Мороженое

Мороженое стоит девять копеек, но недовольная тётка в накрахмаленном чепчике, разумеется, меня обсчитывает, что только добавляет лакомству незаслуженной горечи – как говорит папа, «мы копим на море» и всякие «незапланированные расходы нужно свести к минимуму», но ему-то хорошо рассуждать, он взрослый и мороженое не любит, а мне теперь выкручивайся перед мамой, куда делась сдача. И совсем уж портит малину то, что выпросилось, к сожалению, только на самое дешёвое, совсем-совсем мною не любимое «Фруктово-ягодное», ярко-ярко-красное как только что разведённая марганцовка – видимо, от стыда за свой пресный и водянистый вкус, такой же картонный, как и стаканчик, в котором оно бултыхается.

Но, как говорится, на безрыбье да в жару ещё и не такому рад будешь.

Я подцепляю деревянным шпательком очередной кровавый комочек и, мажа им по стенке, торопливо несу ко рту.

«Сласть! Сласть! – взахлёб лает Тюша, прыгая вокруг меня взъерошенным теннисным мячиком и не сводя влажных выпуклых глазёнок с вкусняшки. – Дай! Дай!»

– Отфтань, – с набитым и слегка одеревеневшим ртом мямлю я, отворачиваясь боком от надоеды. – Я теве уве давал.

«А я уже съел! – радостно кивает бишон своей кудлаткой, внюхивает приторный аромат, сладко жмурится, облизывается и описывает двойной «буравчик». – Дай ещё! Ну дай, дай!»

– Отфтань! – уже более грозно отмахиваюсь я и тянусь к выглянувшему донышку за добавкой.

«Дай! Дай! Да…

Лопоухая башка тюкает меня под коленку, и стаканчик выстреливает из липких пальцев будто промасленная торпеда из бомболюка. Чертя за собой пурпурный, на глазах темнеющий след, он гулко блямкает о бордюрный камень, отплёвывается недоеденными остатками, теряет импульс и кособоко замирает у подножия большущей чугунной урны, совершенно непонятным образом сохранив вертикальное положение.

Я рывком оборачиваюсь с пёсу.

– ТЫ…

Безотчётный сандалик поддевает перепуганного Тюшу под грудку – нет-нет, это никакой не удар! толчок самое большее! – и с силой отпихивает в сторону. Окоченевшее от ужаса маленькое белоснежное тельце пролетает полметра – много ли бишону надо! – и с хрустким чавканьем впечатывается в объятия той самой урны.

Сердце пропускает удар – и, срываясь, несётся навёрстывать упущенное. Растопырив липкие от мороженого пальцы, я роняю дурацкую палочку-ложечку и прыгаю к Тюше, бормоча какую-то лихорадочную чушь.

– Ты чего, Тюха… дурачок, что ли… куда полез-то… иди-ка сюда, малыш…

Съёжившийся втрое болонк вжимается в парящий асфальт и силится целиком заползти под собственные уши. Даже с высоты моего невысокого роста видна бьющая его дрожь – криво подстриженные кудряшки колотит словно под током.

Я сажусь на корточки и, поднатужившись, беру Тюшу под мышки. Мне страшно и неимоверно стыдно – наверное, как тому проклятому мороженому. Дрожь несчастного щена передаётся мне – и вот мы, скорчившись друг над другом, сидим замысловатой скульптурной композицией, трясясь на пару, каждый о своём: Собака – о непонятном нанесённом Хозяину оскорблении, а Хозяин – о цене удара в девять копеек… десять, конечно же.

Потихоньку отпускает. Осторожно ставлю соба на лапки – и сердце опять делает стойку. Бишон виновато мавает бровками и несмело делает крохотный шажок. Потом ещё один. Вроде ничего не сломал…

Я протягиваю руки – и зажмурившийся пёса слегка отшатывается, прерывисто всхлипывает, но, почуяв оглад, приоткрывает чуть подтёкшие виноградинки и выдувает почти неслышного шептунчика: «пю-у-у». Я худо-бедно напяливаю кривую ухмылку, охватываю лохматую головёшку и нервно треплю спутанные, понемногу встающие торчком ушки.

– Тюша… глупыш ты мой… а давай сейчас на обрыв к речке сходим?.. давно туда не ходили… а в следующий раз мячик возьмём… или колечко твоё любимое… пошли? Не хочешь? Домой хочешь? Ну… пошли домой… как скажешь, Тюша… как скажешь…

Мы уходим в сторону подъезда. Подуспокоившийся пушистик преувеличенно деловито поглядывает на меня снизу вверх, а вслед нам, набекрень застряв меж бордюром и мусорной тумбой, с каким-то тупым самодовольством таращится размокший малиновый бумажный стаканчик из-под дешёвого и невкусного мороженого.