и начинал играть. Звуки струн, сначала медленные, потом всё быстрее, заполняли наш дом. Я сидел рядом, молча, слушал, вглядываясь в его лицо. В эти минуты он словно становился другим человеком — не тем, что бегает по хозяйству, не тем, что торгуется на базаре, а кем-то из прошлого, из тех времен, когда не было ни машин, ни суеты. Как бы ни менялась жизнь, как бы далеко мы ни уезжали, всегда будет степь, будет табун, будет Талисман. И всегда будет этот вечерний звук домбры, в котором — всё, что дорого сердцу.
В скачках мы больше не участвовали. Теперь мы сидели на трибунах, среди других таких же зрителей, чьи годы побед и поражений остались позади. Мы смотрели, как молодые жеребцы выходили на старт, как их всадники поправляли стремена и натягивали поводья. Люди кричали, болели за своих, азарт кипел в воздухе. Мы с Отцом тоже кричали, подбадривали лошадей нашего аула, но в душе неизменно сравнивали их с Талисманом. Ни один не обладал тем же несгибаемым духом, той выдержкой, которую он проявил в своей последней гонке. Время не щадило никого. Оно уносило настоящее, оставляя его нам лишь в воспоминаниях. Мы не замечали, как за годом год сменялись времена года. Как зима заносила аул сугробами по самые крыши, как весна бурлила половодьем, унося мостки через речку, как летний зной гнал табуны в редкие тенистые рощи, а осень золотила степь и наполняла воздух терпким запахом увядающей травы. Но больше всего перемены чувствовались дома. Отец стал слабеть. Его руки, когда-то крепкие, способные одним движением натянуть подпругу или уверенно держать поводья даже самого норовистого жеребца, теряли силу. Он всё чаще сидел на завалинке, глядя вдаль, и всё реже выходил в табун. По вечерам он всё так же играл на домбре, но теперь его пальцы путались в струнах, а голос, когда он начинал петь, был хриплым и уставшим. Я пытался уговорить его поехать в больницу, но он только качал головой: — Как я тебя одного оставлю? Кто о табуне позаботится? Так вся работа легла на мои плечи. Теперь я сам ухаживал за лошадьми, перегонял их с пастбища на пастбище, подковывал, проверял сбрую. Я привык, но иногда, в тишине степи, ловил себя на мысли, что мне не хватает Отцовского голоса, его уверенных движений, его коротких, но мудрых советов. Время шло, и я замечал, что старость пришла не только к Отцу. Талисман тоже менялся. Когда-то он держался особняком от табуна, не подпуская к себе никого, но теперь его окружали молодые жеребцы. Они уже не уступали ему дорогу, как раньше, а иногда даже отгоняли его от водопоя, заставляя ждать. В мире животных нет уважения к седине — есть только сила. А сил у Талисмана становилось всё меньше и меньше. Я видел, как он вздрагивает, когда его толкает молодая кровь, но не отвечает. Как уже не может отгонять жеребят от корма, как его некогда сильные ноги начали дрожать после долгого перехода. Но самое болезненное было другое. Как-то раз я увидел его в одиночестве, стоящего на холме. Он смотрел вдаль, в степь, где за горизонтом скрывалось прошлое. Его грива уже не развевалась на ветру, как прежде, а висела тяжелыми прядями. Он не вздрагивал ухом при каждом шорохе, не держал гордо голову.
