Расходящиеся параллели. Часть 1. С

<— 21.11.21

Привет, Инна. Я никуда не делся, ни на что не обиделся, просто подвернулся срочный проект, и поэтому всякая личная жизнь и отступления побоку. Время так спрессовано, что даже случаи смерти не считаются уважительной причиной в договоре и никак не приветствуются заказчиками. Вот и не писал тебе, а сегодня сделал себе выходной. Даже в баньку сходил с соседом по даче. Почти месяц здесь, на даче, не был. Твои увещевания возымели действие, вернулся в город, спасибо тебе! Если бы не было такой огромной нагрузки, мы с Галей теперь кайфовали бы в медовом месяце второй молодости. Если бы да кабы!
Подфартило сегодня с погодой: без дождя, без ветра, хоть холодновато. А к ночи звезды ярко обложили небо и, подмигивая, передают непонятные сигналы. Спешу пообщаться, заодно сняв с себя все угрызения за задержку.
Насчет рисования — давно утратил интерес. Все нужно делать профессионально или вообще не делать. Чиркаю, когда что-то не получается, и ищу в хитросплетениях загогулин утерянную мысль. А протесты по кисочке-пионерке возникли по прошествии полувека, а тогда восприняла еще как, на ура.
Был я у вас в гостях в Израиле. Когда выброшен был на берег постперестроечным ветром и стал, как и вы, искать для семьи гавань. Начитался про страну обетованную, про сплошные чудеса земные, поскребли мы с Галей по сусекам, распродала она с десяток кофточек и джинсов, и я поехал навестить брата своего Леву — помнишь его? — и увидеть все наяву. Лева еще в девяностом уехал. За четыре года здорово он изменился: округлился, появился животик, а на голове ермолка. Его приколки и дразнилки никуда не делись, и он по-прежнему юлил в ответах на вопросы.
Ты же помнишь его с прилипшей к нему кликухой Ося Бендер? Всегда неизменно блюл свой интерес, выискивал комбинации. Когда же вычислят, разоблачат, он взглянет честными глазами, мол, как можно? Попутно отморозит хохмочку и с десяток отговорок впридачу, да таких, что и самому Бендеру сделали бы честь. Папа таял при всех Левиных выкрутасах и лишь у него шел на поводу. Ясное дело, Лева из первых просунулся в щелочку только распахивающегося железного занавеса, где ярко сияли Клондайки Ближнего Востока.
Остановился у него в Маале Адумим. Лева возил меня по Иерусалиму и вокруг. Все достопримечательности влетали в мою голову калейдоскопом и сбивались там мешаниной из ярких пятен, терявших географическую и временную привязки. Меня, светского, не прошибла благоговением Стена Плача, не учуял там я зова предков. Лишь напрягла атмосфера бдительности с пронизывающими взглядами людей в амуниции. Левка же все звал помолиться, написать записку богу, но не верую я ни в ту почту, ни в бога.
Я больше по народу зырил, мне же всего ничего — неделю было дано надышаться вашим воздухом. Всякие иностранности выискивал. Какой-нибудь навстречу попадается, чуть ли не в семейных трусах идет, а уверенности, а довольства! И малинового пиджака не надо со всякими там золотыми прибамбасами. Или идет, сам с собой на всю улицу разговаривает. Сумасшедший, что ли? Я ж до поездки мобилы наяву не видел. А сколько лыбящихся попадалось! Идут, довольство излучают. Непуганные идиоты, не слышавшие, что «смех без причины — признак дурачины». Улыбались бы они, как же, когда достать чего — только по блату! С наше потолкались бы по очередям, тогда точно смотрели бы как положено: «Ты здесь не стояло!». Если бы пережили нашу перестройку и перестрелку... Хотя у вас и своих перестрелок сверхдостаточно, а живете! И радуетесь! И отзывчивы-то как!
Рассеивалось напряжение. Не обычный мандраж дикаря в поездке — где паспорт?! А кошелек?! Ох! Хотя такое тоже было. Но впервые с тех пор, как закрылся отдел, когда на ходу выкинули из жизни, оставив ушибленным на обочине, меня заметно отпустило.
Что бросилось в глаза, так это стройки. Везде, где только мы ни ехали, всюду расширяли дороги, строили развязки. По городам и по весям кварталы новостроек ожидали новых репатриантов. Этот строительный бум отзывался настоящим завистливым восторгом: вот это размах, ускорение, перестройка! А у нас лишь декларации.
Был конец февраля, и северные глаза упивались на карнавале цветущих деревьев, праздновавших весну. И не стыдливо и мимолетно, как у нас, а как на вашем базаре: ярко, пышно, многоцветно, вызывая каждый раз охи и ахи.
