Он пришел с войны

        Покосившаяся калитка, уже давно забывшая прикосновение крепких мужицких рук, царапая землю расхлябанным штакетником, открылась. Во двор покрытого соломой, приземистого деревенского дома тихо вошел человек невысокого роста в линялой, запыленной, ладно сидящей на мускулистом теле солдатской гимнастерке. Он не решился сразу войти в дом. Осторожно положив на крыльцо пухлый вещмешок, Иван с тревогой долго всматривался в маленькие окошки, в надежде уловить хоть какое-нибудь движение. Яркий солнечный свет благоухающего цветущими садами майского дня мешал рассмотреть что-нибудь за мутными стеклами. Но затоптанная трава во дворе и запах свежего навоза из хлева, понемногу снимали тревогу. В окошке мелькнуло чье-то лицо. В коридоре что-то со звоном опрокинулось и следом послышался суетливый топот босых ног. Шумно распахнулась наружная дверь и из сеней выскочили два дорогих ему человека, и тут же повисли на его крепкой загорелой шее. Иван долго, неуклюже тыкался губами в уставшее, но радостное, в слезах, лицо жены Шуры. Тискал в объятьях сына. Отходил чуть в сторону и с восторгом рассматривал подросшую за эти годы на целую голову его худощавую фигуру.
        - Ну ты вырос! Мужик! - легонько хлопая по плечу и притягивал к себе сына, сказал Иван.
        - А где Нинок!? – с тревогой спросил он.
        - К тяте ушла на днях, помочь посадить гряды, - радостно разглядывая Ивана, ответила Шура, - мать малость захворала. Спину надуло. У себя рано садить. Да проходь в дом. А то бабы соберутца, отбою не будет.
        В доме Иван устало сел на табуретку за выскобленный до желтизны и чисто вымытый деревянный стол. Шура, прислонившись к нему, присела рядышком. Иван огляделся. Без него здесь ничего не изменилось. Та же маленькая божница с лампадкой в углу комнаты, пышно застеленная постель с двумя подушками стопкой поверх одеяла, старенькие, в разноцветную полоску самотканые половики в комнатах. Побеленная печь уже требовала ремонта. Дверца от топки висела боком и была прижата кочергой. Свежий, туго связанный голик из тонких прутьев стоял на своем месте.
        - Топку подлатать надо. Я пробовала сама, но надолго не хватаит. Глина плохая тут. А где раньше брали, там проволокой огорожено. Там мины и щас валяютца, - поймав взгляд Ивана, сказала Шура.
        Иван вдыхал запах родного дома. Запах по-прежнему был таким же, как и в тот день, когда он уходил. Этот запах всегда был с ним, в его памяти даже там, на войне. Запах родного дома, родного двора, сада, речки, его маленькой, уютной деревеньки. В каждом деревенском доме он был свой, особенный. По запаху можно было узнать, каким ремеслом занимаются хозяева. Есть ли в хозяйстве лошадь, корова, и другая живность. Что подают к обеду и живет ли в доме кошка…
        Он сам построил этот дом. Обычный деревенский бревенчатый дом. В нем не было тесно, но и лишнего места тоже не было, зато всегда было тепло, уютно, весело. Ребятишки скучать не давали, да и сами вечерами находили лекарство от скуки…
        Под любопытными взглядами Иван положил на табуретку вещмешок. Развязал узел и выложил на стол несколько банок тушенки, завернутые в чистую тряпицу большие куски сахара, кисет с махоркой и металлическую банку с леденцами. Еще какие-то подарки для детей и Шуры.
        - Пап, а это что за медаль? – прикоснувшись пальцем к большой, ярко-красной звездочке на груди отца, спросил сын. 
        - Это не медаль, сынок. Это орден Красной Звезды.
        - А эта?.. А эта?..
        - А чё руки такие грязные? - поймав маленькую руку сына, смеясь, спросил Иван.
        - Да землю в ящик насыпал, свёклу сажать. Мамка попросила, - пряча руки за спину, сказал сын.
        - Вот врунишка! Это когда было? Свёкла уже вылезла! Иди руки мой! Срам один с тобой! – сказала, посмеиваясь, Шура.
        Мельком взглянув на подарки, прижимаясь к мужу плечом и поглаживая его огрубевшую, шершавую руку, она вглядывалась в его лицо. Все те же морщинки в уголках глаз, неглубокие складки на лбу и у рта. До войны эти морщинки придавали лицу какую-то скрытую радость. Взгляд был вдумчивый и одновременно веселый. Детишки частенько хватали его за руку и тащили куда-нибудь.
        - Пап, пойдем! Посмотри! Там!..
