На заметку

       

        Относительность абсолюта и абсолютность отношения. Заповедь являет нам пример абсолюта в отношении. Следует любить саму любовь. Это первая заповедь. Она и есть бог. Или бог есть любовь. В этом смысле - в божественном смысле - любовь есть абсолют. Но одновременно она есть положительное отношение человека к самому себе и соответствующим образом отношение к другому. В этом заключается её относительности, которая будучи абсолютной, превосходит тех, кто относится к себе и к другому.
        Но такой, как любовь, является и мысль в её отношении к словам, которые связывает самой собой в качестве их смысла.

        Есть место, но нет пассажира. Где есть, находятся те, кто умер? Они умерли для мира, во вне, но есть внутри нас, в нашей душе, в наших мыслях и чувствах. Они живут в нас в их качестве, - в качестве мыслей и чувств. Как говорят: "Свято место пусто не бывает". Мы заступаем место пассажира, который уже отъехал. Он живёт в нас. Но тогда мы живые есть, как пассажиры жизни, но нам заранее нет места в мире и поэтому мы ищем его, пока живём.
        Мертвый еще долгое время живет в живых. То, что он мёртв, а они живут заставляет их страдать чувством вины. Мёртвый живёт в них этим чувством.
        Живёт ли он ещё каким-нибудь способом нам неведомо. Может быть. Это возможно, но не необходимо. Жизнь после смерти имеет возможный, неопределённый, вероятный характер, ввиду неполноты своего предсмертного описания.

        Философия - любовь к мудрости. Так ли это? И действительно своей замудренностью в собственном наименовании философия заставляет философствующего задуматься, заняться медитацией или размышлением, что и является делом философа.
        По существу, что такое любовь к мудрости? Это влечение, желание думать. Думаем мы почему? Либо потому, что это необходимо, чтобы выпутаться из проблемы в жизни, найти из неё выход, либо, напротив, потому, что это возможно, но возможно на грани невозможного, таким образом в мысли создать себе проблему, чтобы заниматься ей, пока она не станет реальной проблемой, которую уже невозможно не решить.
        Именно мудрость, дающая всезнание заставляет философа думать.

        Социальный разум. К слову сказать, обычный человек, в массе, есть социальное животное, наделенное не личным, а общественным разума, точнее, сознанием и, в лучшем случае, самосознанием.

        Арийский монолог и еврейский диалог. Арийский идеолог диктует, а еврейский культуролог обменивается знаками с собеседником.
 
        Одной жизни мало. Многим людям (99,9 % от всей массы поголовья) не хватает всей, но только одной жизни, для того, чтобы стать человеком. Правда, индусов хватило ума придумать в утешение им сказку о реинкарнации (перерождения) поголовья с целью повышения им шанса быть человеком.

        Мужчины и женщины. У женщины есть самое необходимое: дано тело для рождения и для любви и задана душа. Если она будет задушевной, то у неё появится шанс стать человеком в юбке. Мужчина менее душевен, чем женщина, го он компенсирует недостаток души ростом духа. Правда, таких мужчин уже духовной ориентации, ничтожно малое количество. Многие умники принимают дух за мужскую силу. Но это сила не духа, а живота, сила плотской жизни.

        Образ обманутого мужа в произведениях Льва Толстого и Федора Достоевского. С лёгкой руки Льва Толстого появился классический романный герой обманутого мужа - Алексей Каренин. Но он не вызывает у нормального читателя ни капли жалости к своей жалкой роли несчастного мужа. Конечно, трудно заподозрить Льва Толстого в садистическом удовольствии от описания страданий обманутого мужа и его колебания относительно того, отдать неверной жене сына Серёжу или нет, дать ей развод или нет. Но тут как всегда на помощь "рогатому мужу" приходит на помощь уже немолодая соперница Анны Карениной, но ровесница Алексея Каренина, графиня Лидия, в тайне влюблённая в чужого мужа. По её подлому совету муж лишает мать сына и не даёт ей развод, чтобы он узаконить свои отношения в обществе со своим любовником.

