Слезы, застывшие в ожидании

Баня стояла на отшибе. В ней жил душ. Железный, краска облупилась. Он помнил всех. Старика Петровича, который ругался на холодную воду, будто на саму жизнь. Ваньку, чьи похабные песни висли в пару, как прокисшая брага. Бабу Матрену, чьи травы пахли тоской нездешней. Все они оставляли здесь свою усталость. Но больше всего душ ждал Ее. Маринку. Тело у нее было щедрое, как земля после дождя.

Поздним вечером в пятницу пришли двое. Тракторист Серега, от него несло одеколоном – дешево и настойчиво. И приятель его. В бороде застряли хлебные крошки.
  — Костлявых не люблю. Обнимешь — пальцы сойдутся — привычно завел разговор о бабах приятель.
— А я Маринку из продмага зацепил, — похвастался Серега. — Теперь щупаю регулярно.

 Душ капнул им на спины водой. Теплой и горькой. "Сравнивают...  Ищут в бабах то, что в себе потеряли..."
Мужики ушли. На полу остались лужицы слюны и шелуха от семечек.

В воскресенье около полудня пришла Она. Не спеша. Тело — как земля в августе, дышало жаром. Доски застонали под ногами. Не от боли — от узнавания. Даже кран, молчавший годами, вдруг скрипнул: "Пришла... А я уж думал, время кончилось".
Маринка развязала платок. Волосы, темные да густые, упали на плечи. Душ открыл ей воду. Теплую. Струя гладила розовую кожу.  Она запела тихо. Вода в баке зазвучала в ответ.

Потом появилась Лизка из парикмахерской. Худая, как тень.
— Эх, Маринка... — Лизка стояла в дверях. — Мой-то Петька говаривал: «Обниму — провалюсь, как в яму». А нынешний... Гладит кости, будто ребра загнанной клячи.
Лизка достала из кармана сарафана фотокарточку.
— Вот он, мой нонешний.
Маринка взглянула — и баня вдруг сжалась. Стала тесной.
— Да это ж... — голос ее треснул. — Вчера только мне глупости про любовь говорил.
Лизка разинула рот. Нагнулась за платком, да так и осталась сидеть. Маленькая. Будто брошенный лапоть.
— Все мужики такие, — сказала Маринка. — Только и думают, куда бы свои хоботки пристроить.
Потом они горько засмеялись. Смех был такой, будто поняли: жизнь — это баня. Моются все одной водой. А грязь оседает где-то под досками...

Через пятницу Серега снова явился. С тем же приятелем и еще одним. Душ, помня его слова, открыл сперва кипяток. Потом — ледяную воду.
Мужики выбежали, матерясь. Выкрики их повисли в воздухе. Словно оборванные провода над пустой деревней. Слова, тяжелые и ненужные, падали вниз.

А душ мечтал, что Маринка вернётся и прикоснётся к нему, как земля прикасается к дождю — жадно, без стыда, словно в этом прикосновении сокрыта последняя правда: что и железо может тосковать, и ржавчина — это слезы, застывшие в ожидании.
 
А за окном дождь стучал по железу. Будто торопился выковать из ночи что-то важное. Да не успел.