Ангел бабушки прихотливый

Я села на широкий, пятидесятых годов  подоконник,  подтянула  коленки  и стала  писать свой дневник.  Слева мой взгляд падал на десять этажей вниз, а справа была наша комната. Чувствуя себя канатоходцем, я  приступила.

Сначала про папу. Потому что он умер и никогда не придет больше к нам. Я должна почтить его  память. Он родился в 1903 году в Манчжурии, в семье инженера путей сообщения, а учился в Томском  университете. А работал в Новосибирском отделении  Мингео, где во   время войны  органы проверяли его на лояльность – сажали  в пустую комнату,  стучали всю ночь по стене, а потом допрашивали. Но он выдержал, и  его отпустили.

А жена его не выдержала. Война, знаете ли. Стала прикладываться к рюмке. А он сам не пил и других не терпел в пьяном виде. Поэтому,   как большой ответработник, он ей объяснил, что ругаться он не  будет, но и жить с ней не будет. Отныне она сама за себя ответственна, а он уезжает в Москву просить  себе нового места. Не может же он делить их жилье. Ради будущего дочери  пусть причина развода останется между нами.

А мама моя -  из простых, волоколамских. Ну да, руководитель у нее был очень опытный человек. Он и  настроил ее на учебу, и место на практике дал  ответственное, а когда окончила институт,   вручил своему начальнику с верительной грамотой – этому человеку ты можешь доверить всё.  И тот доверился ей, сделал её  экспертом по приемке домов  отдыха по всему Союзу.  И даже с будущим мужем она встретилась, когда начальник, послал её экспертом в Новосибирский  отдел Мингео.  А папа мой понял, что этот человек ему подходит.  Но мама  не  бросила  ради семьи своего начальника, ответственная была за его  здоровье, так и не ушла с работы, чтобы следить за пожилым  мужем.

Папина сестра  предостерегала её: «Ты,  Красарма, не шути с этим. Мужик он хороший. Но возраст! За ним глаз да глаз нужен. Как бы тебе мимо сумки  не положить. Ты на работе всё стараешься, а муж может это не выдержать. За пожилым мужем -  глаз да глаз! Глаз да глаз! Это я тебе говорю – завполиклиникой, его сестра».

А мне было -  пятнадцать. И некому было сказать отцу:  «Мы тебе не позволяем гараж строить в таком возрасте».  И был всего один шанс,  чтобы ему выжить –  американское лекарство. Оно очень простое: кто хочет, кто чувствует, что выпивка не для него, может приходить безо всяких документов и беседовать с себе подобными и с руководителем на предмет своего состояния, своей жизни, своих установок. Давать зарок  и самостоятельно или   группой беседовать, зная, что  ни осуждения, ни провокации со стороны личности или  государства тебе не будет, и  все потерявшиеся по той или иной причине могут присоединиться к этой группе. Но чтобы применять это лекарство, надо выучить  специальных психологов.

А папа мой, в какой-то момент заняв себя гаражом и проиграв схватку с начальницей гаражного кооператива, потерялся, но не посмел никому сказать об этом. Живи он в Америке, он мог бы обратиться к психологу, а в Советском Союзе это было не положено. И папа мой канул ни за понюх табака. Он и выпивать не умел,  и пережить схватку с наглой  начальницей гаражного кооператива не смог.
Первая, кто стала ходить в  группы  поддержки, была только  его правнучка Катя,  спустя  50 лет после его смерти в 1970 году. Мало того, она до того прониклась принципами ненавязчивого лечения, что сама пошла в подобные доктора.

Так вот. Когда в 1954 году, после известных похорон,  вся чиновничья машина пришла в движение в поисках новой модели жизни, папу взяли начальником отдела в Мингео и дали  комнату в ведомственном доме. В  спешке дали - последний подъезд еще достраивался, возможно, пообещав однокомнатную квартиру, но когда-нибудь потом, сославшись на строительство, а пока   комнату. А возможно, и  вообще  была пущена в ход министерская вежливость, за которой ничего не стояло.

Так что мама моя  сразу оказалась в коммуналке. В комнате большой, как и вся наша советская жизнь, но коммунальной. Всё детство и юность, и молодость мама моя провела в родовой квартире, схваченной после революции её отцом на Околоточной у зажиточных, и  это было единственное её родство с домом. О нем  она всегда вспоминала как об очень большом счастье.

