С мыслями о чём-то большем. На Большой Зеленина

Художник Станислав Басараб любил писать портреты домов, причём делал это по всем правилам портретного искусства, передавая в каждом изображении не только подлинный характер и неповторимые внешние особенности выбранной архитектурной модели, но и подчёркивая тот непосредственный статус, который изображаемое строение занимало в городской среде. И он, как истинный портретист, несказанно удивлялся тому, что я не желал следовать его примеру, а отдавал дань такому незамысловатому жанру, как городской пейзаж.
Сложно сказать, какой район города внёс больший вклад в создание портретной галереи Станислава Басараба. Но точно знаю, что многие его «типажи» родом с Петроградки, где мы с ним частенько бродили вместе в поисках подходящей натуры и всегда находили то, что потом уносили с собой, запечатлев увиденное в карандаше и красках.
В своих предпочтениях мы почти никогда не сходились и подчас писали город, стоя спиной друг к другу. Наши вкусы сошлись, пожалуй, только на доме номер двадцать восемь по Большой Зеленина. Станислав неспешно обдумывал образный строй предстоящей портретной работы, а я долго не мог уловить внятного звучания городского мотива, в который планировал вписать понравившийся мне дом.
Однако нашим планам не суждено было сбыться. Станислав так и не успел приступить к задуманному, а я, в знак почтения к памяти рано ушедшего художника, и вовсе отказался от этой затеи. Но мой интерес к дому на Большой Зеленина никуда не делся, и я старался узнать как можно больше и об истории этого здания, и о том, кто там жил и что там вообще происходило. Особенно меня впечатляли огромные мансардные окна, говорящие о наличии на верхотуре здания больших мастерских, принадлежащих художникам, и конечно, красочное мозаичное панно, опирающееся на округлые наличники-архивольты четвёртого этажа. Вечером, когда солнце ещё не успело зайти за горизонт, а окна лицевого фасада уже наполнялись электричеством, дом становился похожим на грандиозную картину, заключённую в объёмную раму земли и неба.
Как я и предполагал, здание было спроектировано архитектором, причастным к искусству станковой и монументальной живописи. Оно стало первой серьёзной работой талантливого архитектора Фридриха Августа фон Постельса, посвятившего себя не только архитектуре, но и живописи, графике, дизайну малых архитектурных форм и интерьеров. Построено здание было для любителя изящных искусств герцога Николая Лейхтенбергского, который мечтал заселить его творческими людьми, поэтами и художниками, соорудив для последних светлые и просторные мастерские. Так оно и вышло – здание заселили художники и люди других творческих профессий, создав там притягательный центр для всех тех, кому была интересна городская культура, и кто был непосредственно к ней причастен. Какие только люди не прикасались руками к входной дубовой двери дома, над которой парили две изящные музы, грациозно приветствующие всякого сюда входящего. Всех перечислить попросту невозможно, но гений этого места хорошо помнит и Леонида Андреева, и Ивана Бунина, и Александра Куприна, и Викентия Вересаева, и Александра Блока, а ещё множество других, пускай не столь известных, но хорошо знакомых здешнему genius loci, для которого все важны и все значимы. И надо же было такому случиться, что имена всех причастных к этому месту не канули в Лету, а сохранились в семейных и государственных архивах. Причиной тому послужила архитектурная ценность возведённого здания, получившего помимо наименования «доходного дома герцога Лейхтенбергского», ещё и своё номенклатурное обозначение – «дом на Большой Зеленина, 26-б». Впоследствии, правда, номер дома несколько изменился, прибавив к себе две единички и утратив путающую почтальонов приставную литеру.
Меня, конечно, в первую очередь интересовали проживавшие здесь художники. Я много лет веду картотеку петербургских художников, собирая по крупицам всё, что могло быть с ними связано, стараясь учитывать все факты и все детали. И благодаря состоявшемуся достопримечательному знакомству, моя картотека смогла обогатиться новыми незнаемыми именами, которые ранее мне почему-то не встречались, и дополниться интересными подробностями в библиографических карточках тех мастеров, что были оформлены прежде.
