Расходящиеся параллели. Часть 1. B

 начало смотри: http://proza.ru/2025/03/08/1743

-> 01.10.21

Привет, Марко. Вначале пережила шок, читая твои откровения. «Да как он смеет?! И зачем я с ним связалась? Хватит!» Ну и другие подобные восклицания сопровождали мое чтение.
Остыла, и, пока я созревала на ответ, все описанное, но в моей интерпретации, плыло перед глазами в ностальгической дымке. Спорила с тобой, вспоминала. Хочется воскликнуть: «Какие же мы были глупые!». Но это совсем неправда, наш IQ с тех пор явно не вырос.
«Но нельзя с недоговорками. Не будет доверительности у нас…» Да, но это, Марк, напоминает молодежную игру на раздевание, кто более крутой и бесстыжий. Не знаю, не смогу. Вот ты храбрец, сумел преодолеть свое эго. Многое объяснилось, но недоумение развеялось не до конца.
Ты помнишь, когда мы были, кажется, в шестом классе, в клубе проходил суд над полицаями. Один из них, что из Вербовичей, двадцать лет прятался в подвале, пока соседи его не вычислили и не доложили. Оказалось, что он не участвовал ни в каких карательных операциях, был без крови на руках, и мера пресечения, которую он себе определил, была гораздо более суровая, чем он мог получить в реале. Его выпустили из зала суда. Я к чему? Ты тоже прятался от меня полвека. Зачем, Марко?! Постоянно же так случается, что не складывается, что получаешь не то, что ожидаешь. И что, люди ссорятся на пятьдесят лет?!
«...мы отлично общались мимикой» — передергиваешь, Марко. Разговаривали, оставались нормальные отношения, может быть, с моей стороны чуть сдержанные. Да и с твоей, оказывается, тоже. Ну, держала тебя на привязи, на расстоянии вытянутых локтей. Но ты же помнишь наш класс со всеми его «мерзавчиками», как ты в точку окрестил Гольберга.
«…потянула меня за рукав, оторвав от нетрезво горланящей толпы...» Дождешься от тебя! Не можем же мы ждать милостей. Пришлось самой.
Марко, все мотивы уж выскочили из памяти. Но даже если и помнила, то какая женщина разболтает все?! Не потому, что все женщины лгуньи, а потому, что у нас гораздо сильнее выражен инстинкт самосохранения.
Сейчас вспоминается, как перед выпускным по физике никак не лезла в голову термодинамика. Я, конечно, тщательно все вызубрила, но наш стиль был — «разобраться», и я пошла к тебе. Ты все мне растолковал, и сложнейшие вещи показались такими понятными, что была поражена: «Он гений!». А как всякий гений, был ты местечковым сумасшедшим. Начал суетиться.
— Попьем чаю? — зажег керогаз, — помнишь такой гаджет? — поставил темно-синий эмалированный старо-закопченный чайник. Надо же, не забыла!
— Я пошла! Какой чай, экзамен на носу!
— Погоди! — схватив меня за плечо, проблеял ты взволнованно, козлиным голосом, и, услышав себя, смутился и отпустил.
Я выскочила. «Козел! Надо же так втюриться! Умный-умный, а дурак!» — и удовлетворенно мяла в мыслях твое умоляющее, смущенное выраженьице.
«Дурак. Дурак! Дурак! Милый козел, поднявший мое самомнение. И сама хороша! Обозвала, убежала, не сказав «спасибо», не обнадежив, будто в магазине не заплатив… но, дружок ты мой, уж я сама решу все, без уговоров и принуждений! А он… надо ж так втрескаться!»
Сдавали химию на аттестат зрелости, зубрила целыми днями — шла же на золотую медаль и собиралась в медицинский, где химия очень важна. До того доучилась, что от волнения и режима дня выскочили угри на лице, точно опята на гнилом пне после дождя.
— Сексом надо заниматься, — бросила, выписывая мне рецепт, сведущая Пасюк. Будто бы я сама недостаточно комплексовала, что давно уже все мои «А давайте пойдем, учудим, сделаем!..» не возбуждали в народе никаких «энтюзизиазмов», и в табелях о рангах плелась позади сексуальных передовиц.