Типовое строительство, о котором постоянно говорили на её работе в Проектном институте, сильно задерживалось. В каждом посёлке строили имперский дом  с отдельной бойлерной под уголь,  на  два-три дома. Туда едва-едва вмещалось  начальство посёлка. Строили всё пленные немцы. Как для внутреннего пользования рассказал им один докладчик – производительность труда пленных – нулевая. Наша армия да, победила, но её не распускают. Она даже не строит ничего. Она стоит в гарнизонах. Кого она ждет? Чего она ждет?  А рабы строят дорого  и  долго. Раб не может думать о производительности труда. Он думает, как провести время. И ещё нас подводят смежники. Они не готовы  подготовить инфраструктуру под типовое строительство. Город развивается микрорайонами, на 10-12 домов подается холодная и горячая вода, канализация. Законодательство по земельным участкам не отлажено. Если так дальше пойдет – будем покупать дома в Чехословакии и  со всеми кирпичами привозить к себе. Это уровень Древнего Египта.

Осторожные люди потихоньку попросили выступающего сойти с трибуны, и больше его никто не видел. Проектный институт  сразу раскололся на две фракции. Были те, кто говорил:  «Теперь его закатают» и прибавляли после паузы – «в Сибирь, за непочтение». А были и те, кто  возмущался: «Но ведь оттепель! Новое время! Никуда не закатают!»

И он действительно появился. Обе партии сошлись на том, что это человек опасный и глядели ему вслед, когда он проходил мимо. Да и он как-то озирался на всех, будто его в какой-то комнате о чем-то спрашивали с  пристрастием.

А когда с типовым строительством разобрались, Хрущев уже стал пенсионером. И  папа тоже.  Команда ушла. И Хрущева нет, и нового  времени нет – с кого спросить? По старым счетам уже никто не хотел платить.

А у  соседей  по коммуналке забрезжил  другой вариант. Две  девочки на выданье разузнали, что, несмотря на  то, что их папа возит самого министра геологии, шансов получить им отдельную   на пятерых – мало, хотя ему  обещали, и он постоянно министра спрашивал, когда ехал с ним на работу: «Когда мне могут дать?» Они узнали у подруг, как это теперь,  в 60-е годы,  делается. И  это – железно: садишься в метро и едешь до конечной станции. А там знакомишься  с постовым милиционером, который стоит на входе и следит за порядком.  Ему положено общежитие. Но если он женат и с  ребенком – положена однокомнатная квартира.
Никто не спорит – это трудно  -  сразу влюбиться, найти своего партнера  и будущего мужа. Но ведь мы живем в 60-е! Мы должны дерзать! Да, как  Гагарин!  Приехать и влюбиться, и получить квартиру, и жить в белоснежном  микрорайоне. Наплевать на Невольничий переулок, а жить на улице Космонавтов. 

И обе сестры последовали этому совету, обе удачно вышли замуж и уехали, оставив стариков и младшего, Генку, здесь, в коммуналке. 

А мама ходила по инстанциям. В Мингео ей  отказали, она пошла с тем же вопросом в свой Проектный институт. ПИ-2  строил уже вторую башню для своих, а она проработала в нем сорок лет. Просила однокомнатную. «Нет, нельзя. По советским нормам на двух человек положено 14 метров, а у вас 20. Отдельно или не отдельно – это в нормы не входит. Не можем улучшить» – был ответ ПИ-2. Сапожник оказался без сапог.

Что она только  ни делала! Собирала бумаги, писала наверх, присовокупила  мужнин орден  Ленина. Ничего не помогало. И она решилась на последнее.  Вроде бы кто-то сказал, что если  она  поедет работать за границу, то после нее – не прокатят, потому что государству будет стыдно перед заграницей. По 15 часов работали. А когда нужно сдать объект – то  и  без выходных. Это были страны-протектораты. Мы строили им даром, чтобы они шли в нашем политическом фарватере.

     А когда мама   вернулась, ей сказали:   «Да,  хорошо вы поработали в Алжире, но отдельную  квартиру дать - нет возможности. Мы – государство социальное. Мы всех должны семью метрами обеспечить. Потом десятью. Лет через  пять. А потом, ближе к  коммунизму, пятнадцатью. Ещё немножко подождите, тогда всем будут вручать отдельные однокомнатные квартиры. А сейчас, если бы вы работали внутри Союза, вам  положена была бы грамота за ударный труд, а  так как вы работали за границей -  вам положена медаль. Всё. Следующий».

