Исторический роман об Иване III - 3

В соседней комнате в печь подкинули дров, и теперь по всем палатам стал расходиться радостный гул разгоревшегося там огня. Великий князь Василий Васильевич рассеянно подошёл к той стене, положил изувеченную ладонь на горячо гудящую поверхность. Внутри него, как тогда, снова выскочила суздальская беда. Как пытался биться, как от удара повалился на землю, как потерял сознание. Его, недвижного, долго пытались добить. Благодаря милости Господа и крепости шлема, не вышло у них, проклятущих.
     Он стоял так, глубоко задумавшись, пока подушечки оставшихся пальцев сами не оторвались от ставшего слишком сильным жара. Вернулся в кресло, взял стопку последних писем, не спеша перебрал их, останавливаясь порой взглядом на отдельных местах в них. Недовольно вздохнув, шлёпнул листы обратно на стол. Земля Калитичей издавна была странным соединением несомненного богатства и пронзительной нищеты. Оно, конечно, его наместники всегда будут стараться преувеличить худосочность своих волостей, но сейчас им и придумывать ничего не надо. Что ж делать, если в их лесном краю даже брёвна с дровами вдвое в цене выросли.
     — Марьюшка опять в тягости.
     Василий Васильевич поднял всё ещё пасмурный взгляд на возвестившую это княгиню. Высокая, тем паче для своих семидесяти лет, прямая, как колокольня, как всегда в богатом уборе, она стояла у преодолённого уже ею низенького входа. Судя по сжатым губам и холодно поблескивающим глазам, объявленная весть была не главным, с чем она пришла.
     — Что там опять?.. — спросил он.
     Подняв узкий подбородок, Софья Витовтовна принялась рассказывать о том, кто из бояр ещё отъехал к Шемяке. Болезненно нахмурившись, он внимал перечислению имён, совращённых лживыми обвинениями Шемяки в том, что он, великий князь Василий Васильевич, продал всю свою землю татарам. Но ведь легко же врать Шемяке, коли всё вроде так и выглядит.
     Согласился же он на откуп Улу-Мухаммеду за свою свободу? Согласился.
     Пришли же с ним сыновья хана, с сильными отрядами и заданием проследить, как он, великой князь, будет выполнять своё обещание собирать откуп? Пришли.
     И попробуй теперь объясни им, что никто никому землю Калитичей, да с прикупами-то, отдавать не намерен. Всё он сделает, в лепёшку расшибётся, только выскользнет из-под тяжёлой руки Казани. Где оружием, где умением, где хитростью. Есть же у него и смелость, и ловкость, и удачливость! Вспомнить только, как он не побоялся навлечь на себя гнев хана убийством его приближённого, и не простого же – а самого посла, неприкосновенного во всем законам и традициям.
     …Когда они шли уже из плена, не под охраной татарских отрядов, но в их сопровождении, ему донесли, что впереди возвращающийся от Шемяки Бегич. Поскольку тот мог нести с собой опасность, везя предложения Шемяки, от которых хан просто не сумеет отказаться, Василий тут же принялся действовать. В Муром были отправлены доверенные люди, передать, что они должны сделать. И исполнили муромцы сказанное им, и напоили и самого посла, и всех его спутников. Сам же он, вместе с небольшим отрядом, оторвался от татар. Под покровом ночи пришли в Муром. Пользуясь споспешествованием дьяка Фёдора, скрытно утащили из города в стельку пьяного Бегича. Василий приказал вылить на голову того половину реки, чтобы хоть немного протрезвел, и самолично допросил. Допрос показал, что он оказался полностью прав в своих опасениях. Дальше непросохшего Бегича, неприкосновенного посла, с шуточками да прибауточками, там же в речке и притопили. Василий же Васильевич вернулся к сопровождавшим его татарам, не вызвав особых их расспросов. Так что когда утром отошедшие от медовухи спутники посла не нашли свою случившуюся пропажу – люди хана так и не смогли понять, какие черти и куда его утащили…
     Припомнив это, он, как обычно, чуть повеселел. Княгиня, тоже как обычно, уже вовсю распалялась бранью в адрес крамольника. Бранью тем более жгучей, что не было пока возможности силой привести его в покорность. Василий наклонил голову, уйдя взглядом в сбитые складки ковра на полу: он пытался уже, и не раз, растолковать матери, кто своими руками, срывая тот злополучный пояс, развязал междоусобную войну. Мать каждый раз будто наотрез отказывалась понимать его слова. Разве что непременно обижалась на него, и надолго. Более же никто не посмел бы старой княгине и заговорить об этом. Так что мать жила в блаженном неведении, кто именно разжёг эту уже столько лет продолжающуюся деятельную вражду. Бог лишь ведает, сколько лет эта вражда ещё будет то чадно тлеть, то разгораться лихим пожаром. Как сейчас.
