Хрупкая жизнь. Глава 3

-Выпьем не чокаясь. Поминаем раба божьего Вову...
Трое мужчин средних лет подняли рюмки с водкой и в миг опрокинули их в себя - ловко и умело, как это делали раз в два месяца на протяжении многих лет.
Один из них, рыжий, хрустнул солёным пупырчатым огурцом, сок брызнул по подбородку. Он зажмурился от удовольствия.
-Отличная закуска - настоящие бочковые! Такие идеально идут в рассольник.
Другой мужчина потянулся к нарезанному салу. Третий мрачно смотрел на бутылку и сказал, что после первой не закусывает.
-Что хотелось сказать… Грешником он был, не более чем мы все. Но всё же… зря он это. Самоубийство грех. Большо-о-о-о-й грех.
-Может болел?..
-Он бы сказал кому-нибудь из нас. Депрессия – да, была, пожалуй. Настроение ниже плинтуса. Разговоры дурацкие. О бесполезности существования.
-Да, что-то такое было. Его всегда тянуло на такие разговоры.  В последнее время часто.
-Нас всех тянуло. Вспомни школу, старшие классы.
-Давайте, ещё по одной, не чокаясь...
Некоторое время друзья помолчали, задумчиво жуя.
 
-Я вот думаю, мужики, в нашем возрасте философствование неуместно. Есть у нас на работе мастер – толковый мужик, но временами...  мизантроп. У него жена, дети умные - учатся в универе на бюджетном. Есть квартира, машина, дом в деревне, гараж. Вторую квартиру недавно купил; пока сдаёт, потом собирается между детьми поделить. …Но нытик он – страшный. Всё всегда плохо: и в стране, и в мире, и лично у него.
Временами он задаётся вопросом: ради чего мы живём? Неужели для того, чтобы вкусно пожрать, поспать, заработать, съездить в отпуск?.. Глупо!
-Почему глупо? Обычные плотские радости – куда без них? Не так уж и глупо задаваться такими вопросами.
-В нашем-то возрасте?! Вот он всю жизнь работал на двух – трёх работах, обеспечивал семью, давал детям образование. Дети нормальные – учатся, стремятся к чему-то. Что ещё надо?.. Разве для нас всех это не важные цели, ну вот хотя бы дети, а? Скажи?
-Важные. У него просто когнитивный диссонанс – теперь это так называют. Когда человек достигает чего-нибудь, наступает период насыщения, как в петле гистерезиса, в физике. И ничего не хочется. Вот он смутился, растерялся...
-Нет, ну так же нельзя! В нашем возрасте…
-Возраст?..  Да что ты всё заладил про возраст?! Явление насыщения (или пресыщения) нормально для критически думающего человека. Конечно, обыватель обычно плывёт по течению, не ставя никаких особых целей. А этот, твой, на другом уровне – он вырастил сына, построил дом, посадил дерево и не успокоился, точнее, не хочет успокаиваться, почувствовав, что может больше. Кто-то ведь живёт всю жизнь, ставя перед собой новые и новые цели. Твой мастер растерялся, потому что у него нет никакой новой цели, или он её не видит пока из своей зоны насыщения...
-Да ладно, бог с ним с мастерюгой. Вова-то наш где сломался? Что ему не хватало своей петле? Как ты там назвал?..
-Трудно понять. Мы все так, последнее время, отдалились. Встречаемся редко, говорим мало...
 
Выпили ещё по одной.
-Он всё сетовал на несправедливость жизни. Хотел понять, как получается, что страдают невинные души, случайные люди, дети... Куда смотрит бог, если он есть? И услышал неожиданный ответ.
-Какой?
-Бог – это не про справедливость. Бог есть любовь.
-Ты это серьёзно?
-Не я это. Это профессор богословия Лосинов. Я слышал его по телевизору, хмыкнул, забыл. А Вовка не забыл, долго возмущался, я не мог его успокоить. «Как же так? Как мы можем простить гибель невинного ребёнка? И ради чего?»
-Какая-то богословская казуистика. Терпеть не могу религиозных философов!
-Понимаешь, они разделяют понятия справедливости и любви...
-Непонятно мне это тоже, Андрей. Любовь безусловна, следовательно она может быть несправедлива – ладно, допустим. Но с другой стороны: как мы можем любить Бога, если он несправедлив и допускает гибель невинного? Как вообще можно утверждать, что Бог любит всех: и невинную жертву, и её губителей? Что это за бред?..
-Невинная жертва – жертва искупительная, насколько я понимаю христианство. Это мучение нам за грехи наши. Невинный попадает в рай, где будет встречен Богом!
-Ты сам-то веришь в это?.. А если рая нет?.. Понятно, это могло стать разочарованием, но только ли эта богословская философия? У Володи-то что в жизни могло случиться?..
 
Выпили ещё. Закусили. Помолчали.
-Что могло? Может что-то с женой, с Линой...
-Может. Про жену он вообще старался ничего не говорить. Догадываюсь, что жили они плохо. А вот дочь...  Кстати, дочь может что-то знать.
-А какие у него были отношения с дочерью?
-Нормальные. Во всяком случае он любил её... Василина, кажется, или Василиса?
-Василиса.
-Так может с дочерью поговорить? Сколько лет ей теперь?
-Маленькая. Лет 10-12.
-Нет. Ей уже 15, не меньше. Но как с ней поговоришь – она с матерью всё время, с Линой...
-Можно встретить её возле художественной школы. Андрей, она же там возле вашего дома школа эта, чуть ли не во дворе у вас.
-Я там гуляю с собакой, но что-то давно её не видел, – отозвался Андрей. –Месяца два, а то и больше. Может бросила рисование.
-Выпьем?
-Наливай!..
 
-Вот что, мужики: а надо ли нам в это всё лезть?
-Лезть не надо. Докопаться до истины при случае – почему бы и нет? Записки он не оставил. Так что, Андрей, будет возможность поговорить с Васей – поговори...
-Хорошо.
 
 
Василиса не любила, когда её называли Васей. Но терпела. Единственный человек, которому она прощала такое обращение был недавно умерший отец. Что с него взять: несчастный, забитый жизнью человек! Он вызывал недовольство Василисиной матери, бабушки, родственников. Василиса не понимала любит она отца или нет; его ей было просто жалко. Когда отца долго не было с работы, она чувствовала, что дома чего-то не хватает; когда он был дома была тревога другого рода – вдруг опять поругаются. Василиса прислушивалась к звукам на кухне, в спальне, в зале. Лучшее, что могло произойти – тишина, разговоры вполголоса у телевизора, или просто храп отца в кресле. Но чаще всего были разговоры на повышенных тонах, переходящие в крик, хлопанье дверями и потом мёртвая, разъедающая душу неизвестностью, тишина.
 
Теперь, когда отца не стало, кроме пустоты появилось новое чувство – чувство вины. Вины перед отцом, которого она, ещё девчонка, могла бы удержать от самоубийства, если бы они были чуть ближе друг к другу.
«А ведь правда, слушай я поменьше маму, могла бы облегчить жизнь отцу. И как-то попытаться примерить их.
Была ещё и бабушка:
-Инженееер, - презрительно выговаривала она. -Да уж лучше бы слесарем вкалывал, всё толку больше и деньги бы приносил.
Она всегда подливала масла в огонь. После её язвительных замечаний напряжение в семье росло.

Денег действительно не хватало. Василиса чувствовала это, когда сравнивала свои наряды с одеждой школьных подруг. Видеть усмешки за спиной было унизительно, но ещё более унизительно услышать от матери: «Твой папа – лох. Поэтому новой куртки у тебя пока не будет. Как-нибудь до зимы перебьёшься. Да и сапоги побереги...»
Сказала она это нарочно громко - так чтобы отец, дремавшей в кресле, услышал это. И он услышал... Она старалась сделать ему больно. Потом была ссора, крики, перекошенные злобой лица.
Василиса проглотила обиду за отца, но и себя ведь тоже было жалко. В разговоре с подругами, хваставшимся обновками, у неё сорвалось: «Мой папа – лох. Поэтому новых вещей у меня долго не будет. ...Как я их всех ненавижу!»