Аттестат зрелости. «Зрелости» — подчеркивали двусмысленно. Решила непременно сдать самый главный экзамен. Дальше ты знаешь.
Все! Закончили тему. По прочтении непременно сжечь! Возвращаемся в наши Палестины, к нашим любимым.
Еще и еще перечитываю твое письмо. Сколько перлов!
«…когда рядом сидели на горшках» — таких неудобных свидетелей обычно убирают. Или в чай насыплют полоний, или просто «Новичком» травят! Особенно таких, как ты. Который прячется глубоко в подполье, а сам выслеживает, подсматривает за мною много лет и знает, где, когда и сколько раз я была в Париже. Убить мало!
Спрашиваешь о братьях. Мы все пошли по медицинской стезе. Леонид до пенсии был хирургом в Гомельской областной больнице. В последние годы — весьма желчный и недовольный жизнью. Союз, конечно же, распался из-за меня, жены декабриста и предательницы родины. Игорек, младший «наш хлопчик», был зубным врачом в Барановичах. Легче всех из нас пережил развал-перестройку, но рано умер от рака пятнадцать лет назад. Было ему сорок девять.
Напиши о своей семье, своих родственниках. Ты же хорошо внедрился, окопался, обложил себя алгоритмами. Не подступиться, и моя контрразведка не нашла брешей, чтобы следить и получать о тебе информацию.
Еще много, много у меня вопросов. Буду, буду тебя терзать и выпытывать.
Целую,
Инна


<-   09.10.21

Здравствуй, Инна.
Прежде всего, благодарю за откровенность. Значит, был я местечковым сумасшедшим, «мишугане» — на идише. Один раз я точно им был. Когда поступал в Белорусский университет и сдавал физику. Принимал ее у меня, как я потом выяснил, Зильбер Семен Аронович. Все ему ответил, а он говорит: «Что же с тобой делать? Надо ставить пятерку. Но не могу, не поймут меня. Здесь нас очень много». Еще задал вопросик. Я, чтобы показать уровень, разглагольствовал о стандартной модели, привел уравнение Шредингера. «Ай, это не из школьной программы!» — вздохнул он, как мне показалось, с облегчением и поставил непроходной трояк. Я вышел, обида рвет сердце. И вместо того, чтобы бежать и жаловаться в приемную комиссию, я стал удрученно думать, что нас действительно не-пропорционально много в университетах. Как мама моя всегда говорила: «Калі б не мой дурань, дык і я б пасмяялася».
Еще она любила приговаривать, кстати, всем сыновьям: «Ты не такой, как все». Теперь-то понимаю, что это было любовной дразнилкой, этаким иносказанием, что мы дороже других ей. Я же свыкался с осознанием, что я не такой, как надо, чудак и чувак.
Как-то, заигравшись, мы прибежали к тебе. Ты подбежала к матери, мол, мы здесь, и тетя Вера осветилась улыбкой, обняла и поцеловала тебя, а я удивился: как же можно? Да еще при чужих! Похожее чувствовал, когда Вера Леонидовна при мне хвалила тебя. А мы, Фрешманы, сразу бы зазнались.
Игрушек у нас почти не было, но зато был культ книги. По маминому разумению книги должны были сделать нас Человеками. Сама она почти не читала: «Чтобы соседи увидели, как я прохлаждаюсь?..», но была начитанной, с багажом еще до замужества. Я начал читать еще до школы. Проглатывал, как и братья, книгу за книгой. В книгах все люди были бесстрашными и добрыми, мужчины благородны, а женщины возвышенны. Вот только вокруг меня крутились какие-то другие.
Помнишь, мы выпустили с тобой стенгазету? Ту, что с одними лишь дружественными шаржами на одноклассников, без всяких там передовиц, передовиков и «колючек» для нерадивых. Вызвали тогда много смеха. После уроков иду домой и вижу Валеру Пастушеню. «Что здесь делаешь?» — лыблюсь. Мол, ты же на Слободе живешь. А он с размаха мне по мордасам: «Вот тебе за крокодила!» В шарже мы так его изобразили.
Автоматически в запале впрыскивается адреналин. Я вижу, что справлюсь с ним…
В шестьдесят первом, как раз после полета Гагарина, у папы случилось прободение язвы. И твой папа оперировал его, и в Минске еще раз оперировали. Положение, видно, было очень серьезным, потому что удивился тогда, что даже мамы могут плакать. Меня отвезли на это время к маминой сестре в Бобруйск. Там со мною подружился квартирант тети Фиры, дядя Гоша. Стал он меня обучать боксу, а на возражения и недовольства тети Фиры: «Нам только драчунов не хватало!» — отвечал, что умение постоять за себя важнее всяких книжек и подмигнул мне: Гагарин, мол, тоже умеет драться!
Вот если сейчас правой под дых, а потом снизу левой, как дядя Гоша учил — руки зудят, просятся, а меня вдруг охватывает сумасшествие, я себе запрещаю драться. Не страх парализует, другое: как же я человека ударю?! И с содроганием представились кровавые сопли у Валеры и слезы его от боли.
«Да ладно тебе, — оскаливаюсь Валере. Проехали, я великодушен». И не доходит до глупого, что не прощается такое.
Помнишь, вдалбливали нам фразы, да я и сам себя еще больше ими нашпиговывал: «…чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», и вот, я из себя делал, — нет, чтобы как все, идти по камешкам, нет! Я опыт проводил
— создавал в себе нового человека. И взвалил на себя и потащил эту торбу. И она, эта торба, навалилась на меня и тогда, ну ты помнишь. А потом уже охватило самоедство за проживание вприглядку и неуверенность мою. И до сих пор вот эти угрызения зашкаливают и перевешивают иногда достоинство. Короче, мишугане и есть — чего ты хочешь?
Ты добродушно пошутила, а у меня перед глазами наваждение, кружатся, кружатся воспоминания. Зациклилась голова, и я уже готов! Временные перебои с мышлением. Мысли превратились в недвижимость по бросовой цене. Да и бесплатно никому они не нужны.
Собирался откликнуться, Инна, с «энтюзизиазмом» на твои вопросы про мою семью, да уж в следующий раз! Соломинка сейчас давит тяжеленной дубиной.
Дня через два обстоятельно соберусь и пришлю тебе письмо вдогонку.
Марк


<- 09.10.21

Привет, Инн. Как и обещал, пишу вдогонку.
Когда мы повстречались с Галей, мне уже было тридцать два. Я из гадкого утенка превратился в закоренелого холостяка с начинающимися пролысинами, респектабельного начальника вычислительного отдела. На моей душе держалась заводская волейбольная команда, благо, пристрастился в институте. Из моей однокомнатной квартиры звучали шлягеры, а в магазин для меня бегали мальчишки со двора, покупая себе на сдачу угощения. Уж не знаю, на музыку или на холостого, да еще начальника, что явно перевешивало все недостатки, толпились с надеждами девчата.
Сколько ж я встречал и интересных, и талантливых, и даже некоторых представлял отличными матерями и женами. Вот с такой симпатягой сойдешься за шутками и разговорами, присматриваешься к ней и себе набиваешь цену. Самая обычная игра в перетягивание каната с выискиванием между прочими сходных тональностей. А она вдруг или зевнет, или оближет губы, и во взгляде ее, только что открытом и оживленном, тускло и судорожно мелькнет раздраженная неуверенность.
«Вот как!..» — покажется, что мелькнула сущность, и разочарованно расставляешь планки: «Вот и эта не дотягивает до той, школьной».
А потом обрыдла вся эта музыка, дежурный гам с повторяющимися визгами, позами и затаенными акцентами. С девицами, выращенными по ГОСТУ и отличающимися только оперениями, хоть я и сам-то — продукт крупнопанельной эпохи. В общем — гости засиделись, нужно работать! Правда, волейбол оставался.
Вычислительный центр с хитрыми устройствами, мерно подмигивающими лампочками, пультом управления, смахивающим на что-то космическое, казался многим будущим из фантастических фильмов. Мне обычно звонили начальники цехов с просьбой устроить своих отроковиц в престижное и непыльное место, а тут из отдела кадров прислали девочку прямо с села.
