Дао Дэ цзин. Толкования. Глава 20

Л А О – Ц З Ы

Д А О   Д Э   Ц З И Н
               

Т О Л К О В А Н И Я
ДЛЯ
ДОМОХОЗЯЕК


Посвящается:
Великому коту Косте и
Великим Пекинесам Ян Чжу-цзы и Чун Чун-цзы.


Записано со слов Великого Пекинеса Ян Чжу-цзы
с безразлично-молчаливого благословения Великого Пекинеса Чун Чун-цзы
в год плодовитой свиньи – 2007 от рождения Иисуса Христа.
(16. 02. 2007 – ……… )


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДАО

Глава 20


(1)           Отбрось [свое] знание – не [будет и] беспокойства.
                (цзюэ сюэ у ю)
(2)           Бранить и поддакивать – далеко ли одно от другого?
                (вэй юй хэ ци сян цюй цзи хэ)
(3)           Лучше и хуже – [что есть] разница между ними?
                (мэй юй я ци сян цюй цзи хэ жо)
(4)           Те, кого люди боятся,
                Из-за этого [сами] также не смогут других людей не бояться.
                (жэнь чжи со вэй и бу кэ и бу вэй жэнь)

(5)           О пустое и одинокое! У него же нет центра!
                (хуан си ци вэй ян цзай)
(6)           Толпы людей радостны, счастливы,
                (чжун жэнь си си)
(7)           Словно приносят «Великую Жертву»               
                (жу сян тай лао)
(8)           [Или] весной восходят на башню.
                (эр чунь дэн тай)
(9)           Я, один, [будто бы] встал на якорь…;
                [Будто] еще не [имею] знака;
                (во ду бо си ци вэй чжао)               
(10)         Будто младенец, еще не [умеющий] улыбаться;               
                (жу ин эр чжи вэй хай)
(11)         [Будто] усталый [путник, которому] некуда возвращаться.
                (лэй лэй си жо у со гуй)
(12)         Толпы людей: каждый имеет избыток.
                (чжун жэнь цзе ю юй)
(13)         Я, один, будто бы [все] потерял.      
                (эр во ду жо и)
(14)         У меня сердце глупого человека. [Такое] мутное, бестолковое…
                (во юй жэнь чжи синь е цзай дунь дунь си)
(15)         Простые люди понятны и очевидны.
                (су жэнь чжао чжао)
(16)         Я, один, [будто] во мраке.
                (во ду хунь хунь)
(17)         Простые люди внимательны, любопытны.
                (су жэнь ча ча)
(18)         Я, один, безразличен и замкнут.
                (во ду мэнь мэнь)
(19)         Безмятежен… это как море.         
                (дань си ци жо хай)
(20)         Горный ветер… будто бы негде остановиться.
                (ляо си жо у чжи)
(21)         Толпы людей: каждый [на все] имеет причину.
                (чжун жэнь цзе ю и)
(22)         Я, один, что дурачок деревенский.               
                (эр во ду вань сы би)
(23)         Я, один, не такой как другие,
                (во ду и юй жэнь)
(24)         И ценю [лишь] «кормление Матери». 
                (эр гуй ши му)


«Нет, никогда, ничей я не был современник…»
                Мандельштам Осип Эмильевич
 
«Смотри прямо бессмысленным взором, как новорожденный теленок, и не ищи причины всего этого…»               
                «Чжуан-цзы», Древнекитайская философия, Том 1, перевод С. Кучера, изд. «Мысль», 1972
 
              На наш, с Великим Пекинесом, широко наивный нюх, эта глава стоит всех остальных. Почему? Да большинство песен «Дао Дэ цзин» так или иначе наполнены философским содержанием. Здесь же мы имеем уникальную возможность окунуться в личные переживания Совершенномудрого от соприкосновения его сознания с обжигающим потоком Абсолютной Реальности. Ах-ах!