Однажды, как обычно, я приехал проверить табун. Лошади стояли тихо, почти неподвижно, только изредка поводя ушами. Обычно они вели себя так, когда поблизости чувствовали опасность. Я насторожился, огляделся вокруг, вглядываясь в даль, где ветер гонял пыль над степью. Никого. Ни волков, ни чужих всадников. Но что-то было не так. И тут я понял — не хватало Талисмана. Внутри сжалось сердце. Подгоняя коня, я поехал вдоль степи, зовя его по имени. Только ветер отвечал мне, унося мой голос вдаль. Наконец, я увидел его. Он лежал на окраине пастбища, на том самом холме, где любил встречать рассветы. Его мощное тело, некогда полное силы, теперь казалось маленьким и хрупким среди бескрайней степи. Я спешился, медленно подошел и опустился на колени рядом. — Талисман… — мой голос дрожал. Он лежал на боку, его грудь мерно поднималась и опускалась, но дыхание было тяжёлым, прерывистым. Глаза его были полуоткрыты, но он смотрел на меня, словно ждал. Я провёл рукой по его шее, почувствовав, как под кожей едва заметно дрожат старые, когда-то могучие мышцы. — Я здесь, Талисман… — прошептал я, поглаживая его лоб. Его уши чуть дрогнули, он словно хотел поднять голову, но не смог. Вместо этого он глубоко вздохнул и медленно опустил её на траву. Я услышал, как за моей спиной что-то зашуршало. Это кобылы подошли ближе, окружили нас, стояли, молча, будто провожая старого вожака. Талисман снова вздохнул, его тело дрогнуло, и я почувствовал, как его тепло начало медленно угасать. Я видел, как стекленеет его взгляд, как уходит из него жизнь. — Нет… Талисман… — я наклонился ближе, но он уже не слышал. Я сидел рядом, сжимая в руках его гриву, не в силах отпустить. Степь была тихой. Только ветер ласково качал траву, словно напевая ему последнюю колыбельную. Я долго сидел рядом, чувствуя, как холод проникает под одежду, но не в силах уйти. Боль накатывала волнами, сжимала грудь, отдавала тупой ноющей пустотой. Талисман ушёл…
Когда я вернулся домой и рассказал Отцу, он, молча, кивнул, но я видел, как его взгляд потускнел, а плечи, казавшиеся всегда такими широкими и крепкими, опустились. — Он выбрал своё место, — только и сказал Отец. Мы похоронили Талисмана на вершине холма, с которого он так любил наблюдать за табуном. Отец долго стоял у могилы, молчал, глядя вдаль. Я знал, что он прощается с ним не только как с верным конём, но и как с частью своей жизни, с воспоминаниями, с чем-то, что уже не вернуть. С того дня Отец стал слабеть на глазах. Болезнь приковала его к постели, но на этот раз он почти не боролся.
Власть в табуне перешла сыну Талисмана, такому же, как и его отец, чёрной масти, похожему на него как две капли воды. Он вырос статным и гордым жеребцом. Но было в нём и нечто особенное: когда он шёл, его шаги, словно переходили в лёгкий танец, будто он не просто двигался, а вплетал ритм ветра в каждый свой шаг. — Цыган, — задумчиво сказал Отец, наблюдая, как молодой жеребец возглавляет табун. — Пусть будет Цыган. Смотри, как пляшет! С тех пор в табуне установился новый порядок. Цыган взял на себя роль вожака, отгонял чужаков, защищал кобыл, а молодые жеребцы почтительно отходили в сторону, признавая его силу. Он не уступал Талисману в норове и выносливости, а временами казалось, что даже превосходил. Отец, хоть и слабел, часто просил меня рассказывать о Цыгане. В его глазах загоралась искра, когда он слышал о том, как жеребец гоняет стреноженных кобыл, как нападает на чужих жеребцов, как одинокий силуэт чёрного коня вырисовывается на закате. — Он продолжит его род, — шептал Отец. — Вот увидишь, он будет таким же верным, как Талисман…
Вечером я возвращался домой после очередной проверки. Отец сидел на крыльце. Небо хмурилось, сгущая тучи над головой, сверкая молниями. Дождя не было, но его запах врезался в нос. — Отец, почему вы так легко одеты? Опять простудитесь. Совсем себя не бережёте, — спросил я, присев рядом с ним на крыльцо. Отец взглянул на меня грустными глазами и сказал: — Да, балам! Как близко то, что кажется далёким… Я посмотрел на него, не сразу понимая смысл его слов. Отец долго молчал, глядя куда-то вдаль, туда, где за горизонтом пряталось солнце. Ветер шевелил его седые волосы, и в этот момент он казался мне совсем другим — не таким, каким я привык его видеть. — О чём вы, Отец? — тихо спросил я. Он вздохнул, потянулся рукой к своей старой, потрескавшейся куртке и застегнул её дрожащими пальцами. — О времени, балам… — наконец ответил он. — Когда ты молод, оно кажется бесконечным. Думаешь, что впереди ещё долгие годы, что всё успеешь… А потом оглядываешься — и всё уже позади. Он отвернулся, словно не хотел, чтобы я увидел, как в его глазах блестит влага. — Мы всегда куда-то спешим, — продолжил он. — Думаем, что завтра будет время. Завтра скажем добрые слова, завтра обнимем родных, завтра навестим стариков. А потом вдруг понимаем, что этого "завтра" уже не будет… Ветер усилился, и я, не зная, что сказать, просто накрыл его плечи своим плащом. Отец благодарно кивнул, но взгляд его оставался устремлённым вдаль. — Пора в дом, Отец, — мягко сказал я. — Скоро дождь пойдёт. Он медленно встал, но перед тем как войти, задержался на пороге, ещё раз взглянув в сторону табуна. — Помни, балам, время — наш самый ценный дар. Не трать его зря… Отец встал и вошел в дом. В тот момент я не понял его слов. Они повисли в воздухе, как эхо далекого прошлого, словно предупреждение, которое я не смог расшифровать.
Утром я проснулся рано. Дом был наполнен тишиной, слишком густой, слишком непривычной. Я подошел к комнате Отца и тихонько приоткрыл дверь. Он лежал на своей постели, лицом к окну. В его руках, была мамина фотография. Мне казалось, что он просто спит. Но комната была слишком холодной, а сам Отец… слишком неподвижным. Я сделал шаг, потом другой. Позвал его. Тишина. Я замер. Сердце билось так громко, что, казалось, его звук заполнял всю комнату. Я протянул руку, коснулся его плеча. — Отец.… Но его большое, доброе сердце уже не билось. В этот момент все рухнуло. Я медленно опустился на колени, и вместе со мной разрушились все мечты о нашем безоблачном будущем. Боль хлынула такой волной, что я не мог дышать. Я закрыл лицо руками, но слезы текли сквозь пальцы. За окном хмурилось небо. Ветер раскачивал ставни, принося с собой запах дождя. Мир словно понимал мое горе — тяжелые серые облака давили на землю, и первые капли дождя падали в такт моим рыданиям. Но слезами горю не поможешь. Надо было собрать силы и придать Отца земле, как того требует наша религия. Машина, на которой он так любил ездить в город, была поспешно продана. Из города приехала тетя Камила, собрались друзья Отца, соседи, те, кому была небезразлична смерть хорошего человека. Дом наполнился людьми, но внутри меня было пусто. Наутро третьего дня, когда солнце только пробивалось сквозь тяжелые серые облака, в наш дом пришли аксакалы аула. Их лица были строгими, исполненными спокойной мудрости, а в глазах — тень печали. Они проделали омовение Отца, с особым почтением и бережностью касаясь его тела. Каждый их жест был наполнен значением, в каждом движении ощущалось уважение к ушедшему. Мулла читал молитвы, голос его был ровным, проникновенным, будто соединяющим этот мир с тем, что лежит за гранью. Звуки арабских слов лились мягко, заполняя стены нашего дома священной тишиной. Затем Отца окутали в кафан — белый, легкий, как ветер, последний покров земного пути. Когда настало время жаназы, все, кто пришел проститься, не уместились в доме. Мулла принял решение провести обряд на улице. Выйдя за порог, я увидел, сколько людей пришло. Они стояли, молча, с печалью в глазах, с руками, сложенными перед собой в молитве. Когда молитва была завершена, Отца подняли на руки и понесли. Я шел рядом, но не слышал шагов. Только голос муллы, читающего аяты Корана, сопровождал его в этот последний путь. Время будто растянулось. Дорога казалась бесконечной. Я знал, что впереди тот миг, после которого нет возврата, но разум отказывался это принимать. Когда тело Отца предали земле, люди еще постояли немного. Говорили тихо, переговаривались, утешали друг друга. Потом, один за другим, они стали уходить. Постепенно вокруг стало пусто. Остались лишь тишина, земля и я.
