Проблемы метода в романе Братья Карамазовы

Роман Достоевского «Братья Карамазовы», по богатству палитры описываемых эмоций и психо-эмоциональных состояний героев, является непревзойденным шедевром мировой художественной литературы. Глубокие и живые черты человеческой, и особенно, русской, совести, выходят на поверхность перед читателем при описании событий, происходящих в маленьком провинциальном городишке.

Множество отдельных эпизодов и душевных движений героев изображены в романе виртуозно точно и правдиво. Характеры и души Ракитина, Зосимы, Ивана Федоровича, Алеши, Коли Красоткина, Хохлаковой и других персонажей, выведены и предъявлены нам с потрясающей детальностью и реалистичностью. Великий Инквизитор и Фетюкович являют нам вершины русских философских идей, что делает роман сильнейшим и с идейно-философской точки зрения. Однако вместе с тем, в основной линии произведения, связанной с убийством Федора Павловича Карамазова, существуют, на мой взгляд, серьезные недостатки, из-за которых многие читатели не могут в полной мере насладиться детективной составляющей романа.

Констатируем факт: некоторые, даже весьма вдумчивые, читатели, после прочтения текста не уверены в ответе на вопрос – кто же на самом деле убил Федора Павловича Карамазова? Этот вопрос многим не дает покоя, и на эту тему существуют сотни статей, исследований, и умопомрачительных версий.

Почему же так? Как нам относиться к такому положению дел? Ведь мы доподлинно знаем, ЧТО в отношении личности убийцы ХОТЕЛ донести до нас Достоевский: он написал об этом в письме читательнице Е.Н. Лебедевой. Вот письмо Достоевского:

«Петербург. Ноября 8/79.
Милостивая государыня,
Старика Карамазова убил слуга Смердяков. Все подробности будут выяснены в дальнейшем ходе романа. Иван Федорович участвовал в убийстве лишь косвенно и отдаленно, единственно тем, что удержался (с намерением) образумить Смердякова во время разговора с ним перед своим отбытием в Москву и высказать ему ясно и категорически свое отвращение к замышляемому им злодеянию (что видел и предчувствовал Иван Федорович ясно) и таким образом как бы позволил Смердякову совершить это злодейство. Позволение же Смердякову было необходимо, впоследствии опять-таки объяснится, почему. Дмитрий Федорович в убийстве отца совсем невинен.
Когда Дмитрий Карамазов соскочил с забора и начал платком вытирать кровь с головы раненого им старика слуги, то этим самым и словами: "Попался старик" и проч. как бы сказал уже читателю, что он не отцеубийца. Если б он убил отца и 10 минут спустя Григория, то не стал бы слезать с забора к поверженному слуге, кроме разве того, чтоб убедиться: уничтожен ли им важный для него свидетель злодеяния. Но он, кроме того, как бы сострадает над ним, говорит: попался старик и проч. Если б отца убил, то не стоял бы над трупом слуги с жалкими словами. Не один только сюжет романа важен для читателя, но и некоторое знание души человеческой (психологии), чего каждый автор вправе ждать от читателя.
Во всяком случае мне лестно Ваше участие к моему произведению.
Примите уверение в искреннейшем моем уважении.
Ваш покорный слуга Ф. Достоевский.»

Это то, ЧТО Достоевский ХОТЕЛ донести до нас. Он, несомненно, желал, чтобы мы, читатели, однозначно пришли к таким же выводам после прочтения романа. Для достижения своей цели он описывал мысли и чувства героев, их слова и поступки. Великое множество всего этого он вылил на нас, но донес ли свое намерение до нас?

Увы, не столь убедительно, как хотелось бы, а для многих читателей вопрос о личности убийцы так и остался открытым.

В этой статье я постараюсь объяснить, почему так, и в чем я нахожу проблемы метода Достоевского, приведшие к такому положению дел с читательским восприятием и пониманием.

Я хочу выдвинуть следующее утверждение: Никакие описания событий, поступков, выражаемых эмоций и высказываний героев в романе «Братья Карамазовы», не могут безошибочно и неопровержимо указать читателю на личность убийцы. Поступки и слова героев настолько психологически разнообразны, глубоки и противоречивы, что интерпретировать их можно самым различным образом.