        ИДЕЙНЫЙ ГЕРОЙ (Образ героя в "Подростке", "Преступлении и наказании" и "Игроке" Федора Михайловича Достоевского). Каким можно представить себе героя в таких романах русского писателя Ф. М. Достоевского, как "Подросток", "Преступление и наказание" и "Игрок"? Вполне идейным героем, если только иметь в виду слово "идейный" в обычном субъективным значении осознанного желания или дьявольского искушения то ли азартной игрой, то ли богатством, а то и собственным самовозвеличением, вроде того, что проговаривается Родионом Раскольниковым, героем криминального романа "Преступление и наказание": "Неужели я тварь дрожащая или право имею"?
        Впрочем, другое, общеупотребительное толкование таких слов, как "идейный", "идея" заимствовано из словаря власти, представленной идеологией, - этим детищем Просвещения, - в качестве сказки начальства народу для наилучшего им управления. Так марксисты, следуя за своим учителем, Карлом Марком, любили порицать буржуазную идеологию за то, что она выдаёт частный интерес буржуина (богача) за всеобщий, народный интерес (бедняка), хотя сами не далеко ушли от неё, когда дорвались до власти. В результате советская (пролетарская) власть оказалась явлением по сути власти бюрократии.
        Ещё менее, ввиду незнания и привычки думать только тогда, когда нельзя не думать, публика, другое имя народ, склонна полагать идею в объективном смысле уже не соблазна, а явления духа уму мыслящего существа в мысли.
        Если взять главного героя любого из названных романов Федора Достоевского, то ни один из них, - ни Аркадий Долгорукий из "Подростка", ни Родион Раскольников, ни тем более некто Алексей Иванович из "Игрока" не заслуживает звания идейный героя. Идеи их суетные и пустые, есть своего рода искушения, так сказать, соблазны соответственно богатства, власти и азартной игры. Что может быть хуже для идейный, а тем паче идеального героя?!
        Намного интереснее для раскрытия сокровенного смысла романа образы второстепенных персонажей. Они точнее, один из них, Алексей Версилов - биологический отец главного героя - доходит порой до самой идеи, имеющей все или почти все шансы стать объективной.
        И что это за идея? Это идея никак не такого же рода, как идея в виде фантом его сына стать сказочно богатым, вроде Ротшильда. Она другого характера и свойства. Это идея быть по ту сторону добра и зла.
        И все же Версилов далеко уже не Ставрогин. Он стоит на полпути к Ивану Карамазову, как не практику, а теоретик сверхчеловечности. Карамазов уже разделился со Смердяковым, который на деле снимает пробу с того, через что перешагивать нельзя. Подобный трансцензус ещё не вполне осознанно совершил Родион Раскольников и вполне осознал, как пустоту души Николай Ставрогин, поставив на себе эксперимент и превратившись в беса.
        Другой, менее значимой идеей автора, которую он представляет в лице Версилова, является идея всемирной отзывчивости русских. Её он публично объявит в своей речи на открытии памятника Александру Пушкину, приписав поэту. В романе эта идея озвучена устами Версилова своему сыну Аркадию Долгорукому.
        Оно и понятно, почему русские - это чистые (абстрактные) европейцы без всякой примеси французской, немецкой, английской и прочей крови, ибо они русские. И поэтому они реально не европейцы, а азиаты, многие себя европейцами. Быть абстрактным европейцем - это быть европейцем только у себя в голове, в сознании. Достоевский такое сознание называет сознанием, примиряющим все идеи. В результате и появляется человек Евросоюза, голова которого нашпигована невесть чем.
        У Федора Достоевского, как, впрочем, у Льва Толстого, герои романа приносят в жертву либо других, либо самих себя. Ради чего? Ради добра и зла, и поэтому являются либо добрыми, положительными, позитивными персонажами, позитивистами, "мёртвыми душами", либо злыми, отрицательными, негативными персонажами, нигилистами, "бесами". Хорошие персонажи, как правило не поддаются адекватному описанию. Вероятно, потому что их не бывает в реальности. Поэтому они остаются на страницах романа бледными тенями реальных людей, в которых не поймёшь, что действительно есть, - настолько в них все смешалось друг с другом, - и доброе, и злое, и истинное, и лживое.
        Наверное, поэтому сочинение и чтение сочиненного есть всегда увлекательная "езда в незнаемое", где и легко узнаваемое маняще преображается в нечто необычное и загадочное, которое влечёт немедленно разгадать. Но, как правило, разгадка таинственного ждёт нас лишь в конце повествования. Такова загадкой в сочинениях Федора Достоевского является сам персонаж, выступающий перед читателем в свете наведенной на него идеи, которая полностью овладевает его жизнью и сознанием.
        Можно понять слова из романа, но вот то, что скрывается за ними, так и останется сокровенным, затемненным ими самими. Что это такое? Магическая власть языка, таинственная, неведомая сила авторского слова чудесным образом действующая на читателя. Порой она не менее, если не более действует и на самого автора, зачаровывая его и отправляя в иллюзию, лживую страну фантазии. В итоге автор творит утопию из подручных материала, словесной руды. Идея ли это героя или только измышление автора, его фантомный вымысел, фантазм, крепко держащий его и читателя в ограде, в круге идеологической лжи?
        Возьмём того же Родиона Раскольникова. Кто он: Наполеон или "половая тряпка", или та же "тварь дрожащая"? Вопрос неверно поставлен. Правильно будет спросить: кто такой Наполеон? Само собой: "половая тряпка," как человек. Неправильно будет сказать, что ему ничто человеческое не чуждо. Но правильно будет сказать, что ему как раз человеческое чуждо, но ничто зверски и скотское не чуждо. "Это почему"? - законно спросит читатель. Отвечу: потому что он буквально одержим демоном власти, требующей от него всякий раз подтверждения своего господства новой военной победой, невзирая ни на какие пагубные последствия его деяний. В этом Наполеон лишён элементарного чувства стыда и более сложного чувства совести. Ему совсем не бывает стыдно и совестно, что он творит с людьми, играя их судьбами ради своего неистощимого, неисчерпаемого тщеславия. Не меньшей силы демон себялюбия владеет и душой Раскольникова, только в его случае, соответствующем масштабу личности убийцы, заставляет переступить через труп старухи-процентщицы и её беременной малоумной сестры, а не тысячи тысяч собственных соотечественников ради увлажнения своего демона перевоплощения в зверя и скота.
        Разница только в количестве жертв, принесенных на алтарь победы себялюбия. Страсти, принявшие ложный вид идей, овладевают сердцем и умом героев сочинений Фёдора Достоевского, способны погубить их бессмертные души и довести до духовной смерти. И неважно, что это за идеи-страсти, будь то страсть наживы подростка, великовозрастного дитяти Аркадия Долгорукого или его папаши Андрея Версилова, одержимого демоном ходить по границе дозволенного или переступить через него, что больше свойственно Родион Раскольников, играть и проигрывать в пух и вера, что характерно, как для самого автора, так и для его бесфамильного героя Алексея Ивановича из "Игрока". Важно только то, что они доводят их до крушения собственной жизни. Что там у бездны на краю? Там не место человеку. Человеку следует быть вполне человеком, что невозможно без совести, отсутствие которой унижает человека делает его человечески ничтожным. Раскольников так это не понял, будучи ничтожным человеком. Чем ему это понять ?! Но он не стал и сверхчеловеком. Он только сожалению на каторге, что "промахнулся" со своим преступлением, без всякого раскаяния от содеянного. Правильнее было бы назвать Достоевскому этот роман, напротив, не Преступление и наказание", но "Преступление без наказания".
        Впрочем, как раз для Раскольникова Свидригайлов пророчески рассказал историю с вечностью в деревенской бане с пауком в углу. Именно такая вечность ждёт того, не способного быть не только сверхчеловеком, но и человеком в полном смысле слова.
        И тут следует заметить, что Достоевскому так и не удалось показать в образе героя, даже более значимых романов, как "Идиот", "Бесы" и "Братья Карамазовы", идею как таковое, которая в качестве духа находится по ту сторону добра и зла. Рай и ад находятся по сю сторону, бог находится в них, но они не находятся в боге.
        И в самом деле, что там, по ту сторону добра и зла, находится? По сю сторону лежит грань, линия разграничения (демаркации) между добром и злом. Это сторона морали. По ту сторону от неё линия морали сходится, складывается, схлопывается в точку, и добро смешивается со злом. Они становятся неразличимыми. Где такое бывает? Внизу, в натуре между зверями и скотами, гадами. Но в данном случае речь идёт не о моральном низости, а о моральной возвышенности, точнее, о том, что находится за моралью, над ней. Неужели там верх сходится с низом, как у Ницше и у героев Достоевского? Там, в частности, разумие сближается с безумием у блаженный, юродивых, чудаков и трудно уже отличить блаженного, юродивого от того, кто блажит, юродствует, уродует себя, как человека. Есть там человек? Нет, там нет места человеку. Но как же бог с его ещё и человеческим измерением? То, что позволено Юпитера, заказано для человека.
        И потом не является ли, как это было в представлении древних, бог в человеческом обличии, если не юродством, то его самоиронией? Но тогда такое божественное представление есть просто шутка, вернее, скверная шутка, комедия, точнее, трагикомедия, конечно, не для бога, а для человека, анекдот, скандал, насмешка над человеком. Нет, не может быть. Почему, не может то? Потому что это карикатура на бога. Это может быть так, только если бога нет на самом деле.
        Если бога нет, то все позволено, позволено то, что бессмертие души есть лишь иллюзия сознания. На идее бессмертия души держится все царство ценностей. Указанное же толкование того, что находится по ту сторону добра и зла, делает это место не бесценным, а обсценным, неприличным. Конечно, в том месте нет приличия, нет условности, ибо в них не нуждаются обитатели потустороннего, безусловного. Но что это за безусловное? Его трудно не спутать с натуральным. Однако оно другой природы, чем природное, точнее, оно уже не природное, а сущностное, сверхприродное, сверхъестественное, чудесное.
        Но тогда это самое место для тех, кто является у нас чудаком, блаженный. Не блажь ли это? Не безумие ли? Да, не мудрое мира, точно. Человек становится безумным, не тогда, когда у него не хватает, не достаёт ума, но, напротив, ума с избытком, который он не может вынести на своих хрупких плечах. Человека нет ниже его, но его нет и выше. Как восклицание герой Пушкина о том, что "нет правды на земле, но нет её и выше". Нет там правды человеческой, но есть истина бога. Она и есть он. Там все возможно, - бывшее может быть не бывшим, тем чего ещё не было, но уже есть. Это вечность.
        Это уже не добро и тем более не зло, а чудо, нечто более. Оно не во власти человека. Но есть ли там место человеку? Есть, если этот человек - бог. Это уже не человеческий, а божественный человек, что есть оксюморон. Такое может быть только в сознании, в его измененном состоянии, далёком от земной нормы. Пусть будет так.
        Под стать Родиону Раскольникову его женская версия в лице Сони Мармеладовой. Она так же, как и Раскольников, обижена на весь «белый свет». И в отместку своей мачехе-мучительнице (даже детям известен сказочный случай «жизни на ножах» мачехи с золушкой) она мстит мачехе, которая еще и при жизни ее отца-алкаша, в конце концов, околевшего от водки, угнетала ее, как живое воплощение соперницы – бывшей, покойной жены, - из злости приносит себя в жертву, - идет на панель, чтобы уязвить как можно больнее мачеху, теперь материально зависящую от нее. Так садизм, естественно, обращается в мазохизм, характерный для юродивых. Соня Мармеладова (о чем еще говорит ее приторно сладострастная фамилия, как не о том, что она представляет собой), такая же юродивая, как и Родион Раскольников.
        И до чего пошл сам Достоевский, принуждающий своих героев, - убийцу и проститутку, - склониться над Евангелием (на это указывал еще в своих гарвардских лекциях по русской литературе Вл. Набоков, как антипод Достоевского и всяческой «достоевщины», то есть, «литературного паясничанья»), мечтая о спасении их погубленных душ, в чем они сами, а не кто-то другой, виноваты.
        И, наконец, третья тема или идея в терминологии Федора Достоевского, иначе, образ денег. Этот образ уже набил оскомину у читателя и может вызвать у него лишь мучительную зевоту ввиду своей несносной скуки. Эту идею мы ставим на последнее место. Но для самого Достоевского она была важна по причине определения его в качестве заядлого, азартного, записного игрока. Во многом автобиографическом романе "Игрок" писатель её противопоставляет идее любви, вернее, адюльтера, как любовной интрижке, требующей денежного обеспечения. Оплатой любви (платной, продажной любви) и стал иллюзорный, фантасмагорический выигрыш а игре в рулетку.
        И поделом. Любовная страсть как грех любви нуждается в финансовом обеспечении. Именно о ней говорят люди то, что за все хорошее (в значении приятного) приходится дорого расплачиваться. Таковы все расточительные материальные страстишки-грехи.

