За Чертой

~ Птенец со сломанным крылом ~

Впервые оказавшись за Чертой, он почувствовал себя ослеплённым — той свободой и лёгкостью, которые ему открылись. Кровавый диск, напоминающий солнце, обжёг ему руку, но даже эта незнакомая боль была приятной.
«Просто закрой глаза, — сказали ему. — Закрой глаза и не думай ни о чём. Позволь ей овладеть тобой, проникнуть в сознание, захватить душу. Она сама тебя найдёт, если позовёшь. Если она поймёт, что нужна тебе».
Невесомость, прозрачность, условность всего, что его окружало: бескрайнее поле серебряной травы вокруг, жаркий ветер, отбросивший волосы ему на лицо. Он заправил их за уши. Чёрный балахон — и больше ничего, никакой привычной одежды, сковывающей, делающей похожим на других. Делающей его не собой.
Его рваная душа, сотканная из ненадёжно пришитых друг к другу лоскутиков. Раз — хромота с детства и навек. Вечная увечность. Два — безответное, бесплотное чувство, давно слившееся с ним воедино. Самая необходимая часть тела. Три — стихи Георгия Иванова, телесная холодность, полная неустроенность бытия.
Дочь маминой подруги, которую он не любил, но которая жалела его. Бедный птенец со сломанным крылом, выпавший из гнезда, никому не нужный. Её жалость в сочетании с интимной близостью была для него непонятна, странна, нелепа. Близость — любопытна, но далека, как что-то, что порываешься, но обычно забываешь сделать.
— У тебя красивые волосы, — говорила она.
— Знаю. — С этим он никогда не спорил. Это было почти единственное, что он любил в себе — нежный шёлк вьющихся волос, которые струились по плечам рыжеватыми волнами. Символ инаковости, равнодушия ко всему сущему, чего-то потустороннего, потому что он никогда не чувствовал себя в полной мере принадлежащим этому миру.
— Куда ты смотришь? — как-то спросила она во время проявления этой своей жалости.
Он смотрел в сторону, думая о чём-то другом. Может быть, опять заметил странные очертания в рисунке на шторах. Может быть, тщетно пытался вспомнить упорхнувшую из головы строфу из текста о Петербурге. Может быть, просто отключился. Держать концентрацию дольше пары минут ему было тяжело. Он чувствовал себя механической куклой, творением старика Коппелиуса, выполняющим скупой алгоритм действий. Ему захотелось сказать ей об этом и вместе посмеяться. Потом он вспомнил, что она не знает, кто такой Коппелиус. И окончательно сочтёт его... очень странным.
Она не называла его по имени. Для неё, как и для других, он был просто — Хромой, хотя называть его так в лицо казалось ей слишком грубым. Он сам привык к этому. За увечьем не видят души, как за рваной обложкой — содержания. Он был обречён.
Потом он полюбил — другую. Нежную, сломанную. Он увидел в ней такую же незалатанную измученную душу. Высокий рост, короткая стрижка, печально-упрямый профиль. Он был для неё скорбным ангелом в чёрных одеждах, с огрубевшим от муки сердцем. Но этого он не знал — и ему казалось, что она всегда смотрит мимо него. Он мечтал обнять её и поцеловать в лоб. Когда он думал об этом перед сном, это помогало ему заснуть.
Там он был Хромой. Здесь, за Чертой, он стал свободным и лёгким никем. Серебряная трава ласкала его босые ступни. Он бежал, пока не задохнулся, а потом рухнул в траву и заплакал. Черта сделала ему лучший подарок. И пусть он снова вернётся туда, где небо серое, бег невозможен, а она смотрит как будто с презрением, этого у него никто не отнимет.

