Глава 15. Я не вижу холста

После её ухода в квартире воцарилась пустота, звенящая и всепоглощающая, словно чёрная дыра, поглотившая не только физическое присутствие Эмилии, но и саму суть его существования. Тишина, прежде ласкавшая слух своей творческой умиротворённостью, стала орудием пытки, оглушающим криком безмолвия, разрывающим душу на части. Тишина, в которой эхом отдавались лишь его собственные, прерывистые вздохи, тяжёлые и хриплые, отравленные горьким привкусом одиночества. Александр погружался в депрессию, как в вязкий, липкий кошмар, из которого нет спасения, где каждое движение только усугубляет его мучения, словно в зыбучие пески, в ледяную воду озера Стикс, переправляясь в царство мёртвых, отрекаясь от жизни ещё до физической смерти. День за днем его затягивало все глубже, лишая сил, воли к жизни, желания сопротивляться, словно хищный зверь, играющий со своей жертвой, прежде чем нанести смертельный удар.
Он перестал следить за собой, утратив связь с внешним миром, растворившись в пучине внутреннего хаоса, перестав существовать как личность, превратившись в тень былого “я”, потеряв отражение в зеркале жизни. Брился всё реже, пока щетина не превратилась в серую, колючую маску, скрывающую его истинное лицо, словно он пытался спрятаться от самого себя, ел нерегулярно, а чаще – забывал вовсе, словно тело перестало нуждаться в пище, словно голод души был настолько велик, что перекрывал все физические потребности, лишая его жизненной энергии. В зеркале он видел лишь бледное, изможденное отражение человека, которого больше не узнавал. Мешки под глазами стали темными провалами, бездонными кратерами, образовавшимися от непрекращающихся потоков слёз, ночных кошмаров и бессонных ночей, полными мучительных раздумий и неразрешимых вопросов, бездонными колодцами печали, в которых тонули последние искры надежды, а взгляд – тусклым и безжизненным, словно погасшая звезда, потерявшая свой свет, навсегда лишившись возможности освещать мир вокруг, оставив после себя лишь тьму и холод, оставившая после себя лишь черную дыру, зияющую пустотой. Его здоровье ухудшалось, как картина, оставленная под дождем, как старинная фреска, подвергшаяся безжалостному воздействию времени, стираясь и разрушаясь под натиском стихии.
Он перестал рисовать, рука, державшая кисть, была парализована невидимыми цепями, сковавшими его творческий порыв и лишившими возможности выражать свои чувства, рука потеряла связь с душой, утратив способность выражать себя. Кисти запылились, покрылись слоем забвения, словно надгробие над его творческим гением, словно печальный памятник его загубленному дару, забытому миру вдохновения и страсти. Его вдохновение угасло, словно пламя свечи на сильном ветру, словно искра божья, потушенная жестоким ударом судьбы, лишившая его жизненной энергии и творческого огня, оставив после себя лишь едкий дым разочарования и горький пепел несбывшихся надежд. Холсты, когда-то манившие его своими безграничными возможностями, теперь смотрели на него укоризненно, как безмолвные судьи, выносящие ему приговор за предательство своего таланта, за отказ от своего предназначения, словно безмолвные свидетели его падения, его творческой смерти, напоминая о его утрате, о его таланте, похороненном под обломками разбитой любви, погребенном под руинами разрушенного замка.
В центре этого склепа, словно зловещий идол, символ его одержимости, его безумия, его неспособности отпустить прошлое, словно проклятый талисман, стоял тот самый портрет Эмилии. На портрете красовалась кровь, запекшаяся на его поверхности, словно багряная печать дьявола, знаменующая собой его падение в бездну, его окончательную гибель. Он смотрел на этот портрет часами, днями, неделями, погружаясь в транс, забывая о времени и пространстве, словно находясь под гипнозом, не в силах вырваться из плена этого зловещего образа.
Наступила зима, окутывающая мир своим ледяным дыханием, знаменующая собой конец всего живого, словно подражая холоду, поселившемуся в его душе. Снег падал за окном, укутывая город в белую пелену, словно саван, скрывающий все его грехи и пороки, укрывая его от жалостливых взглядов и осуждения. Мороз проникал в квартиру сквозь щели в окнах, словно ледяные иглы, пронзающие его плоть, напоминающие о близости смерти, сковывая все вокруг ледяным дыханием. Александр, одетый в тонкую рубашку и старые джинсы, словно сознательно отказываясь от защиты, готовясь к неминуемой гибели, дрожал от холода, но не обращал на это внимания, словно тело уже потеряло чувствительность.
Однажды ночью, обессиленный и потерянный Александр вышел из квартиры, оставив дверь открытой. Он брел по заснеженным коридорам не зная, куда идет, не имея цели. Его ноги сами привели его к месту, где когда-то располагалась его первая мастерская.
Войдя внутрь, он почувствовал, как мороз проникает в его кости, сковывая каждый мускул. Он нашел в углу старый, незаконченный холст с изображением Эмилии. Он обнял этот холст, прижался к нему щекой, словно к живому человеку.
Он лег на холодный бетонный пол, укрывшись холстом, как одеялом. Он закрыл глаза и увидел перед собой Эмилию – молодую, красивую, счастливую. Он вспомнил их первую встречу, их первый поцелуй, их первую ночь. Он вспомнил их мечты, их планы, их надежды. И почувствовал, как по щекам катятся слезы – слезы раскаяния, слезы боли, слезы любви.
Холод становился все сильнее, сковывая его тело, парализуя волю. Он чувствовал, как жизнь покидает его, как его сознание угасает, словно пламя свечи, догоревшей до конца.
Его последние слова были шепотом, едва слышным в ледяной тишине: “Прости, Эмилия… Без твоего света я не вижу холста…”
Утром его нашли замерзшим насмерть, обнимающим незаконченный портрет Эмилии. На его лице застыла полуулыбка, словно он, наконец, обрел покой. А на холсте, словно последнее послание, алела кровь, запекшаяся в форме сердца. Зима похоронила его, как старую ненужную картину, оставив миру лишь печальную историю о любви, ревности и безумии.