(1).      На дворе моросил осенний понедельник, и соседские куры, деловито выбежавшие из-под дырки в заборе на наши благословенные грядки, поспешили ретироваться в свой теплый курятник. Нам, с Великим Пекинесом, в такую мокрослякоть спешить и вовсе некуда. Поэтому после недолгих раздумий мы приняли недальновидное решение обнюхать «цзюэ сюэ у ю» беспристрастно, но весело.
              До извлечения на свет божий годянской версии «Дао Дэ цзин» иногда считалось, что эта строка завершает собой главу 19. Она также состоит из четырех иероглифов и рифмуется с двумя последними ее строками (цельное древо – «пу»; желания – «юй»; «беспокойство – «ю»). Однако первая строка главы 19 («цзюэ шэн ци чжи» – пресечь мудрость, отбросить знания) и так уже гонит прочь мудрое знание, правда, с помощью иероглифа «чжи» (знать, знание) вместо «сюэ» (знание, учение, наука). Кроме того, строки (1), (3) и (5) главы 19 оперируют двумя глаголами – «цзюэ» и «ци», а строки (2), (4), (6) обещают, что в результате применения этих иероглифов людям будет много пользы; они вернутся к дружбе, любви и братским объятиям, а все разбойники резко раскаются и тихо прослезятся. Здесь же присутствует лишь одинокий знак «цзюэ», а полезных народным массам оргвыводов из его использования не наблюдается. То есть, дабы узреть тесную связь этой строки с главой 19 необходимо иметь как сильное для того желание, так и жаркую фантазию, что и подтвердило обнаружение бамбуковых дощечек у деревни Годян: строка составляет одно целое с тем, что осталось на них от главы 20.
              Так если глава 19 призывает отбросить и пресечь все, что было дорого древнекитайцам в хозяйственной и гуманитарно-философской сферах их жизни (мудрость – на помойку; человеколюбие (жэнь), справедливость (и) и мастерство (цяо) китайским котам под их желтый хвост), то в настоящей главе иероглиф «цзюэ» уже требует избавиться от знака «сюэ», скрывающего внутри себя такие общеобразовательные значения как «знание, наука, учение, ученость, учиться, познавать и изучать, to study, to learn). Далее следует категоричное «у ю», где «у» – отрицание (нет, не иметь), а «ю» – грусть, тоска, печаль, тревога, заботы и беспокойство. Роберт Хенрикс и Артур Уэйли, все-таки оставляя строку в главе 19, слышат ее так: «Eliminate learning and have no undue concern» (Роберт Хенрикс); «Banish learning, and there will be no more grieving» (Артур Уэйли). Отечественный производитель усердствует в том же направлении: «Когда будет уничтожена ученость, тогда не будет и печали» (Ян Хин-шун); «Отбрось ученость, и не будешь знать печали» (Малявин В.В.). В своих примечаниях Малявин В.В. примечает, что ««Ученость», о которой говорит Лао-цзы, относится в первую очередь, конечно, к знаниям правил этикета, то есть – условностям жизни в обществе, которые калечат «первозданную цельность» человеческой природы». Ах! Вообще-то, «ученость» по толковословарному определению – это густая образованность или обширные познания в каких угодно науках, а условностей в жизни общества и без нее предостаточно. Уж не вспомнить, но какой-то мощный профессор ощущал под знаком «сюэ» экзамены на чиновничью должность, презрев которые древнекитайские бездельники обретали хорошее настроение на долгие годы. Соседские пеструшки несогласны с такой трактовкой иероглифа. Пуркуа? Да, сдав экзамены на доходное место, китаец как раз и получал долгожданную возможность бурно возрадоваться и буйно возвеселиться. Вот в обратном случае его шансы пополнить ряды люмпен-лузеров, успешно применявших себя при чистке общественных туалетов, резко возрастали.
              Доверчиво внимая разнокалиберным профессорам, неожиданно получается, что пришел в школу – тоскливо томишься под гнетом наук, а прогулял алгебру с геометрией – громко хохочешь на воле в пампасах. Вот как, for example, безобидные познания в каллиграфии или даосской кулинарии могли повысить градус депрессивного уныния в организмах желтокитайских граждан? Да никак! For example, наш мудрокот Костя впадает в печальную задумчивость всякий раз при виде своей пустой миски вне зависимости от его проникновения в ортодоксальный буддизм или соблюдения им правил благообразного поведения (лишь неотвратимость встречи с грязным веником Неразумного удерживает его в рамках приличия). Конечно, от ума ничего кроме горя не обрящешь, но, сдается нам, Александр Сергеевич Грибоедов обнюхал сию проблему не до победного конца. Забыл он доложить домохозяйкам, что там с дураками-то случается? Может быть, им тоже не избежать забот, тревог и кислого уныния? Иль все сферические глупцы, доморощенные праведники и агрессивные козлобараны, проявляя свою неискалеченную «первозданную цельность» в общественных местах, излучают вокруг себя высокочастотные флюиды перманентного счастья? Лично мы, с Великим Пекинесом, не захотим уверовать в общественное мнение об том, что Лао-цзы был раздосадован опечаленностью снующих окрест него сограждан, причем, вне зависимости от причин ее возникновения.               Тогда, что же скрывается под иероглифами «сюэ» и «ю» в этой загадочной строке? Да и имеет ли она хоть какое-то отношение ко всему тому, что сказано ей вослед?
              Чувство безжалостного сострадания обязывает нас звонко взвизгнуть, что грусть-тоска, печаль-тревога плюс любые иные страдания от собственных страданий – это частные проявления сансарического «беспокойства», как результат двойственного восприятия сермяжной Реальности сквозь пять иллюзорных скандх. В соответствии с буддийской терминологией эта гамма «удовольствий» прозывается «Duhkha» (гл.1). Причем, нам периодически мерещится, что термин «беспокойство» более точен, сочен и хорош в описании сансарических переживаний гордых хомоособей нежели буддийское «страдание». Why? Да из-за потому, что страдать иль наслаждаться – все одно «беспокойство». Безостановочно мыслящая, все подряд чувствующая и склонная к рефлексии двуногая зверюшка перманентно испытывает нервные подергивания. Любая направленность ее сознания почти всегда заканчивается тоскливым томлением и бездарной суетой сует. Даже вздорным курам и лицемерным уткам давно ясно, что выскользнуть из-под закона кармической обусловленности на просторы безмятежной Нирваны с помощью эксплуатации эфемерного эго-ума не только невозможно, но и нельзя. Поэтому мудрокитаец, обняв Одно-единое (бао и) (гл.22), уж не опирается на зыбкие умофантазии, произрастающие из сахарной веры с привкусом горького недоверия. Теперь его просветленно-замутненное сердце (гл.49) «поддерживается» супер молоком Великой Мамы (последняя строка этой главы), перманентно свежим и вечно нескончаемым.
              Все огорчительные волнения увянут сами собой, если, взяв себя в передние лапы, домохозяйка прекратит мыслить блеклыми мыслями по любому ничтожному поводу. Шестой Патриарх так и говорит: «В моих Вратах Дхармы главным является пребывание «вне мыслей» (не Ум)» (Сутра Помоста, гл.4). Мастер Жу-цзин с горы Тянь-тун, наставник Догэна, советует, долго не мучаясь, «сбросить» тело и сознание, а Лао-цзы радует совершенно потрясающей рекомендацией: «Используй свой свет, и вновь возвратишься к Ясности» (юн ци гуан фу гуй ци мин) (гл.52). Мастер Пи-Пу (вислоухий кролик на чаньских грядках Великого Пекинеса), большой знаток религиозных упражнений, имеет свое особое мнение по поводу вышеозвученных рецептов. Соседские куры в восторге от его вдохновенных наставлений, и мы как-нибудь выпустим его на эстраду, чтобы во славу беспощадного льва Бодхисаттвы Манджушри он честно поведал все, что не думает вокруг этой многообещающей мистики (смотри его перевод Сутры Сердца Праджняпарамиты).
              Слабопушистая двуногая зверюшка, мыслящая в режиме кислого неведения, обречена испытывать мучительное «трение» от соприкосновения с миром неуступчивых феноменов, препятствующх исполнению ее желаний. Эго-сознанию не по силам вынырнуть из потока сансарических ощущений из-за элементарной невозможности уместить безграничную Реальность в жесткие рамки собственных заблуждений. «Непросветленный человек выглядит угрюмо» – давно и жизнерадостно заявил чаньский мастер Нань-цзюань, прославившийся на веки вечные тем, что замучил монастырскую кошку во имя спасения всей остальной чувствующей фауны.
               Издалека может показаться, что между знанием и беспокойством нет ничего общего. Однако любое знание – это тот иль иной набор условных представлений, имеющий в своем основании имена и названия десяти тысяч вещей или, по определению Будды Шакьямуни, устойчивые лингвистические конвенции (Ваджраччхедика Сутра). Наполнение своего нежного организма затвердевшими умоконструкциями неминуемо ведет к повышению амплитуды его нервных трепыханий и образованию непроходимой озабоченности. Даже Альберт Эйнштейн однажды посетовал, что «Единственное, что мешает ему учиться на все пятерки – это его образование». Ну как-то так.
              Откуда ни глянь, неразрывная связь конвенционального эго-мышления с беспокойным образом существования гордых хомоособей видна невооруженными глазками. Почему? Да, принимая свои выдумки за нечто твердосущественное, они не перестают трепещать и нервничать в желании этим выдумкам максимально соответствовать. Конечно, иногда угрюмые мыслеобразования удается пресечь (цзюэ) волевыми усилиями или заместить их более приятными на вкус умоконструкциями, но с иероглифом «сюэ» в виде знания или процесса обучения проделать такое не получится. Избавляться от знания, что латать тришкин кафтан. Почему? Because, не желая что-либо знать, тут же порождаешь новое знание об успешном или нет исполнении своего нежелания.
              Озадаченные вопросом искоренения условных дум, идей и хитрых мнений схимники-огородники мелкой рысью устремились в заросли малины и смородины в надежде увидеть его разрешение в вещих снах, обычно, посещающих их в этой части огорода. Так оно и вышло. Приснился им очень китайский словарь, где «цзюэ сюэ» в виде идиомы означает забытое всеми учение, утратившее связь с внешним миром. То есть, формально знание есть, но опереться на него и испытать к нему липкую привязанность почти невозможно. Тогда «цзюэ сюэ» – это не обязательно указание направления приложения усилий (пресечь, да отбросить), а некая достопримечательность на Дао-пути, обнюхивая которую, имеешь множественные шансы избавиться от постоянного жужжания мудромыслей в своей пушистой голове. Для желтокитайца преклонных годов строка в виде «Забытое учение – нет беспокойства» вполне приемлема, но для мыслящей русскими буквами публики будет звучать туманно, если не взвизгнуть большего. Поэтому, приняв в невнимание симптомы всех синдромов, мы приняли безответственное решение провозгласить безошибочную на все времена тактику терапевтического вмешательства в проблематику всей этой симптоматики: «Отбрось (забудь) свое знание – не будет и беспокойства». Et Voila!
              Вислоухий кролик Пи-Пу аргументировал сей рецепт следующим вдохновенным верещанием: «О добрые братья во Дхарме чудесной, Великий Чжуан-цзы про об том и говорит в сказке о Знании, которому приспичило прогуляться на Север (Чжуан-цзы, гл.22). Встретив там во льдах и сугробах Возвышающегося Безумца, Знание испросило его, что делать, как думать и куда чувствовать, чтобы просочиться в Дао¬? «Ах-ах! Известен мне ответ! Сейчас поведаю его на благо всем домохозяйкам», – восторженно возопил тот, но, как только открыл рот, так тут же и забыл, что хотел сказать и вымолвить. Ну хоть так. Вот его блаженный приятель по прозвищу «Исполняющий У-вэй» (в русскоязычном переводе – «Выражающий Недеяние») даже и не догадывался, что возможен какой-либо вразумительный ответ на этот невразумительный вопрос». «О недвойственный в недуальности, хвала тебе на всю деревню! – хором воскудахтали влюбленные в мудрокролика соседские куры. – Прими морковку в дар, а нам открой таинственный секрет, как же учиться нам, чтоб не учиться вовсе?» «О птицы во пернатых перьях! Привычные вам знания и чуЙвства – то лишь ненужные подставки под Ясно Зеркало Дао-ума, дарованного Буддой вам с рождения. Пока сиюминутный ваш процесс мышления подпоркой мысли прошлые имеет, собой поддерживая будущие измышленья, не вырваться на волю вам в пампасы! Ведь сказано давно в Ваджраччхедике: «Subhuti, it is impossible to retain past mind, impossible to hold on to the present mind, and impossible to grasp future mind» (The Diamond Sutra, translated by A.F. Price and Wong Mou-lam, Shambala, Boston, 2005)».
              Мы, с Великим Пекинесом, пребываем в задумчивой нерасторопности относительно первых четырех строк этой слапсшибательной главы. Первая строка, несомненно, имеет свое развитие во второй части поэмы, но, что здесь делают остальные строчки? Или они иллюстрируют изобильное обилие условностей в древнекитайском обиходе, или оказались здесь неожиданно в силу случайных обстоятельств. Ах! При любом варианте все строки замечательны сами по себе и даже соседские куры не преминули выразить ими свое восхищение патетическим кудахтанием и резвой беготней по нашим грядкам.