Разумеется, я знал художника Ивана Пархоменко, с ним, пожалуй, я познакомился ещё в детстве, когда надел на себя октябрятскую звёздочку с изображением юного вождя, которое сделал художник в рамках своей личной ленинианы. Я вообще испытывал к Ивану Кирилловичу неподдельный интерес, мысленно с ним споря и с чем-то не соглашаясь. Пархоменко представлялся мне гоголевским Чартковым, услышавшим протекторский призыв герцога Лейхтенбергского и устремившимся вслед за ним, отчего пришлось затеряться в пространствах и временах. Меня всегда несказанно удивлял феномен личности, стремившейся наделить себя содержанием, несоответствующим форме. И кем только не представлялся Иван Кириллович, чтобы придать своей фигуре большую значимость. В ход шли такие определения, как «лучший живописец революции», «художник Кремля» или «профессор Вольной Академии», тогда как никакой Вольной Академии не существовало в природе. Но хлестаковщина закончилась для художника плохо: он оказался в тюрьме, а затем в фактической ссылке, где, правда, снова занялся собственным мифотворчеством. В конце концов, его простили, но в клуб имени герцога Лейхтенбергского он более не возвращался.
Не уверен, что поведение Ивана Кирилловича было как-то связано с местом его проживания в доме для избранных служителей Аполлона. Хотя и эта частность тоже могла иметь какое-то значение. Но, на мой взгляд, решающую роль здесь сыграла одна интересная особенность времени, которая существенно повлияла на мнительного и честолюбивого Пархоменко. Дело в том, что начало двадцатого века было ознаменовано таким странным явлением как жизнетворчество. Родившись в эпоху Романтизма, жизнетворчество призывало художника выстраивать свою жизнь не по общепринятым законам, а согласно собственным принципам, утверждавшим самоценность и инаковость творца. Мода на жизнетворчество менялась во времени, и когда вовсю заиграл пастельными красками и откровенными формами «бесстыдный стиль модерн», увлечённость жизнетворчеством вновь дала о себе знать.
Однако вернёмся к другим обитателям дома герцога Лейхтенбергского, с работами которых мне не нужно было знакомиться.
Кроме октябрятской звёздочки с рельефом Ильича от Ивана Пархоменко, в моих детских коллекциях имелась ещё одна вещь, авторство которой принадлежало художнику здешней обители. Это был памятный знак, выпущенный в честь 300-летия царствования Дома Романовых, где плечом к плечу были расположены две фигуры: Император Николай II в форме 4-го Лейб-Гвардии стрелкового полка и царь Михаил Фёдорович в шапке Мономаха. Бронзовая медаль с рельефом, исполненным Георгием Малышевым, хранилась в моей коллекции старинных монет, доставшейся мне от прадеда. Как известно, Георгий Иванович Малышев был соседом Ивана Кирилловича, и кто знает, может быть, их мастерские находились рядом.
Впрочем, с работами Георгия Ивановича я имел возможность соприкасаться не только в детстве, но и в своей студенческой юности. Иногда, по субботам, я приезжал в гости на Наличную улицу к своему вузовскому профессору для философских бесед и обмена впечатлениями от выставок и тематических вечеров в Лектории. Его дом не был столь интересен снаружи – обычная хрущёвская пятиэтажка, зато внутри, в квартире, меня встречал самый что ни на есть музейный интерьер. Хозяин был великолепным мастером: он не только мог изготавливать затейливые украшения из серебра и полудрагоценного камня, он из тропических пород дерева, взятых от бесхозных ящиков из-под экзотических фруктов, выложил у себя в квартире такой изумительный паркет, которого я не видел даже в парадных эрмитажных залах. Его квартира была вообще очень интересным местом. Профессор знал толк в редких и дорогих вещах: какие-то из них достались от родовитых предков, что-то он раздобыл на различных блошиных рынках, а некоторые вещи были изготовлены им собственноручно. Хозяйка дома была внучкой фрейлины Александры Фёдоровны, и я мог листать альбомы с фотографиями, снятыми Императором и пить чай из чашки с личным вензелем Императрицы. А по дороге к профессору я обычно заходил в антикварную лавку на Наличной, где покупал битые старинные рамы, которые затем восстанавливал и вставлял туда свои холсты с танцующими городами.