        Идейный герой. Что за фрукт? Есть герой повествования. Это понятно. Но что такое идейный герой? Казалось бы, исходя из самого буквального звучания, это тот персонаж произведения, который имеет идею. Или она его имеет и задирает до смерти? Вот такое интересное положение. Собственно говоря, его имеет не идея, а автор, обращая, упаковывая своего героя в идею. Вот какой выходит кулек, некая складка, неровность на теле текста, о которую не может не зацепиться читательское внимание. В этом смысле идея героя есть та облатка, в которой скрыта плоть и кровь текста, коими нас, как читателей, собирается потчевать автор. Он приносит нам в жертву своих героев, которых творит, как своих детей, вроде Медеи, чтобы мы получили сомнительное удовольствие от их употребления. Мы их разжевываем, а они пищат у нас на зубах.
        Таким может быть вступление в мир Достоевского, соответствующим тем образам, о которых мы поведем речь. Это мир блаженных и представляющих блажь собственным видом, паясничающих героев. Сразу и не определишь, убивал ли в самом деле студент Раскольников из «Преступления и наказания» несчастную старуху под проценты и ее умственно неполноценную сестру или ему это только привиделось. Что говорить: старуху и взаправду «пришили». Но вы же, дорогие товарищи, не будите себя винить за то, что ее пришили и тем более понапрасну признавать себя преступниками. Но Раскольников признался в этом. Почему? Потому что совершил убийство в своем сознании. Это назвали «метафизическим преступлением». Эка невидаль! Преступление физически совершили. Но кто? Раскольников? Нам только ведомо из текста, что он действительно убил старуху и ее сестру в своем сознании. Но совершил ли он его вне своего сознания? Ответить на этот странный вопрос, исходя из самого текста, крайне затруднительно, ибо роман темен и смутен, как само сознание студента-путаника. По ходу романа он сам запутал, а вместе с собой и других героев, а также читателей, так что автору ничего не оставалось делать, как признать его виновным и понести наказание за преступление.
        И кто виноват во всем написанном? Идея метафизического преступления, то есть, идея о том, можно ли преступить то, что определено человеку в качестве границы и за что ни в коем случае нельзя заступать, ибо там открывается бездна, в которой может потеряться человек. Не все позволено человеку для его спасения. Кто спасет его? Известно, кто: сам бог, как тот, кто находится за границей дозволенного. «Что позволено Юпитеру (богу), то не позволено человеку (быку)». В образе (идее) героя Родиона Раскольникова изображена наша человеческая возможность переходить всякие границы того, что дозволяют другие люди. Кто переходит их, тот и владеет телами и душами людей. Такова суть этой идеи.
        Возьмем иную идею. Разумеется, не глупого подростка, Аркадия Долгорукова, другого паяца, - что ждать от подростка, как не тривиального желания в образе идеи быть богаче других? – а его умудренного жизнью за границей отца. И вот этот папаша, некто Андрей Версилов, додумывается до того, что называет русских еще большими европейцами, чем французов, немцев и англичан. Что за блажь? О чем она говорит? О том, что он давно живет за границей и для него она важней, чем родина, азиатчина. Он, западник, так и не понял, что таким образом можно быть европейцем только номинально, абстрактно, но никак не реально. Конечно, в своем сознании Европы, можно быть европейцем, даже идеальным европейцем, но никак не реальным.
        Так герои Достоевского путают реальность с идеей, а когда к ним приходит осознание различия между ними, так они разочаровываются в идее и объявляют ее иллюзией, обманом, ложью. Ну, что с ними делать, с этими разочарованными романтиками, влюбленными в идею? Естественно, понять и простить.

        Эволюция Я от Ницше до Достоевского и Толстого. Фридрих Ницше всю свою несчастную жизнь боролся с жизнью. Это недоразумение считать Ницше философом жизни. Его дух (Я Ницше) пытался преодолеть телесную, жизненную оболочку, из которой вырос. Дух боролся с плотью и причинял боль душе. Душа, как воплощение духа в теле, влюбилась жалкое, болезненное существование, что вызывало у Ницше чувство неудовольствия. Ему доставлял удовольствие избыток сил, а не их недостаток. И поэтому он понимал творчество, как игру естественных сил без морального усилия над собой.
        Но он ошибался, заблуждался, принимая сверхъестественное, собственное одному духа, за естественное для себя целиком. Чем могло закончится это бурение, спор духа с плотью? Только одним: трансцендентным освобождением духа от плоти, имманентной душе. В результате душа Ницше расстроилась, а Ницше сошёл с ума. Но, к счастью, дух его Я, освободился и ушёл туда, где ему самое место, - в вечность.
        Не то произошло с Фёдором Достоевским. Что же с ним случилось? Он начал с подражания Гоголю, из "Шинели" которого вышли его "Бедные люди" с Макаром Девушкиным в заглавной роли маленького героя (в девичестве, девственника). Испортился Достоевский на каторге, лишившись не только девственности (анала в пассиве), но и всех свобод и прав гражданского состояния, будучи в кандалах, и, вероятно, пережив испытание кровью в уголовной среде. Так у него сформировался личный опыт убийства, необходимый для сочинения криминального романа. В результате у него появился голос (орал). Он заорал и успокоил его роман. Но не явился ли орал в активе следствием не анала в пассиве, а фала в активе?
        Мир Достоевского - это театр, место действия страстей характерных героев. Это фигура масштаба Софокла или Шекспира. Это театр трагедии и комедии вместе или трагикомедии. В романах-трагедиях Достоевского добрые люди творят зло, запятыми злыми, дурными делами, что трагично. Напротив, в романах- комедия, Злые люди творят добро, что выглядит очень комично. Есть и такие романы, где одно соседствует с прямо ему противоположным, например, в "Бесах".
        Встречается в творениях Достоевского не только высокий жанр с низким, но из такого противоестественного смешения и, можно сказать, превращения выделяется жанр драмы, как бытовой, сентиментальной, то есть, буржуазной истории.
         На что наводит такое размышление? На вывоз о том, что идея есть ты сам, находящийся в мысли феномен, как явление того, что может быть только в мысли. Это идея, то есть, дух, находящий в человеке свое воплощение. Что это идея, идея чего, точнее, кого? Разумеется, идея Я. Если у Фридриха Ницше идея Я нашла себя в грамме языка, то у Федора Достоевского она осознала себя в образе речи персонажа, а у Льва Толстого в слове автора, точнее образа речи автора, распределенного по всему пространству художественного и публицистического текста. То, что для мыслителя является его личным размышлением, то для такого автора, как Лев Толстой становится публичной проповедь, свидетельствуя о том, что в России писатель больше, чем писатель. Нет, он не мыслитель, а идеолог для власти или в лучшем случае пророк для народа.

        Любовь. Зачем человеку нужна любовь? Затем, чтобы понять, что значит быть человечным. Человечность невозможна без любви, которой живёт и питается человек. Но плохо, когда он любит, а его не любят. Это обычное дело: любить, желать того, кто тебя не любит, но любит другого, другую, которую не любит тот, кого она любит. Правда, можно не любя, не желая другого, другой, тем не менее позволять любить ей себя. В результате и появляется бескорыстная, нежеланная любовь-жалость. Желаешь одну и жалеешь другую. Несчастная любовь. Но она необходима для самосознания, узнавания себя. Удовлетворив потребность в любви, ты узнаешь себя в качестве несчастного человека. Уж лучше не любить и быть, если не счастливы, то уж наверняка не несчастным. Но станешь ли ты в таком случае человеком?

        Идея героя в романах Федора Достоевского и заодно Льва Толстого. Одним из самых интересных вопросов, которыми не может не задаваться читатель произведений Федора Михайловича Достоевского является вопрос о том, как связаны между собой идеи, которыми живут герои его наиболее значительных, точнее говоря, осмысленных сочинений. Есть ли между ними хоть какая-то логика? Если есть, то какая именно логика?

        Допустим, что идея играет в романе Достоевского роль персонажа. Что тогда следует из такого предположения? Что она есть героический образ. Это образ чего? Разумеется, его характера.  Так изображенный автором персонаж становится героем. Свойственный ему характер есть идея, как место отсылки в мысли. Какая логика управляет идеей или образом героя? Логика характера, которая не может не быть конфликтной. Конфликт характеров героев можно объяснить действием противоречия, которое является источником развития сюжета, имеющего типичное триадическое строение: завязка или различие характеров, их столкновение в качестве кульминации действия и   развязка или выбор с исключением альтернативы. Это в лучшем случае диалога, что получается изобразить, представить в описании крайне редко. В противном случае выходит полилог. В последнем идеи в образе героев спорят друг с другом, представляя собой мнения героев. Являются ли они в таком виде частями одного целого - это большой вопрос. Может быть, они есть части разных целых, что чаще всего так и бывает у Достоевского, - взять, например, его "Бесов".
        Однако не только между героями нет гармонии. Ее нет и внутри каждого персонажа, который в себе раздвоен, для себя амбивалентен. И только идея героя, его характер таким или другим образом скрепляет его, но лишь для того, чтобы он, как социальный атом, противостоял общественной среде, представленной в виде суммы уже иных атомов.

        Если сравнивать героя романов Федора Достоевского с героем романов Льва Толстого, то нельзя не заметить, что за последним скрывается автор, который бросает тень своей личности на физиономию героя. В результате читатель имеем дело с самим автором, точнее, с его маской. Герой Толстого представляет самого Толстого, проступающего сквозь маску героя. Мысли толстовского героя есть явления не героической идеи, а самого автора, его отражения, вернее, кривое зеркало в котором отражаются мысли автора под косым взглядом читателя. С героем Толстого дело обстоит так: важно правильно смотреть на него, то есть, наблюдать за ним под тем оптическим углом, под которым будет просматриваться установка автора. Она и есть идея нарратива (повествования), как то, ради чего он изображает, описывает, использует героя. Герой более самодостаточная величина у Достоевского, нежели у Толстого. У последнего герой играет роль иллюстрации, картины того, чем, какой эмоцией автор хочет заразить читателя.
        Нельзя не заметить разницу в стилистических особенностях письма Достоевского и Толстого, что вызвано различием подходов этих писателей к образам или идеям своих героев. Если Достоевский от романа к роману остается в плену у идеи как парадигме собственного героя, то Толстой меняет свое отношение к нему, как если бы освобождается от него в своем о-суждении.
        Примером изменения такого отношения автора к героя, которое литературные критики назвали не вполне удачным словосочетанием "диалектика души", является более пристальное наблюдение автора за своими героями вплоть до отстраненного созерцания от "Войны и мира" к "Анне Карениной". Взгляд автора на героев произведения видится более циничным, нежели казался прежде, что говорит не в пользу художественного творения и вредит вкусу читателя. Он дурнеет от него; ибо вкушает уже не сладкую, а горькую пищу труда души.
        Прежде Толстой заискивал перед своими подопечными, баловал их, любимых. Теперь же он анал-изирует, судит героев. Он беспристрастно описывает, сливает их. На смену любованию, вылизыванию героев приходит их циничное, неприглядное разглядывание.
        Вероятно, есть два мира: мир материи и мир сознания. Толстой и Достоевский, как публичные мужчины, заглядывали из материального мира, к которому относится публика, культурное общество на правах имитатора, симулянта животной жизни, заигрывая с ней, в мир сознания, временами задерживались в нем. Но тут же они пытались перевести бытийный, экзистенциальный опыт сознания на язык привычной им повседневной светской (сословной, социальной), семейной (бытовой) или профессиональной (литературной, журналистской) жизни. Вследствие этого все, что было интересным в этом удивительном и опасном, страшном мире сознания укладывалось в знакомые, уже приемлемые, адаптированные обществом рамки, путы, оковы, навыки, привычки, обычаи, шаблоны, стереотипы, теряло свою резкость, остроту и становилось туманным, мутным, зыбким, неопределенным и даже запредельным, трансцендентным для имманентного, тривиального понимания, как самих авторов, так и, само собой, их читателей.
        Одним из самых важных вопросов является вопрос о том, существует ли мир сознания помимо мира материального? Ближайшим видом последнего для него служит человеческий мозг. Ну, как, скажите, может существовать сознание человека без его мозга, свойством или функцией которого оно является в представлении ученых? Или сознание проявляется как эпифеномен работы мозга человека?
        Скорее всего, сознание служит не только в качестве субъективного отражения, отображения объективной реальности вне себя, но и в виде того, что образуется только в сознании и накладывает свое творение на то, что человек видит или воспринимает вокруг себя. Тогда выходит, что сознание живет не только тем, что ему чуждо, - материальной действительностью, но и самим собой. Однако при этом полагает то, что оно творит тем, чего нет. Между тем, как на самом деле, как раз есть то, что оно творит. То же, что оно полагает независимо существующим от самого себя, есть для него только благодаря ему. Каким оно есть вне сознания никому и ничему не ведомо, включая и самой материи.
        Однако прежде всего для сознания важно оно само, ибо его бытие представлено самим сознанием в качестве осознанного бытия. Хотя бытие сознания как событие бытия не есть сознание. Или есть такой (предельный) момент бытия, который становится собственным осознанием? Или сознание достигает такого состояния, что есть уже не просто явление бытия, но его суть, сущность?
        Все же такого рода толкование противоречит обычному словоупотреблению терминов "сознание" ;и "бытие". Нам привычно иметь в виду не сознание, а сознающего в качестве его носителя быть сущим. В таком случае, как бытие, так и сознание являются его, субъекта, предикатами. То есть, не сознание предицируется бытием или, напротив, бытие - сознанием, а только субъект располагает ими. Человек есть как сознающий самого себя в качестве существующего, а не не-существующего.
        Но тем не менее герои идей Достоевского, несмотря на все свою сознательность, смотрятся достаточно неправдоподобно не в материальном, плотском виде, но как раз в идейном. Есть в них некоторая условность, натянутость, точнее, болезненная притянутость "за уши", бредовая, пороговая обостренность, обнаженность вплоть до циничной откровенности, прямо порнографии.
        Это говорит о душевном, ментальном и идейном нездоровье как самого автора, так и его героев. Здесь вполне уместно заметить, что талант господина Достоевского носит не столько жестокий, сколько злой характер. У автора не получается сделать живым образ своего героя, вот он и злится, уродует его, выводит не человека, а карикатуру на него.
        В чем же заключается проблема? В том, что сознание Достоевского теснят не люди, но демоны, пытающиеся принять облик людей. Они мучают его сознание, в своей бесовской суете не дают ему успокоиться на их отображении. Нельзя сказать, что герои автора есть порождения душевнобольного сознания автора. Нет, они не порождения его сознания, это его авторское сознание их порождение, вернее, его сознание, находясь на пороге бытия в с-мутной и таинственной зоне творения, полной неожиданных возможностей и неопределенностей, преломляется и представляет двоящиеся, амбивалентные образы, которые якобы находятся по ту сторону добра и зла. На самом деле эти образы нейтральны. Но их вибрация уловляется болезненно обостренным сознанием Достоевского и доводит его до "чесотки творчества", до нестерпимого желания их воплотить в наличном материале слова.
        Автор извлекает своих героев из не-бытия, облекает их в свою плоть и кровь, но и они влияют на него, заражая его своей неземной, порой иллюзорно небесной, но чаще инфернальной нежитью. Они имеют не духовное, а призрачное существование "по ту сторону" бытия и ничто, на их проницаемой, трансцендентальной границе.
        Дальше за границу Достоевский не заглядывает, - духа не хватает. Он, как и Ницше, застревает на границе между реальностью и ирреальностью, зачарованный возможностью быть и здесь, и там. Но это только видимость возможности быть, вызванная не силой, но слабостью разума, его пленением своеволием "могу", от которого он ни за что и как раз за ничто, не откажется.
        В этом слабоумии и сказывается их трагическая несостоятельность дотянуть до конца быть человеком. Они, Достоевский и Ницше, срываются и в своем бессилии быть вполне человеком, через которого только и возможно преображение в иное, более совершенное существо, сочиняют себе в утешение сказку про положительно прекрасного человека или сверхчеловека.
        Поэтому герои сочинений Достоевского похожи скорее не на людей, а на человеческие призраки в реальном мире или, как теперь сказали бы, "на инопланетян".
        Совсем другой мир героев мы встречаем в произведениях Льва Толстого. Здесь читатель, как тот петух из басни, может извлечь из навозной кучи бытовых персонажей, если, конечно, не устанет копаться в вонючем и грязном белье, бриллиант, - мал золотник, да дорог, - такого героя, как, например, Пьер Безухов. Да, конечно, он тонет в массе прочих ничтожных героев, к которым, на удивление, автор не равнодушен.
        Впрочем, и это, в конце концов, можно понять, - свое дерьмо ближе к телу. Но во всем нужна мера, которой трудно держаться, как Достоевский, так и Толстой. Если Достоевский злоупотребляет словами, которыми он затыкает дырки, паузы, предназначенные для мысли, то Толстой чрезмерен в бытовых, хозяйственных или милитаристских подробностях жизни своих персонажей. К тому же явно бросается в глаза непредубежденному читателю как утончается и ломается стиль его письма от "Войны и мира" к "Анне Карениной". В "Карениной" автор уже преодолел естественность плетениям слов и перешел к их искусственному хитросплетению. В этом он следовал поставленной перед собой еще в юношестве программе усовершенствования любезный читатель, к заветной цели наших авторов, - к тому, что скрывается за чертой смертной жизни. Не черт ли там поджидает их и нас? Не есть ли чертовщина как раз то, чего ни в коем разе нет? Есть ли что-нибудь по ту сторону добра и зла, если под добром понимать бытие, а под злом - ничто, под добродетелью - творение, а под злодеянием - разрушение? Что это? Неужели ничто? Никак нет. Это и есть уже само бытие, а не сущее, могущее быть, возникать и не быть, у-ничтожаться. Бытие есть и позволяет быть ничто в качестве отсутствия самого себя. Так и истина как феномен, то есть явление и самой себя и того, что есть для нее иное, другое вплоть до противоположного, служит пробным камнем, критерием, мерилом истины и лжи. Вот что находится, так сказать, "по ту сторону добра и зла".

        О сколько нам открытий чудных... Слова нашего поэта как нельзя кстати. И что же нам готовят чудные открытия? Во-первых, дух просвещения, которым мы дышим, наполняясь светом знания.
        Во-вторых, нам открывает истину опыт, испытание как плод ошибок трудных. Трудно там, где есть работа, труд, который не бывает без ошибок. Извлекая из опыта ошибок урок истории, мы научаемся их не совершать, не повторять, но создается новые ошибки р проблемы.
        Потом открытие таит чудо гения, как явление парадокса. Гений есть живой пример парадокса. Он есть сочетание несочетаемого, например, логической строгости и поэтической вольности.
        И, наконец, случай, счастливый случай, который как будто нарочно случается.

        Философия и философ. Настоящий философ занимается не любовью к мудрости. Это верно только в переносном смысле. Тогда чем? Мудрость есть способность знать чудом. Философия же есть способность знать мыслью. Только мыслью можно знать из любви к чуду. Это чудо и есть мысль в качестве явления идеи.  Она становится доступна пониманию в качестве уже знания в понятии, как приложении к идее в виде цели.

        Утопия. В настоящее время человечество подошло к краю пропасти. У него нет будущего. В распоряжении только настоящее. Что делать? Естественно, меньше потреблять материальных ценностей и сделать сам труд потребностью. Не важно какой это труд. Главное, чтобы он был полезным для того, чтобы человек становился человеком. Необходимыми условием труда как потребности является ликвидация частной собственности в пользу коллективной и обеспечение всех работающих той мерой пищи, которая необходима для того, чтобы люди продолжали работать. Можно допустить только личную собственность в качестве одноразовой.
        Одновременно всех людей, которые не работают, необходимо определить в изолятор, например, в виде глубокого котлована, с целью, чтобы они определились там работать ли им дальше или нет. Если не работать, то значит умереть.
        Если не работать, то значит умереть по известной формуле: "кто не работает, тот не ест". Не ест, следовательно, не есть. Есть только необходимое для простой жизни.
        Главное в обществе будущего - работа и работа как духовный труд, то есть, не материальный и бесплатный. Материальный труд есть бесплатное приложение к духовному труду.
        Результатом существенной переориентации трудящихся с потребления продукта труда на сам труд станет настоящее превращение, точнее, преображение человека из потребителя в производителя, творца, сочинителя, так как его потребление будет творческим, производительным.
        В итоге человек на шаг приблизится к своему предназначению быть духовным, а не материальным, животным существом. Такое духовное преображение приведет к еще более полному, совершенному познанию и пониманию как самого себя, так и других творцов, включая в их число самого абсолютного творца в виде бога.
        Таким утопическим, будущим проектом, идеальным желанием видится нам теория синергии бога и человека.