(2).     Иероглифы «вэй» (быстрый ответ, поддакивать, to say yes, to answer promptly, to agree) и «а» (восклицание, выражающее изумление, испуг или неформальное согласие вроде «ага», «угу» и «ладно», льстить, подлаживаться) присутствуют только в текстах Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И. Wing-tsit Chan: «How much difference is there between «Yes, sir», and «Of course not»?»  (Как велика разница между «Да, сэр!» и «Конечно, нет!») Роджер Эймс и Дэвид Холл: «How much difference is there between a polite «yes» аnd an emphatic «no!»?» (Велика ли разница между вежливым «да» и подчеркнутым «нет»?) Семененко И.И.: «Как мала разница между словами «да» и «ладно»». Маслов А.А.: «Велика ли разница между одобрением и хулой?» Ян Хин-шун: «Как ничтожна разница между обещанием и лестью». В мавантуйских и годянском вариантах текста вместо иероглифа «а» заметен знак «хэ» (гневный отказ, бранить и выговаривать). Роберт Хенрикс: «Agreement and angry rejection; How great is the difference between them?» (Согласие и гневное отвержение: сколь велика разница между ними?)

(3).      Во втором мавантуйском и годянском текстах строка начинается иероглифами «мэй» (красивый, лучший) и «я» (быть хуже). У Ван Би и Хэшан-гуна вместо «мэй» стоит «шань» (добрый, хороший), а «я» уступает место «э» (злой, плохой и некрасивый), что уже выливается в противопоставление «добрый-злой». В первом мавантуйском тексте и у Фу И наблюдаются «мэй» и «э» (красивый-злой).
              Легко ощутить, что строка задает вечный вопрос планетарного масштаба, где, в конце концов, пролегает универсальная граница между добром и злом, прекрасным и безобразным, лучшим и худшим? Великий Чжуан-цзы, живо реагируя на эту проблему, отмечает, что знаменитые красавицы «Мао Цян и Ли Цзи считались самыми красивыми среди людей, однако рыбы, увидев их, погружались в глубину; птицы, увидев их, улетали ввысь; олени, увидев их, стремглав убегали. Кто из этих четверых знает, что такое настоящая красота в Поднебесной?» (Чжуан-цзы, гл.2). Любопытно, что бы сказали Лао-цзы и Чжуан-цзы, доведись им ознакомиться с былинными рассказами евангелических апостолов. Ведь согласно постулатам главы 71, извлечение условной праведности из-под не менее условного греха немедленно сигнализирует о протекании острых воспалительных процессов в сознании богомольной хомоособи.
              Мы, с Мудропушистым, предпочитаем строку в исполнении годянского и второго мавантуйского текстов вовсе не от дождичка по скучным четвергам. Помимо того, что эти версии «Дао Дэ цзин» не попадались в руки нерадивым переписчикам более двух тысяч лет, именно перманентное устремление обывателя к лучшему лежит в основании всех его сансарических преференций. Поэтому Совершенномудрый и интересуется, а туда ли все эти искривленные позывы направлены? Становится ли от них жизнь мирных граждан, как говорили в смутные времена, много лучше и быстро веселей? Что, если пойти другим путем? Что, если припав к груди Великой Мамы, самозабвенно вкушать на завтрак, обед и ужин «Эликсир Бессмертия» из великого океана Дао-тождества? Ай? Так далее Лао-цзы и являет всем асимметричным домохозяйкам парадоксальную прелесть абсолютной симметрии Дао-ума в повседневных повадках мудрокитайского желтокитайца.