Галя на обычном вводном собеседовании простодушно заявила, что переехала в город, потому что на селе не выйдешь замуж, — и в ярких интонациях звучало про деревню совсем нелестное. Ее выделял тембр голоса, переливающийся множеством эмоциональных оттенков. Она была внимательной, не чуралась работы, дежурств, субботников, схватывала нехитрые объяснения не хуже городских. Немного напрягало, что боготворила она недосягаемого ей по возрасту и по положению начальника. Была толковее других операторов, посоветовал ей поступать. Надумала учиться на заочном отделении, так как сама себя содержала. Школа, конечно, была у нее слабоватой, стал между делом помогать. Сначала — ну так, с барского стола. Потом втянулся, когда увидел, что в коня корм. Цель поставил, чтобы поступила. И продолжал помогать уже с курсовыми. За год она совсем стала городской, одевалась по-модному, все ей, стройной, шло; и однажды поймал себя, что все мои «помощи» — лишь предлог для наших общений. Так вот сошлись. Родилась Катя.
Много работал. Самое сложное в инновациях — это внедрение в сознание. Вычислительный центр на заводе поначалу воспринимали как нечто модное, навязанное сверху, годное лишь для начисления зарплат. Можно было с умной усмешкой говорить, что вот в Штатах… да исполнять распоряжения, а мы работали, взвалив на себя, казалось, неподъемное. Можешь поверить мне на слово, но мне и моим башковитым программистам совсем не стыдно за то, что мы наработали и внедрили и что позже уже другими было выброшено за ненадобностью. Сколько было бдений, выпитого чая, обсуждений в поисках решения, до ссор и крика, до серых мух в глазах, когда уже бесполезно сидеть. Сейчас мои друзья успешны и в Германии, и у вас в Израиле. За работой не следил за сетованиями, жил за Галиной спиной и был в неведении, сколько говядины или масла можно отоварить на продовольственный талон или где, на какой барахолке Галя находила для Катьки сапожки и комбинезончик. Что-то не так было со страной, поддерживал перемены. Еще со студенческих лет полагал, что интеллигентному человеку присуще думать независимо, а значит, всегда быть в оппозиции. Но не было ни времени, ни желания сидеть в курилках и перемалывать услышанное или прочитанное. Не хватало вычислительных мощностей, и должны были в девяносто первом получить новую машину. Не стало страны, затрясло завод, стали не нужны ни продукция, ни вычислительные мощности. Катьке шел седьмой год. Галка с деревенской сметкой — уж там-то веками существовала школа выживаемости — стала ездить за шмотками вначале в Польшу, потом в Турцию. Связалась с попами, ездила на богомолья, взяв с собой Катьку. Недоумевал, вскипел однажды, и Галя осадила так, что неожиданно ощутил немощь: дошло тогда, что давно на Гале держится наш дом. И в торговых делах я ей не товарищ. Не по духу мне сообщества набаулученных, торги на диких восточных, как в Орде, базарах. Запала в память картинка из непотребного времени. Потащила Галя чего-то купить мне на вещевой рынок, там прилюдно молодица примеривала бюстгальтер, надевая его сверху на свитер. А кушать — то хотелось…
Надо было чем-то себя занять, а то я уже стал ругаться с телевизором. Давно были планы «на потом» утеплить дощатый домик на даче. А тут случай подвернулся — разбирали старые плавильные печи. Подвизался и наковырял отличных кирпичей на три машины. Появилось занятие, тяжелое занятие, поглощавшее все силы, но зато чуток освобождавшее от депрессивной нечисти.
А Галка среди этого алчного, нахрапистого народа проявила столько сметки, умения лавировать и вкуса, что дела у нее пошли, появились постоянные клиентки. Через пару лет открыла магазин. Я до сих пор недоумеваю, как же ей удалось успешно крутиться в той среде. А я, обложив домик утеплителем и кирпичом, озаботился его обогревом. Книжечку проштудировал о печном деле. Но одно дело книжечка, а другое — навыки, самые элементарные вопросы, вдруг обступающие тебя, когда что-то начинаешь. Был (уже умер) хороший печник Стас Нилыч, живший невдалеке. Но он заартачился. Действительно, был уже старый. Хорошо, у меня валюта была конвертируемая, что в наших краях не подвержена инфляции, целых два ящика, приобретенная на талоны — я же не пью. Уговорились, что он мне только подсказывать будет, а я уж сам. В  общем, мы с моей Галкой каждый в своей области дошли до совершенства.