     — Хватит уже, — оборвал он её. — Не попрошу я у хана его войско, чтобы разбить Шемяку. Говорил же я тебе уже: от такой победы над ним мне больше вреда будет, чем пользы.
     — А от вечной смуты от него, от отпадающих бояр – тебе много пользы? — даже не пошевелившись, никак не изменившись лицом, пошла она в привычное наступление.
     — С Божьей помощью, смогу убедить свой народ, что ни их хану не передам, ни церкви под басурманскую веру. Тогда уже и без татар справлюсь.
     — Добрый ты слишком, — встала, наконец, княгиня. — А он-то силу собирает.
     — Съезжу в Троицкий монастырь, — вернулся он к самому началу разговора. — Помолюсь там о благополучном разрешении от бремени.
     Княгиня вышла. Он почувствовал, как рывками снова стали наседать на него тревоги. Глянул на письма, вспомнил перечень имён новоотъехавших, – и где-то внутри него противным холодом подтаявшего снежка завозёкался страх. Обострения его давней вражды сначала с Юрием, а потом и с Юрьевичами, лишь временами доходили до кровавых, разорительных столкновений. Всё же чаще велись они перетягиванием на свою сторону остальных владетельных князей, служилых княжат, бояр, иных сильных людей Русских земель. У каждой из сторон есть небольшой круг верных своих товарищей и служилых людей. Но все остальные, это рыхлое большинство, мечется туда-сюда, как сухие листья под порывистым ветром. Первейший такой бегунок, чуть только запахнет хоть малейшей прибылью, конечно же, ещё один его двоюродных братьев, можайский князь Иван Андреевич. Да и иные, бывает, не много отстают. Сейчас же, когда ему приходится вытягивать со своей земли обещанный хану откуп, эта волна ощутимо двинулась на сторону Шемяки. Да не просто так, да с обвинениями, что запродался великий князь хану…
     Испугавшись своего страха, он поднял глаза к образам и страстно зашептал молитву небесному отцу.
     На богомолье условлено съездить без большого круга сопровождающих. Князь Юрий Патрикеевич, в доме которого сейчас жил великий князь, вышел проводить гостя в дорогу. Василий, усевшись уже в возок, с удовольствием посмотрел на румяное лицо зятя, в прищуренных глазах которого редко когда не билась весёлая хитринка. Приехав в погоревшую Москву, он поначалу остановился в доме у матери. Но там ему скоро стало тесно, даже как-то тоскливо, и он, решившись, переехал с женой и сыновьями к зятю.
     — Может всё же не поедешь? — спросил Юрий Патрикеевич; из его рта валил густой пар, а в усах над губами уже серебрилась изморозь. — Дурной сон мне снился.
     — А что именно? — тут же поинтересовался великий князь.
     — Да будто в каком-то я тёмном помещении, — нахмурился тот, припоминая. — И тебя зову. Знаю, что здесь ты, а не откликаешься. И шёпот какой-то, дыхание… даже стоны. А ты не отзываешься.
     — А дальше?
     — А дальше я проснулся. И сердце… вроде колотится.
     — Ничего уж! — принял решение Василий. — К нашему Сергию еду. Не должно быть мне там беды.
     — И то верно, — вздохнул Юрий Патрикеевич, отходя назад, поскольку сам Василий Васильевич поднял уж ладонь для отмашки начала движения санного поезда.
     — С Богом! — крикнул он и резко опустил руку, тут же всунув её в тепло верхнего кожуха.
     По мутному стеклу реки, мимо хиловатого, но всё же торгующего мясного базара, поезд, сначала медленно, затем всё ускоряясь, понёсся на выход из Москвы.
     — Батюшка, и я тоже Шемяку не боюсь, — выпалил его старший сын, особо выделив взлётом голоса «тоже»; и младший, взявший в последнее время привычку повторять за старшим, забубнил со своей стороны «и я не боюсь, и я».
     — Да, да, — пробормотал он им в ответ. — Справимся уж.