10.03.2025

~ Невидимое стекло ~

Хромой лежал в траве и слушал, как шумит ветер. Полчаса, час, два часа в день Черта разрешала ему побыть кем-то другим. Тем, кто умер у него внутри, когда ему было шесть — при падении с горки. Кем-то, кто любил своё тело — лёгкое, тонкое, сильное. Иногда Черта впускала его на несколько часов, но, вернувшись, он обнаруживал, что прошло несколько минут.
Он не слышал, как она подошла и легла рядом. Не она, конечно, мираж, морок, который создала Черта — то ли помочь, то ли поиздеваться. Сашенька. Гаврош. Совсем другая, близкая и знакомая, какой она просто не могла быть на самом деле.
— Давно ждёшь? — спросила она.
Чаще Саша хранила молчание.
— Я не жду, — он улыбнулся. — Просто лежу и смотрю в это странное небо, слишком яркое, чтобы быть настоящим.
— Хочешь, я расскажу тебе сказку?
— Сказку? — Он посмотрел на неё удивлённо.
— Про человека, который был ангелом.
Она лежала близко, и Хромой чувствовал её дыхание у себя на щеке. По телу побежали мурашки.
«Прекрасный, но холодный, как мраморное изваяние, чуждый всему и от всего отдалившийся. Когда он появлялся среди людей, все взоры были прикованы к нему. Он был прекраснее всех принцев, говорил на всех языках, забытых и несуществующих, а солнечные блики, запутавшиеся в его длинных волосах, казались россыпью драгоценных камней».
Хромой слушал. Её голос вёл за собой — и ему невозможно было не подчиниться...
Раз. Он вспомнил, как пахло в больничной палате. Вспомнил жёсткую койку, запах фруктов, которые приносила мать, шуршание книжных страниц. Как он впервые попытался встать, опираясь рукой на медсестру, пропахшую лекарствами, нафталином, чужой смертью. Как впервые понял, что больше никогда не будет ходить свободно, как прежде.
Два. Гогот одноклассников. Крик учителей. Радость, что волосы наконец отросли настолько, что их можно заправить за уши. Одноклассница, которая ему нравилась, а потом он услышал случайно, что летом в деревне она топила котят — и его передёрнуло от боли и отвращения.
Три. Мокрые странные поцелуи, больше похожие на поедание мидий. Понимание, что одиночество — такое же свойство, как цвет волос, рост, высота голоса. Невидимое отделяющее стекло.
«Когда-то он стремился помогать людям. Исцелять душевные раны, дарить утешение и покой. Но потом он узнал их. Узнал цену добру и цену ненависти. Замкнутый круг страдания. Равнодушие, мелочность, зависть. Душа его очерствела, а прекрасные глаза как будто подёрнулись льдом. Боги подрезали ему крылья — и он потерял способность летать. Люди, восхищаясь его красотой, не смели приблизиться к нему, чувствуя исходящий от него холод. И никто не знал, как он несчастен и одинок. Как тот младший принц, на рубашку которому не хватило крапивы, и вместо руки у него навсегда осталось лебединое крыло...»
— Так красиво, — сказал Хромой. — И так печально...
Саша отвернулась, и он придвинулся к ней, почти коснувшись носом её плеча.
— Любая красота печальна, — ответила она. — Потому что быстротечна и хрупка. Скульптуру можно разбить, картинку разрезать, а человек... Самые красивые черты рано или поздно становятся уродством.
Конечно, это была не она, это не могла быть она. Или всё-таки?..
«Скажите же червям, когда начнут, целуя...» — вспомнил он и обнял её одной рукой, другую подложив под голову.
И они лежали так столько, сколько им было позволено.