Знающие люди сказали, что надо было устраиваться работать за чеки. Поехала в следующий раз за чеки. Сказали, что можно за чеки купить машину, а потом обменять её на квартиру. Но когда она заработала и принесла, то в «Березке» ничего не было. Где-то рядом кучковался черный рынок, а в «Березке» надо было иметь знакомство и тогда бы показали, кто на черном рынке может продать машину. Но мама  не решилась ввязываться в  такую авантюру. Остановились  на пальто и плаще для меня. А так выбора цветов не было -  бери, что дают, не они к тебе, а ты к ним прилаживаешься, то мне досталось красно-кирпичное пальто и бордовый плащ.

А мама пошла к себе в отдел и сидела в задумчивости.  И тут подходит подруга и спрашивает, что и как? И тут же   совет дала: ищи внутренние  резервы для решения своей проблемы.
– Как-как?
- А самоедством. Тебя кушают, и ты кушай.

        И пошла мама домой, прикидывая, что значит самоедство в её случае? А ведь  действительно, правду сказала подружка. Сосед-то  ее Генка – армию  отслужил, родителей похоронил, сестры разъехались. Ему б жениться, а он по-другому утешился. Голубей в квартире завел.  Она на него жаловаться,  а он -  ни в какую! Имею, мол, право! Иди отсюда! Поначалу вроде как жалко его было, хотела только к порядку призвать. Тогда он ещё ничего был, на такси работал. Конечно, работа нервная, но непыльная, избаловала его. В одиночестве как удержаться? Полегче он  нашел работу – на вокзал ходить и  приглашать на ночлег. Сначала за деньги, потом за водку. Ну а где водка – там бардак, драки, поножовщина. Совсем мужик опустился, уже и жалеть нечего было. Жалей-не жалей – всё равно до тюрьмы докатился.

Тогда мама третий сизифов камень покатила вверх. Всё равно Генка лишен прописки. Хоть и придет, никто его в Москве не пропишет. Хочет он – не хочет - не пропишут. А если бы,  честно,  от нее зависело – она бы сказала:   намучилась я  с тобой, больше не хочу. И каждый так скажет, чего уж там. Ты сначала  себя в порядке держи, а потом уж спрашивай пожаления.

Вот и начала она собирать бумаги на вторую комнату, чтобы её присоединили, когда его по этапу послали за убийство или за ранение, кто его знает, с этим  следствие разбиралось. В доме пьяную поножовщину устроил? И это на глазах у профорга, который стольких людей вытянул из пьянки? А тут еще дочь двоих детей родила, и  за нее страх берет.

Ну,  приезжал он потом, в коридоре стоял. Жалости, может, хотел. Хотела она, конечно, выйти и сказать ему: «Ты или сестер своих ищи, родню, может,  помогут,  или сам рукава засучай. А у меня в сердце черно от тебя, не могу я тебя пожалеть, всю ты мне душу отравил своей пьянкой да безобразничаньями. Совет я тебе дала, как быть,   и  ступай отсюда! Это всё, что я могу тебе сказать».

Но это была половина дела, чтобы получить комнату. Но об этом она не догадывалась. Она же самоуверенная, она же коммунизм строила, а негласно им вечность обещали. Какую-такую вечность? А кто «очередные задачи советской власти» исполнять будет? Вот у нее и стояли два чемодана бумаг – для  Мингео и для ПИ-2.  А теперь она собирала третий чемодан бумаг на третий вариант.

А я смекнула, что мне тоже   надо участвовать, и  выдумала, как. Ведь не исключено, что принесет  мать третий чемодан документов – справки, заверенные домоуправлением, сколько лет промучились с соседями, а её усадят и скажут: «Мы – советское  государство. Мы каждому должны выделить  по семь метров». 

У  меня своя жизнь и своя программа была:  вышла замуж – роди! Говорят – у молодых здоровья много. А в женской консультации говорят   - его надо  в кулачке держать и роды далеко не откладывать, а то скажется на детях. И не  расстраивать себя. 

Уж если, Генка, ты влип – я помочь не могу.  По закону – что положено, то и получи. А мне тоже жить надо. У меня двое детей. Не надо ходить по подворотням и жаловаться, что тебя, якобы, выселили.  По закону ты не имеешь права здесь жить. Не я это  придумала. А мама моя  заработала, может быть, пять квартир – сколько она для государства  сделала за границей, а не получила ничего до самой своей пенсии. Тебе не положено, а мне на двух детей положено. И хватит об этом.

Парень мне достался неплохой, когда я  решила рвануть замуж. А что? Третий курс университета – это переломный момент. Разговоры молодых людей ни о чем я не  признавала – третий курс!  Познакомился? Нравлюсь? Женись! Расклад  университета не позволяет  на четвертом курсе проклаждаться. На четвертом курсе все уже беременеют. 

