Сизифов труд. Глава 9

  (Перевод повести Стефана Жеромского “Syzyfowe prace”)

                Глава 9

    Мартинек постоянно проживал на станции пани Пшепюрковской, переходя во второй и третий класс. Продвижения в учебных дисциплинах кое-какие были, но не выдающиеся.

    Только во втором полугодии третьего класса он взялся за учёбу всерьёз. На это повлияли разнообразные обстоятельства.

    По весне, когда деревья в старом парке за каналом покрылись зеленью, пансионщики пани Пшепюрковской удалялись туда тайком от репетитора, и, укрытые густой листвой, стреляли из пистолета.

    Это старинное оружие, вероятней всего, археологическая редкость, было привезено из дома дарданельским Шварцем. У него был огромный курок, слегка треснувший ствол и старая украшенная резьбой рукоятка.

    Порох за приличные деньги доставали в городе у одного отставного фельдфебеля братья Далешовские (в то время уже четвероклассники-второгодники), пистоны и дробь закупались в складчину.

    Каждый из Далешовских стрелял ежедневно по одному разу, Шварц и Борович по очереди через раз. Выстрелы были глухие, едва заметно прокатывались между стенами, и никто на них не обращал внимания. Впрочем, сообщники дали друг другу торжественное слово чести - ни за что на свете никому  не раскроют свой секрет .

    Пистолет и боеприпасы прятали в стволе трухлявой вербы.

    Как-то в воскресенье все четыре охотника собрались в парке после богослужения. Старший Далешовский деловито, согласно заведённому ритуалу, заряжал пистолет (Шварц держал мешочек с дробью, Борович пистоны, а младший Далешовский пыжи для забивания заряда), когда за оградой, отделявшей то место от соседних садов, послышался какой-то шелест.

    Шварц посмотрел в ту сторону и заметил в щели между досками забора два зрачка. Тут же дал знак товарищам.

    Однако, прежде чем Далешовский понял, что происходит, над забором показалась шапка с козырьком и звездой, лицо с усами, тёмно-синий мундир – мелькнули погоны, звякнули шпоры и огромный жандарм одним махом перемахнул через забор. Борович немедленно выбросил в кусты пистоны, Шварц дробь, а Далешовские без раздумий дали дёру.

    Жандарм схватил растерявшихся третьеклассников и отвёл их в гимназию.

    На следующий день в одних сферах города кружила молва, что в предместье накрыли вооружённый отряд конспираторов, в других утверждали, что эти конспираторы - социалисты или коммунисты, в третьих кругах безапелляционно утверждалось, что схватили четверых разбойников, вооружённых револьверами, динамитом и кинжалами, и даже названы их фамилии – Лукасик, Банасик, Вонтроба и Йозеф Запиральский.

    Тем временем Мартинек Борович и его товарищ по несчастью Шварц после ночи, проведённой в классе, превратившемся для них в тюрьму, готовились к самым страшным и как будто окончательным для себя событиям.

    Мартинек на протяжении всей ночи не сомкнул глаз. Он сидел за последней партой и пропадал в бездонном отчаянии. Какой-то страшный вихрь вырывал и уносил мысли, а тревога давила его, как мельничный жернов маленькое зёрнышко. Снова и снова бросал взгляд на входные двери, каждое мгновенье ожидая чьего-то появления. Кто должен войти, и как с ним поступят – не имел ни малейшего понятия.

    Ему на ум приходили максимы «старой Перепелицы», таинственные упоминания о каких-то Сибирях, цитаделях, виселицах – от холодной дрожи кровь стыла в его жилах. Перед его глазами стоял вчерашний жандарм, а то снова отец, заламывающий руки над несчастным сыном, директор, выгоняющий его из гимназии и старый Лейм с холодной улыбкой.

    Его сердце наполнялось глубокой и незнакомой, словно нутро ночи, печалью и полным, способным сдвинуть камень, сокрушением. Временами среди ужасных представлений о будущем быстро мелькала секунда надежды. Тогда Борович слагал в душе обеты и, глядя на кусочек облака над стенами соседнего квартала, искал спасения у Бога.

    Шварц замечательно выспался на голой лавке, съел весь хлеб, принесённый паном Пазуром для обоих узников, и с самого утра сидел верхом на первой парте и стучал каблуками по её боковой доске. Примерно около семи утра он посмотрел на товарища и произнёс:

- Слушай, как тебе кажется, нас будут сечь голышом или через брюки?

- Оставь меня в покое!.. – сказал Борович.

- Ну, как я дам по зубам Пазуру, так ему сразу расхочется! Точно дам… Ещё чего… голышом…

- Сиди тихо! А то услышат и всего-то!..

