Глубина

Рассвет еще не коснулся неба, а ночь текла по нему, мягкая, как дыхание гаснущего сияния, растворяясь в тишине. Воздух был живым — сырой, с привкусом земли, что просыпается после дождя, и углей, что тлеют в чьей-то памяти. Я стоял на краю обрыва, где трава дрожала над пустотой, а внизу поток плел свою песню — медленную, глубокую, будто время плыло в его русле. Звезды падали в воду, гасли без звука, и я смотрел, как они тонут, словно чьи-то глаза, что я знал и забыл. Ледяное дуновение скользнуло по коже, и я ощутил себя призраком, сотканным из искр и праха, готовым раствориться в первом порыве. В груди дрогнуло нечто смутное, словно отблеск на волнах, манящее теплом издалека, но безымянное. В груди шевельнулось что-то — неясное, как тень на воде, теплое и далекое, зовущее, но без имени.

В руках лежала книга — старая, с обложкой, что таяла под пальцами, как сухой лист. Без имени, без корней. Я не знал, откуда она, но ее тепло текло в ладони, как дождь из старого сна. Открыл — страницы молчали, только нити карандаша вились по ним, тонкие, как следы слез, — начатые и брошенные. Закрыл, прижал к груди, и сердце шевельнулось — тихо, как волна, что бьется о берег в темноте. То теплое, далекое чувство дрогнуло снова, будто кто-то смотрел на меня из глубины, но я не мог увидеть лица.

За полем родился звук — низкий, тягучий, словно рог позвал из глубины земли и замолк, оставив эхо в теле. Он жил во мне, в той бездне, где сны гаснут, не успев раскрыться. Я обернулся. Поле дышало туманом, и из него шагнул старик. Высокий, худой, в пальто, что колыхалось, как тень на воде, — подол в пятнах глины и крови, будто он шел через поля битв и болота. Лицо его — карта времени: в морщинах отпечатались прожитые годы, глаза — темные, живые, с отблеском огня, что горит за гранью. Шляпа старая, поля гнулись, а седые волосы под ней шевелились, как нити судьбы. В руке — фонарь, медный, с мутным стеклом; внутри пылала искра — слабая, но живая, как звезда, что не хочет умирать. Он шел тихо, и от него тянуло — кожей, что сохнет у огня, табаком, что тлеет в трубке, и яблоками, что гниют в траве веков.

— Ты ждешь, — сказал он. Голос — хрип ветра в ветвях, но мягкий, как шепот над колыбелью.

— Чего? — спросил я. Слова легли на язык, как лепестки.

— Того, что зовет за рекой. Или того, что молчит в тебе. Сам плетешь свою нить.

Я опустил глаза. Поток дремал внизу — беззвучно, бездонно, — его струи манили, словно отблеск памяти, что жил во мне. Ноги застыли, но душа рвалась вперед. Старик приблизился, и фонарь дрогнул, отбрасывая на траву силуэт — вытянутый, изломанный, будто тропа. Пальто колыхнулось — в кармане лежала карта, старая, с обугленным краем, испещренная именами, что я не мог прочесть. Он встал рядом, и я вдохнул его тепло — живое, с привкусом земли и пепла.

— Это твое? — кивнул он на книгу, глядя на меня из-под шляпы, и глаза его дрогнули, как вода под ветром.

Я кивнул, не зная. Он протянул руку — длинную, в шрамах, что вились, как корни старого дерева, — и книга легла в нее, как птица, что ищет гнездо. Он раскрыл ее, коснулся страницы, и по бумаге поплыли образы — тонкие, живые, как русло реки, что текла внизу, но они сплетались в лица, дороги, города, которых я не знал.

— Это твой путь, — сказал он, глядя на меня, и голос его стал глубже, как колокол в ночи. — Ты шел по нему, собирал его из осколков, а куда — не видел.

— А теперь? — спросил я. Ветер тронул мне лицо, мягко, как прикосновение, которое я не мог вспомнить.

— Теперь ты у предела, — произнес он, подняв фонарь; искра полыхнула, высветлив его зрачки — в них отражался я, тысячи моих отражений, тысячи чужих, и тот призрак, что следил из бездны. — За течением — грядущее. Здесь — ушедшее. А ты — связь, что сплетает их воедино.

Я вглядывался в книгу. Черты сплетались в полотно — не просто наброски, а судьбы: дети, смеявшиеся среди трав, женщины, лившие слезы у костров, мужчины, оседавшие в прах. Среди них мелькнула она — не просто тень, а та, что приходила ко мне в снах: волосы падали на лицо, как в те ночи, когда я звал ее во тьме, не зная имени, глаза смотрели на меня, мягкие, но цепкие, как свет, что манил сквозь годы.  Я узнавал их черты, ощущал их тепло, но память растворялась, точно дым. В груди вспыхнул жар — легкий, как перо во сне, но острый, словно клинок.

— Кто ты? — спросил я, вглядываясь в его глаза, где горел свет веков.

— Тот, кто вел, — ответил он, и улыбка тронула его лицо, как солнце трогает воду.

— Я был первым, что шагнул за реку. Я был каждым, кто стоял здесь. Я — тень, что видел ее взгляд.

Он вернул книгу. Страницы теперь шептали — не словами, а памятью: поля, где я бежал, руки, что держали меня, слова, что я шептал в темноте. И вновь она — ее взгляд жил в каждой линии, тепло звало меня из глубины. Я коснулся линии, и она задрожала — высоким, чистым звуком, что рвал душу, и я понял: это не рог, это голос — мой, их, ее.

— Если останусь? — спросил я. Голос дрожал, как лист на ветру.

— Станешь ветром, — сказал он, тронув шляпу, и тень его качнулась, как дерево. — Пройдешь сквозь мир, увидишь его тени, но не найдешь ее.

— А если шагнуть за реку?

— Станешь рекой, — ответил он, и глаза его вспыхнули, как звезды. — Увидишь их всех — тех, кто был, кто будет. Но назад не вернешься. Ты станешь их началом.

Я глянул вниз. Река звала — глубже, тише, — ее воды были везде, во мне, в нем, в небе. Я увидел ее — тень в волнах, ее волосы дрожали, как трава под ветром, ее глаза смотрели на меня через века. Ветер подхватил книгу, раскрыл ее, и страницы взлетели — не тая, а пылая, как птицы из огня. Они кружились, шептали, и я видел в них себя — мальчика, что бежал по полю, старика, что смотрел на закат, и ее — теплое, далекое присутствие, что жило во мне всегда. Я не держал их. Шагнул к краю.

— Ты выбрал, — сказал он, и голос его стал ветром, рекой, светом. Он отступил, и туман обнял его, но я видел — он не ушел, он был везде.

Я не прыгнул. Шагнул — и воздух подхватил меня, как колыбель. Река обняла — холодная, живая, — и я не тонул. Я плыл — не тенью, а светом, голосом, началом. Вода шептала, и я шептал с ней — о тех, кто был, о тех, кто будет, о ней, чей взгляд вел меня.

Вынырнул на другом берегу. Небо пылало — не закатом, а рождением, светом, что не гаснет. В руках — книга, пустая. Открыл ее — и увидел: страницы не молчали, они ждали. Я улыбнулся. Пустота была теплом, что я еще не обнял. Дорога впереди текла к горизонту, и я знал: я — не конец, я — нить, что свяжет их всех. А в глубине реки жила она — тень, что смотрела на меня, и я шел к ней.

Ветер стих, поток обрел голос, и я слился с его течением.