        Слово и мысль. Значение и смысл.  Слово имеет собственное или предметное значение. Собственным значением слова является его значимость, что оно значит для самого словесника, то есть, того, кто с ним обращается к собеседнику, или значит для собеседника. Это прагматическое значение слова или манифестация, его выразительность, образ слова.
        Но есть и другое значение слово. Это значение, которое отличает его от другого слова или, напротив, связывает с ним. Таково синтаксическое значение слова или его соозначение. Это уже не значимость, а то, что слово означает, или сигнификат, формальная знаковость.
        И, наконец, есть ещё предметное значение слова, тот предмет, который обозначается словом. Это его денотат.
        Многие говорят ещё о смысле слова. Но смысл имеет отношение к мысли, а не к слову. Просто мысль выражается словом. И мысль в слове становится смыслом. Смысл в отношении к предмету, когда говорящий думает о нем, касается уже не явления предмета в слове в качестве денотата, а не его сущности. Смысл работает с сутью предмета. В самом языке смысл вяжет слова, является логосом, которым они понимаются. В этом качестве он является концептом, специфическим понятием. В ставшем виде он устанавливается в качестве общего понятия слова.
        Есть ещё всеобщее понятие слова. Это философский смысл слова. Он конкретизируется уже как идея. В замысле идея ещё носит абстрактный характер для мыслящего. Но в пути к себе как цели она конкретизируется, истолковывается посредством понятия и уже в нем понимается в качестве идеи, ещё не как таковой, как существа мысли, духа, но как мысли в существе, каковым является мыслящий человек.

        Вера и мысль. Вера - производная от верить. Верить - это что веры, сама вера - это о чем она. Верить есть действие веры, её метод (как). Вера есть то, в кого она, в кого верят. Верить - быть верным.  Верить - это кому доверять, довериться, открыться. Верующие открываются откровению. Откровение двузначно, двусмысленно или амбивалентно: оно есть послание верующим в качестве сообщения с тем, в кого верят, обратный ответ и одновременно послание на веру, руководство к действию веры - к подвигу веры, к верности, к доказательству через веру. Верность и есть верно, доказательность на деле, воистину.
        В этом смысле веры мысль есть смысл веры как руководства к действию. Сама вера имеет словесный характер. Она выражается как послание, как откровение, как слово бога. Это слова бога есть прежде всего его имя, славословие в его адрес. Так истолковывая веру, можно понять её тайный смысл, скрытый от простодушных, идиотов. Бог использует самих людей, чтобы говорить с ними.
        О чем это говорит? О том, что разговаривая с богом, молясь, верующие общаются сами с собой. Они имеют в виду не самого невидимого и неслышимого бога, а его мнимое, призрачное представление, воображаемое ими самими. Молясь, они служат богу, производя те действия с ним, о которых говорят в молитвах, признаются, высказываться в них, как в сказках, и тем самым свою душу облегчают. Переживая сказочный, магический катарсис они верой утешаются и примиряются со своим смертным уделом в этом мире, ожидая исполнение своего желания жить вечной жизнью, быть бессмертными после смерти. Удивительная логика - жить после, а не до смерти. Это логика веры, но отнюдь не мысли, ибо для мысли - это бессмыслица, нонсенс.
        Но верующие идут на хитрость, чтобы доказать, что они такие умные и правые. Что за хитрость? Объявить, что смерть есть лишь превращение, обращение человека в ангела. Якобы, верующие умирают, как люди, но воскресают, как уже ангелы. И это происходит все по писанию: "смеётся тело душевное, восстает тело духовное". Уже не люди, но духи живут и живут вечно, без смерти, то есть, без будущего превращения.
        Тогда как быть с падшими ангелами. Это те ангелы, которые захотели снова быть воплощенными, людьми. Бог не может их убить, ведь он создал их бессмертными. Но он может из изолировать от себя, отправив во "тьму внешнюю".

        "Вихри враждебные веют над нами...".  "В час роковой мы вступили с врагами". Кто наш враг? Враг рода человеческого. Кто мы? Последние люди. Нас осталось мало и между нами расстояния, разброд и шатания "от Понятия к Пилату", вокруг антихриста. Наш век - это век антихриста, точнее, мы живём в век антихриста, который последовательно пришёл на смену веку сатаны или Аримана, веку власти тьмы и революционного хаоса, меона. За меоном маячил призрачный, утопический рай коммунистов. Век сатаны следовал за веком тьмы власти дьявола, бесов или архонтов, служителями которых были маги и гностики, так называемые "махатмы".
        Что символизирует век антихриста? Расчеловечивание, дегуманизацию человека в виде выпуска серии цифровых людей, технических работников, генерации роботов, являющихся контейнером для "падших ангелов" или бесов, которые давным-давно уже мутят сознание людей, в качестве его паразитов. Они фигурируют в форме так называемого "общественного сознания". Теперь именно в форме самой бесчеловечной форме технического, информационного сознания.
        В принципе, человек был создан не богом, а теми самыми архонтами, бесами, как искусственное существо. Бог создал не человека, а ангела из себя. Но один из ангелов, решил повторить деяние бога и дошёл в своём творении, в мире до человека. Есть мир бога. Это сверхъестественным мир. Он создан богом из первоматерии, из возможности. Это прототип, парадигма мира, который был создан уже из необходимости, как того, что дано. Что дано, то естественно. Что возможно, то свыше естества в том смысле достаточно для совершенства, без чего можно обойтись.
        Бог творил мир уже не из возможного, но из того, что дал себе, дал же он мир ангелов или идей. Вот с помощью идей он и сотворил материальный мир, использовав в качестве материала помимо духов и то, что невозможно, из того, чего нет, из ничто. В результате творения некоторые ангелы или духи смешались с ничто и стали падшими ангелами. Они решили исправить дело бога - творение, чтобы, став на место бога, очиститься от ничто. Но тем самым ещё больше "перепачкались" им, стали причастными ничто уже не в качестве тех, кем творился мир и человек, но и кто натворил, пытаясь исправиться. Они испортили человека, созданного лишь как данность, придумав, точнее, сочинив, для него искусственное задание быть, как боги.
        Сами ангелы не думают, а живут тем, что люди зовут мыслями. Это то, что для людей чувства, сама жизнь. У падших ангелов к жизни примешивается смерть, как изнанка жизни. То, что для человека есть смерть, для ангела, который "пал", есть невозможность уже быть ангелом, самим собой, Я. Сама возможность есть для них реальность. Для человека же такой реальностью является необходимость. Что необходимо, то и реально. Так человек думает только тогда, когда нельзя не думать. Почему? Дума отнимает у него слишком много времени и сил. Он не создан для того, чтобы думать. Тем более теперь, в век антихриста. Они и прежде не баловать себя думали и тем паче мыслями.
        Прежде мыслило меньшинство, а теперь не то, что мыслят, но и думают, единицы, как исключение, которое подтверждает правило безмыслия.
        Ныне люди, готовые быть цифровыми контейнерами, информируют друг друга. Ушло то время, когда они порой от случая к случаю, точнее, от безвыходного положения, думали. В настоящее время необходимо перерабатывать, конвертировать слова в числа. Число (или цифра) стало знаком, которым люди или т, что осталось после них, в общем, абстрактно, формально обмениваются, коммуницируют друг с другом. Что же случилось с людьми? Ничего особенного, они просто разучились быть человеком во множественном числе. Общество перестало быть человечным. Оно было таким благодаря отдельно взятым людям, которые самим себе, а не лицемерной морали и фальшивым словам, были обязаны тем, что сподобились быть подобными богу, конечно не в том, чтобы мыслить, - мыслит не бог, но только человек, а жить идейно, идеями. Здесь не следует путать жизнь идеями, жить как духи, боги, с использованием тени идей в своих корыстных, подлых целях, что зовётся идеологией. Идейных, а не идеологически испорченных, осталось меньше малого. Есть ли они еще? Вот в чем вопрос.
        В чем заключается причина? В том, что мысли в живом виде оказываются не доступными паразитам сознания. Они доступны только богу, да и то не в собственном виде явлений идей, но самих идей, которыми бог действует, живёт.
        В век господства антихриста, который представляет собой легион бесов или паразитов сознания, питающимися информацией. Мыслящие люди оказываются единственными существами, способными противостоять его информационному (цифровому) господству. Чтобы нейтрализовать мыслящих людей и, главное, лишить всех прочих возможности, если не мыслить, то думать, и полностью пользоваться людьми как своими носителями или контейнерами более эффективно уже не мифо-поэтическим, религиозным, но техническим образом, "падших ангелы" или архонты и затеяли все то, что учёные олухи преподносят в качестве процесса капитализации интеллектуального потенциала человечества для извлечения сверхприбылей.