13.03.2025

~ Иномирная тень ~

Мать называла его умственно отсталым. Он поздно начал говорить, не любил шумные игры — и часто забивался в укромное место, чтобы почитать или придумать собственную историю. Разговорам с людьми он предпочитал разыгрывать сценки наедине с собой. Книги дома были только старые, перешедшие в наследство; мать считала, что это пустая трата денег. Он был невысокий, бледный, очень худой; с подачи соседки по парте его прозвали Щеглом.
Наверное, мать ушла из-за них с братом. Они оба были для неё сплошным расстройством и разочарованием. Отец стал пить, денег не хватало. Единственным, кто как-то любил Щегла, был дедушка, но даже он не хотел слушать его истории, отнекиваясь каждый раз со словами, что он уже слишком стар и не понимает современную молодёжь.
С Хромым Щегол, можно сказать, познакомился в продуктовом. Они учились в одной школе, но никогда не общались, а к тому времени Хромой уже выпустился. Странный парень: ангельски красивый, вечно одетый в чёрное, с чёрной подводкой и нигилистически презрительным выражением лица. Пронизанный чем-то очень знакомым и горьким, словно между ним и остальными пролегла невидимая черта.
— Привет, — сказал Щегол.
— Мы знакомы?
— Я помню тебя по школе.
Хромой задумчиво выбирал сыр, как будто от этого выбора зависела вся его дальнейшая жизнь. А потом внимательно посмотрел на Щегла:
— Хреново выглядишь. У тебя всё нормально?
Щеглу захотелось выложить ему всё. Про мать, которая звонит два раза в год и иногда отправляет деньги — для успокоения совести. Про отца, который прекращает работать, когда уходит в запой, но зато ему становится плевать на сыновей — и можно вздохнуть свободнее. Про одноклассницу, стремительно поджимающую губки при взгляде на его секонд-хендовскую одежду. Ничего хорошего не было в этой жизни, кроме историй и красивых фантазий, которые роились у него в голове — и не были нужны никому, кроме него самого.
— Мне некуда бежать, — сказал он Хромому, — и нечего делать, кроме как запрятать подальше свою душу, чтобы до неё никто не добрался.
— Ты прав, — ответил Хромой. — Правда, мы ограничены только собственным сознанием, а могли бы быть всесильны. Твои истории — это дар. В конце концов, ты можешь выбрать, что есть настоящее: они или реальность. Надо лишь уметь терпеть неудобства.
Щеглу неожиданно показалось, что Хромой сильно старше, чем должен быть.
— Ты где-то рядом живёшь?
— Да, напротив. Слушай... — Хромой остановился, всё-таки бросив сыр в тележку. — Хочешь, покажу тебе кое-что?
Для Щегла Черта была другой — не бескрайним полем, а ветхой заброшенной комнатой, полной книг.
Страницы шелестели у него под пальцами — всё остальное теряло значение. Он читал про любовь — и переставал замечать, насколько мало любви существует в реальности. Читал о дружбе — и ему казалось, что он тоже становится её частью. Жаль было возвращаться каждый раз, расставаться с богатством, которое ему открывалось — книги, которые никогда не были написаны, брошенные на стадии замысла, исчезнувшие или забытые. И всё это было для него, придавало смысл его существованию, делало возможным перенести очередной звонок, скандал, ругательства, полупустой ужин и насмешливо-оценивающие взгляды...
Да, Хромой был странным парнем, иномирной тенью, существом, не имеющим возраста, влюблённым в такую же — и раздирающим себе душу до крови от неразделённой, как ему казалось, любви, отпечатавшейся в каждой клетке его тела... И именно ему удалось то, что не смог бы никто другой в жизни Щегла: просто по-человечески разглядеть его.

14.03.2025

~ Цветные мелки ~

Мелки Щегол обнаружил однажды рядом со стопкой книг. Стандартный набор, шесть цветов; коробка новенькая, будто только что из магазина. Зачем Черта ему их подбросила?
Он огляделся. Стены у комнаты были тёмные, немного облезшие. Такие, на которых удобно писать, подумал он.
В детстве мелки покупают всем — рисовать «классики» на асфальте. Щегол рисовал непонятные фигурки, то монстров, то ангелов (однокрылых или одноруких, мать всегда приходила от этого в ужас) — одним словом, каких-то существ-не-отсюда. Дети подходили, тыкали пальцем, задавали вопросы, но он обычно не отвечал им. Внутри у него был огромный мир, который невозможно объяснить в двух словах, особенно тем, кто не слишком желает слушать.
Он взял зелёный мелок, подошёл к стене и написал: «Я в двадцать лет был мальчиком больным и строгим стариком одновременно». И поставил рядом дату.
Ему захотелось спросить Хромого, какую надпись оставил бы тот, но тогда пришлось бы рассказать обо всём остальном: о старом запылившемся столе, затхлом воздухе и книгах. Нет, это следовало оставить себе. Хотя бы на время.
Щегол улыбнулся, глядя, как зелёные строчки будто уплывают в сторону, освобождая место для следующих. Конечно, это дурная идея, увлекаться такими стихами. Интересно, пришло в голову Щеглу, их автор тоже бывал за Чертой? Или здесь и остался?
Щегол знал Сашу, которую любил Хромой. Маленькую, с глазами грустного оленёнка при взгляде на Хромого (тот никогда не замечал это мимолётное выражение её глаз). Готовую, кажется, на что угодно в адрес того, кто причинит ему вред. Холодная и язвительная. Может быть, она и позволит себя приручить, если ты какой-нибудь эльфийский принц — или, на крайний случай, миловидный паж. Только по сути своей она солнечный зайчик, которого невозможно удержать в руках. Иллюзия кратковременна, а потом — понимание, что в мир её снов и странствий никто и никогда не будет допущен до конца. Остаётся только радоваться, что тебя вообще пригласили.
«Я дарил тебе розы, розы были из кошмарных снов». Вот какая строчка идеально подходила Хромому. Щегол взял розовый мелок, чтобы записать её, и усмехнулся. Он живо представил себе, как Хромой протягивает Саши три чёрных розы, перетянутых чёрной ленточкой. Зато от сердца. Пожалуй, это она оценит, если ей вообще нравятся цветы. (На худой конец, жёлтые; красные — верх банальности.)
Странные должны любить странных, это правильно и естественно, причём их странности желательно ещё должны совпадать. Нормальные понимают только себя.
Щегол присел на корточки. Одинокий маленький паук полз по полу, суетливо перебирая лапками. Щегол подставил раскрытую ладонь — и он доверчиво заполз на неё.
— Как тебя зовут? — спросил Щегол. Паук молчал. Он любил тишину и не был заинтересован в диалоге. — Ладно, не говори, если не хочешь. Обещай только не бросать меня и быть здесь, когда я приду в следующий раз. А я буду звать тебя... Кактусом. Просто потому, что, кажется, так пауков никто не зовёт.
Паук не реагировал, считая это ниже своего достоинства, но и не уходил, чувствуя что-то похожее на жалость и сочувствие к странному существу, держащему его на своей ладони.