И лишь только несколько описаний МЫСЛЕЙ И ВНУТРЕННЕГО ДУШЕВНОГО СОСТОЯНИЯ героев – виртуозных и точных, надо признать, описаний – не оставляют никаких сомнений в личности убийцы. Таких описаний всего два-три, их наберется лишь на несколько строчек в необъятном тексте о восьмиста страницах! Лично я не упустил эти описания, они легли мне на душу, и я без сомнения (хотя и испытав когнитивный диссонанс по мере чтения) понял, что убийца – Смердяков. Но вовсе не мудрено для читателя эти несколько описаний пропустить, и тогда, увы – уверенности ни в чем нет.

Иными словами, если бы книга была написана в стиле обычных детективов, где автор не берет на себя смелость залезать в души героев и рассказывать нам об их мыслях и внутреннем состоянии, а лишь описывает их слова, поступки, и внешние выражения чувств, видимые со стороны, то Достоевский не смог бы передать нам свой посыл, и вопрос о личности убийцы не был бы однозначно разрешен для читателя. По моему мнению, это очень серьезный изъян романа «Братья Карамазовы». Ведь детективная история тем и хороша, что будь она сколь угодно сложной и запутанной, в конце концов в ней раскрывается непротиворечивая цепочка событий и действий, изобличающая преступника. В «Братьях Карамазовых» непротиворечивость цепочки доказывается не самими событиями, а единичными описаниями внутреннего состояния героев.

                1. Ключевые Цитаты

Вот эти несколько описаний, которые я в дальнейшем буду именовать ключевыми цитатами:

Невиновность Дмитрия Федоровича: ключевая цитата из главы «Хождение души по мытарствам. Мытарство первое»:

          «Митя отнял от лица руки и рассмеялся. Взгляд его был бодр, он весь как
          бы изменился в одно мгновение. Изменился и весь тон его: это сидел уже
          опять равный всем этим людям человек, всем этим прежним знакомым его,
          вот точно так, как если бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не
          случилось, где-нибудь в светском обществе.»

Обратите внимание: здесь писатель переходит границы видимого и сообщает нам нечто такое, что не обязательно должны были заключить из тона и взгляда Мити окружающие: «он весь как бы изменился в одно мгновение ... это сидел уже опять равный всем этим людям человек». Вы можете со мной спорить, и указать, что речь идет лишь о тоне и взгляде (следовательно, о внешнем, видимом выражении эмоций), но я считаю, что здесь Достоевский сообщает нам ИСТИННОЕ ВНУТРЕННЕЕ ДУШЕВНОЕ СОСТОЯНИЕ Мити. Мы чувствуем, что нам говорят правду о Мите, и мы не можем ее игнорировать или как-то по-своему интерпретировать. Размышляя по мере дальнейшего чтения, что могло быть притворством в словах и поведении Мити, а что не могло, мы упираемся в вышеприведенную цитату и понимаем, что да, Митя – не убийца.

А вот все другие эмоции и слова Мити, наблюдаемые со стороны, хотя и очень красноречиво свидетельствуют о его невиновности, но увы – могут все-таки быть интерпретированы читателем как притворство, в свете той невероятной психической акцентуации Мити, о которой я напишу в дальнейшем. Здесь Достоевский становится жертвой своей собственной идеи и метода – богатейшей и противоречивой психики героя.

Достоевский желает, чтобы мы поверили в невиновность Мити на основании искренних, казалось бы, восклицаний и реакций Мити на допросе в Мокром, а также на основании того, что сказано в письме читательнице Лебедевой: «Если б он убил отца и 10 минут спустя Григория, то не стал бы слезать с забора к поверженному слуге, кроме разве того, чтоб убедиться: уничтожен ли им важный для него свидетель злодеяния. Но он, кроме того, как бы сострадает над ним, говорит: попался старик и проч. Если б отца убил, то не стоял бы над трупом слуги с жалкими словами. Не один только сюжет романа важен для читателя, но и некоторое знание души человеческой (психологии), чего каждый автор вправе ждать от читателя.»

Ну что же, господин Достоевский, надо признать, вы очень адекватны в своих желаниях. Я, казалось бы, согласен. Да, я отлично почувствовал невиновность Мити из описания удара пестиком Григория, и из описания реакций и манеры поведения Мити на допросе. Вы прекрасный писатель, и не зря в редакции журнала «Москва» так ответили исследователю данной темы А.С. Разумову: «Понимаете, если убил не Смердяков, а Дмитрий Карамазов, то о Достоевском вообще нельзя говорить как о писателе». Именно, что Достоевский, изображая выражение чувств Дмитрия Федоровича, прекрасно показывает нам, что тот не убивал своего отца. Убедительность пера Достоевского, казалось бы, фантастична.