        Он оставлял работу и шел следом за ними: то посмотреть на огромного кузнечика, то на первую, начинающую чернеть ягоду смородины, или просто вместе посмотреть на синюю, страшную тучу, повисшую над рекой. Он и сейчас выглядел таким. Только уставшим, как будто долго нес что-то неудобное, неподъемное, даже для жилистого деревенского мужика…
        Саша, наспех ополоснув руки под умывальником, прибежал обратно и уселся рядом.
        - Пап, а тебя ранили?
        - Пару раз зацепило.
        - А ты много фрицев убил?
        - Ну, будет, сынок! Давайте обедать, да поглядим во дворе, что там с нашим хозяйством.
        - Пап, корову фрицы не тронули, только молоко почти все забирали и яйца, и дрова утащили. Пчелы помёрли, остался один домик. Мы с мамкой плохо умеем мед доставать, они сильно кусались. И крыша в сенях сильно текет. Пряма ручьем! Я хотел закрыть дырку, но мамка не пустила, сказала, что все равно не умею. Да еще и грохнусь оттуда, – скороговоркой выпалил Саша.
        Суетливо поставив на стол нехитрые закуски, Шура, прижимая к себе, принесла давно припасенную бутылку самогона, закупоренную пробкой из пожелтевшей газеты.
        - У нас картошка вареная есть. У соседки банька топитца, я мигом разогрею, - предложила Шура, - Там и помытца можешь. Мы по очереди топим. Так дров меньше уходит.
        - Свою стопим. Дров наготовлю. Папаритца хочу. Наскучался по жару с веником!
        - Там одно время немцы мылись. Я сперва брезговала ходить. Потом отмыла все. Привыкла, - грустно сказала Шура…
        Иван наклонился и вынул нож из-за голенища, открыл тушенку и протянул жене…
        - А Мишка, брат твой, на этом, как его? Сынок, скажи!  – обратилась Шура к сыну.
        - На раз-ми-ни-ро-ва-нии, - посмеиваясь, по слогам, звонко произнес сын.
        - Язык сломать можно, - сказала Шура и продолжила радостной скороговоркой, - собрали всех пацанов, кто постарше, да половчее. Кормят их там. Гордый приходил! Раз мину приволок на двор. Напужал нас, - засмеялась Шура, - пустая уже была! Большущая, против танков. Забаву нашел! Да, все наши целы. Хош, сходи завтра к тяте. Дома делов срочных покуда нет. С дочей назад и придете. У нас, вон, в огороде сыро ищо. Река разливши была, аж чуть не по самое крыльцо.
        Пообедав, вышли в сад. Иван стал на колени и долго смотрел на леток уцелевшего пчелиного улья, где резво сновали пчелы. Задрав голову, любовался пышным цветением антоновки. Войдя в хлев, через загородку погладил корову. Она, чуть помедлив, податливо наклонила голову, узнав почти забытого хозяина.
        - Малинка вот-вот должна отелитца. Доску на яслях, вон, оторвала рогами. И чего злилась, - легонько потрепав корову по загривку, сказала Шура.
        - Ничё, все поправим, - уверенно сказал Иван. - А доски для кадок не пожгли?
        - В первый год зима была лютая, малость пожгли на растопку, да на лучины. А так почитай все целы, – гордо сказала Шура.
        - Надо было все палить. Чего мерзли-то. Еще наколол бы.
        - Где ж ты их наколишь, немцы все дубы порубали…
        До войны кадки Ивана были нарасхват. Он делал их ловко, помногу. Делал зимой, когда было свободное время. Все нужные инструменты у него были. Какие-то купил, какие-то сделал своими руками в кузне. Острые, как бритва, разложенные в строгом порядке, чтобы можно было брать не глядя. Вся деревня тогда квасила в его кадках хрустящие огурцы и капусту, душистую антоновку. Перед праздниками в них игриво побулькивала, сдобренная все той же антоновкой и мятой, бражка. А когда праздники приходились на время медосбора, еще и медовуха. Да и просто чистая водица, принесенная пышногрудыми, говорливыми деревенскими бабами на коромыслах из поросшей плакучей ивой речки, хранилась в его кадках…
        - А когда наши немцев погнали, - продолжила Шура, - так они забрали с собой двух коров - Варькину и Наташкину. А на мосту партизаны их подкараулили и почитай всех перебили. Коровы вечером сами домой пришли. Одна сильно хромала - поранили. Ничё, выжила! Доитца! Бабы немцев закопали там, в леске, подальше от деревни.
        Шура чуть помолчала.
        - Вражины, а все равно, как и жалко! Они нас шибко не трогали. Не насильничали. Видать, приказ был. Да и партизан боялись! Еду только брали. Какие из них вояки! Винтовки носить толком не могли. Напьютца и волокут за ремень по земле… Доходяги больше. Из деревень, видать, тожа были. Один Малинку нашу, с похмела, сам доил… Полицаи злые были. Дорвались! Своих же...! -  чуть не плача, сказала Шура.
