Москва начало

В 1956 году отец со второй попытки поступил в военную инженерную артиллерийскую академию им. Дзержинского. 
Поступал отец с должности начальника разведки дивизиона и звание было старший лейтенант. В каковом он и проходил девять лет, так как в год поступления ему должны были присвоить капитана, но именно в тот год вышел приказ приостанавливающий присвоение званий слушателям академий, т. е. считалось, что они продолжают оставаться на тех должностях которые занимали перед поступлением.
Всё это время мама называла его страшным лейтенантом.
Не помню, на какую специальность поступал отец, но в процессе обучения часть слушателей перевели на новый второй факультет вычислительной техники. И срок обучения у них увеличился на год. Так отец стал программистом. По выпуску ему сразу присвоили очередное звание – инженер-капитан и распределили в подмосковное Болшево в вычислительный центр НИИ-4 на должность младшего научного сотрудника. Довольно быстро он стал СНС и начальником лаборатории на чём его служебный рост прекратился и с этой должности он в 1977 уволился в запас подполковником прослужив 33 года.

Первый год отец жил в Москве один, а на второй решил выписать нас с мамой. Начались скитания по частным квартирам.
Уличная квартирная биржа была на проспекте Мира. Иногда мы с мамой ходили туда. Иногда просто бродили по улицам в поисках объявлений и расспрашивая дворников. Во время этих поисков я любил смотреть на окна полуподвальных жилищ, которых тогда было очень много. Между рамами лежала вата для утепления и на ней часто были забавные фигурки.
Первая комнатка была в Самарском переулке, бывшей Божедомке прославленной братьями Вайнерами. Она была на втором этаже старого двухэтажного бревенчатого дома. Второй или третий дом от начала прямо напротив гостиницы ЦДСА.
 Наши хозяева звались Груздевы (о как). Два брата Груздевы несколько меня старше. Их мама татарка из Валентиновки. Родители работают в библиотеке, возможно ЦДКА. Много книг. В том числе и в туалете. Мне запомнилась какая-то с гравированными рисунками вулканов. Мама читала в туалете «Петра первого» помещённого туда  соседями библиофилами. Сейчас я полагаю, что это был шестнадцатый том Истории Соловьёва или «Гистория» Куракина. Больше нигде я не обнаружил  эпизода с посадкой боярина на куриные яйца.

Мальчики учат меня масковским правилам – «за нечаянно бьют отчаянно», «Москва слезам не верит». Эти максимы и приведут Москву к неминуемому краху. Мальчики были весьма любознательны – едва им в руки доставалось какое-либо устройство, будь то часы или швейная машинка они тут же его разбирали на молекулы. В чём они имели от своей мамы полную потачку – мне самой тоже было интересно, что там внутри.

Мне они подарили первую мною прочитанную впоследствии книжку «Тысяча и одна ночь». Издания явно довоенного, возможно дореволюционного. Три новеллы. Синдбад-мореход, Али-баба, Алладин. В Синдбаде помнится эпизод с говорящими цветами на Мадагаскаре, который я больше ни в одном издании не встречал. Книгу эту мне поочерёдно читали папа и мама и я знал её практически наизусть, так, что когда чтец случайно оговаривался то я поправлял его.

Двор был маленький сырой и мрачный. В углу росли поганки. Первые в жизни грибы которые мне запомнились.Скорее всего это были навозники. Большой черный пластмассовый игрушечный автомобиль явно заграничный, сделанный предельно детально до заклёпок, у кого-то во дворе. Мне покупают пожарный автомобиль с лестницей.

Едем в троллейбусе из центра вдоль Цветного бульвара. Около Уголка Дурова внезапно после трогания с остановки троллейбус останавливается. Он сбил  девочку которая ехала в том же троллейбусе с бабушкой и вышли на остановке. Я пытаюсь объяснить маме, что шофёр хотел показать что ему нужна гоночная машина…

Тогда же я впервые  увидел снегоуборочную машину с двумя загребущими лапами на широком совке. Закреплённые на вращающихся кругах они делали периодические движения  заталкивая снег поступающий в совок при движении машины на наклонный транспортёр с которого снег падал в кузов грузовика, синхронно медленно ползущим задом за уборщиком. Вся эта картина, а более всего движения лап завораживали. Я мог смотреть на них минутами.
Смутно припоминаю, что мы ходили в Уголок Дурова, но снегоуборочная машина в сердце запечатлелась намного прочнее.