18.03.2025

~ Кошка-Которая-Гуляла-Сама-По-Себе ~

Хромого на самом деле звали Олег, но мало кто это помнил и знал. Она знала. Это имя выходило из неё, произнесённое глухо и едва слышно, минуя сжатый между зубами уголок подушки. Сладость и боль — и единственная слабость, которая была ей свойственна. Тени от ночника, безумно выплясывающие на потолке; она почти никогда его не выключала. Шоколадные крошки на одеяле.
С тех пор как утонула мать, а сестра... погибла, никто не делал Саше-Гаврош замечания. Никто не гнобил её за короткие волосы, матерок и пацанские худи, за презрение к косметике и к мальчишкам (потому что любят патлатых размалёванных дур). Боль от потери была естественной её частью; настолько естественной, что иногда она почти ничего не ощущала.
Мать забрала с собой их нормальную жизнь. Отца, весёлого и любящего, в первую очередь. Оставив какую-то жалкую тень. И этого Саша простить не могла. Конечно, она скучала по матери. Конечно, она любила её. Конечно, она заходила к ней в комнату, трогала кончиками пальцев её блузки и рассматривала заколки. А потом думала, как бы мать называла её сейчас.
Лежать с Димкой-Кащеем, странным, неуклюжим, ещё эти волосы, закрывающие лицо (вымыл голову — и на том спасибо), было... своеобразно. Забавно, неказисто, но даже приятно. Ему стоило сделать каре, чтобы открыть наконец миру свои большие красивые глаза, и привести в порядок одежду. Пожалуй, она долго бы с ним продержалась, если бы в мозгу не маячил кто-то другой. А Кащей обиделся вусмерть, когда она бросила его после нескольких ночёвок — и полюбил собирать про неё всякие гадости.
Первые разы всегда одинаковые. Ещё один пункт в списке: «Что я успел сделать, пока болтался на этой грешной земле». Впервые лёг спать в пять утра, впервые прогулял урок, впервые позвал кого-то погреться в свою нору — всё это вещи одного порядка. Которые, по сути, ничего в тебе не меняют, разве что, попробовав, понимаешь, что рамки часто ставишь себе сам. Иногда очень старательно.
Все слова «ряда икс», все эти немыслимые понятия (отдаваться, владеть, взасос и другие) казались ей большей нелепицей, чем если бы она услышала, что кто-то встаёт в семь утра, чтобы застать определённый оттенок неба, а потом ложится спать снова (в этом хотя бы есть что-то поэтичное). Её жгучая тяга к Олегу была тягой Кошки-Которая-Гуляла-Сама-По-Себе. И грезила о Вечном Страннике, потому что двум неприкаянным гораздо легче болтаться вместе.
Пусть за Чертой, как она думала, Олег был только мороком, созданным по образу себя настоящего, иногда ей очень хотелось верить, что это и правда он. Что Черта обнажает суть — и сквозь чёрный балахон проглядывает то, что осталось от крыльев реального неведомого существа со светлым бархатом волнистых волос, почти неестественно белой кожей и глазами печального тысячелетнего духа.
Саше хотелось проникнуть в него, пройти друг сквозь друга; так, как могут лишь призраки и высшие существа, никаких жалких подобий. Но даже за Чертой это невозможно. Поэтому она просто лежала рядом, чувствуя на щеке его дыхание и надеясь, что он настоящий, просто не смеет в этом признаться.

20.03.2025