(4).        Этой строкой заканчивается годянская версия главы. В стандартном же тексте, а также у Хэшан-гуна и Фу И она состоит из восьми иероглифов «жэнь чжи со вэй бу кэ бу вэй» – «то, чего люди боятся, нельзя не бояться». В переводе Малявина В.В.: «Страхи людские – нельзя их не страшиться». Честно взвизгнуть, строка в этом варианте так печальна, что, заслышав ее, даже бравые соседские куры плаксиво раскудахтались в безутешной тональности. Слава Великому Будде, что в годянском и втором мавантуйском текстах в строке уже одиннадцать иероглифов «жэнь чжи со вэй и бу кэ и бу вэй жэнь», что радикальным образом отражается на ее смысле – «те, кого люди боятся, также не могут из-за этого не бояться других людей». Роберт Хенрикс: «The one who is feared by others must also because of this fear other men» (Тот, кого другие боятся, из-за этого также должен бояться других людей). В мавантуйском тексте «А» от строки осталось лишь четыре знака «жэнь чжи … и бу …», причем, именно иероглифы «и бу» намекают на его согласие с текстом «В».

(5).       Строка замечательна тем, что всяк мудрец толкует ее на свой замудреный лад. Роберт Хенрикс: «Wild, unrestrained! It will never come to an end! » (Дикое, необузданное! Никогда не придет к концу!) Торчинов Е.А.: «О как все это путано и неясно, и конца ему не видно!» Семененко И.И.: «Какое запустение! Нет этому конца!» Рихард Вильгельм полагает, что Лао-цзы, устав от просветленного одиночества, тоскует по родному коллективу древнекитайских домохозяек: «O loneliness, how long will you last?» (О одиночество, как долго ты будешь длиться?) Перевод Малявина В.В. суров и пессимистичен: «Темное! Пустынное! Не достать его дна!» В примечаниях профессор жалуется, что строка «с трудом поддается интерпретации», а «классические комментаторы видят в ней критику людского мнения». Он же, смело следуя за «современными толкователями», узревшими в этой строке описание «того, чего боятся люди», приходит к нежданному заключению, что «в таком случае здесь говорится о невозможности дойти до «сердцевины» (в переводе: «дна»)».
              «Ох-ох…» – уныло скучал Неразумный, пока Великий Пекинес со всех лап забавлялся с плюшевым поросенком. – «Ну, если строка посвящена пустынным страхам, то до сердцевины чего невозможно дойти?» «Тоже мне, бином Ньютона!» – задиристо откликнулся Мудропушистый. – «А вот ты, о любимый двуногий, ощущаешь ли в этой строке критику людского мнения?» «Не так, чтобы очень, но, может быть, если…» – заюлил застигнутый врасплох Неразумный. «Не разберешься до обеда – мыть тебе наши миски!» – сострадательно молвил Пушистомудрейший, прекрасно зная, что сегодня его очередь исполнять эту гигиеническую церемонию.
              Дословно «хуан си ци вэй ян цзай» читается так: «Одинокий, необработанный, праздный, пустой, заброшенный, пустырь, глушь; Частица «си» – восклицательный знак; Это, его, их; Нет, не иметь; Центр, середина, конец; Частица «цзай» выражает удивление, изумление и китайский восторг». О-хо-хо! Нечасто встретишь в «Дао Дэ цзин» две эмоциональные частицы на шесть иероглифов. Что же спровоцировало Лао-цзы на столь частые экскламации? Ведь, похоже, здесь говорится о чем-то одиноко дикорастущем на бесплодном пустыре в глуши древнекитайского захолустья. Самое изумительное то, что у этого неухоженного нечто совершенно отсутствует центральный центр посреди его сердцевины. Что бы это могло быть?
              Кухонная убежденность в том, что красивое добро определяется наличием вокруг него непривлекательного зла, мягко говоря, поверхностна. Полярные противоположности формируются относительно центра между ними (любой дисбаланс возможен исключительно по отношению к точке баланса). Для эго-сознания таким «центром» является устойчивый мыслевирус под названием «независимая индивидуальность», «вечный атман» и «бессмертная душа», которую в литературной действительности гордые хомоособи так и норовят продать темным силам, получая взамен лишь всякую дребедень и сопливые переживания. Все то, что бытовые граждане пляшут и поют, а также все их чувства, мысли, мечты и сладкие надежды «вращаются» вокруг этого эго-центра. Двойственное сознание потому и двойственно, что расколото на себя, единственно дорогостоящего, и остальное никчемное мироздание. Опираясь на имена десяти тысяч вещей, такое сознание опутывает самого себя паутиной заурядной привязанности, несовместимой с его изначальной божественностью, за что, собственно, и вышвыривается из благоухающего Эдема в дурнопахнущее болото сансарических треволнений.
              Вот Лао-цзы в начале главы и задает риторические вопросы о разнице между относительными крайностями, посреди которых нет никакого универсального центра. Рыбкам нравится одно, ну а зайчикам другое. «На несчастье опирается счастье. В счастье уже притаилась беда. Кто же знает, где их края?» – будто в недоумении вопрошает глава 58. Наконец, заскучав от низкочастотных настроений на тему, кто, кого и зачем должен испуганно бояться, Совершенномудрый, вспомнив про Дао, восторженно восклицает: «О пустое и одинокое, праздно-беспечное и презирающее всякую культивацию! У него же нет центра, относительно которого в нем могли бы случаться изменения и перемены». К слову, царевич Гаутама, испытав фазовый переход своего сознания от иллюзорного восприятия Реальности к ее прямому Видению, тут же стал Буддой Шакьямуни, смело заявив, что ни атман, ни вечная душа в диких джунглях на трезвую голову не встречаются. Делясь впечатлениями от этой праздничной трансформации, он уподобил ее разрушению несущих конструкций древнеиндийского жилища, что равнозначно остановке строительно-монтажных работ по возведению обусловленных умопостроений в пушистой голове двуногой зверюшки. Ах-ах!
              Восстановление изначальной недуальности сознания несовместимо с его нервными страданиями от собственных страданий. Все несчастливые ощущения кармически отягощенных граждан, тупо блуждающих в сумраке алчного неведения, порождаются исключительно иллюзорным восприятием Реальности, вынуждающим их постоянно грести наперерез божественному течению. Раумеется, что опора эго-ума на иллюзорную «точку баланса» порождает в нем лишь иллюзию равновесия, заодно награждая цепкой к ней привязанностью и страхом ее утраты. Функционируя в сансарическом режиме «томления Духа», такое сознание вечно будет разбалансированным, поскольку обрести Великое Равновесие – значит стать пустым и бесконечно одиноким, утеряв в своем сердце-уме навязчивый эго-центр, а вместе с ним и все «подставки» под Ясное Зеркало. Ведь Великое Равновесие не может быть нарушено из-за потому, что в нем начисто отсутствует «точка баланса».
              В остальной части этой главы Лао-цзы с гениальной точностью и на «живых» примерах живописует именно то, что и происходит с пронзительной домохозяйкой, чье сознание сподобилось распрощаться со своим иллюзорным эго-центром, попутно оставив вдалеке все свое мудрознание и богатый жизненный опыт (условные представления не имеют шансов на существование, когда в организме двуногой зверюшки отсутствует эго-центр).