Как раз в это время проходил Фестиваль молодёжи и студентов. Одна из площадок была рядом с нами возле театра СА и мы с мамой там бывали. Смутно помню грузовики с откинутыми бортами на которых тацевали гости. Но отчётливо, как сейчас, помню как возле ресторана ЦДСА милиционеры вязали пьяного, заталкивали его в коляску мотоцикла и пробовали натянуть тент, а он под ним брыкался. Чудесные видения детства.
После фестиваля осталось неисчислимое количество значков и прочих сувениров с символом, пятилепестковой ромашкой с разноцветными лепестками. Найти бы сейчас хоть один. У отца был записной блокнотик с этакой ромашкой. Пять страничек были сделаны из белого целлулоида на котором полагалось писать карандашом, а по минованию надобности надпись бесследно стиралась ластиком.

Там на вопрос о моём возрасте я гордо отвечал – пятый. Это казалось несомненно солиднее чем четыре, и, в то же время, не было неправдой.

Из игрушек у меня ещё была маленькая «Победа» с соответствующим гаражиком с односкатной рифлёной крышей.
Иногда покупались маленькие пейзажики из мха, веточек ели или можжевельника и выточенные из дерева грибки. Продавались они на улицах и базарчиках. И бумажные мячики с фольгой и наполненные опилками на резинках. Такие вот гаджеты у нас были.

Большую часть времени мама проводила со мной. Читала сказки,
стихи. «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет…», «Он бегает по Африке и кушает детей - гадкий, нехороший, жадный Бармалей!». Помню меня уже тогда смутила такая трактовка – «жадный», то есть, спрашивал я маму, он ни за что поедаемыми детьми с нами не поделится? А ведь как было бы весело попировать вместе!

 Часто мы пели вдвоём песни из маленького «Песенника». «Орлёнок», слова «от сопки солдат отмело» я не понимал и полагал, что у солдат есть какое-то особое качество «сопкость», поэтому пел «от сопких солдат…». «По долинам и по взгорьям», здесь я пел «…штурмовые ночи, Пасха, волочаевские дни…», ну, и практически весь песенник. Мама тогда пела хорошо и слух у неё был отменный, а вот у меня слуха не было, и нет поныне, хотя когда врут в нотах другие я сразу замечаю. Просто я не могу настроить свой голос. Слава Ивана Козловского минула и меня. Хотя ничего я бы так не хотел, как научиться петь и играть на чём-нибудь.

Тогда же состоялась моё знакомство  с Александром Аркадьевичем Галичем. Мама частенько пела песню «Протрубили трубачи тревогу…». Кто тогда мог подумать, что автор такой, казалось бы, незамысловатой, залихватской  песенки станет одним из главных разрушителей мирового ГУЛАГА, врагом лубянских изуверов, которого они удостоили высочайшей чести террористического убийства.

Но понимание истинной картины мира в котором мне выпало несчастье прожить практически всю жизнь пришло много позже. А тогда было – «Вперёд заре навстречу, товарищи в борьбе, штыками и картечью проложим путь себе».
У кого из мальчиков при этих словах не щемило в груди, кому не представлялись коммунары против картечи генерала Галифе или каре старой гвардии Камбронна в последнем бою ощетинившееся штыками против орудийных стволов… детство было пропитано военной пропагандой. Её лирическая компонента (высочайший уровень которой отрицать невозможно,  особенно в сравнении с современным убожеством) тоже имела утилитарно-мобилизующее предназначение – как можно отдать врагу «то берёзку, то рябину…».
Невозможно было тогда осознать мальчику моего круга, что всё это болотное бульканье с редкими соловьями вдали описывается вполне исчерпывающе одной фразой «Братушки, солдатушки, нашему царю показали фигу. Умрём все, до последнего!». И я, и все мои ровесники были абсолютно убеждены, что наша страна самая героическая, и наш народ всегда был самый героический. А самые героические герои это те кто героически убивал. Некоторые герои, конечно, там спасали кого-то или на комбайне ездили, но это были герои второго сорта. Настоящие герои всегда убийцы.