     В субботу они въехали в Троицкий монастырь, через широко раскрытые ворота, мимо стоящих по обеим сторонам братии и послушников. С высоко поднятой для благословения рукой к остановившемуся возку двинулся игумен Досифей. Рыжеватый, с ладной фигурой, он происходил из доброго боярского рода. Отец, впрочем, имел основательные сомнения полагать его своим родным сыном, усугублявшиеся, вдобавок, золотистым пушком на голове новорождённого. Что у самого боярина, что у легкомысленной боярыни волосы-то были тёмные. Так что всё что мог, сделал боярин для своего сомнительного сына, спихнув его с малолетства в монастырь. А тот, уже своим умом и разумением, смог подняться до игумена обители, самой дорогой для потомков Дмитрия Донского. Здесь, в Троицком монастыре покоился Сергий Радонежский, благословившего своего князя и всю землю русскую на бой с Мамаем.
     — Здравствуй, отче. Привёз я вам милостыню малую, — кивнул Василий на сани с мешками с мукой.
     — Бог тебя благослови, великий князь, — ответил тот. — Да не оскудеет рука дающего. Обед вам уже готов.
     — Мы уж сначала к Сергию, а потом к тебе, — сказал Василий и, подтолкнув сыновей в нужном направлении, направился с ними вглубь храма.
     После первого, приветственного, недолгого ещё моления он вышел посвежевшим душой, как свежеют телом после бани. Да и обед им игумен чревоугодный устроил, хоть и постный. Беседа, правда, не долго удержалась в мягких, округлых, тёплых формах; слово за слово, покатилась она туда, от чего великий князь хотел бы отдохнуть хоть здесь.
     — Волнуется народ христианский, волнуется, — говорил Досифей, поглядывая на гостя из-под белесоватых бровей. — Всё не может успокоиться. Слухи ходят, ой скверные слухи.
     — Да всё то крамольник Шемяка их пускает, — легко принялся распаляться Василий. — Бред, бред, бред.
     — Но народ-то уже и верит, — игумен промолчал, чему именно начинает верить народ: Шемяка активно убеждал всех, что Василий отписал хану свой удел, получив от того взамен права на великое тверское княжество. — Вот уж беда так беда…
     — Но ты-то, Досифей, хоть не повторяй их и сам не разноси!
     Досифей опустил глаза, уложив бороду на сплетенные костяшки пальцев. Потёр ими подбородок и, не поднимая глаз, снова заговорил, несколько иным тоном.
     — А откупной выход, вы, и правда, с ним такой огромный подписали?
     — Да не подписывали мы ничего, говорил же я! — Василий с раздражением бросил ложку на стол. — Устно мы с ним всё обговорили. И сговорили. И все бояре, что со мной в плен попали, свидетелями того устного сговора были. Ну а откуп — да, придётся со всех собирать.
     — Ну что ж, будем молить Бога, чтобы не попустил он новых бедствий на землю русскую… В милосердии своём.
     — Будем, будем… Я завтра с рассвета на молитву стану. А сейчас спать пойду! — возвысил Василий голос, в почти крик, но тут же успокоился, заговорил глуше. — Устал с дороги. Отдохнуть же хотел.
     Он поднялся, кивнул всем остающимся за столом и жестом пригласил сонных сыновей следовать за ним, в отведённую им опочивальню. Впереди него, с огнём в руках, шагал послушник, и раздражённое бормотание Василия почти скрывалось в шуме шагов и в потрескивании пола под ногами.
     — Тятенька, а чего Досифей так на тебя сердился? — спросил его старший сын, когда они уже улеглись в постель.
     — Чего это? — удивился Василий. — Где же он сердился?
     Иван задумался.
     — Сердился же. Он на тебя как глянет, и в глазах сразу – ух!
     — Не показалось тебе? — зевнул отец, перекрестив рот.
     — Не показалось, тятенька.
     — И я тоже заметил, и я! — как обычно, стал вторить Ивану Юрий, совсем детским голоском.
     — Да ты-то уж помолчи. Спать давайте. Завтра рано вставать, на молитву.
     Слова старшего вдруг царапнули его страхи, и те начали расползаться по его телу, пользуясь силой ночной темноты. В углу красновато помаргивала лампада, давая видеть разве что себя да кусочек образов, а боле ничего. Сыновья скоро засопели, но это только ещё пуще раззадорило его шевелящуюся тревогу. Прошло много времени, прежде чем по его телу начало тяжело разливаться грубое спокойствие засыпания – и если бы он знал, что в тот же день, когда выезжал из Москвы, оттуда же, но в противоположную сторону – через Звенигород, в сторону Рузы — бросился нетерпеливый гонец, он, несомненно, снова обмер бы со страху. Но он этого ещё не ведал, и посему, не сразу, но уснул…