(7).    Стыдно признаться, но нам, с Великим Пекинесом, за всю нашу насыщенную экзотическими приключениями совместную жизнь, так и не довелось поучаствовать в кровавых жертвоприношениях. Тем не менее, общеизвестным фактом является то, что в древнем Китае были три разновидности этих языческих мероприятий: великие, средние и малые. Именно к первой категории и относилась Великая Жертва (Тай Лао), чаще всего посвященная умасливанию Неба и Земли во имя тех или иных сельскохозяйственных свершений. Вдобавок, как-то давным-давно, Лю Бан, первый ван-государь царства Хань, во время своего дружеского визита в царство Лу, случившегося в 195 году до нашей эры, в рамках обширной культурно-развлекательной программы посетил храм-могилу Конфуция, что в городе Цюй-фу провинции Шань-дун. Будучи ярым поклонником конфуцианства, он в приступе ангельского человеколюбия хладнокровно зарезал быка, барана и свинью, положив начало жертвоприношениям «Тай Лао» в честь основателя этого миролюбивого учения.
                Обычно, Великая Жертва завершалась всенародным гулянием и праздничным пиршеством, во время которого оголодавшие китайские товарищи съедали замученных ими невинных животных. Причем, в переводах чаще всего эта вечеринка и упоминается. Артут Уэйли: «As though feasting after the Great Sacrifice» (Как будто пируя после Великого Жертвоприношения). Рихард Вильгельм: «as if they were going to the great sacrificial feast» (как будто они собираются на великий жертвенный пир). Или вот Томас Клири, выдающий свои сновидения за слова Лао-цзы: «as if they were barbecuing a slaughtered cow» (как будто они делают барбекью из заколотой коровы). Однако, если не впадать в страсти по кулинарии, то «жу сян тай лао» означает всего лишь «Быть похожим, будто бы; Наслаждаться; Великая Жертва». Соответственно, гастрономические подробности в этой строке не имеют под собой никаких древнекитайских оснований.

