Море

- Время смерти три часа сорок три минуты, – безразлично и устало прошелестел голос.
Потом усталый голос ещё что-то сказал второму, сонному, но уже не обо мне. Кажется, он говорил, что некоторые, как специально кончаются среди ночи, чтобы не дать людям спокойно поспать. Ага, значит всё-таки обо мне. Потому что кончился сейчас, в три часа сорок три минуты, именно я.
- Отправлять? – спросил сонный и зевнул.
- Не, – ответил усталый, – пусть до утра лежит. Смену будем сдавать, отправим. В морге тоже, небось, поспать хотят.
Гулко простучали каблуки по кафелю и свет погас. Через окно тускло пробивался свет уличного фонаря, с промелькивающими мелкими тенями.

«Снег пошёл», – подумал (я?).
Лежать просто так было скучно и я стал следить за тенями от снежных хлопьев на потолке.
«Ну что, лежим? Ждём утра?» - спросил (у меня?) внутренний голос.
«А у нас есть выбор?» - ответил (ему?) я.
«Конечно, – голос хихикнул, – пошли сейчас голышмя к этой сонной завалимся и каааак... угукнем ей в ухо!»
«Тупо», – ответил я.
«А лежать не тупо?»
«Мне норм.»
«Тебе всё норм всегда. Лентяй. Прокрастинатор. Рохля», – голос умолк.
«Что слова закончились?» – спросил я.
«Да, ну тебя, душнила. Ааа, скукота», – голос зевнул и пропал.

Пока мы болтали снег кончился. Зато поднялся ветер и стал раскачивать фонарь. Тень от окна стала мотаться по потолку туда сюда, словно кто-то раскачивал окно на качелях.
Качели. Я так ясно увидел летящий мне прямо в лицо по широкой дуге железный кант сиденья, что хотел было дернуться, как обычно, но конечно уже не смог.

«Хе, хе, – хихикнул голос. – Прикольно было.»
«Что?»
«Качели. Помнишь, как нас залюбили тогда.»

Помню. Теперь я всё помню, до малюсенькой детальки. Зубы мне собирал хирург и кажется даже сам плакал над моей развороченной челюстью. Зато мне досталась вся любовь моих родителей до полного их опустошения. Они даже чуть не развелись тогда, столько было отдано мне. Никогда больше, никогда в моей жизни я не получал столько заботы и внимания от тех, кто был рядом.

Рядом. Кто был рядом. Рядом.
«Стихи пишешь?» – опять хихикнул голос.
Я промолчал.
«Душнила», – голос опять пропал.
Рядом. Я легко оторвался от каталки и сел. Лежать и правда скучно. Пойду пройдусь. Я шагнул босой ногой на плитку и ушёл по колено в пол.
« Ой, а куда это мы?» – вернулся смешливый голос.
«Пойду, пройдусь», – лениво ответил я.
«Пугать будем?» – голос обрадовался.
«Не.»
«Душнилус обыкновенникус, – констатировал голос. – Куда пойдём?»

Катя. И тут же оказался в её комнате. Катя спала. Я подошёл к окну и сел в своё любимое кресло. Стал смотреть, как она спит, запрокинув руку за голову, одеяло сползло и маленький сосок уставился в небо, словно что-то там высматривал. Рядом спал мужчина, выставив мускулистые ягодицы в потолок. Катя задышала чаще, проснулась и подняла голову.
- Ты? – залепетала она. - Как? Зачем ты?
Катя покосилась на спящего мужчину и села, придерживая одеяло на груди.
- Я попрощаться, – спокойно сказал я.
- Мог бы позвонить, – Катя совсем проснулась.
- Нет, уже не мог бы.
- Случилось что? – Кате было не интересно. Катя хотела, чтобы я ушёл.
- Нет. Всё нормально, – я улыбнулся. Я должен был сказать. – Я люблю тебя. Всегда любил. И всегда буду любить.
- Слышала уже, – Катя опять покосилась на мужчину. – У тебя всё?
- Да, – я встал. – Прощай!
Она не ответила. Я шагнул за окно и упал на асфальт. Было неожиданно больно. Не от падения. От Кати.
«А ты чё хотел, – голос снова вернулся. – Чувства, это тебе не качеля. Для них хирургов нет. Только терапевты. Только нам-то уже без надобности. Хе, хе. Ну, куда дальше?»