Там, в антикварной лавке, я проходил мимо полок и витрин, плотно заставленных великим множеством статуэток из бронзы, керамики и поделочного камня. В то время меня совсем не интересовала мелкая пластика, тем не менее, я старательно заносил в свою художественную картотеку фамилии авторов этих фигурок и их названия. Просматривая свои давнишние записи, я обнаружил, что в том салоне были представлены произведения двух скульпторов, проживавших в доме герцога Лейхтенбергского: работы уже упомянутого Георгия Ивановича Малышева и анималиста Обера Артемия Лаврентьевича.
После такого открытия, я, пожалуй, совсем бы не удивился, если бы мне удалось найти и другие свидетельства косвенного присутствия в моей жизни кого-то оттуда ещё. И вскоре таковые дали о себе знать: среди старых писем я обнаружил открытку с репродукцией Варвары Раевской-Рутковской; помимо неё я нашёл у себя уцелевший отрывной календарь за 1971 год с картиной Александра Коровякова; на книжных полках, в разделе краеведения, оказалась книга ученика Репина Николая Шабунина; а к рамке фотографии деда крепилось Знамя Победы, разработанное художником Василием Бунтовым… Таким образом карточки моего художественного архива с фамилиями перечисленных живописцев дополнились важной пометкой: «Были прописаны по адресу – Большая Зеленина, 28».
Конечно, в моей картотеке присутствовал Василий Иванович Шухаев, против фамилии которого значилась именно такая пометка. Мне, как и всякому, кому небезразлична история русской живописи, был знаком «Портрет Ларисы Рейснер – Красной розы революции», принадлежащий его кисти. Поэтесса Рейснер, легендарная женщина-комиссар, жила в том же доме, что и художник, поэтому неудивительно, что Шухаев, вряд ли разделявший её идеалы, решил оставить для потомков её образ.
Дальнейшее изучение архивных телефонных номеров тамошних квартиросъёмщиков было для меня самым интригующим, самым занятным. Установить профессиональную принадлежность каждого жильца так и не удалось, однако получилось отыскать несколько имён художников в списках выпускников соответствующих учебных заведений. Таковые среди жильцов дома нашлись, только о них вообще не имелось никаких сведений. Они не значились в городских архивах, и ни одного свидетельства относительно их жизни и творчества не смогли отыскать для меня знакомые всеведущие коллекционеры. Сколько бы времени я не потратил, просматривая итоги аукционов в попытке отследить фамилии Томара, Медведева, Рассадина, Мясникова и Плачека, результат всегда оказывался неутешительным. Разве что удалось найти в музее Академии один учебный рисунок Плачека, выполненный, кстати, с редким умением и талантом, и две акварели Медведева, так и оставшиеся нераспроданными на аукционе живописи. Эти, не оставившие о себе никакой памяти художники, будоражили моё воображение более всего.