        - Кто-нибудь еще пришел?
        - Где там!  Деревня считай вымерла, одни слезы! Баб с ребятишками, кто покрепче, немцы угнали незнамо куда!
        - А как сами убереглись-то? - спросил Иван.
        - Не знаю! Санек был совсем малец, зачем мы им там? Тут, почитай, работали на их…
        - К зиме, как-то, думали к тяте перебратца. Там, в их деревне, немцев не было, только полицай один. Да у их там тесно. Куда нас троих там ищо девать?  Мамка твоя часта хворая. Нинок ходила приглядеть, да помочь чё по дому. А тут дом свой без пригляда как бросишь!? Так и остались. Твои помогали помаленьку. Да там и помочь шибко некому было. У твово тяти своих забот полный рот, и годков сколько уже! Мои за сто верст. Брат твой годом раньше пришел. Весь пораненный - больше лежит. Оклематца никак не может. Какая с ево помощь? А Мишка пока без навыка - куда ему. Мы шибко не мерзли-то зимой. Тятя с дровами помогал, да с сеном. Да и сами с руками. Управлялись как-то. Помошник вон был, - потрепав волосы Саши, сказала Шура.
Она немного помолчала, а потом с горечью продолжила:
        - А в низах, помнишь, деревенька «Мединики», так немцы ее вместе с народом спалили. Поговаривают - за связь с партизанами, и что каратели туда понаехали. Злые, в черной форме. Страху было… Из партизан тоже мало кто вернулся…  Кого немцы побили, а кого свои забрали. Ванька Изотов в плену был у немцев. Потом сбежал - ушел в партизаны. Забрали. Сказали - изменник Родины. Кого-то еще забрали? Забыла. Потом вспомню…
Они, не торопясь, пошли к бане. Саша, не умолкая, на ходу, задавал вопросы и что-то весело рассказывал, подбегая то к отцу, то к матери, цепляясь за ее руку.
       - Вспомнила! Кузьмича еще забрали. Можа тоже в плену был. Кто его знает – не говорят, - не умолкала Шура. -  Слыхала, что колхоз опять будут собирать. Телка нашего опять заберут, - с досадой сказала Шура.
       - Поглядим ищо! – ответил Иван.
       Банька стояла на краю огорода, ближе к речке.
        - Мы воду с реки не берем, - тихо сказала Шура. Только на гряды. Для бани ямку с Саньком вырыли в низине. Я покажу. Тут рядом. Там вода все лето стоит.  На еду к колодцу ходим. Да ты знашь где. Далёка. А нам много ль нада!?
        - А что так? - спросил Иван.
        - Да по весне, год назад, в реке, покойник всплыл. Зацепился ниже моста за корягу. Ребятишки нашли. Визгу было! Голова разбита - не узнать.  Хоронить не давали, все проверяли что-то. Потом сказали, чтоб хоронили. Наверно, кто-то из наших. Можа партизан был, или так кого, по злобе убили. Никто не знает. Мальцы купаются в Савинке. Купальню где-то там сделали себе, с запрудой. Тут теперь боятца.
        - Время стока прошло. Чё боятца? – спросил Иван.
        - Можа еще на дне кто лежит, зацепленный! – ответила со страхом Шура.
        Иван пожал плечами и, подойдя к бане, заглянул под навес. При нем он всегда был плотно набит дровами. Березовые привозил из старой делянки на телеге. Ольховые рубил вдоль дорог. Под солнцем, весной и после дождя, дороги так быстрей просыхали. Что-то Иван рубил рядом, за огородом. Земля здесь была жирная, илистая - кусты росли как на дрожжах. А пускать их близко к огороду - не по-хозяйски. На растопку шли обрезки и стружки от досок для кадок. Сухие, жаркие, пахучие…
       Сейчас в углу навеса лежала небольшая кучка не колотых, неумело нарубленных топором дров. Дрова были разной длины, с плохо обрубленными сучьями. По следам от топора заметно, что удары были не сильные, нанесенные женскими руками или руками подростка… 
        - Они тожа были на войне!.. - с горечью и любовью подумал Иван.
        Вечером, сидя на лавке в пропахшем дымом и дубовыми вениками предбаннике Иван молча курил, искоса посматривая на свои, едва зажившие израненные ноги. Потом, надев на голову ушанку, кряхтя, парился и долго лил на себя горячую воду, будто пытался смыть кровь, грязь, ужас и память о только что прошедшей войне… 

                Август 2014 - Март 2025 г.