Неизвестная сказка из цикла Тысяча и одна ночь - 1

Предисловие

В те далекие годы, когда мы с мамой еще жили в доме дореволюционной постройки на Лесной улице в Москве, в нашу коммуналку - туда, где, по утверждениям мамы, в cтарорежимное время располагалась ванная комната, - вселили странного старика. Был он ужасно худ и высок ростом (соседи прозвали его "Жердь"), ослепительно лыс, но бородат. Эта борода казалась мне длинной и седой - как у старика Хоттабыча. Старик всех дичился, плохо видел и вел замкнутый образ жизни. Помню, что представился он Аристархом Никандровичем.
Правда, со мной - начитанным белобрысым сопляком Сашкой Боголюбовым - старик подружился и не обижался, когда я в шутку звал его Гассаном Абдуррахманом-ибн-Хаттабом, или, по-свойски, Хаттабычем (а на "Жердь", он, кажется, обижался).
Ко мне Аристарх Никандрович, в свою очередь, обращался очень уважительно и тоже почти по-лагински: "Саша-ибн-Алеша", потому что я, как нетрудно догадаться, вот уже семьдесят пять лет прохожу во всех основных документах, начиная со свидетельства о рождении, в качестве Александра Алексеевича Боголюбова.
В крошечной каморке, куда вселили старика, рядом с раскладушкой и колченогими столом и шкафом, стояла не менее колченогая этажерка, полки которой прогибались под тяжестью старинного вида книг. На темных переплетах, украшенных золотыми буквами, - кириллицей с ерями, ятями и i, латиницей и арабской вязью - тускло мерцали таинственные надписи. В память мою врезались некоторые названия: "Персидскiя письма Монтескье"; Вольтеръ, "Задiгъ", повесть, переводъ с французскаго Ив. Голенищева-Кутузова, 1765 годъ".
Старик имел обыкновение утром пить "кофий", как он выражался, и исписывать своим мелким бисерным почерком двадцать-тридцать листов писчей бумаги; потом он углублялся в книги, делал какие-то выписки, крякал и хмыкал, бурчал что-то себе под нос, потешно, тоненьким голосом, декламировал стихи - иногда по-русски, а иногда на каком-то иностранном языке с твердым раскатистым "р" и горловыми звуками.
После ежедневных продолжительных прогулок по Миусскому скверу, Аристарх Никандрович ходил обедать в Диетическую столовую на улице Горького - недалеко от посольства Албании и рядом с заведением, в витрине которого красовались три совершенно непонятных мне слова: "Ателье Плиссе-Гофре". Затем в расписании Хаттабыча следовал послеобеденный сон, сопровождавшийся богатырским храпом. Нередко по вечерам старик церемонно приглашал меня к себе и за чаем рассказывал чудесные истории о Синдбаде-мореходе, волшебной лампе Аладдина, прекрасной царевне Будур и Али-Бабе с четырьмя десятками разбойников. Иногда, закатив глаза и перебирая длинными высохшими пальцами свою седую бороденку, он нашептывал мне поразительные по своей непристойной откровенности сказки о дочери эмира и черном рабе, или о ночи, проведенной двумя багдадскими красавицами с простым носильщиком из Басры. При этом старик оставлял без перевода разные диковинные словечки вроде "зебб" и "фардж". Не всегда соображая, о чем он говорит, я инстинктивно понимал их значение и ощущал в этих словах нечто сладостно-запретное. Если бы только моя мама знала обо всем этом!
 Но мама, как мне кажется, так ни о чем и не узнала, хотя и настороженно относилась к моей дружбе с Жердью.
Помню, однажды вечером старик показал мне какую-то рукопись, испещренную диковинными закорючками, приложил палец к губам и сказал, что сделал открытие: он нашел и перевел на русский язык неизвестную знатокам сказку из цикла "Тысячи и одной ночи".
- Вот мой перевод, - шепнул Хаттабыч и любовно погладил фиолетовыми от чернил пальцами тонкую стопку листов, исписанных его ровным бисерным почерком. - Спрячь его, о Саша-ибн-Алеша, дабы не достался он лихим людям.
Старик, как я теперь понимаю, был в то время немного не в себе и панически боялся то ли воров, то ли каких-то других злодеев.
Бумаги я спрятал в чемоданчике из-под коньков-"канадов" у друга Витьки из соседнего дома пять, а потом благополучно забыл о них. Вскоре старик тихо скончался. Все его вещи куда-то исчезли - во всяком случае я не помню, что сталось с его таинственными старинными книгами и свитками.
Лет через десять после смерти Хаттабыча Витька, переезжавший тогда с родителями из дома пять по Лесной улице в новую блочную девятиэтажку на "Водном стадионе", напомнил мне о рукописном переводе. Я равнодушно забрал его и положил в папку, которую забросил на антресоли.
А теперь, когда я сам достиг возраста Хаттабыча, вздумалось мне навести порядок в своих бумагах. В них я и обнаружил старую папку с пожелтевшими листами. С некоторым волнением прочел я выцветшие строки, писанные рукой покойного Аристарха Никандровича.
Повествование показалось мне знакомым (и отчасти забавным), хотя я не припомню, чтобы в различных изданиях сборника "Тысячи и одной ночи" попадалась мне "Сказка о беспутном Юсуфе и царевне Маймуне".
На всякий случай представляю манускрипт Аристарха Никандровича на суд читателей и специалистов: а вдруг это и в самом деле нигде ранее не публиковавшаяся восточная сказка? Итак, вот она, пожелтевшая рукопись моего чудаковатого Хаттабыча: