Без поцелуев

Рассказывал старый психиатр:

– Ты знаешь, Мишуля, бывают и совсем облегченные варианты навязчивых состояний – вот как у одного профессора, тайного нимфомана, который, видимо, всё время возбуждался (в условиях напряжённостей и недомолвок с женой), грезя о молодых девушках, – что немудрено, поскольку работал он в театральном, вёл культурологию на всех отделениях… Как он сам признавался потом, недельное пребывание в палате со строгой блокировкой аудио, интернета, радио и всех массмедиа способствовало излечению навязчивостей и фобий и переключению внимания на искусство (то есть то, что, вроде, составляло его прямую специальность) и проблемы здорового образа жизни… И ты не поверишь – кроме банального глицина и витаминов, буквально, я ему ничего не прописывал – и под конец он у меня чуть не арии из классического репертуара распевал… и жена была довольна…

Следуя моей (тогда молодого ординатора в неврологическом отделении) настойчивой просьбе, Пётр Васильевич (тогда завотделением) согласился привести мне собственноручно записанный рассказ вышеупомянутого Дмитрия Фёдоровича. Вот он в моей довольно точной передаче.

Итак, клиент, профессор П., буквально балансировавший эти семь дней 202… года на грани нормы и патологии, сразу после исцеления – при выписке – вспоминал:

– Всё время прокручиваю в голове эти картины – то, кем я был и до чего меня эти случившиеся нежданно-негаданно происшествия довели, так что в итоге стараниями сердобольной жены и был увезён на карете, как говаривали в старые добрые времена, чуть не в предынфарктном состоянии… А как вы думали? За поступки надо расплачиваться. И за дурацкие – тоже. Причём не только свои, но и других – чужая глупость не убавляет своей. А я ещё никогда, пожалуй, не был в столь дурацком и отчаянном состоянии.

Жена думает, что я её люблю, и изо всех сил, выбиваясь из ритма и опаздывая на работу, отвезла меня сюда. А я – не хочу говорить обо всём, вспомню лишь о главном – никогда не забуду нашего с ней, с той, последнего (судя по всему) объяснения – весь мой позор в том, что она как примерная девочка будет ходить на пары, в том числе и на мои же – и сидеть, и отвечать, и смотреть на меня умными, широко раскрытыми глазами кофейного цвета, обрамлёнными стильными барашковыми ресницами (уж и не знаю, свои у неё такие или ставила где – не успел выспросить, не успел!), а у меня на душе будет – рана, рана, рана, потому что я её – хочу, хочу, хочу – и даже – в мои-то годы – опозориваюсь постоянно – –

и только жена видит всплески моей псевдоинтимной активности и молча пожимает головой, думая видно, переутомился бедный… расслабиться хочет… а дело-то всё в том,

в том, что я, будучи робкой тварью и уже года два любя (так, заискивающе, пассивно – может, я и вовсе мазохист? – ту, другую, очницу-эстрадницу), то пытался привлечь её внимание в контакте, то позвонить разок-другой ввечеру, то на парах заговаривал – и вот,

и вот, после своей истории культуры сегодня к ней, наконец-то, подгадав момент, подошёл – Господи, кем я был и кем я стал? Это я-то, знаток дзена и Ригведы? – подошёл я, значит, говорю, улучив момент, и – не могу, брат! болит душа, и всё тут, хоть режь, что вдоль, что поперёк, как на операции – и говорю ей как на духу, выпаливаю, ручку на плечико положив:

– Настенька, дорогая, у Вас такие красивые кремовые волосы…, – говорю это я ей, значит (а она, смотрю, вещи собирает, пенал там, карандаши, ластики – изящные такие, с Леди Баг; с волос шпильку сняла, распустила, и очки свои новые, большие, красивые – от близорукости, вижу, я с такими девчонок люблю – снимает и в пенал укладывает – я от треволнения подпрыгнул аж!), – и вообще Вы вся такая замечательная…

Ой, дальнейшее я чисто диалогом передам, ладно? Комментировать – себе вредить, вроде так умные-то люди говорят? Постараюсь от себя ничего не добавлять. А вы потом подумайте, нормальный я или как это бывает. Только не злитесь сильно, не поминайте лихом – эх, была, брат, не была! Как по мне, так вполне. Вот и жена мира хочет. Сейчас, выкарабкаюсь вот только отсюда…

– Дмитрий Фёдорович, извините, пожалуйста, мне на урок пора.