Сильное впечатление произвела вроде бы незаметная сценка. Находившись с Левой, перекусывали в уличной забегаловке. За соседним столиком ели свою шаурму с чипсами мужчина с дочкой. К ним с громкими, как водится у вас, приветственными возгласами подкатил их знакомый. Подмечаю — мне же, иностранцу, все интересно, — как сидевший вскочил, как трижды они обнялись, что-то восклицая и многократно хлопая друг друга по спинам. Подошедший, подсев, с пышной мимикой и жестикуляцией что-то бурно рассказывал. Девочка перебила его, спросив что-то свое. Мужчина, почти мгновенно сменив тон на спокойный, стал ей отвечать и сам с удовольствием о чем-то расспрашивал ее. Я же в детстве только и слышал: «Когда взрослые говорят, дети не вмешиваются». И сам так Катю воспитывал. Потом уже с навязчивой ревностью приглядывался и прислушивался, когда видел детей со взрослыми.
Лева все меня агитировал, нечего, мол, там засиживаться, он уже давным-давно понял, что толку там не будет. Агитация сменилась миссионерством. Мол, Бог, когда-то сделавший наш народ избранным, шлет нам посыл, чтобы все евреи, давным-давно злым роком рассеянные по миру, вновь собрались здесь, и тогда... В его убежденном тоне читалось продолжение: придет на землю Мессия, наступит коммунизм, шакалы и волки обнимутся с овцами!
Кажется, мы это уже проходили и вместе иронизировали. Но понимаю, помалкиваю, чай, не в своем монастыре. И посыпались знакомые с детства придирки: «Ты такой же, смотрю, остался упрямый. Тебе по делу говорят. Эта страна — страна будущего. Когда не будет здесь арабов, захвативших дарованную нам землю... Когда их не будет, посмотришь, как с помощью Бога здесь все расцветет!»
Вслух удивляюсь: «Вроде бы ты никогда не был… как это стал ты религиозным?», а про себя еще раз убеждаюсь, что ничто так не разделяет людей, как религия.
«Тут многие из наших считают, — отвечает, — что если ты уже купил квартиру и машину, то ты приехал, ты уже израильтянин. Нет, израильтянином можно стать только тогда, когда впитаешь душу народа, ощутишь всю нашу многовековую боль и поймешь наше предназначение».
И пошло-поехало без остановки. Вспомнился Лева молодой, со смоляной шикарной бородкой, с насмешливыми глазами, неотразимый мой братик. У мамы моей к старости значительно усилилось депрессивное восприятие. Когда впервые привезли к ней Катьку, сделала ей «гули-гули», потрепала чуточку и надрывно выдала: «А сколько всех моих внуков?! Даже Левик не знает!».
Ловцы душ находят жертву среди людей с девственными взглядами или со сломанными судьбами. А мы вроде бы пережили ломку отторжения от коммунизма, и, кажется, образовались в нас антитела, защитные механизмы от вторжения еще какой-нибудь идеологической хворобы. Не Левка ли избегал обязательств и, помню, страстно клеймил коммуняк, не пропускал ни одного митинга в перестроечное время. Хвастал, что пожимал руку самому Зенону Позняку.
Совсем неожиданно свалился Шаббат. Я приехал на неделю, но пришлось вычеркнуть целый день. Тяжело трудился всю неделю Бог, создавая небо, твердь и человека. А на седьмой день он, явно не советское существо, забыв про авралы и про исправление недоделок, решил почить. Мне бы так! Но не боги мы, себя не жалеем. Достиг бы я чего, построил хотя бы дачку? Если бы отдыхал каждый седьмой день? Как же! А тут, чтобы не разозлить, не потревожить Его, уже до наступления темноты оставили в туалете свет, проинструктировав меня, и когда я машинально его выключил, удостоился испепеляющих взглядов. (Я же — сын своего отца. Папа, самый нищий в мире человек, главный инженер районной строительной конторы, бегал по дому с восклицаниями «Светы, светы! Скольки нагорить?!» — и выключал лампочки.) Еще с утра было оживление. Люди в белых балахонах и рубашках шли в синагоги. А потом вымер город, кроме нескольких таких же несознательных, как я.
Опять Лева до мути в моей голове разглагольствовал о великом предназначении еврейского народа и, видя, что не в коня корм, злился, обзывал совком и постановлял не пущать таких упертых на землю обетованную. И перебивал себя же: «Ты хоть взгляни! Назло всем антисемитам мира, ты посмотри на эту благодать!» — и шла беззастенчивая пропагандистская хвальба, сама уже по себе призывающая остерегаться. Да, эта съемная квартира гораздо лучше, чем была у Левы в Союзе. И пища здесь здоровее. Но не бывает бесплатных чудес... Ощутил обычную свою аллергию на рекламу, на пыльцу пропаганды и агитации.
Сразу же в возражении поднялся мой могучий материализм, разметая в гневе сказки, и ассоциативно — под Левино хвастовство — перенес он меня в Местечко...
— Пожар, на Пушкина пожар!
Мы побежали смотреть, может, вспомнишь. На углу у своего дома сидел глухой Мотул.
— Дедушка Мотул, пожар на Пушкина! — кричу ему в ухо.
— А ето яуре-и?! (Это так себе событие или стоящее внимания?)
«Пожар! Люди, может, сгорели, а он…» — возмущался, убегая.
По-соседски забегала к нам твоя мама — спросить рецепт, или нужно ей каких-нибудь там корешков или формочку. Мама привечала ее с тем еще, со старины принятым благоговением к интеллигенции, кажется, готовая отдать все, что ни попросят. Чинно вела беседу, по-доброму интересуясь вашими подробностями. Но стоило только Вере Леонидовне выйти за порог, как с маминого лица сползало радушие и характерным жестом отбрасывала от себя:
— Ай, шикса! До сих пор эти гои ничему не научились, не озаботились.
Для пятилетних мальцов все мамы непогрешимые, но про себя я уже уличал мать, еще не зная таких слов, как двурушничество.
Мама с папой под ручку шли к родным. Папа сворачивал на Свердлова, шел к своим, а мама доходила до Чкалова. Я был то с мамой, то с папой. Везде одинаково меня угощали, ласково разговаривали, и каждый раз в обоих домах с самого раннего детства наставляли, чтобы я женился только на еврейке, потому что мы самые гонимые, самые умные и предусмотрительные, а еврейские жены самые-самые лучшие.
Вокруг Местечка галдел огромный мир с фильмами, книгами и полетами в космос... А они хотят — со школьных лет думал я, да и Фима с Левкой так же считали, — чтобы блюл и ходил здесь с подрезанными крыльями в кальсонно-рейтузном царстве интонаций и страхов. Об этом же отлично написал Багрицкий в «Происхождении».
Что-то Леву поменяло? Был в Союзе уважаемым снабженцем…
«Добрый, добрый день, Екатерина Михайловна! Рад, рад слышать. Мне, Михайловна, от вас, от женщины, надо два вагона листовой стали. Да, да, спецификацию вышлю по факсу. У вас же день рождения двадцать седьмого сентября, да? Ну как же такое не знать?! Вы Шанель номер пять любите? Тогда это за мной, заметано!»
Я уехал на следующий день, как и собирался, в Ашдод к Илье, что работал у меня в отделе. Сейчас у него вилла где-то под Тель-Авивом. Неудивительно при его открытой голове. А в девяносто четвертом он только начинал, устроился в какую-то шарашку — не очень серьезную, как он жаловался. После тягостного сонного Шаббата я оттянулся, ощутив дивертисмент жизни людей, взращенных на уважении, — на набережной, в кафешках. Совсем другие впечатления. И сегодня можно жить, не дожидаясь будущего.
Все так. Переполненный впечатлениями, решался: ехать, не ехать? Одно привлекало, другое царапало. Со времен стройотрядовских запомнилось одно наставление по технике безопасности: увидел гвоздь — загни его. Так вот, во всех наших разговорах, не только с Левой, но и с Ильей и другими, чуял я подобную сентенцию: увидел араба — убей его. Никогда воочию она не произносилась, но явно присутствовала и чувствовалась, как соль в пище, пульсируя гневом при упоминании слова «арабы». Не решился. Придерживаюсь своей гипотезы, что любая культура, основанная на ненависти, — саморазрушительна.
Инна, как-то незаметно подступил уже третий час ночи, и хоть я еще ни в одном глазу, завтра у меня очередная вахта и плавка мозгов. Уж не знаю, засну ли. Как заманчиво звучит — встретится нам в Питере, но, посмаковав соблазны, думаю, что не стоит. Стал тяжел на подъем, заранее выискиваю опасности. Вроде бы уже выработали устраивающий нас стандарт общения, а появится в Питере неотесанный старый хрен… Это я в письмах пишу складно, а когда говорю, то прыгаю с темы на тему. Никак мысль не разобрать. Обаяние наших письменных встреч сразу же навсегда испарится.
Уж прости меня за недержание, за многословие и многомыслие. Простишь, добро? Я почему-то чувствую, что написал о важном для меня, хотя не знаю, насколько все это интересно тебе. Дай мне знать.
До встречи!
Марк


—> 22.11.21 6:30. a.m


Марик, я еще читаю в большом волнении твое письмо. Еще должны в спокойствии и в гармонии уложиться чувства, мысли, ассоциации, и тогда я подробно напишу тебе. Но теперь лишь о том, что зацепило. Очень-очень довольна, что вразумился наконец и живете вместе. Теперь коротко, что задело. Это твой, дорогой мой, отказ от Питера. Какие-то невразумительные отговорки, какие-то неприличные страхи. А отбросить все слабо, да? Откинуть годы, опасения, рутину? Просто здорово будет, если поедешь с Галей, и мы все вместе встретимся. Уговорила? Решайся! Ну все, бегу на работу.

 
<—  22.11.21 6:40 a.m. 

Инна, что-то екнуло в телефоне, некрепкий старческий сон, а вернее, старческая бессонница отлетели прочь, и опять прокручиваются в мозгах извечные «быть или не быть», «ехать — не ехать», «хочется — колется». Эх, сбросить бы нам лет так пятьдесят! В общем, я не категоричен. Посмотрим по обстоятельствам, и есть еще время.


—> 22.11.21 10:45. a.m

Марк, наконец-то! Могу ответить. Три часа и больше ощущала себя бессовестной, представляешь! В воскресенье, у нас это первый рабочий день недели, я веду прием в поликлинике при больнице. Не скажешь же больному, подожди, мол, я тут отвечу в интернете. И как раз случаи попадались непростые, требовавшие времени, а в коридоре ждали больные. Извини, дорогой, меня, бесчувственную, что так рано разбудила, а ты еще в три часа ночи строчил мне письмо. Извини, я хорошая. Больше не буду. И рада, что смягчил ты свою непреклонность.


<— 22.11.21 10:50 a.m. 


Я знаю, что ты хорошая. Знаешь, как мне сегодня хорошо думается! Все! Спешу, пока...


—> 10.12.21

Здравствуй, дорогой. Читаю твое повествование с гораздо большим вниманием и интересом, чем обычно смотрю сериалы или пытаюсь читать многих именитых авторов. И нетерпеливо жду возможности полакомиться следующими главами твоей саги и — какой кайф! — твоими рассуждениями и отношением к описываемому. Как я сопереживаю главному герою саги! Но на сей раз как-то не убедило меня твое письмо. Если твой Илья здесь преуспел, то ты… думаю, ты был бы совсем-совсем не хуже! Зря не переехал. Когда-то Россия была во мгле, и, мне кажется, она до сих пор осталась в тумане.
Твой взгляд на Израиль, занятный поначалу, вдруг превратился в колючий. Узнаю Марика со всеми его прибамбасами. Что ответить по существу?
Мы действительно во все время нашего существования окружены врагами. И то, что мы выжили, — это чудо. Только те, кто здесь живет, понимает ежедневные наши опасения за себя, за своих детей и внуков. Но, преодолев страхи, мы — огромные оптимисты, и по всем мировым опросам коэффициент удовлетворенности и счастья у нас зашкаливает. Да, не получилось нашим отцам-создателям государства переплавить всех в едином котле, мы все очень разные. Леня мой шутит, что в Израиле живут евреи всех национальностей, и настолько несоединимые, что должны отталкиваться. Но у нас, подобно сильным взаимодействиям в атомном ядре, есть особая связь, не позволяющая распасться. У нас в отделении работают «руссиим» — это мы, арабы, религиозные, светские, сефарды, ашкеназы. Заведующий наш — светило и мировая величина, ультраортодокс из Иерусалима. Он настолько интересная личность, что требуется отдельное письмо.
Это не Вавилон, а Израиль, тесная страна с ближневосточным менталитетом. Когда еще не так жарко, чтобы прятаться в кондиционированных капсулах, но уже настолько тепло, что можно дышать жабрами и распахивать по ночам все окна, тогда очень часто (есть такая наша милая странность) промчится в середине ночи машина, знакомя всю шхуну, то есть микрорайон, с новой песней Эяля Голана. Где-то так за сто децибел. Может, и больше. Или стоишь на светофоре, и еще не успел загореться зеленый, как тебе уже в спину сигналят, и так нетерпеливо, нагло, что тянет открыть окно и крикнуть: «Гевер, мужчина! Вы случайно не сбились с дороги? Кладбище совсем с другой стороны». Но не открываешь, не выговариваешь. Мы же свои, и если вдруг на одном из перекрестков очутится террорист, то, скорее всего, именно этот самый нетерпеливый и обезвредит его.
Не буду больше заморочивать тебя другими нашими милыми странностями. У вас же их нет, правда?!
Левку вашего хорошо помню. Даже одно время избегала его за двусмысленные усмешки со снисходительным «Эй, малявочка!». Он когда-то занял у папы и не вернул что-то там мелкое, кажется, ключ для велосипеда. Так папа с тех пор, набравшись уже местечковых слов, иначе как шлимазылом его не называл. А вашего умного Фиму величал клуг бохером. До сих пор не знаю точного перевода.
Мне показалось из твоего описания, что Левка действительно ожидал Клондайка и был уверен, что со своей изворотливостью и умом легко устроится. Но, как у нас здесь говорят, каждый репатриант вначале должен съесть положенную ему тарелку дерьмеца. Я уже описывала тебе, как и мы поначалу тыкались и кувыркались. Помню, какой ощутила эстетический шок от того, как здесь одеваются, да много еще от чего. Тоже ведь поехали в неизвестность. Все, кому не лень, убеждали, что хуже уже быть не может. А клюнули мы на это «Все, надо ехать!», когда прочитали в «Огоньке» про квадратные помидоры и красные бананы. Вот такой была наша осведомленность. Кстати, квадратных помидоров до сих пор не увидели. Но все устаканивается, как мой Леня любит повторять. Большинство устроилось согласно купленным билетам: опыту, образованию, способностям.
Не все здесь — молочные реки с кисельными берегами. Многие тенденции настораживают. Мы, медики, озабочены, не знаем просто, кто через десять лет будет лечить. Однако с коронавирусом справились. Хоть и не так, как хотелось бы, но лучше большинства стран. Самое главное — это мы, семья. Вырастили, поставили на ноги умных, успешных детей. И нам никто хоть и не помогал, но самое главное — не мешал. И теперь у нас растут внуки, и мы в них души не чаем. А насчет здешних чудес, то еврейской душе моего благоверного все неймется в чудотворчестве: «Даже арбузы у нас без косточек!»
«…при его открытой голове» — помню, была с мамой на вашей веранде, и Дора Ефимовна, описывая кого-то, восклицала, распахивая руки: «Да у него открытая голова!».
Мне было годика четыре, и представилась мне такая открытая голова, со снятой наполовину кожей и с распиленным наполовину черепом. И шевелящиеся червяками мозги, которым ничего не мешает. Я не испугалась, но подумала, что не хочу быть такой умной. Не хочу, чтобы мне разрезали череп.
У вас всех троих — открытые головы, причем без всяких увечий. Папа с мамой явно пичкали вас какими-то особыми поливитаминами.
Надеюсь, ты уже закончил свое подвижничество, засеял своим умом огромное поле. Хочется спросить, что за программы ты пишешь, но я в этом деле совсем «не копенгаген», хоть и мать программистки.
Еще раз повторю: я очень-очень рада, что вернулся ты домой. Пиши, дорогой, я так жду твоих писем.
Инна