- Да кто услышит, тряпка? А впрочем – пусть слышат. Думаешь, что я не хочу отсюда вылететь? Дай Бог, чтобы нас выперли! Я уже сыт этой школой по горло.

- Шварц, прикуси язык!

- Проклятье… - сказал Шварц, плюнув необычно далеко. – Если меня выгонят без порки, то тогда отец возместит столько, пока ремень выдержит. Знаешь, мне всегда не везёт… Возьми хотя бы Франю. Четыре месяца хожу за этой козой, провожаю, слушай, до самых дверей этого их пансиона – хоть бы раз на меня посмотрела! Саниковский две недели всего воспылал к ней – и на торжествах в костёле всю службу глаз с него не спускала…

    Борович не поддержал разговора, так что он сам собой затих… Около восьми часов за стеклянными дверями показался пан Маевский, открыл их, величавыми жестами вызвал узников в коридор и велел подняться на этаж. Борович шёл бледный. Ноги заплетались, мысли, словно искры на ветру, вспыхивали и гасли. Неподвижными глазами смотрел на открывающиеся перед ним двери главной канцелярии и на всех учителей, собравшихся за длинным столом, покрытым зелёным сукном. Через мозг пронеслась мысль, резанувшая как остриё ножа:

«По нашу душу собрались…»

    Пан Маевский поставил виновников возле стола, а сам уселся на место. Наступила минутная тишина, в течение которой Мартинек слышал медленное и глухое биение своего сердца.

- Борович, Шварц… - сказал директор холодным и торжественным голосом – вы сами прекрасно знаете, что вчера натворили. Я не буду долго вас тут мучить. Педагогический совет вызвал ваших родителей. Будете оба отчислены из гимназии, равно как и два других ваших подельника, но педсовет помимо этого желает знать из ваших уст, действительно ли вы стреляли из пистолета, набитого порохом - таково требование полицейского начальства. Шварц, ты стрелял из пистолета, набитого оружейным порохом?

- Клянусь Богом, я вообще не стрелял ни из какого пистолета! – сказал Шварц коротко и ясно.

    Мартинек смекнул, что система защиты, какой придерживается Шварц, сумасшедшая и пагубная. Было делом ясным, что отрицание на голубом глазу ни к чему хорошему не приведёт, с другой стороны, под страхом бесчестия не мог признаться полностью. Чувствовал, что надо ответить по-другому, так, чтобы отрицать насколько возможно, по крайней мере, в половину.

- А ты, Борович – обратился к нему директор – признаёшь свою вину? Ты стрелял?

- Да, пан директор… - ответил голосом тихим и полным сожаления – стрелял, но только без пороха…

    Мартинек, произнеся эти слова, посмотрел на собравшихся педагогов и остолбенел. Ему показалось, что все эти справедливые судьи сняли со своих лиц суровые маски. Язвительный учитель Велькевич, слывший безбожником и потому, вероятно, был понижен в степени аж до уровня учителя географии, поднял голову, нацепил на нос пенсне, посмотрел внимательно на Боровича и сказал, резко размахивая рукой:

- Где это видано… стрелял без пороха. Какой нахальный и опасный конспиратор!

    Вдруг вся учительская братия взорвалась громким безудержным смехом.

    Директор было пытался призвать к соблюдению достоинства, но и сам не удержался и начал трястись от смеха.

    Обоих подсудимых выдворили за двери и отдали в руки Пазура, который снова закрыл их в карцере.

    Когда начались занятия, им было велено идти в класс. Там услышали вердикт, что оказались приговорены к длительному сидению в карцере на хлебе и воде.

    Все эти катаклизмы и приключения подействовали на Мартинка страшно угнетающе. То, что его не исключили из гимназии, приписывал в глубине сердца заступничеству мамы.

    Сразу после окончательного выхода из карцера Мартинек пошёл в костёл.

    Старинный собор был совершенно пуст. Холодный мрак наполнял весь неф и углы, однако Мартинек искал ещё более укрытое место. Он нашёл его в тёмном проходе под хором.

    Это было что-то вроде кладовки, в глубине которой находились двери, ведущие к большому органу непосредственно из костёла.

   Там стояли ящики со свечами, хранились лесенки, украшения и прочий хлам.

    Мартинек в темноте встал на колени, приложил лицо к холодным камням и начал горячо молиться.

    И только пан Розвора, главный костельный пономарь и главнейший в городе курильщик, звоня ключами в знак того, что костёл закрывается под вечер, вынудил Мартинка оставить укрытие.