(9). (10).          Да, любезные домохозяйки, первая половинка строки (9), состоящая всего из трех смысловых иероглифов и уже знакомой нам частицы «си», звучит как «во ду бо си» или «Я, один, встал на якорь…» (Я один (во ду); Причалить, пришвартоваться, встать на якорь (бо); восклицательный знак или многоточие (си)). Желая приукрасить моральный облик китайского мудрогероя, нетрудно углядеть в иероглифе «бо» такие лениво-статические значения, как «мирноспокойный», «плохоактивный» или «вялочувствительный». Например, «inert» (Артур Уэйли); «reluctant» (Рихард Вильгельм); «listless and still» (Джеймс Легг); «tranquil and quiet» (Роберт Хенрикс); «inactive» (Lau Din-cheuk); «безразличный» (Маслов А.А.); «безучастный» (Семененко.И.И.); «покойный» (Малявин В.В.); «прозрачно-безвкусный» (Виногродский Б.Б.) или «сокрытый в тиши без всяких признаков живого» (Лукьянов А.Е.).
              Мы, с Мудропушистым, даже за толстый ломтик «Pur Brebis» от любезнейших французских овечек не согласимся впустить в себя фиолетовую чепуху про то, что Лао-цзы с помощью иероглифа «;бо» задекларировал свое безучастное спокойствие на фоне беспокойного участия остальных членов населения в веселой пирушке после «Тай Лао». Сдается нам, что этим странным заявлением Совершенномудрый выразил нечто особенное, никак не похожее на что бы либо из мира кухонных обывателей. Поэтому он и делает акцент на том, что он не такой, как другие. Он один-одинешенек в бесконечных просторах вселенной, и потрясающие сравнения этой главы хоть и взяты из повседневной жизни, бурлившей вокруг всякого древнекитайца, на самом деле относятся к той категории происшествий, что никаким сравнениям не подлежат. «Дао Дэ цзин» и читают два с лишним тысячелетия из-за потому, что вопреки самоуверенному изречению Козьмы Пруткова «Никто не обнимет необъятного», Лао-цзы именно это и реализовал в своем мудрокитайском сердце. Заодно ему с гениальной простотой и точностью удалось запечатлеть безграничность божественной Недуальности ограниченными языковыми формами. Встать на якорь, не иметь предзнаменования, быть как усталый путник или младенец, еще не выучившийся улыбаться – эти образы для описания ощущений от протекания Дао-субстанции по кровеносным сосудам двуногой особи Лао-цзы мог извлечь лишь из собственного опыта. Поэтому мы не видим причин для уклонения от основного значения иероглифа «бо». Слава Создателю, никто пока не додумался заменить, скажем, «Нирвану» на несъедобную фигню вроде «прозрачно-безвкусного» пребывания «в тиши без всяких признаков живого» (Звонкий бином «несъедобная фигня» в сочетании с угрожающим шипением – стандартная реакция вольнокота Кости на патриотические молочные продукты из папуасского пальмового масла). Буддизм никогда не поощрял переводы своих текстов заносчивыми обывателями. Ведь философ от ботаники едва ли преуспеет в переводе трактата по высшей математике или хирургии. Арифметики устанут смеяться, а хирурги как минимум обидятся. В случае же с «Лао-цзы» пять тысяч иероглифов, представляя для домохозяек неразрешимую загадку, будоражащую их страсть к разгадыванию кроссвордов, стали порождать одну небылицу за другой.
              Толпы бытовых эго-субъектов большую часть своей драгоценной жизни проводят в непрерывном движении. Как известно, покой им только снится. ШЮтка! Движение им тоже снится. Покой и движение – это умофантазии относительного характера, несовместимые с постоянством Дао-реальности. Альберт Эйнштейн на заре двадцатого столетия явил всем домохозяйкам эту истину в пределах элементарной физики. Будда Шакьямуни явил все ту же истину почти на двадцать пять веков раньше Альберта Эйнштейна и без всякой физики. В свою очередь Лао-цзы в настоящей главе явил то же самое, да еще и в самых что ни на есть приземленных поэтических образах. Так эго-граждане с раннего утра до прощального выдоха снуют туда-сюда на утлых джонках по бушующему океану сансары, досаждая Золотой Рыбке своими нескончаемыми желаниями. Они никогда не «встают на якорь». Причем, если вместо утлых джонок они снуют туда-сюда в приватизированных на дальних и бедных родственников комфортабельных яхтах, суть вопроса от этого не меняется. Безостановочный круговорот рождения и смерти не испытывает снисхождения ни к каким плавучим средствам, дрейфующим в тумане относительного движения.
              Вималакиртинирдеша-сутра легко проясняет густую загадочность вокруг иероглифа «бо», телеграфируя из глубины веков о том, что пронзительная домохозяйка, устойчивая в Первопринципе, продолжает во всех подробностях различать дхарма-лакшану. Первопринцип – это Нирвана или в нашем случае пребывание сознания двуногой зверюшки в Колее Дао. Дхарма-лакшана – это десять тысяч вещей во всем их кипучем разнообразии. То есть, Дао-ум не расстается с различающими способностями ни при каких просветленных обстоятельствах (гл.12,47). К сожалению, Сутра не вдается в детали, а мы, как обычно, во всем виним квантовую неопределенность Дао-ума, не позволяющую ему опираться на что бы то ни было, включая собственную лучезарность. Как отмечает Лао-цзы, сознание мудрорыцаря, растеряв все свои «колышки для привязи ослов», утрачивает способность к эгоистической фокусировке, становясь будто бы замутненным (гл.49). Оно больше не действует «как глаза». Теперь оно действует «как желудок» (гл.12), не различающий ни вкуса, ни запаха, но все равно насыщающий организм желтокитайца протеинами, витаминами и медленными углеводами. Лишенное всех точек опоры, отсчета и баланса, такое сознание более не способно испытывать деструктивные вибрации. Оно просто «останавливается» или «встает на якорь», безболезненно трансформируясь в прямое ВИДЕНИЕ недуальной Реальности.
              На наш, с Великим Пекинесом, самурайский нюх, именно строка (9) является прямым продолжением строки (1). Why? Да, пока не расстался со своим знанием и воспринимаешь Реальность сквозь иллюзорные скандхи, так и будешь мотаться на хлипкой джонке по бушующим волнам низкочастотного беспокойства. Ну а как сподобился угодить в Колею Дао, как встал на довольствие к Великой Маме (смотри последнюю строку), тут тебе и мышление вне мыслей и Ясное Зеркало без подставок, и знание чудесного «Не Знания» из главы 71. Короче, восприятие без восприятия (Алмазная сутра) не оставляло в организме мудрокитайца никакого пространства для волнений и тревог. Его сознание обретало божественную инвариантность, не знакомую эго-субъектам ни при каких счастливых обстоятельствах. Так Лао-цзы и докладывает, что встал на якорь как неулыбчивый младенец. Он больше не карабкается ранней весной на высокую башню и не празднует религиозные праздники, заканчивающиеся неприличным обжорством. Теперь он безмятежен как бескрайний окИЯн и свободен как неистовый горный ветер. Теперь у него праздник каждый день, от рассвета до заката и всю ночь напролет. Ах-ах!
              Что до второй части девятой строки «ци вэй чжао», то древнекитайцы перед принятием любого мало-мальски значимого решения обожали обратиться к высшим силам за подсказкой в направлении действия. Таинственная ворожба на стебельках тысячелистника или нижней половинке черепашьего панциря выливалась в получение ими символических рекомендаций, способствующих выведению их из состояния унылой заторможенности, вызванной неопределенностью в выборе. Глядя, как сокрушается Конфуций в девятой главе «Лунь юй», нетрудно представить, сколь чувствительны они были к предсказаниям и знамениям: «Учитель сказал: «Феникс не прилетает, лошадь-дракон с рисунком на спине из реки не появляется, боюсь, что все окончено»».
              «Ци вэй чжао» буквально выглядит так: «Это, его, ее, их; Нет, not yet, have not; Предсказание, знак, примета». Рихард Вильгельм: «Only I am so reluctant, I have not yet been given a sign». (Только я один так инертен, мне не дано еще знака). Роберт Хенрикс взирает на строку с противоположной стороны: «But I’m tranquil and quiet – not yet having given any sign». (А я спокоен и тих – еще не подаю никакого знака). Между нами, схимниками, пассивный и активный залоги здесь неразличимы, а китайцу, еще и древнему, что «have not yet been given», что «not yet having given», без всякой разницы. Перевод зависит только от того, какой смысл вкладывает в него переводчик. Причем, иероглиф «чжао» в ветхокитайские времена на 99% символизировал собой предзнаменования и предсказания, например, в виде трещин на панцире несчастной черепахи, получаемых от его нагревания при гадательных процедурах. Поэтому нам нестерпимо кажется, что толкования Маслова А.А. (Лишь я один безразличен и не подаю знаков), Лукьянова А.Е. (Один лишь я сокрыт в тиши без всяких признаков живого) и Малявина В.В. (Я один покоен, ничем не выдаю себя) больше подходят для описания дохлой мышки, замученной храброхвостым хитрокотом Костей, нежели поведения лучезарного мудросубъекта.
              Сознание чуткой домохозяйки, вдыхающей Дао на своей любимой кухне, не растекается мыслью по сковородке, а самозабвенно пребывает в мимолетной Таковости неделимого кванта просветленной мысли. По заветам Вернера Гейзенберга, кванту мудропушистой мысли так же, как любому фотону, присуща трепетная, но фундаментальная неопределенность, которая обязана проявлять себя в особенностях поведения мудрохозяйки. Если вспомнить главу 15, то там мудрокитаец периодически испытывает нерешительную застенчивость на фоне боязливой осторожности как при переправе вброд бурной речушки в студеную зимнюю пору. Вот и здесь он снова пульсирует в благоговейном нетерпении, ожидая «знак судьбы» от черепашьего панциря. Почему Дао-философ кажется оторопело застенчивым и безвольно боязливым? Да в Колее Дао не принимают решений. Колея Дао потому и Колея, что не терпит «свободы выбора» и метаний из стороны в сторону. Так если Всевышний назло Альберту Эйнштейну и балует себя игрой в судьбоносные кости, то разве осмелится Дао-мудрец встревать в Его божественные равлечения (гл.64)? «Да, будет воля Твоя», – всегда в таких случаях голосили ветхокитайские домохозяйки.
              В равной степени все вышесказанное относится и к новорожденному младенцу. Пока он не выучился громко хохотать и вежливо улыбаться (гл.41), его абсолютно симметричное сознание безмятежно пребывает в чудесном «желудке» (гл.12) Великого «Не Знания» (гл.71). Не отвлекаясь на десять тысяч асимметричных вещей и событий, малыш без устали верещит весь день напролет, не беспокоя себя вопросом, удастся ему охрипнуть или нет (гл.55). Однако его эмоциональная реакция («хай» – смех) на агрессивную среду обитания уже знаменует нарушение изначальной симметрии божественного Духа. Теперь он не «действует как желудок». Теперь он «действует как глаза», что тут же сигнализирует о начале разрушительного процесса его эгоцентрического обособления.