– Настенька, у Вас же уже был урок… Разве у тебя сегодня ещё урок?

Молчит, глаза опустила. Слышу дыхание, вижу: чуть-чуть под жёлтым свитером вздымается и опускается грудь. Крестик на ложбинке вижу, а сами их – нет, не могу разглядеть… Может, её очками воспользоваться?

– Настенька, ладно, – робок же я, – я всё понимаю… Знаете… Знаешь… Я Вам давно хотел сказать. – Провёл рукой по лбу, сглотнул. – Простите, но я люблю Вас. Очень люблю. Вот прямо очень-очень, понимаете?

Длительное молчание. От неожиданности она даже села, подогнув юбку, потом инстинктивно приподнялась – отодвинулась подальше от меня, потом предупреждающе подняла руку – правую, с аметистовым колечком на среднем пальце, словно от солнца закрываясь – потом посмотрела на меня, чуть склонив голову набок, как смотрят на крысу или сколопендру, внезапно появившуюся на кафеле в вашей ванной, и так чуть сердито говорит:

– Дмитрий Фёдорович! – Голос из заигрывающего постепенно становился серьёзным. – Это такая дурная шутка, да?

Теперь молчу я.

– Это Вы так шутить изволите? Я могу идти?

Глаза её мелькнули уже более интенсивным – прогревшимся – гневом. Не знаю, почему, но я схватил её за руку – за запястье правой, сухонькой и белой руки, поцеловал туда же и ещё раз прошептал её имя:

– Настя! Настя! Пожалуйста… пожалуйста, –

настаивал я, сам не зная, что делать. Она очень спокойно подняла голову, посмотрела мне прямо в глаза, задержала – как мне показалось –дыхание (я испугался, что плюнет – оно бы понятно, я этого заслуживал) и совершенно ровно, как телефонный автоответчик, сказала:

– Дмитрий Фёдорович, Вы простите, но это очень неприятный разговор. Давайте закончим его раз и навсегда: Вы ещё пока – да, даже несмотря на это… Ваше… поведение – пользуетесь моим уважением, – сказала, как отрезала, – но я в Вас не влюблена. Понимаете?

И, поскольку я молчал, она добавила:

– Понимаете? Я в Вас не влюблена. А теперь прощайте.

И очень быстрым шагом, подобрав юбку и жакет, нацепив на плечо сумочку и посмотрев на смартфонные часы, вышла из класса. Я остался один молча корпеть над книгами. Робинзон несбывшихся надежд… Куда девалась моя молодость, всё то – за секунду до – охватившее меня возбуждение, жар словесный и любовный? Всё ушло, словно сеял на воде: ничего нет и не осталось. Так, видно, бесы измываются и изголяются над нами, наивными и доверчивыми. Или уши у меня кривые, что не сумел расслышать – ни её, ни подлинный зов сердца?

Зачем мне она – я же на двадцать четыре года старше? Из-за красивой причёски, бус (которые она иногда носит), платочка и браслетиков из мишуры? И каблучков там всяких праздничных, то венецианских, то бутылочной формы? И хорошо – положим, я женюсь и буду, как обычно, сидеть, над книжками там разными заумными корпеть, типа Бибихина, – а она – как ты себе это представляешь? Молча рыдать в углу? А если надо будет съездить куда-нибудь срочно или оконную раму починить? Вряд ли она похожа на ту французскую консьержку, что проглатывала Гуссерля, да ещё и, глядишь, в оригинале… Будет ли смысл в том, чтобы она тебя убеждала это делать, если ты и сейчас – на себя-то со стороны взгляни, как ты смешон – ничего подобного и близко не делаешь? Расслабился, задумался – и с этими мыслями мне как будто стало легче. Я даже и не подумал о том, что она, если захочет, может устроить мне огромный скандал на работе, да что там – под статью подвести, и остаётся мне в будущем лишь извиняться и надеяться на её, настино, душевное благородство, типичное для русской женщины (кстати, в её женской зрелости – как и общечеловеческой – я был абсолютно уверен. Хотя подобных качеств не занимать и моей жене.)