        Явление индивидуума и феномен личности. Явлением личности служит единичное, а ее сутью, сущностью мыслится всеобщее. Представление всеобщего единичным дает нам личность. Тогда всеобщее становится особым, приватным, личным.
        Если единичное, индивидуальное есть в себе, -  оно притягивает к себе другое, вызывает у него интерес своим отличием, - то личность есть для себя, ибо она уже содержит в себе всеобщее. Индивидуальное явлено вовне. Оно не дает себе труда раскрыться для себя, бросаясь сразу в глаза. Для него всеобщее есть не внутри, а напоказ во вне.
        Ты есть индивидуум, если находишься во всеобщем в качестве части. Поэтому в нем целое замещает часть. Вовне целое есть лишь часть себя.
        Напротив, ты есть личность, если в тебе находится всеобщее, составляя твой мир. Поэтому в личности часть замещает целое, становится им. Внутри себя, лично для части появляется возможность быть целым, монадой, отражающей не вовне, а в себя целое, особой частью которого она и является. Личность тоже есть часть целого, но особая, имеющая его в себе для себя. Если она имеет целое и для другого, то она становится публичной личностью.
        Во всяком случае любая личность есть в тоже время индивидуальность, но не только. Не так обстоит дело с индивидуальностью. Не любая индивидуальность есть личность. Поэтому индивидуальность дана, тогда как личность задана. Индивидуальностью являются, личностью становятся, и становятся не все, но только те, кто способен быть универсальным в себе и для себя.
        Личность может открыться другим, чтобы не заразить их собой, а показать пример другим, как следует быть самим собой, а может ограничиться собой, ибо она и так есть уже целый мир для себя, как для другого. В этом и заключается ее уже не явленный, а феноменальный, необычный характер быть не другим, не подражателем, в том числе и самого себя, а самим собой, неповторимым и неподражаемым.

        Переоценка ума в обучении. Сразу скажу, речь пойдет об обучении думать, чем организованным образом люди занимались только в высшей школе. Занимаются ли они этим и ныне не могу сказать вполне определенно, но я продолжаю заниматься со своими студентами. Что делают другие учителя мысли в университете, которых было принято называть доцентами от философии, не знаю, да, признаюсь вам, мыслящий читатель, и не хочу знать. Вот такими мы стали после точно, как Аристотель сам стал учителем. Его пример оказался заразительным. И ы самом деле, "Учитель или коллега мне друг, но истина дружнее".
        Вот только как быть с учениками. Они мне не друзья, но могут быть вроде друзей, если будут учиться у самой истины. Я, как учитель, для них есть истина, но не в последней инстанции. В каком смысле учитель мысли есть истина в первой, начальной инстанции? В том смысле, в котором ученики знакомятся с мыслью на примере учителя. Оный дает им образ или форму и путь (метод) того, как следует мыслить.
        Но для того, чтобы научиться мыслить, следует уже уметь думать, быть задумчивым. Современная жизнь этому не учит, она отучает от дум в погоне за продуктом потребления, который угрожает ежеминутным обновлением. Так что не остается и одной минуты на размышление. Тем более, что ныне люди переходят об буквы к цифре как знаку функции потребления.
        Между тем буква, слово ближе мысли для выражения. Но мысль есть элемент не порядка потребления, а, напротив, произведения, творения. Да, мысль используют, точнее, ее словесный дубликат, дубль, но не в мышлении, а в обращении знаков, то есть, в игре слов. И кто ими играет? Ну, разумеется, не мыслители, а идеологи, хитрецы, софисты. У нас их зовут "интеллигентами" или на западный манер "интеллектуалами". Теперь мы, мыслящие, имеем дело с технической или ремесленной, мастеровой интеллигенцией.

        Учитель. Учитель - это человек, который учит. Кого учит? Учеников. Чему учит? Грамоте. Этому можно научить, правда, если учит настоящий учитель. Кто такой? Образованный, то есть, культурный человек. Такой может научить грамоте. Но научит ли он быть образованным. Нет, конечно. Уже для этого надо быть не только образованным человеком, но и разумным человеком лично, персональным образом, образом Я, как средством защиты собственного Я.
        Таким образом, учитель, просто учитель помогает ученику усвоить грамоту, обрести сознание, а настоящий или духовный учитель образует ученика, делает из него человека, имеющего самосознание. Человек, у которого есть сознание самого себя, способен других людей сделать грамотными. Но он еще не способен сделать их образованными. На такое способен уже не пробужденный от животной спячки человек, а человек, вразумленный, - причем лично, а не публично, на общих основаниях.
        Уже разумный человек имеет то, чем можно развивать собственное Я, его образ или понятие. Но понятие не есть еще сама идея Я. Разумный человек - это ученый человек, ученый учитель. Но ему далеко до мыслящего человека. Быть мыслящим дано, точнее, иметь возможность, только человеку. Мыслящий ближе всего находится к идее, как духу. Дух мудр, мыслящий - это любящий мудрость, желающий быть мудрым. Но для этого одного желания мало. Требуется еще бытие мудрости, дух. У мыслящего духа в реальности мало. Это почему? Потому что он живет не в духе, а в материи. И поэтому бывает мудр только в себе, в сознании, но никак не для себя, в бытии. И тем более для других, в обществе.
        Выходит, в любом из указанных случаев человеку, как ученику, то есть, существу, занятому обучением, познанием требуется помощь того, кто стоит на одну или больше, чем одну ступеньку выше на лестнице, ведущей, направленной в небо.
        Поэтому, может быть, сам того не сознавая или не желая, Достоевский ставит сомнительный вопрос о границах не столько зла, сколько добра. Есть ли мера в добре? Должно ли оно быть умеренным, разумным, или безмерным, безумным? Хорошо ли быть безрассудным в добре. Сообразно ли отсутствие меры в добре, его беспредел для человека? Не разрушает ли человека не только зло, но и добро? Не желает ли добро из человека юродивого, безумного, готового самого себя принести   себя в качестве жертвенного барана на заклание на алтарь бога? Имеет ли смысл человеческая жертва ради бога? Неужели так: "да ради бога"? Да, и ради другого человека оправдана ли твоя жертва?