<— 01.01.22

Инна. С Новым счастливым годом! Ничего оригинального не идет на ум, и все поздравлялки здорово поизносились за длинную жизнь. Поэтому повторюсь за всеми: здоровья, настроения. Новых путешествий, и чтобы они стали запоминающимися! И еще я желаю нам обоим, чтоб не прерывалась наша переписка!
Коротко о себе. Для меня сегодня тридцать второе декабря, и, похоже, будет еще сотое декабря. Работаю с огромным напряжением, но, поверь, не устаю, и хватает шести-семи часов сна, чтобы восстановиться. Во время работы, когда выбираю оптимумы из различных соотношений и вариантов, и после того, как что-то не шло и вдруг получилось, тащусь и чувствую свободу: я могу, я создаю. Галя, мой заботливый Галчонок, позвав к столу, оторвала от компьютера вчера почти в одиннадцать. А там ломился стол от яств, и собрались вокруг него Катюша с Олегом, мужем, и внуки родные мои. Ну, все, Иннок. Возвращаюсь к работе. Жду твоих писем. С Новым го-дом!

—> 01.01.22

И тебя Марко, с Ноо-овым гоо-одом! Успехов тебе в достижении сотого декабря! Пусть этот год запомнится нам всем чем-то особенно хорошим. Хорошего настроения! И, как врач, не могу без пожелайки о богатырском здоровье. Ты, кстати, каким-то спортом занимаешься?
Марко, я тебе еще напишу более развернуто. Я сейчас занята, не оторваться, с Лешкиными внуками, с Алоном — Аполлоном, как мы его кличем, и нашей принцессой Леей. Наши дети поехали вместе праздновать Новый год в Прагу. Полина всей семьей, а Лешка только вдвоем. Побоялись они простудить детей. А для чего бабушка?
О, уже кличут, кличут: «Савта! Савта! — Бабушка! Бабушка!» Пока, Марко. С праздником.
 
Конец первой части. Дальнейшее повествование можно прочитать в книге, вышедшей в канадском издательстве "Литсвет"(см ссылку на странице автора)