Когда Галина уезжала в свои вояжи, я оставался с Катюшей. Какое чудо у нас росло! Улыбающаяся, кажется, рожденная для радости, дарила всем настроение и легко шла к людям. Пока мальчишки не столкнули ее на саночках со взрослой горы с трамплином. Не столько ударилась, как испугалась до икоты, начались страхи, ночные проблемы, стала замкнутой, домоседкой, исчезло любопытство. И мы отгородились от всех с Катиными проблемами…
Началось оживление, вновь потребовались компьютерные знания. А хозяйке загорелось построить новый дом. Хорошее место, и с проектом она бегала, и со строителями — держала все под контролем, короче, развернулась бизнесвумен, переросла меня. Все сама решала. Кабинет мне устроила, маму свою из деревни забрала. Для нее комната была. Окутала всех заботой, я как сыр в масле катался, но получалось при этом, что все мои идеи, все мои размышления вязли, потому что женщины воспринимали их… нет, не как блажь, а как нечто им недоступное. И поэтому — по-крестьянски — мнения всяких богомолок, попов и челночных подруг ценились больше моих рассуждений. Был ли я лишним, не знаю, но остался однажды на даче. Сходил в соседнюю деревню, позвонил, чтобы не волновалась. На «Когда вернешься?» — не ответил. Через три дня прилетела рассерженная Галка: «Ты что удумал?». Отвечаю ей, так-то и так-то, что не буду мешать ей, что она прекрасно может устроить лучше свою жизнь с кем захочет…
В коршуна превратилась Галчонок, как когтями охватила меня бранью, самой площадной, рыночной, и такие неожиданные раскатные ноты послышались в ее тембре, и такую ощутил собственную глупость, залепетал оправдания, полный раскаяния. Так же выглядел, как в твоих описаниях, когда не отпускал тебя после объяснений термодинамики. И подвернулась мне версия-соломинка, будто бы в огромном домашнем кабинете меня охватывает сонливая сытость, препятствующая работе. Я уже страстно верил в свои оправдания, обнимал, гладил Галинку, заговаривал ее, вешал ей на уши в общем-то правду, что на даче, когда я спускаюсь в овраг и иду вдоль ручья, приходят в голову такие неожиданные решения, что могут случаться только здесь. Галя уже не вернулась в этот день домой, и, наскучавшись, мы навещаем друг друга и обязательно езжу к внукам.
Вот такая странная у нас жизнь. Катюша имеет сейчас свой ресторан, очень заметный в городе. С детства крутиться на кухне любила больше, чем мою высокочтимую физику. Трое у нее детей, трое моих внуков. Я ей выделил часть денег на ресторан, это было моим условием. Я и сейчас ей помогаю. Ей это и не очень-то нужно, но надо мне. Всю жизнь себя я мобилизовывал полувоенным «надо» — на работу, на учебу, на ремонт дачи. А Катюша… вот сейчас гложет меня, что недодал ей, что недолюбил в свое время, что не добилась она, не стала чем-то таким, по моему подобию. А я-то не пример — чего добился? Она гораздо крепче стоит на ногах. Но, как осел, не смог скрыть однажды какие-то свои разочарования в ожиданиях, и вдолбилось девочке на всю юность, будто папа ее не любит. Всегда вместо «до свидания», она, как бы выпрашивая, говорит: «Я вас люблю!», «Я тебя люблю!». Я же, по детской еще установке не занашивать главнейшие слова, отвечаю: «До свидания» или отшучиваюсь заезженными остротами. Вот та-кой я, граждане судьи. Раскаиваюсь, но разве можно расплатиться?
И еще более абстрактный фактор. Вспоминаю свое мироощущение в детстве — и сравниваю с Катькиным. Нам будущее казалось таким светлым, безоблачным! Не уберегли мы, не сумели передать детям это ощущение.
Надеюсь, я своими откровениями не очень докучал тебе. То, что у других выходит в пьяных признаниях, пришлось на твою голову. Напиши что-нибудь о себе, ведь кроме твоих путешествий я почти ничего не знаю.
Марко


-> 30.10.21

Здравствуй, дорогой. Почти три недели пережевывала два твоих письма. И еще, Марик, ругала себя все это время, что не досказала тебе всего в прошлом письме. Так что, начну с продолжения.
Объясняя мне термодинамику, как будто бы случайно коснулся моей ладошки и замер, обдавая меня нестерпимым жаром, пока не отвела руку. (Волнуется, будто не объясняет, а цветы дарит. И умница — разложил все законы по полочкам.) Энтропия казалась уже никакой не страшной старухой с косой, а приличной физической дамой. Захотелось повредничать, смутить парня, чтобы не забронзовел. Будто не усекая, тыкала пальцем в график Карно и спрашивала: «Да, какая тут работа, если кривая замкнутая?». А сама будто случайно коснулась твоей руки. Бросился ты с жаром объяснять последней дуре и… вздрогнул. Замер и снова вздрогнул. Дошло наконец, что не нужно объяснений. А я слушаю твои шорохи и поползновения, мизинец-то мой, как жучок на прослушку работает, и зафантазировала, что сейчас он меня поцелует, а я закачу ему такую оплеуху!.. Не поцеловал — воспитанный мальчик! А сама-то!.. Поддразнила, называется. Так поддразнила, что изошлась вся стыдом. И бежала, не слушая увещаний.
По-дурацки так сложилось, но мы остались на одной планете Земля, и каникулы во всех институтах были в одно время. Дома наши тоже остались стоять на Советской, глядя окнами один на другого. Я тебя, старого друга, окликнула в предвкушении, столько всего хотелось рассказать, столько послушать. Хмурясь, ты что-то промямлил, а потом развернулся и убежал. Стало тоскливо, и очень надолго. На следующие зимние каникулы уехала с подружками на Домбай, хоть спортсменка из меня… — ну, ты помнишь. Летом же ездила в стройотряды. И не до конца народившееся к тебе чувство надолго сменилось досадой и неприятием.
«Вот и эта не дотягивает до той, школьной». Я польщена, Марик, хоть сейчас это неуместно. Подобные мысли и меня посещали. Я как будто Леню ждала, чтобы могла забыть тебя.
Прошло пятьдесят лет, у нас свои внуки, интересы. Старые бури теперь улеглись. А ты остался все тем же. Все усложняешь, как и раньше. Все дотягиваешь жизнь до своего уровня. Шел бы как все, по камешкам! А то взвалил на себя…
«…любила больше, чем мою высокочтимую физику» — вот пример. Во, во! Узнаю знакомые интонации! Навязывать детям свои предпочтения. Все жизнь я осаживала Леню. Да что я… ты сам себя казнишь.
А стенгазету помню. Самое насмешливое и вызвавшее наибольшую шумиху было в ней — это наши шаржи на самих себя. Себя изобразил зайцем с глуповатой улыбкой. Мол, мы гении, я с Эйнштейном, — не от мира сего. Я же выбрала себе кошку, и ты изобразил, несмотря на протесты, такую кисочку с пионерским галстуком, в пилотке и белыми гольфами на четырех лапах. Выставил! Своих тоже нервируешь шаржами?
С огромным-огромным пристрастием я все прочитала. Столько эмоций, созвучных с твоими. Столько вопросов к тебе! Настолько погрузилась в мысленные разговоры, что ночью приснилось, что будто мы, заранее списавшись, пересеклись в каком-то из аэропортов Европы. Пьем кофе и расспрашиваем друг друга. Леня, мой муж, крутится по дьюти-фри, не желая нам мешать. Но сквозь стеклянную стену вижу, как нетерпеливо и бесцельно перебегает он с одной к другой стойке и уклоняется, бедняжка, от назойливых продавщиц. Не терпит, как и все мужчины, магазины. А мы еще заказали мороженое, потом кофе по второму кругу. Уже пора бежать по своим рейсам, а все не можем насытиться разговорами. Эх, фантазии!