Иногда мы взяв карту мира играли в поиск названий. Хорошо помню как я замучился искать «чили», которое было растянуто вдоль побережья. С тех пор я полюбил географические карты и мог рассматривать их подолгу, находя знакомые по книгам места и маршруты.

Эти годы, посвящённые мамой мне, возможно и сформировали моё неуёмное, возможно даже гипертрофированное, любопытство на всю жизнь.
Нужно признать, что тогдашняя тенденция побуждать в молодёжи любознательность и творчество была весьма осязательна и проявлялась во всём. В радиопередачах, в экстра класса детской литературе, в игрушках, в массе наборов «Сделай сам», а, впоследствии, и в телепередачах.

Но настало время покидать Божедомку. Путь наш лежал на Болвановку, а именно на Монетчиковскую, так говорила мама. Но, по рассмотрении схемы Москвы, я пришёл к выводу, что жили мы на втором Новокузнецком переулке.

Напротив наших окон возвышался огромный корпус фабрики «Рот-фронт». Постоянный запах горячей карамели создавал ощущение вечного праздника. Как-то рабочие сидевшие на подоконнике распахнутого окна высыпали нам с противня жаренные орехи и мы собирали их с асфальта. Машины ездили редко.

Фантики не помню, а вот вкладыши в шоколадки были в ходу. Это были картонные композиции, боксёры или медведи с наковальней которые могли двигаться при помощи картонных же рычажков. Больше нигде, никогда я подобного не видел. Жили мы там не долго; сдавшая нам комнату дама спустя непродолжительное время стала регулярно заявляться на ночлег… при этом она курила что-то ужасное и пила одеколон.
 
Я дружил с детьми дворничихи-татарки. Они с гордостью сообщали, что мама учится в институте на инженера и когда закончит будет получать триста рублей. Деньги по тем временам баснословные. «Нынче физики в почёте…». Ещё припоминается не совсем нормальная девочка, которая ходила по двору и прихлопывая себя по седалищу приговаривала(напевала?) «жопа-попа». Ещё иногда она предлагала «миря-миря аттамиря», что должно было означать приглашение к перемирию «мирись-мирись и больше не дерись». Один взрослый мальчик из нашего подъезда, умевший считать до тысячи (по его уверениям) вылепил на столе во дворе фигуру Деда-мороза из впоследствии обледеневшего снега почти в натуральный рост. Дед Мороз держал в опущенных вперёд руках мешок с подарками, который всеми статями весьма походил на мошонку, что вызывало веселье у созерцателей монумента, чем старше, тем большее.

Неподалёку за двором была заброшенная церковь Храм Спаса Преображения на Болвановке, куда мы лазили на какие-то размещавшиеся в ней склады.

Тогда мы начали ходить в кино. Помню фильм «ЧП». Про то как чанкайшисты захватили наш пароход, но наши люди проявили героизм и не поддались чему-то там. Ещё был фильм сюжетно напоминающий «В джазе только девушки» но с характерным эпизодом выведения из строя соперника путём окунания его дамского парика в воду. Потом я узнал, что это немецкий аналог американского шедевра. И ещё «Дело Румянцева» из которого запомнилась чарующая мелодия «…домино, домино…».

Там же я услышал первый в жизни анекдот. Очень смутно его помню, но речь шла о двух мужиках, причём один из них был из села под названием «Трусы», а другой из «Кальсон» и оба привезли на торг яйца. А бабы покупатели оценивали качество товара в таких выражениях:
- В Кальсонах-то яйца поболе будут…

Потом была Неглинная, но это в следующем томе.