Однако впоследствии, при истории с ладонкой и тремя тысячами, когда все объективные факты становятся против Мити, и мы все больше убеждаемся в его уникальной психологической сложности, к нам закрадывается мысль, что увы – для иного человека вышеописанное поведение было бы физиономическим свидетельством невиновности, но именно Митя – вполне мог вести себя так, будучи как раз виновным. Более подробно я расскажу об этой мысли во второй части этой статьи, названной «Когнитивный Диссонанс».

Лично для меня только вышеприведенная цитата со словами «он весь как бы изменился в одно мгновение ... это сидел уже опять равный всем этим людям человек», стала беспрекословным и неоспоримым доказательством невиновности Мити.

Виновность Смердякова: ключевая цитата из главы «Третье, и последнее, свидание со Смердяковым»:

          «Тут уж Смердяков сам удивленно посмотрел на него: вероятно, его,
          наконец, поразил своею искренностью испуг Ивана ...
          Смердяков, как и давеча, совсем не пугаясь, всё пытливо следил за ним.
          Всё еще он никак не мог победить своей недоверчивости, всё еще казалось
          ему, что Иван «всё знает», а только так представляется, чтоб «ему же в
          глаза на него одного свалить»».

Здесь Достоевский также переходит границы видимого, и сообщает нам то, что НА САМОМ ДЕЛЕ было на душе у Смердякова: «Всё еще он никак не мог победить своей недоверчивости, всё еще казалось ему, что Иван «всё знает»».

И это уже стопроцентно, здесь не может быть двух мнений – Смердяков не оговаривает себя, не разыгрывает никаких спектаклей. Он – убийца!

А вот, к примеру, стоящая там же рядом фраза Смердякова: «Да неужто ж вы вправду ничего не знали? – пролепетал он недоверчиво, криво усмехаясь ему в глаза», может быть интерпретирована читателем как искусное притворство – это лишь внешнее выражение эмоций, могущих быть показными. То же самое относится ко многим другим фразам Смердякова, которые, казалось бы, свидетельствуют о его искренности в рассказе о том, что он – убийца. Читатель не может полностью доверять этому рассказу, особенно в свете поразительной расчетливости Смердякова, его феноменальной, устрашающей способности продумывания ситуаций и последствий. Иван Федорович детально расспрашивает Смердякова об убийстве, и Смердяков виртуозно убеждает его и рассеивает все его сомнения, к тому же демонстрируя якобы украденные деньги. Но нас, читателей, один только этот рассказ Смердякова не может полностью убедить, хотя, повторюсь, искусство Достоевского в этом рассказе – велико и правдоподобно. Мы, читатели, в отличие от Ивана Федоровича, понимаем, что Смердякову присущ не только расчетливый ум, но и глубокий психологизм, и у него есть еще какие причины оговаривать себя. С другой стороны, и для убийства Федора Павловича у него существует немало разнообразных психологических мотивов, таких как: «тварь я дрожащая или тоже право имею убить отца, как и братья; докажу этим братьям, что я равный им», и т.д., и т.п.. Нас, читателей, не проведешь складно сложенным объяснением Смердякова о том, как он убивал и деньги крал. И только ключевая цитата об ИСТИННЫХ ЧУВСТВАХ Смердякова упрямо склоняет весы наших сомнений в пользу однозначного решения: Смердяков не врет в своем рассказе, он и есть убийца!

Итак, по моему глубокому убеждению, ничто кроме приведенных выше ключевых цитат – никакие слова, эмоции, монологи-диалоги-разговоры, никакие поступки – не могут однозначно указать нам на личность убийцы. И даже блестящая речь защитника Фетюковича в конце суда, не может ни в чем окончательно убедить нас – ведь, по выражению Фетюковича, «психология – палка о двух концах» (я возьму на себя смелость поправить Фетюковича, и скажу, что психология скорее – куст о ста концах), и из нее можно вывести все что угодно. Речь Фетюковича заставляет нас трепетать и благоговеть перед невероятным талантом Достоевского, перед глубиной продумывания им романа, но все-таки она не рассеивает все сомнения окончательно. Присяжные, как и мы, слушают речь Фетюковича, и вообще знают почти все, что знаем мы, читатели. Почти все, но не все!!! – они не знают  КЛЮЧЕВЫХ ЦИТАТ! И именно незнание того, что Достоевский поверил нам в этих цитатах, приводит к тому, что присяжные не могут определить настоящего убийцу!