        Роды философа. Меня до сих пор мучает вопрос: почему философ является исчезающей натурой на сцене истории и уже не найдешь в современном культурном интерьере? Понятное дело, что философ мыслитель. Но почему среди "разумных существ", коими считают людей, их так мало, что не встретишь?
        Встречаются философские ученые, но очень редко. Кто такой философский ученый? Это тот, кто сам не мыслит, но мыслит, как философ, беря с него пример только тогда, когда занят разработкой философа, исследованием мыслей мыслителя.
        Чаще встречается научный философ. Это тот философский работник, который находит в философии науку, относится к ней, как к науке.
        Но в большинстве случаев мы имеем дело не с научными философами, но с "учеными философами". Ученый философ - это тот, кто не сам научился, как научный философ, но его научили, нет, не быть, а казаться философом. Поэтому они, как преподаватели, доценты и профессора учат других, студентов, магистрантов, аспирантов, соискателей, тому, как это делать обычным, привычным образом. Они играют роль софистов или интеллигентов. Это философисты.
        К слову сказать, настоящий учитель философии, коим является мыслитель, скорее не учит думать, а просто, только мыслит "на глазах" учеников. Только так можно научить человека, если не мыслить, то, по крайней мере, думать.
        Есть еще разновидность не столько философского работника, сколько околофилософского деятеля. Это философ от литературы, то есть, тот, кто не медитирует, но сочиняет философию, пишет ее. Его можно назвать философским писателем.
        Философский писатель занят философской литературой. Трудно найти философского писателя, вроде Серена Киркегора или Льва Толстого. Чаще попадается писатель с философской тенденцией, с интенцией мысли. Таков, например, Федор Достоевский. Он прямо купается в философской мысли, но не прямо, как Лев Толстой, мыслящий от своего имени в качестве автора текста, а отстраненным способом (методом, путем) в образе героя по сюжету.
        В результате мысли в тексте Достоевского появляются вместе с героями, а сами по себе, как у Толстого. Возможно поэтому многие герои Толстого, за редким исключением, вроде Пьера Безухова или Константина Левина и, возможно, Дмитрия Нехлюдова, так безнадежно пусты в интеллектуальном плане, а если и думают, то прагматическим образом, как Андрей Болконский. Чем тогда они интересны? Ну, конечно, сантиментами. Как правило, они чутки, внимательны и наблюдательны. Одни из них ощущают, а другие чувствуют. Толстой думает за них. Его герои же заражают читателей чувствами. В таком виде они представляются, являются им.
        Как же быть уже не с писателями, поэтами и прочими деятелями культуры, а с учеными не философами. Вот говорят, что некоторые из них вроде бы мыслители, как, например, Исаак Ньютон или Михайло Ломоносов, или тот же Эйнштейн. Все может быть. И у так называемых "гениев" есть мысли. Правда, какие, - это другой вопрос.
        Тут важно понять, что Ньютон, когда предупреждал физика: "Бойся метафизики", не себя, гения, имел ввиду, а физика обыкновенного, который, имея собственную глупость; а не мысль в виду, мог увлечься чужой мыслью и предпочесть ее своим вычислениям. То же касается всех прочих ученых. В своих научных исследованиях ученый редко находится в философическом (медитативном) состоянии. Оно сможет помешать, отвлечь от обычного решения задачек (квестов). Вот когда требуется уже не стандартное решение, тогда философия, размышление может пригодиться. Но, как правило, за него берутся только гении от науки; создающие, творящие новые парадигмы, как образцы решений, вводящие новые, более разумные правила исследования.

        Тайна. Тайна есть то, чего нельзя узнать. Нельзя не только в значении запрета, но и невозможно. Тайна закрыта. Как же открыть тайну, узнать ее?
        Конечно, можно узнать ее в значении тайны, что вот это конкретно тайна, отличить ее от того, что знают. Например, возьмем простое. Оно тоже может быть тайной. Допустим мы знаем одного человека. Ждем от него того, что он неоднократно демонстрировал. Однако он поступил иначе, противным образом. Будучи обманщиком, не обманул нас. Мы начинаем гадать. Он поступил против своего правила, привычки обманывать. Это для нас загадка, которая требует отгадки, истолкования. Можно подумать, что лгун сказал правду случайно.
        Либо предположим, что он сказал правду не случайно, чтобы втереться к нам в доверие. Значит, здесь есть скрытый умысел. Если это так, то загадка уже тянет на тайну.
        Но если врун повторил правду. То как нам быть с ним? Довериться ему? Нет, напротив, самим затаиться. Мы полагаем, что он изменил свою позицию на прямо ему противоположную неспроста.
        Однако, если он достаточно хитер до осторожности, до предположения, что не он один является хитрым, то поймет, что мы тоже втянулись в игру.
        Зададимся вопросом есть ли в игре тайна? Нет. Есть мошенничество, но никакой тайны.
        Следовательно, это не наш случай. Мы ошиблись с тайной. Тайна не может быть средством в нечестной игре, где правда используется ы качестве уловки. Здесь мы имеем дело с самозванством, с подделкой под тайной. Уловка методична, есть средство, путь, а не сама цель. Да, как цель, - зачем обманщик говорит правду, - в этом случае таинственна. Но ее легко разоблачить, открыть.
        Тайну далеко не просто открыть, даже, я сказал бы, невозможно. Она запредельна. Тайна есть не предел возможного понимания, а нечто, находящееся за пределом понимания. Таинственное вызвано его трансцендентностью для нас. Это вещь в себе. Можно только встать на предел, на порог понимания, но никак не оказаться за ним. Почему? Потому что там нет понимания, в принципе. Только в таком случае мы имеем дело с тайной.
        Тайна начинается с неопределенности и заканчивается полной определенностью в качестве непознаваемого. В этом качестве она только и имеет смысл. Иначе бессмысленно нечто называть тайной. Тайна - это та задача, которая не имеет не просто одного решения, но никакого, кроме отрицательного. Поэтому тайна имеет не научный, физический характер, но философский, метафизический. Это в лучшем случае. Она полезна в качестве хлыста, которым философ сечет себя, чтобы просечь, понять не хлыст, а того, кого он сечет. В это смысле метафизик уподобляется унтер-офицерской вдове, которая ввиду не имения, потери мужа, сама высекла себя.
        В худшем случае мы имеем дело с религиозной тайной, которая заслуживает только того, чтобы мы верили в нее.
        В философском смысле тайна просто необходима в качестве средства самопознания. Она бросает отсвет непознаваемого на познаваемом, если этим познаваемым становится сам познающий. То есть, тайна в философском употреблении начинает носить не трансцендентный, мистический, а трансцендентальный, идейный характер. Она выступает в качестве предела самопознания. Это означает то, что не все в самом познающем познаваемо. Поэтому тайна есть как линия разделения, разграничения (демаркации) познаваемого и непознаваемого, так и их концептуальной (осмысленной) связи в мысли по идее.
        В худшем случае мы имеем дело с религиозной тайной, которая заслуживает только того, чтобы мы верили в нее.

        Что значит "верить"? Верить - значит полагаться на что-то или кого-то без знания и размышления, что это так, а не этак. На каком основании? На основании внушения словом. В чем проявляется магическая власть языка, над душой или психикой человека. Или на основе собственного опыта через многократное повторение того же самого тем же самым образом. Этот способ или метод и есть метод веры, доверия.
        Истина. В чем заключается истина? В том, что достойно веры, в достоверности? Когда так утвердительно говорят, то полагают то, что можно принять на веру лишь неоспоримое, неопровержимое, что прошло проверку соответствия правилу или закону, или что доказано рассудком. В таком случае мы имеем дело с опытной или рассудочной истиной, то есть, с истиной, ограниченной опытом и рассудком.
        Это не сама истина, а ее представление в сознании человека.
        Сама же по себе истина есть то, что есть. Это естина или истина существования, включая существование истины. Такого рода определение истины есть определение единства или тождества истины по сущности как соответствия и по существованию как данности.  Дано согласие на то, что есть. Признание соглашения и есть утверждение человека в истине.