В какой-то момент Василиса поняла, что надеется ей не на кого и пробивать дорогу в жизни она будет сама.
Мама? Она занята только собой, свой личной жизнью. Она считает, что ещё может удачно выйти замуж и что-то поправить в своей жизни. А ей она сказала: «Хочешь чего-то добиться – учись лучше, может быть поступишь на бюджет. Оплачивать учёбу в институте я тебе вряд ли смогу. …Может удачно выйдешь замуж. Но это маловероятно: ты не красавица, хотя… Что-то в тебе есть. Да, но на нынешних мужиков надеется не стоит. Взять, к примеру, твоего отца…»

Опять отец. Отец, отец, отец… Такое впечатление, что все беды жизни матери от отца, от неудачного брака с ним. И все беды, все неудачи её подруг – ей всё напоминало отца, которого она, надо - не надо, приплетала как пример неудачника…

Странная штука – жизнь. Василиса не видела в отце неудачника.
Она вспомнила, как однажды, в присутствии подруги отозвалась об отце не очень лестно. Марина, подружка и соседка по парте, наорала на неё…
«Твой папа? Ты так о своём отце?.. Да у тебя самый лучший, самый заботливый папа! Помнишь, как мы промокли во время грозы, а он загнал нас в твою комнату и заставил переодеться? Сам в это время забрал наши джинсы, блузки и прогладил их горячим утюгом. Чаем нас горячим напоил…»
«А мой папа, когда я родилась, сказал – ну вот ещё одна давалка на свет появилась! Представляешь?»
«А ты откуда знаешь?..»
«Со слов мамы, конечно…»
«Ну вот видишь – со слов мамы…»
«Ну и что? Ты ведь тоже судишь своего отца со слов мамы. И бабушки. А что плохого ты могла бы сказать о нём сама?»

Василиса задумалась. Действительно, что? Он не пил, не изменял маме. С деньгами бывали проблемы, но ведь так жили многие – большая часть семей из класса перебивались от получки до получки. Скандалы с матерью? Тут ещё надо разобраться, кто виноват.

Художественную школу придётся бросить. Денег оплачивать её нет, тем более что поддерживал Василису в освоении искусства рисунка только отец. Теперь, когда отца не стало, рисование как-то потеряло смысл. Рисовать с ним было интересно: он похваливал дочь, давал советы, предлагал сюжеты. Даже искал для неё литературу.
Мама сказала: «Рисуешь ты неплохо, да, но что дальше? Ну выучишься ты и кем будешь? Великим художником вряд ли, успешным галеристом – тоже сомнительно. Везде связи нужны и деньги. А вот учителем рисования – это пожалуйста!»
«На зарплату учителя не проживёшь, если только муж не будет обеспечивать тебя. Иди в экономисты, изучай бухгалтерию, аудит, может банковское дело».
«Но мне это не интересно…»
«Ну тогда может быть в медицину, стань специалистом, которых всегда не хватает. Стоматологом, к примеру. Они сейчас хорошо зарабатывают».
Василине были неприятны эти разговоры, потому что мать всё время напоминала: отца нет, на поддержку бабушки рассчитывать не приходится, она одна образование Василисы может не потянуть. Это подавляло, вызывало постоянное чувство тревоги.