Парень не плохой, но ему досталась  первая вопиющая  волна строительства  ракет на востоке страны против Америки.  Что там  у него получилось – он сорвался или его спровоцировали - не известно. В общем,  хлебнул солдатчины.  Лежал в госпитале, а после демобилизации решил себя посвятить Богородице. В гуманитарном, по-советски приемлемом, филологическом плане – изучать исторические  тексты в рамках древне-русской литературы.

Тогда  открытая религиозность в государстве  не приветствовалась.  Поэтому учиться он учился, а про свою  великую задачу  быть проповедником Богородицы помалкивал. После госпиталя поступил  в университет и решил жениться, не затягивая, потому что у  молодых людей секс-желания мешают вдумчивому углубленному образованию.

А я решилась  на русскую  углубленную фольклористику, чтобы  изучать живую песенную традицию деревни, которую  город ломает, оболгивает, развращает, а её надо очищать, ей надо учиться и распространять в городе и государстве.  Понятно, что все духовные категории мне тоже хотелось  перенять и реализовать в своей жизни. Если мы расписываемся – то должны быть дети. А он  сказал – расписаться расписываемся, но на детей и учебу меня не хватит. Сначала – учеба, а потом дети.

А я не могла сказать, что у меня аховый квартирный вопрос, что маме в инстанциях сказали:  «Коммунальной комнаты на двоих однополых – достаточно. А чтобы получить отдельную – нужно еще двух человек. Тогда вы можете претендовать на вторую комнату, освободившуюся в той же квартире».

А я подумала: если  молодой человек меня любит,  нам  все равно надо ребенка, а лучше двоих, чтоб не рос эгоистом. И сказала ему это  спроста. А он спроста обиделся. Посоветовался со своей  мамой, а та: «На первого я согласилась, а со вторым – больно уж она козыряет! Это уж ни в какие ворота – сразу двух!»

А я ему не могла открыться, что у меня сосед оказался беспутным и умудрился за поножовщину сесть. А  раз так вышло, что его комната освободилась - нам её присоединят  только в том случае, если будет прописано еще не менее двух человек. Да, меркантильные мы, советские. Но что же делать? Неплохой случай. Надо довериться.

А молодой человек подумал, что я его обманываю. Чего-то  такого хочу, что  ни в сказке сказать, ни  пером описать. Для молодого человека  это – намеренное закабаление в семью, чтобы он бросил учиться и расстался с Богородицей.

Хорошо, что у меня есть мама. Она заверила меня: рожай, дочка, сколько будет. Я тебе помогу. Потому что я очень довольна своей работой, и коллектив у нас хороший, и начальник у нас хороший, меня понимает, а вот если бы я бы сразу второго родила – тогда бы было кому с ребенком сидеть. А я подумала – со временем еще рожу. А со временем-то и не получилось. И у сестер ни одного не получилось. Знать бы -   троих бы еще родила. Нас три сестры было у бабушки Дуни. И  у дочерей было бы  три  дочери - как бы хорошо! А вот не догадались! И в уме не держали, что брак на трех сестер    будет один. Так что рожай, дочка, не сомневайся,  я тебе помогу. Племянниц нет,  ты хоть внучек им подаришь.

 *  *  *

Когда  внучка Настя вошла в завещанную  бабушкой квартиру,  почти разведенная со  своим вторым  мужем и с почти выкормленным грудничком Олесей  на руках, то сначала ничего не поняла - так всё было загромождено. Потом увидела два уса от двери. Один ус – в комнату, к узкой походной кровати, а другой -  в кухню. Не  к  костровому котелку, конечно,  но к бивуачному кофейнику на два стакана. Чтоб вечером вскипятил  один стакан  и тут же  выпил, а второй,  не разогревая, выпил утром и ушел.

Потом, когда она  нашла ящики с бабушкиной интеллектуальной собственностью - с документами и письмами, и начала разбирать их, ей показалось, что  ничего в этом страшного нет. Это просто геологические пласты бабушкиной жизни так счастливо сложены друг на друга  по периодам.

После   полутора лет филологических раскопок, найдя все бумаги на квартиру и прочитав все письма, она   с ясностью поняла, что  бабушкина квартира – как домик на детском дворике. Дети, пыхтя,  как паровозики,   стащили в него невероятное  количество вещей, наивно полагая  жить в нем. Но вот вечером пришли мамы, забрали их по домам, и  дети также наивно забыли о своем домике в других, настоящих домах.

А он так и остался игрушкой одиноко и неприкаянно стоять  до следующих детских или взрослых вожделений. В таких домиках  выпивать прилаживаются  после детей, и это жалко. Пусть бы только дети играли.