(11).       Если среди засыпающих домохозяек кто-то найдет в себе силы испросить, что здесь делает усталый путник, позабывший, куда ему возвращаться, то мы, с Мудропушистым, готовы повременить с принятием сухого корма до окончательного разъяснения этого загадочного персонажа. В начале строки у Ван Би и Хэшан-гуна стоят два одинаковых иероглифа «лэй» (усталый и обессиливший) с эмоциональной частицой «си». Далее «жо у со гуй» (Кажется; Нет, не иметь; Место; Возвращаться). В мавантуйских текстах видны чуть иные знаки «лэй», но все одно вырисовывается несвежий путешественник без постоянного места жительства, утративший последнюю надежду отыскать тот заветный уголок, где бы сын человеческий смог преклонить свою пушистую голову и остальные части изнуренного тела.
              Похоже, сей мудрец успешно растерял все жизненные ориентиры, в направлении которых он мог бы устремиться в поисках вечно ускользающего счастья. Похоже, из него выветрился всякий интерес к самому себе, и его воля исчерпана до самого дна. Он будто бы отупел, сбит с толку и ему безразлично мнение тех, кому все на свете ясней ясного. Короче, медведь, бурбон и неотесанная деревенщина! Но вот что снова и опять говорит Великий Чжуан-цзы в главе 22 под романтическим названием «Северное путешествие знания»: «Пусть опустошится и исчерпается моя воля, чтобы она никуда не направлялась и не знала, куда пришла; чтобы уходила и возвращалась, и не знала, где остановилась. И я бы уходил и возвращался, и не знал бы конца этому движению. Я блуждал бы в бескрайней пустоте, где появляется великое знание, и не знал бы его пределов». В буддизме эти невинные удовольствия зовутся Самадхи и Праджня. Но древним китайцам буддийская терминология была неведома. Поэтому Самадхи – это блуждание в бескрайней Пустоте, а Праджня – это Великое Знание, всегда сопутствующее истинному Самадхи (Сутра Помоста, гл.2,4). Так тупое безволие и младенческое безразличие утомленного существованием странника – это вовсе не симптомы расслабленного идиотизма. Вполне очевидно, что Лао-цзы и Чжуан-цзы с помощью столь «изысканных» сравнений как раз и пытались разукрасить нестандартного мудрокитайца, чье сознание растеряло весь свой «эго-центр». Отсюда и нерешительное «сердце глупца», и желания не как у всех остальных двуногих. Почему их поэтические образы так непривлекательны? Да, зная, чего стоит Дао-путь, им было откровенно почихать на рекламу просветленного образа жизни для всех тех, кто «громко хохочет» (гл.41).               

(13).       Строка во втором мавантуйском варианте «Дао Дэ цзин» отсутствует.

(14). (15). (16). (17). (18).    Учитывая, что эти строки, являясь перламутровыми жемчужинами древнекитайской поэзии, еще и пропитаны неисчерпаемым смыслом, мы, с Великим Пекинесом, поспешим воздать им хвалу в виде восторженных повизгиваний и высокочастотных повиливаний хвостиком. Да, что мы! Даже товарищ Ян Хин-шун, обнюхивая их в смутные времена сталинских репрессий, наконец-то, сотворил нечто вдохновенное. Признаться, читая эту главу в его исполнении, создается впечатление, что он был способен на большее, нежели… Ох-ох.

            (14).  «во юй жэнь чжи синь е цзай» – «У меня сердце-ум глупого человека!» Дальше «дунь дунь си» – хаотический, неразличимый, мутный, непонятливый, да еще и в квадрате;
            (15).   «Су жэнь чжао чжао» – обычные люди, ясный, очевидный, светлый, clear, evident, bright;
            (16).  «Во ду хунь хунь»» – я, один, глупый, тупой, мрачный, темный, погруженный во мрак, sleepy, clouded mind;               
            (17).   «Су жэнь чжао чжао» – обычные люди, внимательный, любопытный, вглядываться, meticulous;
            (18).  «Во ду мэнь мэнь» – я, один, замкнутый, угрюмый, подавленный, невежественный, душный, духота, плотно закрытый.

               «Чжао чжао» и «ча-ча-ча» неизменно направлены во «внешнюю сферу» десяти тысяч вещей (гл.1), где бойкие домохозяйки твердо знают, что зачем и, главное, почем. Им все ясней ясного! «Хунь хунь» и «мэнь мэнь» направлены… Да никуда они не направлены. Дао-ум, сравниваемый Лао-цзы с сумеречной тупостью и неприветливой замкнутостью, не обременяет себя обывательским любопытством. Это хищные господа и жадные товариСЧи напряженно вглядываются и подозрительно вслушиваются в неизлечимом устремлении присвоить себе все, до чего смогут дотянуться (гл.49). Их беспочвенная убежденность в том, что они все делают правильно (гл.38), и кто не с ними, тот… Ох-ох. Для Великого Сердца все зверюшки одинаковы: они его любимые детки в любых обстоятельствах. Михаил Афанасьевич Булгаков непостижимо как, но с потрясающей точностью подметил, что для Иисуса Христа все люди добрые. Даже труженики «первого отдела» с отмороженным сердцем и руками, чистыми лишь в их собственных глазах. Даже, когда они по своему дремучему неведению прибивают его ржавыми гвоздями к деревянному кресту во имя призрачного торжества их лицемерного закона и порядка. Детям можно все.
                Пушистые схимники, заслышав, что детям можно все, тут же востребовали себе последние кусочки буржуазного сыра, накануне припрятанные запасливым Неразумным до ближайшего пролетарского праздника. Прилив вдохновения, сопровождающий пережевывание всякого лакомства, не заставил себя ждать, и Великий Пекинес вдруг решил посвятить романтических домохозяек в подробности своего мудропушистого детства:

В детстве, зачитываясь Блайсом Хорейсом Реджинальдом,
Удивляло меня, что с музыкой Баха сравнивал он Великое Просветление.
Мне казалось оно похожим на легкие и воздушные Штрауса вальсы.
Лао-цзы примирил Штрауса с Бахом.
Уравнял бездонную морскую пучину с легким листочком осенним,
В мимолетной вечности беззаботно кружащим.