Наблюдать за людьми, наверное, интересно, если бы я мог как-то общаться с ними живыми, как-то влиять на их жизнь. Люди проходили мимо меня, даже сквозь меня. Значит я должен научиться подавать о себе какие-то знаки, как это получилось с воздушным шаром и теми девчонками на скамейке у Оперного. Так я решил для себя перед тем, как взмыть в высоту над городом…

Осмотрелся. Темнеет. Осенний город зажигает огни. Я долго смотрел сверху на набережную Оби, привокзальную площадь, но в конце концов вернулся в центр к Оперному. Мне показалось, что внутри театра случится что-то важное для меня.  Может быть, там будут знакомые люди...
Попасть внутрь нетрудно. Всё узнаваемо. Огромный гардероб, зеркала, много покрытых лаком старых деревяных панелей.
Что-то шевельнулось в омертвевшей душе…

Начало семидесятых. На улице мороз, окна покрыты толстым слоем узоров. Нас, младших школьников, привезли на детский балет и в этом театре мы впервые. Мы просто ошалели от красоты и простора театра-дворца: бегаем по тёмным пустым переходам вдоль верхнего и нижнего амфитеатра. Играем в догоняшки, а нас ловят старушки - билетёрши. На нас почти кричит вполголоса молодая училка, хотя глаза её смеются… Весело.
 
Вот он – большой зал, освещённый огромной люстрой, с верхним и нижним амфитеатром, партером, оркестровой ямой и огромной сценой. Вспомнилась лекция о театре – было время, когда на сцене мог поместится весь Большой Театр Москвы. Театр строился с размахом в эпоху сталинской гигантомании.
По-настоящему я так и не полюбил балет и оперу, но полюбил этот театр, само здание, напоминавшее сказочный замок. Москвичам здание сзади напоминало элеватор, но они-то просто зажрались со своей архитектурой, а наш город - молодой. С детства задирал голову, рассматривая изображения на куполе, саму люстру; античные статуи вызывали неподдельный интерес; жаль, что к ним близко не подобраться. И конечно же оркестровая яма, издававшая удивительно чистые, какие-то природные звуки при настройке инструментов. Она тоже манила тайной.
Сейчас я призрак, я могу проникать в любые уголки театра, в артистические уборные, даже в душевую балерин, но ничто не вызывает живого интереса, тем более восхищения. Ничто…
А жаль…

Люди в театре одеты не так, как во времена моего детства. Кто-то в свитерах и джинсах, кто-то в деловых костюмах. Некоторые молодые женщины всё же пришли в красивых вечерних платьях с открытой спиной или декольте; они даже меняют уличную обувь на туфли. Такие женщины как правило имеют прекрасную фигуру и смотрятся бриллиантами в речной гальке. Спутники этих женщин - солидные мужчины в дорогих костюмах: крупные бизнесмены или чиновники. Они почти всегда значительно старше своих женщин…

Большой зал постепенно заполнялся людьми. В основном это пары среднего и старшего возраста, молодёжи практически нет. Появились люди и в нескольких ложах, но из амфитеатра их трудно рассмотреть. Я подлетел поближе к крайней левой ложе: почему-то в ней никого не было, тогда как  остальные уже почти заполнились.
…Нет, там в углу на приставном стуле всё же был человек, которого я сразу не заметил на фоне тёмно-синей бархатной портьеры. Лет сорока, в джинсовом костюме, простой клетчатой рубашке, с аккуратной бородкой и усами (как у чешского киногероя 70-х годов), он развалился на стуле - нога на ногу - и сложив руки на груди, ожидал кого-то, не обращая внимание на происходящее в зале. Может это охранник ждёт хозяина? Он смотрел перед собой немигающим взглядом, думая о чём-то своём; казалось, что спектакль и театр его совершенно не интересовали. В оркестровой яме, между тем, постепенно собирались музыканты; они подстраивали свои инструменты солидно и торжественно, будто священнодействовали перед каким-нибудь обрядом на радость зевакам, которых вокруг оркестра всегда собиралось много.
Вдруг мне показалось, что мужчина из ложи смотрит не сквозь меня, а на всё-таки на меня; причём очень внимательно. Он даже позу на стуле переменил:
«Ну что ты уставился? Что тебе тут надо?.. Убирайся! Это моя территория!»

Безусловно, он меня видел!