Потом, проходя по узкому коридору пристройки минут через двадцать, я увидел, как она сидела на самой дальней скамейке у окна – одна-одинёшенька – и плакала, закрыв лицо руками. На парте в непосредственной близости от неё желтел недоеденный банан. По левой – ближней ко мне – щеке катилась крупная, слегка эллипсоидной формы слеза. На сидящей не было ни кофты, ни гамаш или плаща, лишь лодыжки и верхний профиль щёк поблёскивали в тусклых отсветах заходящего солнца, – а это означало, что, невзирая на поздний час, она ещё не собиралась уходить. Волосы были собраны в тугой и по-академически «непримиримый» хвостик. Строга, да и только! Хотя, мне кажется, в такой вот спонтанно (и всё же очаровательно) проявляемой женской слабости – коренится и её сила: ведь настоящему мужчине сразу же хочется подойти, помочь, приобнять… Так вот, я и спрашиваю себя и почтеннейшую аудиторию: значит, и мне – мне бы сразу же к ней подойти, примириться – или нет? А вы не знаете? Или нет?

Она плакала, и это (то есть вся сложившаяся ситуация в целом), похоже, приносило ей душевную тяжесть и страдание. Не навзрыд, нет, но всё же я и тому поразился. Большая ведь уже девочка. Или это были просто, как выразилась бы моя жена, слёзы гнева и возмущения? Негодования ещё… Как бы то ни было, с тяжёлым чувством прошёл я мимо, уже не решаясь – не то что не дерзая – беспокоить свою растоптанную любовь.

А ведь она, как мне кажется, сама хотела построить со мной какие-никакие отношения, слала мне смайлики в контакте (а мне уже сорок пять, я же большой дядя)… Что же я такого сделал, почему она плачет? Неужели я тем или иным способом разрушил её мечту? Ведь я даже потянуться её поцеловать не успел.  Лучше бы она меня отбрила пощёчиной или по рукам, как делают женщины детям! Почему от этого тихого аффронта – аффекта отвращения – мне дальше жить не хочется? Почему у женщины такой эмоциональный ритм и фон – и такое устройство? Может, у неё сегодня те самые неудачные дни? Почему? Почему? А может, она просто холодна? Ведь я же уже даже её обнажённых щиколоток или хотя бы просто ног – до этого самого вечернего момента – Бог весть как давным-давно не видел… Может, она и не женщина вовсе?.. Нет, батя, это просто ты дурак. И точка.

Как бы то ни было, я пришёл домой, бухнулся на койку, одновременно открыв бутылку водки со шпротами, и уже от двух третей содержимого этой содержанки меня так понесло… и так пронесло…,

что жене, заставшей меня таковым – распластанным, как кальмар или тушка тушканчика на жаровне (Боже, спасибо тебе за иронию! Как будто получше становится…), только и оставалось вызвать скорую – чтобы бледное тело измученного профессора увезли в сороковую. На предполагавшееся уже пять лет полномасштабное обследование. Но, как всегда, времени нет, и в темя нам дышат другие… в смысле – другие обязанности и дела… внебрачные и внеурочные…

Ну, ничего. Всё хорошо, уже отпускает чуть-чуть грудь, и дышать легче. А потом, я ж себя знаю, я же тихий. (Выдохнув.) Тут-то я и насмотрюсь на девчонок. Одетых, и с дредами, и топлесс, и разных. Как и сам я – меняюсь – вместе с нашим грешным миром… Или даже быстрее.

***   ***   ***
–Ну, как ты, Мишаня? – спросил профессор. – При всей банальности случившегося с этим старым идиотом, есть в этой нелепице, видимо, и доля нашей вины: нехватка диспансеризации, недостаток просвещения…?