Итак, я утверждаю, что причина того, что многие читатели не получили твердого и окончательного убеждения о личности убийцы – это лишь то, что они не обратили должного внимания, не прочувствовали приведенные выше ключевые цитаты. И мой укор Достоевскому состоит в том, что, по моему мнению – вполне простительно для читателя упустить эти несколько цитат, ввиду перегруженности романа эмоциями, деталями и обстоятельствами. В дальнейшем я покажу, что и сам пропустил и не обратил внимания на некоторые вещи, и это усилило мое когнитивное расстройство по мере чтения.

                2. Когнитивный Диссонанс

Теперь я хочу перейти к описанию процесса возникновения когнитивного диссонанса у читателя, в той или иной мере неизбежного.

В самом начале поисков денег (напомню, что Дмитрий Федорович искал денег, чтобы увезти Грушеньку, именно об этих средствах идет речь в следующей цитате), Достоевский дает нам туманные намеки на то, что впоследствии самый умный на свете читатель сможет распознать как ладонку с полутора тысячами:

Цитата из главы «Кузьма Самсонов»:
«Итак, где же взять средства, где взять эти роковые деньги? Иначе всё пропадет и ничего не состоится, «и единственно потому, что не хватило денег, о позор!» Забегаю вперед: то-то и есть, что он, может быть, и знал, где достать эти деньги, знал, может быть, где и лежат они. Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом всё объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне – иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», – решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.»

Разумеется, намек невероятно расплывчатый и туманный.

Далее, цитата из главы «Золотые прииски»:
«Митя плюнул и быстрыми шагами вышел из комнаты, из дому, на улицу, в темноту! Он шел как помешанный, ударяя себя по груди, по тому самому месту груди, по которому ударял себя два дня тому назад пред Алешей, когда виделся с ним в последний раз вечером, в темноте, на дороге. Что означало это битье себя по груди по этому месту и на что он тем хотел указать, – это была пока еще тайна, которую не знал никто в мире, которую он не открыл тогда даже Алеше, но в тайне этой заключался для него более чем позор, заключались гибель и самоубийство, он так уж решил, если не достанет тех трех тысяч, чтоб уплатить Катерине Ивановне и тем снять с своей груди, "с того места груди" позор, который он носил на ней, и который так давил его совесть. Все это вполне объяснится читателю впоследствии, но теперь, после того, как исчезла последняя надежда его, этот, столь сильный физически человек, только что прошел несколько шагов от дому Хохлаковой, вдруг залился слезами как малый ребенок.»

И опять, таинственный и неопределенный намек на какое-то место на груди. И опять какая-то тайна, которую впоследствии автор обещает объяснить.

Скажу честно: оба этих намека прошли абсолютно мимо меня. Я не запомнил их, ибо ничего определенного они не говорили. Да и как запомнить их среди множества событий и обстоятельств, среди потока гипертрофированных душевных движений всех героев, их невероятной экзальтации, патетики и словесной выразительности? За этими нагромождениями событий и «извержений души», прежде всего, Дмитрия Федоровича, читателю очень тяжело запомнить эти два туманных намека, которые потом помогли бы ему направить восприятие сюжета и ход мыслей именно по тому руслу, по которому Достоевский хотел его направить.

Как нам, читателям, понять такого рода намеки, если даже сам Алеша ничего не понял, когда Митя бил себя перед ним в грудь и говорил, что «у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди» – цитата из более поздней главы «Счастье улыбается Мите», описывающей суд. Чуть далее в той же главе читаем: «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, – продолжал Алеша». Так ведь правильно, дорогой Алеша, и мы, читатели, подумали именно то же самое и сразу забыли об этом, точно также, как и ты!

Не знаю, рассчитывал ли Достоевский, что читатель запомнит и потом расшифрует эти два намека, но если да, то он просчитался в этом. Нельзя в таком нагромождении деталей рассчитывать, что два неясных, малозначащих эпизода не потеряются в уме читателя, и что у него хватит ума из этих таинственных описаний выудить образ ладонки.