    Ранним утром следующего дня Мартинек снова стоял на коленях на том же самом месте. От той поры вставал пораньше и до начала уроков стремился на своё место под хором. Однажды, молясь там, выслушал проповедь, с которой обратился к верным один из викариев, ксёндз пожилой и большой простак. В тот день он учил в основном служащих и ремесленную чернь о том, как нужно заставлять себя молиться. Простыми и даже смешными оборотами он уверял, что в начале молитва может показаться человеку скучной и противной, потом становится необходимостью, и, наконец, начинает быть приятной, как чистая и целая рубашка для ходившего в гнилых лохмотьях и изъеденного вшами нищего. Мартинек принял это научение к сердцу и принялся приобщаться к молитве. Сначала он выучил одну, позже шептал их несколько по разным поводам; со временем хорошие и плохие оценки в школе, правильные или ошибочные решения задач, наконец, всякие жизненные явления и всевозможные происшествия ставились в его разуме в зависимость от утренних молитв.

    Такова была внешняя форма состояния духа. На самом деле религиозность была как бы пробуждением к жизни мёртвого существа. Как весной из голой земли вырастает нежданно, будто из ничего, цветочный побег, идёт за солнцем и открывает к нему свою чашу, так и в душе Мартинка выросло из ничего незнакомое чувство, чудесный цветок, присущий детству – доверие. Оно разлилось вокруг хлопца неземным ароматом. Всё было понятно и объяснимо в том очаровательном мире, все вещи и явления были объяты чудесной философской системой, отправной точкой в которой была молитва. Ничто там не происходило без причины, каждое событие было результатом каких-либо добрых или худых поступков, иногда наказанием или наградой за добрые или злые мысли, и не раз за мечты, чистые, как первый снег, которые в том мире назывались преступными… Иисус Христос, чей окровавленный висок свешивался в сторону укрытия из ближайшего алтаря, казалось, склоняет ухо и внимает бесконечным молитвам. Чем больше их выговаривали детские уста, тем больше их было в сердце. После молитв шли общие просьбы о менее значительных вещах, необычные договоры и обеты, и не раз очень покорные упрёки и жалобы. Странная сила уводила всё дальше и дальше мысли мальчика, оказывала безусловное влияние на его поступки, силой принуждала к учёбе не ради хороших оценок или получения знаний, но для каких-то неземных потребностей сердца.

    Кроме всего прочего, эта набожность скрашивала сиротство Мартинка. Он не был теперь таким одиноким, как раньше, не чувствовал никакой оставленности. Его почившая мама – жила, знала о всех его переживаниях, печалях и радостях. Не раз в глубине его души отзывался её голос, то одобряя, то сдерживая словно рукой. Теперь Мартинка уже не одолевали, как прежде, беспокойство и боль. Посреди тревог, коими изобилует российская школа, в глубине сиротских ночей твёрдо знал, что волос с его головы не упадёт. Это был чудесный сон на лоне Бога.

    Каждый день, в то же самое время, к тому же притвору приходил определённый «индивид». Этот человек получал ежемесячно в губернском учреждении жалованье в двадцать рублей серебром, имел целую когорту сыновей-второгодников в разных классах гимназии, кроме того истёртый до последней нитки сюртук, выпирающие на коленях короткие тиковые брюки, ботинки, увешанные таким количеством заплаток, что из-за них полностью терялся первоначальный вид той обувки, редко бритую бороду и до смерти грустные серые глаза. Индивид не вставал на колени, но скромно заняв место у ящика со свечами, подперев голову руками, усердно молился до восьми часов. Слабые лучи раннего солнца, пробивавшиеся сквозь цветные стёкла высоко размещённых окон, достигали тёмного прохода и освещали лысую голову и увядшую шею старого человека. Его поношенная одежда пропадала во тьме, его крайнее убожество исчезало и Мартинек, ещё не способный понять людскую недолю, видел рядом с собой исключительно сотоварища по молитве.

    Они никогда между собой не разговаривали, впрочем, им и не о чём было говорить.

    Только однажды, по дороге в школу, Мартинек встретил на улице своего знакомого по притвору. В дневном свете лицо старого пана показалось ему ещё более мизерным, а одежда ещё более поношенной. Он шёл тяжёлым шагом с повисшей на груди головой. Нёс под мышкой какой-то свёрток в старой салфетке и пробирался по улице вплотную к стенам. Поравнявшись с Мартинкем, он поднял глаза, и его безгранично печальное лицо прояснилось чудесной улыбкой.

    Глаза Мартинка наполнились слезами особого переживания. В течение краткой минуты он испытал как бы восторг. Почувствовал, что когда души добродетельных людей после полной страдания жизни оставляют эту землю и встречаются вместе у трона Предвечного, то такими ангельскими улыбками, должно быть, приветствуют и радуют друг друга.