– Вы знаете, Пётр Васильевич, – добавил я немногословно, – так можно и Моцарта винить с Пушкиным, что они позволяли себе фривольности: один – в музыке, а другой – в стихах. Общество бессильно переучить всех своих идиотов. В сложившейся ситуации мне жалко обеих женщин. Теперь, если даст Бог, только жена – при поддержке его самого – сможет найти ключи к решению… и исцелению…

Мы с профессором чокнулись отличным пятилетней выдержки «Хеннесси». Потом ещё посидели в ординаторской, повспоминали общих знакомых, обсудили вчерашний матч «Спартака» с «Крыльями Советов» – и разъехались по домам: спать перед новыми сутками и новым изматывающим дежурством. По пути я хотел надеяться, что немного повезёт и герою – а главное, обеим героиням! – этого случайно мною услышанного (и чуть что воочию не увиденного) рассказа.

***   ***   ***
–Честно говоря, Максик, так себе, – такими словами приветствовал первый помощник сценариста мой набросок, две недели пролежавший у него на столе. – Очень так себе. Петрович не будет доволен. Нет, это, конечно, не эпизод из «Букиных», но и собственной мысли маловато. Потом, зритель должен волноваться… а из-за чего? Он её не ударил, не убил… не толкнул даже. Нет, – он вальяжно закурил «Данхилл», – я полагаю, скетч надо переделать. Сделать более брутальным, приблизить к народу, чтобы пипл срубил кайф от эмоций или выкатил слезу… ну, ты меня понял…

– Сколько у меня времени, Иван? – спросил я сухо, перекатывая в ладонях ручку. – Неделя-другая есть?

– Три дня. Могу дать тебе только три дня, до пятницы. В пятницу будет худсовет, там всё и решим. Делай, что хочешь, запрашивай помощь, но ты должен оживить повествование…

Я откозырял и ушёл. Потом тут же запустил голосование в своём блоге в сети XYZ. Вопрос на повестке дня стоял такой: кто за представленный вариант эпизода, кому он нравится, так сказать, в первозданном виде? Со сценой с психиатром, само собой? А кто – за переработки, изменения и дополнения? Результаты голосования на 18.00 следующего вечера оказались таковы: «одобрили» (при помощи лайков) – 34 голоса, «против» – 69 голосов, комментов (включая бесполезные) – 32. Что предлагали самые проницательные из критиков: а) она его соблазняет, он уходит и прогоняет её прочь (22 %); б) соблазнённый ею, он прогоняет жену и всем хвастается новой связью с молодухой (34 %, подсчёты мои, округлённые, так что не взыщите, но смысл передаю точно); в) они порывают, но она доносит на него в ректорат, а потом и в полицию – за попытку домогательства (то, чего, если вы помните, я и опасался) – 44 %. Итого, партия «зловещих» и как бы – пусть чисто формально – стоящих на страже интересов женщин оказалась в явном большинстве. Интересно, среди этих последних замечены бывшие сутенёры и работники лав-отелей? А почему бы и нет? Наконец, одна русскоязычная блогерша из Лейдена по фамилии Левинсон написала под моим постом с текстом эпизода примерно следующее: «русские профессора всегда отличались моральной нечистоплотностью вкупе с физическим бессилием. Именно поэтому в российской гуманитарной среде принято так бранить «Крейцерову сонату», потому что в ней изобличаются общие для всех представителей этой самой интеллигенции комплексы. И именно поэтому русская женщина коня на скаку остановит… Тяжко приходится русским женщинам, в стране «Домостроя» лишённым элементарной свободы…» – свободы от чего, я по скромности умолчу. Стоит ли говорить, что я не согласен с подобным суждением.

Не знаю, как вам, а, по-моему, оба героя правильно сделали, что расстались мирно – и что профессор (чьё подлинное имя я, кстати, подзабыл) обратился к врачу. Не знаю, как тут с позиции врачебной, но до антидепрессантов, по-моему, и вправду ещё далеко. Что уж тут такого сверхъестественного? Хотя вообще-то я лично наблюдал этот эпизод на Таганке года три назад (и имена действующих лиц, разумеется, изменил, слегка отретушировав также место, время и прочие параметры действия), теперь уже и сам не упомню, так ли оно всё было – да какая разница… Не лучше ли по-любому понимать, что мудрый человек, как правило, остаётся в том браке, в котором уже состоит, и что лошадей на переправе не меняют? В последнем выражении попрошу не усматривать никаких малопристойных намёков…