Трудности в восприятии текста начинаются во время описания допроса, со словами Дмитрия Федоровича о ладонке с полутора тысячами. Я считаю, что эта ладонка – сюжетная катастрофа. До появления признания об этих полутора тысячах, все в целом шло гладко и непротиворечиво, и у меня было ясное чувство невиновности Мити, созданное блестящим писательским описанием удара пестиком Григория, и манеры поведения Мити на допросе; не было никаких сомнений, что Митя, во первых, не убивал отца, и, во вторых, ни капельки не врет следствию.

Итак, до слов о ладонке мы, читатели, воспринимаем текст именно так, как желал Достоевский; пока что все прекрасно. Может быть, мы не обратили внимания на туманные намеки, но они нам пока не нужны, и без них все ясно.

И вдруг, как гром среди ясного неба – полторы тысячи в ладонке! И идея о том, что в прошлый раз в Мокром он прокутил лишь половину от трех тысяч. И это – вопреки всему, что мы читали раньше! Вопреки множеству и множеству соображений:

1. Почему все многочисленные свидетельства о деньгах указывают на то, что в прошлый раз в Мокром было потрачено не полторы тысячи, а ближе к трем, и что и в этот раз Дмитрий Федорович держал в руках пачку из более чем полутора тысяч? Вот цитата из главы «Внезапное решение»:
«Петр Ильич потом на позднейшие вопросы интересовавшихся лиц: сколько было денег? – заявлял, что тогда сосчитать на глаз трудно было, может быть, две тысячи, может быть, три, но пачка была большая, «плотненькая».»

2. Почему, если ладонка и полторы тысячи существовали, Дмитрий Федорович не взял из этих денег десять рублей на проезд до Мокрого, а вместо этого заложил Петру Ильичу пистолеты? Аналогично, почему на поездку к Лягавому нельзя было взять несколько рублей из этих полутора тысяч, а вместо этого пришлось продавать часы? Вот цитата из главы «Лягавый»:
«Итак, надо было «скакать», а денег на лошадей все-таки не было ни копейки, то есть были два двугривенных, и это всё, – всё, что оставалось от стольких лет прежнего благосостояния! Но у него лежали дома старые серебряные часы, давно уже переставшие ходить. Он схватил их и снес к еврею-часовщику, помещавшемуся в своей лавчонке на базаре. Тот дал за них шесть рублей. «И того не ожидал!» – вскричал восхищенный Митя (он всё продолжал быть в восхищении), схватил свои шесть рублей и побежал домой. Дома он дополнил сумму, взяв взаймы три рубля от хозяев, которые дали ему с удовольствием, несмотря на то, что отдавали последние свои деньги, до того любили его. Митя в восторженном состоянии своем открыл им тут же, что решается судьба его, и рассказал им, ужасно спеша разумеется, почти весь свой «план», который только что представил Самсонову, затем решение Самсонова, будущие надежды свои и проч., и проч. Хозяева и допрежь сего были посвящены во многие его тайны, потому-то и смотрели на него как на своего человека, совсем не гордого барина. Совокупив таким образом девять рублей, Митя послал за почтовыми лошадьми до Воловьей станции. Но, таким образом, запомнился и обозначился факт, что «накануне некоторого события, в полдень, у Мити не было ни копейки и что он, чтобы достать денег, продал часы и занял три рубля у хозяев, и всё при свидетелях». Отмечаю этот факт заранее, потом разъяснится, для чего так делаю.»

3. Почему ни слова, ни единого словечка в мыслях и душевных движениях Дмитрия Федоровича, не было в тексте об этих полутора тысячах? Ведь герой много о чем думал. Ни разу Достоевский не описывает его какую-нибудь мысль об этих полутора тысячах, и это при том, что множество других мыслей он описывает во всех подробностях. Разве для писателя честно и правильно лишь частично описывать читателю мысли героя, скрывая при этом некоторые другие мысли? «Нет, не честно, и если бы были такие мысли у героя, то Достоевский описал бы их нам – а значит, не было мыслей таких у героя, и соответственно, и полутора тысяч этих тоже не было» – так начинает думать читатель.

Вот тут бы и вспомнить читателю про эти два намека, описанных выше! Они ох как нужны читателю в тот момент, когда следствие подвергает сомнению существование ладонки! Они нужны как воздух, чтобы верить Достоевскому, верить своему чувству, что Дмитрий Федорович не убивал и не врет про ладонку. Но нет этих намеков в голове! Они забылись, утонули в нагромождении событий, и других, более ясных мыслей и переживаний героев. Судя по множеству недоуменных реакций читателей, не я один упустил эти намеки.