Мама. Я оказался в нашей старой квартире. Мама сидела на кухне у стола. На столе гудел тонометр. Тряпичное кольцо на ее руке надулось, замерло, а потом с шипением спустило воздух. Я заглянул маме через плечо на цифры. 220/140. Я тихонько чтобы не напугать, двинулся за окно.
- Серёжа, – мама замерла, прислушиваясь. – Это ты?
- Да, мам, – я вышел из прихожей в своей обычной одежде.
- Как ты вошёл? Я не слышала, – мама расстегнула надувной рукав.
- У тебя тонометр гудел.
- Ааа, – её голос прозвучал рассеяно. – Ты чего так поздно? Случилось что?
- Нет, мам, я на минутку, хотел тебя повидать.
- Обманываешь? – мама поджала губы. – Ты что, с Катькой опять связался?
- Не.
- Ну-ну, – протянула мама думая о своём. – А у нас вот опять...
- Что, мама?
- Из банка опять звонили сегодня. Опять он кредит взял. Как только ему их дают? Я говорю не давайте, не давайте, а они опять дают и дают.
Мама пошевелила пальцами какие-то бумажки на столе.
- Слушай, а ты не мог бы мне занять, а? Я тебе всё отдам обязательно. Всё отдам.
- Мам, зачем ты опять?
- Ну, а что? Что люди-то скажут? Опять все двери мне испишут – воровка! Не могу я больше. Он-то, как уехал туда, так и сидит, а мне каждый день соседям в глаза смотреть. Не могу я больше, не могу так. Займи, я всё отдам. Всё...
Мама заплакала.
- Слушай, – осенило меня. – А ты переезжай ко мне. В мою квартиру. Там тебя и банк не найдёт и соседи не знают. Пусть он сам в конце концов хоть раз...
- Нет, – вскинулась мама. – Я не могу. Как я, брошу всё что-ли? Да и там эта Катька твоя.
- Нету Катьки, – вздохнул я.
- Обманываешь ведь, – мама опять поджала губы, вытирая слезы.
- Не поедешь? – с надеждой ещё раз спросил я.
- Нет, – мама отвернулась к окну. Опять повалил снег.
- Запиши, четыре семь одиннадцать, – сказал я.
- Что это?
- Пин код от карты. Тебе её сегодня отдадут. Сними сразу всё.
- А тебе, что не надо?
- Нет, мам. Не надо. Ну, пойду я.
- Шапку надень!
- Хорошо, мама. Пока.
Я шагнул за порог и провалился в шахту лифта.

Качели. Любовь. Качели. Обо что надо биться, чтобы тебя любили?
Наступало морозное ноябрьское утро. Снег засыпал дорожки и дворник молча курил у подъезда, глядя в хмурые небеса. Потом смачно харкнул мне под ноги и стал елозить фанерной лопатой по рыхлому снегу.
«Куда дальше? К папаше?» – вернулся голос.
Нет. Бельмо в голубом глазу. Бархатный баритон. Ремень. Армейский с пряжкой. На пряжке звезда СССР. Лучше обратно. Утро. Скоро в морг.

«Это всё? – голос тоже харкнул мне под ноги. – Ох и гнусная жизнь у тебя.»
«Какая есть, – мне было реально пофиг. – Учить меня станешь?»
«Была охота - тараканов ловить», – презрительно протянул голос.
«А чё пристал тогда?»
«Скучно», – голос был безразличен, голос был высокомерен.
Я вернулся в палату. Моё тело лежало в сером утреннем свете закрытое простыней до шеи. Глаза стеклянно таращились в потолок. Я зябко поежился. Внутрь не хотелось.
«Слышь ты», – позвал я голос.
«Ну чё тебе? – лениво отозвался тот. – Пугать не хочешь, гулять по клёвым местам не хочешь, лежи уже тихо, скоро всё закончится.»
«А клевые, это какие?» мне стал интересно.
«Для тебя? – хихикнул голос. – Библиотека. Или не-не. Лаборатория куда мочу на анализ сдают. Вот!»
Голос заржал.
«Я серьезно», – сказал я серьезно.
« Да, ты хоть море-то видел?» – презрительно полуспросил голос.
«Нет. А можно сейчас?»
«Тебе, нет, судя по вопросу.»
«Ну, правда.»
«Да, ты что, дебил? Ты мёртвый! Умер ты! Ты мертв! Сдох! Откинулся!» - голос разозлился не на шутку.
«Ну чё ты орешь? Я ж первый раз. Не знаю ещё ничего. – перебил я его. – Ты толком ответь, можно или нельзя?»
«То, что ты нахрен никому не нужен, я уже понял, – голос был безжалостен. – Ну а самому себе-то ты нужен?»
Я? Самому себе? А что так можно?
«А что, так можно?»
«Дебил», – поперхнулся голос.

Море. Я сидел на гальке голубовато-серой и гладкой, как Катькина попа. Нет. Её я сюда не пущу. Гладкой, как попа любимой женщины.
«Не Катьки», – уточнил я.
«Ну, наконец-то», – голос был доволен.
Шшш. Волна добежала до моих ног. Лизнула пальцы. Пена осталась на камнях. Я взял круглый камешек и кинул блинчик. Камень зарылся в первой же волне.
«Лошара, – хохотнул голос. – Учись!»
Второй камешек прыгнул три раза и зарылся в волну.
«Сам лошара», – засмеялся я и кинул. Пять блинчиков - волна.
Мы кидали камешки, а над белыми барашками поднималось колеблющееся марево солнца.

«В морг пойдешь?» – лениво спросил голос.
«Не», – я лег на гальку.
Белые облака тянулись друг за другом. Загудел пароход.
«Мне и здесь норм»,- выдохнул я, глядя в небо.
И мы с голосом засмеялись.
Счастливые.