 
Я встал и пошел домой. Теперь я был один. Человек, который научил меня всему, теперь покоился в земле. Теперь он был вместе с мамой, с той, по которой скучал долгие годы, с той, кого любил так преданно и беззаветно. Я вспомнил, как часто он сидел на крыльце в одиночестве, глядя в небо, будто надеясь увидеть ее там, среди звезд. Теперь они снова вместе. В доме было по-прежнему много людей. Гул голосов, приглушенные разговоры, вздохи, звуки посуды. Я шел сквозь этот шум, но ничего не слышал, словно находился в каком-то ином, далеком мире. Я видел, как некоторые опускали головы, встречаясь со мной взглядом. Они хотели что-то сказать, но слов не находилось. Проходил мимо людей, но не видел их лиц. Среди гостей были те, кого я знал, но многие лица я видел впервые. Они пришли, чтобы отдать дань уважения Отцу, но мне от этого не становилось легче. Я тихо прошел в свою комнату, прикрыл за собой дверь и обессилено рухнул на кровать. Уткнувшись лицом в подушку, я понял, что потерял свою опору в этом мире. Все, на чем держался мой небольшой мир, потеряло смысл. Пустота. Я вдруг осознал, насколько Отец был дорог мне. Я закрыл глаза, но передо мной стояло его лицо. Улыбающееся, строгое, родное. Я слышал его голос, чувствовал тепло его руки, помнил, как он учил меня седлать коня, как рассказывал истории у очага, как смеялся. Мои мысли прервала открывшаяся дверь. В комнату вошла тетя Камила. Она постояла в проеме, словно колеблясь, а затем тихо подошла ко мне и села на край кровати. — Аманай, милый, ты ведь с утра ничего не ел, — мягко сказала она, внимательно разглядывая мое лицо. Я отвернулся, уткнувшись в подушку. — Не хочу, тетя… Устал… — мой голос звучал глухо, словно не принадлежал мне. Она вздохнула, провела теплой ладонью по моей голове, как когда-то делала мама. — Ты не должен оставаться один в таком состоянии, балам, — ее голос дрогнул. — Давай поешь хоть немного, мне будет спокойнее. Я сжал пальцы в кулак, ощущая, как внутри поднимается тяжелая, тягучая волна. — Тетя, оставьте меня, прошу… — выдавил я, не поворачиваясь к ней. Она помолчала, словно собираясь с мыслями, потом медленно поднялась и направилась к двери. Уже на пороге остановилась. — Завтра с утра я уезжаю в город, — сказала она, стараясь держать голос ровным. — Но возможно на выходные приеду. Если решишь… если захочешь, приезжай ко мне. Я слышал, как она копается в кармане, затем шаги снова приблизились. Тетя протянула мне сложенный лист бумаги. — Здесь адрес. Подумай, Аманай, ладно? Я молча взял бумажку. — Ты не один, помни об этом… — добавила она и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Я сжал тонкий клочок бумаги в ладони. В нем было всего несколько строчек.
Зима пришла неслышно, рассыпая искристый снег на поля и леса, укутывая землю в белоснежное покрывало. Деревья стояли в безмолвии, словно застыл сам воздух, а морозные узоры на окнах рисовали причудливые картины. Ветер мягко покачивал заснеженные ветви, и казалось, что сама природа затаила дыхание. Птицы уже улетели в теплые края, оставив после себя пустое, молчаливое небо. Прошло два месяца со дня, когда не стало Отца. Мне казалось, что время застыло, а я остался в прошлом, где его голос еще звучал в доме, где его руки уверенно правили табуном, где его запах все еще витал в воздухе. Каждый уголок здесь напоминал о нем. Деревянные стены дома хранили его дыхание, старая посуда на полке будто ждала, когда он вновь возьмет ее в руки. Его одежда висела на вешалке, как будто он мог в любой момент войти в комнату, улыбнуться мне и сказать что-то простое, обыденное. В этом доме, на этих тропинках, среди этих стен он все еще был рядом. Я чувствовал его присутствие в каждом звуке, в каждом предмете, в каждом уголке двора. Вода в колодце, солнце над крышей, стук створки старого окна — все будто хранило его дыхание. У времени никогда не выиграешь. Говорят, оно лечит, но это не так. Оно просто учит жить с болью, заставляет привыкнуть к пустоте, которую уже ничем не заполнить. Время не стирает воспоминания, не приглушает тоску — оно лишь отдаляет нас от прошлого.
Утром я вышел к табуну и стоял на краю пастбища, вглядываясь в наших лошадей. Цыган, гордый и сильный, ходил в отдалении, внимательно следя за мной. Теперь он правил табуном. Он вырос в сильного, гордого жеребца и унаследовал от Талисмана не только масть, но и непокорный дух. Я провел рукой по его теплой шее, заглянул в умные, темные глаза. — Теперь все зависит от тебя, — прошептал я, гладя его гриву. Я передал табун надежному человеку — табунщику по имени Ермек. Он был добрым, опытным и понимал лошадей так же, как Отец. Я знал, что они будут в хороших руках. — Спасибо за доверие, Аманай, — сказал он, сжимая мою руку. — Не переживай, я позабочусь о них. После обеда я сложил свои вещи, бросил последний взгляд на родной дом. Он стоял в тишине, укутанный снегом, и в мягком свете луны казался частью вечности. Сунул в карман сложенный листок бумаги с адресом, который оставила мне тетя Камила. Оглянулся напоследок. Подойдя к двери, я провел рукой по теплому дереву, в последний раз вдохнул знакомый запах родного очага и, не спеша, закрыл замок. Ключ спрятал в карман. Возможно, когда-нибудь я вернусь.
Я сделал шаг вперед, и снег тихо заскрипел под ногами.