Без этих намеков читатель обречен на слишком сильные сомнения относительно невиновности и правдивости рассказа Дмитрия Федоровича, ведь все вышеприведенные «Почему» никак не объясняются. В голову к читателю теперь закрадывается страшная мысль – значит, Дмитрий Федорович все-таки врет следствию! Значит, он просто прекрасно притворяется и все описания искренних реакций Дмитрия Федоровича – всего лишь описания виртуозного притворства! «Да не может быть!» – кричит читатель, борясь с этой мыслью. Здесь у читателя возникает когнитивный диссонанс. «Как же так?» – с ужасом думает читатель. Желал ли Достоевский этого когнитивного диссонанса у читателя? Ни в коем случае! Никакой автор не желает такого своему  читателю. Это – душевная пытка.

Несомненно, Достоевский специально хотел внести неясность в историю с полутора тысячами и в вопрос об убийце, но желал постепенно, по ходу романа, рассеять все эти неясности. Он желал показать, что следствию – лишь бы осудить человека, а у человека этого – глубокий психологизм, у него «искания и метания», у него тонкая душевная организация. Но увы, Достоевский переборщил. Он не просто озадачил читателя, не просто ввел в недоумение, как нередко случается в детективах – он заставил читателя не верить даже в то, во что сам хотел, чтобы читатель верил. Достоевский не выдержал той пропорции признаков виновности Мити и описаний, свидетельствующих о его невиновности, при которой следствие осудило бы его, но читатель не так жестоко сомневался бы в нем.

В конце концов писатель все-таки рассеет (для внимательного читателя) неясность с личностью убийцы, но до этого еще далеко, и читателю придется пребывать в раздосадованном расположении духа и когнитивном диссонансе до третьего визита Ивана Федоровича к Смердякову, где выяснится личность убийцы.

Что же касается несчастной ладонки, то, если читатель, как и я, упустил два туманных намека, то ему придется ждать описания суда, где будет вновь упомянуто о биении в грудь – здесь читатель наконец поверит (а очень хочется поверить), что ДА, ладонка действительно БЫЛА. Настроение читателя улучшается, но вопросы все равно остаются и никоим образом в романе не решаются – дабы засудили все-таки несчастного Митю. (Хотя, господин Достоевский, его засудили бы и без ладонки, а мы по ходу чтения верили бы своим глазам и не думали, что черное это белое).

Ведь даже если ладонка и существовала и содержала полторы тысячи, то приведенные выше «Почему» (из пунктов 1 и 2), никак не объясняются. Все поведение Дмитрия Федоровича с ладонкой – крайне неестественно, ненатурально, и чтобы оправдать его, нужно предположить какую-то слишком особенную акцентуацию достоинства и чести в его душе – на настоящие низости он, видите-ли, способен, а вот на более мелкие низости – ни-ни, никогда! Прокутить вверенные ему деньги в Мокром с Грушенькой – это пожалуйста, а вот взять десятку из ладонки на проезд – это ни в коем случае, ведь он же не карманник! – и тому подобные парадоксальные психологические соображения. Ах, какие мы гордые, при этом подлые, при этом гордые и так без конца! Именно об этом говорит прокурор в более поздней главе «Речь прокурора. Характеристика»: «Легенда же об ладонке – это такое противоречие с действительностью, какого более и представить нельзя».

                3. Заключение.

Ну что же, несомненно, перетончил, пересложнил, пересолил Достоевский – именно это и привело к таким противоречивым соображениям в душе читателя, вызывающим когнитивный диссонанс. И только при условии, что читатель не пропустил (или перечитал и нашел) приведенные в первой части этой статьи ключевые цитаты, доказывающие вину Смердякова, и невиновность Мити – только тогда читатель (поверив еще и в ладонку) сможет преодолеть все трудности, объяснить все «Почему» экстравагантной психологической организацией Мити, а все свидетельства о трех тысячах – стечением обстоятельств и случайностью (как и подразумевал Достоевский).

И тогда красивейший замысел писателя все-таки воплощается! Мы убеждаемся в вине Смердякова, и видим, что если интеллигент лишь философствует в своем атеизме и неприятии Бога (Иван Федорович), то для простого народа такой атеизм может стать руководством к действию, и смерд (Смердяков), если Бога нет, будет думать, что «все позволено», и натворит бед. Достоевский показывает нам ужасающие последствия отхода от Бога. И он тысячу раз прав. И вся история России после Достоевского доказывает нам его правоту.