(19). (20).        В стандартной версии строка (19) «дань си ци жо хай» выглядит как «Спокойный, тихий, безмятежный; Частица «си»; Это, его, их; Быть похожим; Море». Строка (20) «ляо си жо у чжи» – Ветер в горах, шум и свист ветра; Частица «си»; Быть похожим; Не иметь; Остановиться, вставать на постой, противодействовать. Без лишних грез и сновидений вырисовывается нечто, безмятежно похожее на море, плюс горный ветер, не знающий себе устали и никогда не встающий на постой. Не отвлекаясь на вольный шансон, мы выделим из русскоязычного репертуара лаконичный перевод Маслова А.А: «Безграничен, словно море, неудержим, будто яростный ветер».
                Первые иероглифы этих строк разнообразны. У Хэшан-гуна это «ху» (неясный, бесформенный) и «пяо» (плыть, нестись по волнам, повисать в воздухе). У Фу И – «дань» (слабый, бездеятельный, равнодушный) и тот же «пяо». В мавантуйских текстах другие иероглифы – «ху» и «ван», причем в тексте «В» знак «ху» по написанию иной, нежели в тексте «А» и у Хэшан-гуна. Роберт Хенрикс отмечает, что «In lines 19 and 20, the Ma-wang-tui texts have «hu» (formless) and «huang» [actually «wang»] (shapeless) where other texts normally have «tan» (quiet and tranquil) and «liu» (a high wind)» (В строках 19 и 20 в мавантуйских текстах стоят «ху» (бесформенный) и «хуан» [на самом деле «ван»] (беспорядочный), где другие тексты обычно имеют «дань» (тихий, безмятежный) и «ляо» (сильный ветер)). Соответственно, его толкование этого фрагмента выглядит так: «Formless am I! Like the ocean; Shapeless am I! As though I have nothing in which I can rest».
              Дао-ум свободен, самодостаточен и неуязвим в своем божественном постоянстве, потому и безмятежен как бескрайнее море. Он ни на что не опирается и ни к чему не липнет. Не имея точек соприкосновения с чем бы то ни было, ему просто не за что зацепиться, чтобы найти себе место пребывания. Кстати, легко заметить, что в мавантуйском исполнении строки выглядят куда ароматнее всех иных своих вариаций. Почему? Because, симметрия бесформенного Духа неизмеримо выше, чем у любой доступной ему безмятежности тихого покоя. Опять, почему? Да из-за неспособности спонтанной бесформенности выделить в себе хоть что-то, похожее на безмятежность. Однако, даже учитывая все вышесказанное, жизнерадостный образ горного ветра так силен и беспощаден, что мы не в силах устоять пред его пронизывающим очарованием.

(22). (23). (24).           Строка (22) «эр во ду вань сы би» – «Но я, один (эр во ду), тупой и неразумный (вань), похожий (сы) на вульгарную деревенщину (би)». Первый знак «эр» (и, но) есть только в текстах Ван Би и Хэшан-гуна. Иероглиф «би» кроме этих вариантов текста присутствует еще и в мавантуйской копии «В», где строка записана странно и невразумительно: «во ду мэнь ци и би» (Я; Один; Врата, двери; Его, ее, их; Из-за, с помощью, посредством; Дурачок, деревенщина). Возможно, ошибка переписчика, но нельзя исключать и идиоматику, безвозвратно утраченную в глубине китайских веков.
                Строка (23) стандартного текста говорит, что «я, один, отличаюсь…» В обоих мавантуйских вариантах вместо «во ду и» (я, один, иной) стоит «во юй ду и», где иероглиф «юй» – это желания. Соответственно, «только мои желания отличаются…» В тексте Фу И – «во ду юй и» (я, один, желания, иной).
                Строка (24) во всех текстах одинакова – «эр гуй ши му», что дословно читается как «И ценю кормление матери». Lau Din-cheuk так и переводит: «And value being fed by the mother». Отечественный производитель снова балует беззащитную паству своими выдумками. Ян Хин-шун: «… вижу основу в еде». Малявин В.В.: «Потому, что умею кормиться от Матери». Иеролиф «гуй» – это «ценить, уважать», а не «видеть» или «уметь». «Ши му» в виде бинома означает «кормилица» или «основа, корень жизни». Знак «ши» – это «пища, питание, корм, жертвоприношение, кормление грудью», а «му» – «мать, самка, основа». То есть, «кормиться от Матери» все равно, что пить Дао. Как пить Дао? Самозабвенно и залпом взахлеб!
              Эликсир Жизни, всегда вытекая «вовне» из сердца-ума всякого эго-субъекта, рано или чуть позже заканчивается. В процессе же волшебного кормления от Великой Мамы он разворачивает свое течение вспять, восстанавливая не только божественные качества сознания, но и трансформируя бренную плоть в нечто особенное. Обретя устойчивость в этом «кормлении», необходимость в чем бы то ни было будет утрачена. Нет больше нужды пить, есть, спать, ходить на службу или в ватерклозет. Однако, вопреки расхожему мнению, что сия процедура прямиком ведет чуть ли не к физическому бессмертию, ситуация при ее исполнении более чем непредсказуема. Великий Пекинес как-то обмолвился, что субстанция Пустоты там слишком плотная. Прям как жидкий металл. Странно, где это он видел жидкий металл? Неужто смотрел телевизор, пока Неразумный пропалывал грядки в огороде? Короче, схимники-огородники не рекомендуют медитативно-задумчивым домохозяйкам играть в такие игры без кармической к ним предрасположенности и необходимой подготовки.
              В контексте вышевзвизгнутого трудно не вспомнить знаменитое «созерцание стены» (би гуань) Великим Бодхидхармой. Ведь именно девятилетнее «би гуань» возносит его на недосягаемую духовную высоту. Причем, хотя это таинственное занятие и предполагает остановку сознания, вряд ли оно имело много общего с традиционной практикой «цзо чань», столь обожаемой всеми его последователями. Ну кого в древнем Китае мог взволновать невзрачный монах, усевшийся в мрачной пещере со скрещенными «задними лапами» лицом к стенке? Если вдобавок он периодически выбегал перекусить, справить естественные надобности и поболтать о буддизме, то … Ох-ох. Вот ежели Первый Патриарх не выходил из своего чудо-созерцания долгие девять лет, то становится понятен тот грандиозный эффект, который он произвел на все последующие поколения дерзновенных буддистов.
                Возможно, Хамбо Лама Даши-Доржо Итигэлов, как раз и пребывает в созерцании Стены, а «кормление Матери» поддерживает его физическое тело с того чудесного момента в 1927 году, когда он прекратил дышать и стучать сердцем. Как долго он сможет «кормиться» из Зазеркалья? Теоретически, вечно.

P. S.

На «Тай лао» пиру не довелось пировать мне
И ранней весной на смотровую башню не приходилось взбираться,
Но впечатление от двадцатой главы нисколько не меньше
Подобна она порыву Великого Ветра,
От земли отрывающего и возносящего в Небо.
Подобна она могучей морской стихии,
Влекущей ко дну, кружа в водовороте
Вот! Как будто еще свежи следы его черного буйвола…
Как будто еще различим силуэт Лао Даня у самого горизонта…
Но нет…
Уже не догнать его…
Уже не окликнуть…