Вроде бы уже в твоей исповеди сквозит усталость, но все равно ты неугомонный, с детства задал себе гонку и никак не остановишься, все мониторишь себя с секундомером. Послушай, Марко! Я же кардиолог. Ты же сам писал, что гарантия на сердце лишь на шестьдесят лет. Остепенись, вы же с Галей любите друг друга. Понимаю, проще всего — это давать советы. Особенно нам, детям Страны Советов. Вроде бы росли вместе, но никогда меня не тянуло спать на гвоздях, как Рахметов. А теперь уже физически ощущаю тяжесть лет. Дети давным-давно уже сами и с усами, и с бородами, и в своих квартирах.
В мае Лене шестьдесят семь (он на год и месяц младше меня) — пенсионный возраст, и у них не позволяют пенсионерам оставаться на работе. Я тоже уйду с работы. Решили, что в июне поедем в Питер — я так соскучилась по нему — на белые ночи. Марко, а давай пересечемся там, вот здорово будет! Еще спишемся, решайся! Я так надеюсь на встречу. В сентябре, решили, чуть спадет жара, поживем с месяц в Тоскано, попьем свежего вина, не спеша насладимся атмосферой. Ну и, само собой, в феврале поедем кататься на лыжах в Австрию. Да я бы еще работала. Пока человек ощущает, что в нем нуждаются, он не очень стареет. Но вот пробки ежедневные замотали.
Ты просишь, чтобы я описала свою жизнь, семью. Собиралась долго, думала, что же такое сможет тебя заинтересовать. Все, как жила, что волновало — самое обычное, как у всех, и покажется неинтересным. Однако, такая «скучная» жизнь, без глубоких потрясений приносит мне удовлетворение. «Все счастливые семьи похожи друг на друга…», поэтому я не буду 
подробно распространяться о частностях. Да, собственно, не о чем. Пишу «счастливая семья» — может быть, так устроена моя память, что отметает пережитые невзгоды и недовольства. Они были, как у всех, и в перестройку, и позже. Да! Заморачивались, пока Леня не распорядился: «Не будет здесь толку. А нам это нужно? Детям нашим?». Перебрались в Израиль. Тоже, знаешь, как в другую кожу влезть. Вспоминаю: как проклятая, готовилась к экзамену на разрешение работать врачом, а по пятницам пахала вместе с Леней на уборках в чужих виллах. Пока не сдала экзамен, не было у нас манны небесной, требовались сверхизворотливость и сверхусилия. Леня тоже натыкался все время: «У вас там в Советах все отсталое, а у нас хайтек». Мы и верили, впервые же в Израиле увидели персональный компьютер. Потом уже дошло до нас, что мы, как слепые котята, оказались на ближневосточном шуке, рынке по-нашему, где правит известный закон: свое продай подороже, чужое купи подешевле.
Хорошо, что на одной из вилл хозяин попался любопытный: «Чем вы там занимались? Какие профессии у вас?» — и предложил Лене решить одну из проблем на его заводе по электронике. Леня же ЛЭТИ окончил. Задача была не по Лениной специальности, он даже связывался с товарищем из Питера, тот обещал разобраться, попросил перезвонить, а международный телефон был страшно дорогой. Друг прислал решение и на кассете теорию с объяснениями. Кассета была старого формата, не читалась на нашем компьютере. Короче, ставка была выше, чем жизнь, и Леня побегал, нашел, разобрался, представил и даже внес изменения. Взял Шломи, хозяин, Леню к себе, конечно, с причитаниями, как принято у израильтян, чтоб много не платить: «Нет у тебя иврита, переучивать многое надо!», но главное, что Леня наконец-то попал в систему. Потом он перерос заводик Шломи, выбился в хорошем месте в ценного специалиста.
Дети мои тоже уже нормально устроены. Полина хотела пойти по моим стопам, стать врачом. Но не потянула психотест на уровне гения, требующийся здесь, чтобы учиться на врача. Пришлось ей обучаться «на простого программиста» — Леня так шутит. Зарплаты, кстати, у меня с ней почти одинаковые. Леша, здесь его называют Алекс, стал, как Леня, отличным электронщиком. Все с квартирами при дичайших ценах на них. Как видишь, Марик, звезд не хватаю и не зажигаю их, но довольна жизнью. Все время хочу тебя спросить, а почему вы не перебрались в Израиль?
Жду твоего ответа.
Инна
Продолжение: http://proza.ru/2025/03/09/623