Многими годами ранее, в те времена, когда мы со Станиславом Басарабом бродили в поисках сюжетов по Петроградке, нами была освоена свалка в Литейном дворе Академии художеств, где мы брали холсты и подрамники, устраивая тем самым им вторую жизнь. Найденные картины мы беспощадно записывали, подчас вставляя их в те же рамы, что были обнаружены вместе с выброшенными холстами. Надо сказать, что иногда наше самонадеянное письмо ложилось на удивительно искусную живопись чьих-то работ, по неизвестным причинам оказавшихся ненужными для прежних владельцев. Здесь, в близлежащих домах, с первых дней Академии располагались мастерские художников и их квартиры, собственники которых менялись, отчего помещения регулярно освобождались от результатов чужого труда. Служители цеха имени святого Луки редко когда прислушиваются к творческим исканиям своих собратьев по ремеслу, поэтому надеяться на их рачительность и благоразумие, по крайней мере, очень наивно. Обычно художники немилосердно расчищают место для собственного творчества, и горе тем полотнам, что не успели вовремя оказаться в музейных или частных собраниях. Здесь достаточно вспомнить как обошёлся с работами графа Толстого сменивший его на посту вице-президента Императорской Академии художеств князь Гагарин. Новый вице-президент ничтоже сумняшеся приказал очистить мастерскую графа и выкинуть все его шедевры вместе с наличествующими там материалами и инструментом. И подобных свидетельств – превеликое множество, да мне и самому привелось видеть, как отсутствующее стекло в общей кухне коммуналки было забито этюдом Николая Хохрякова, а на совершенно осыпавшейся картине в санузле сушились мокрые тряпки.
Ситуация, когда от жизни художника остаётся только строка в телефонной книге может показаться кому-то нелепой, однако судьбы людей слишком сложны и объёмны, чтобы смотреть на них свысока или вскользь. Обычно мы обращаем внимание лишь на тех, кто на марше идёт в первой шеренге, не отдавая себе отчёта в том, что никакое движение было бы невозможно без тесной спайки всех участников – от замыкающих до правофланговых. Был ли возможен Пушкин как феномен русской поэзии без своего окружения, преимущественно оставшегося в истории литературы в его пронзительных эпиграммах? Полагаю, что нет, хотя перед лицом вечности, безусловно, равны все.
Просматривая предоставленный мне список абонентов жильцов дома на Большой Зеленина, меня не оставляло желание им позвонить. Я понимал, что все городские номера уже давно превратились в семизначные, и что позвонив по указанным коротким цифрам справочника, я даже не услышу телефонного гудка. Но мне всё равно хотелось это сделать, вернуть невозвратимое хотя бы в ощущениях, прочувствовать ту ауру созидания, что питала тех, кто некогда прикасался к ручке двери под летящими музами, застывшими в камне.
Просматривая объявления о продаже квартир и съёме жилья на Большой Зеленина, я обнаружил, что наибольшее количество таких сообщений принадлежит именно дому номер 28, отчего задача проникнуть туда не оказалось столь неразрешимой.
В парадной дома меня встретил нахоженный кафель пола и широкая лестница с лёгкими ажурными перилами из переплетённых стеблей растений с венчающими их лепестками. Мне было несложно представить, как век назад по этим ступеням взлетал на четвёртый этаж к любвеобильной Ларисе Рейснер легкомысленный Николай Гумилёв, или как неспешно и важно поднимался этажом выше на сеанс к Ивану Пархоменко историк и депутат Государственной Думы Николай Иванович Кареев. И если бы смешались и перепутались все времена, то я вполне мог бы здесь, у огромного полукруглого окна лестничной площадки, разминуться с Сергеем Городецким и наблюдать, как спускается ко мне навстречу погружённый в свои грёзы и не замечающий ничего вокруг себя поэт Константин Фофанов. Мне даже примечталось, что, может быть, многим позднее, через какое-нибудь столетие, кто-то знающий и любопытный, так же как я пройдёт по этим ступеням, и будет следить тени тех, кто некогда был здесь и оставил для племени молодого и незнакомого что-нибудь нужное и интересное.
Из окон квартиры, в которой я оказался, хорошо просматривалась вся улица с чудесными домами, украшенными изящными фронтонами и частоколами труб, а на перекрёстках высились остроконечные доминантные башенки. Внизу, под тяжёлым эркерным балконом с круглой решёткой, блестели мокрые от дождя тротуары, которые убегали куда-то далеко-далеко, прямо к расцвеченному вечерними огнями неровному горизонту. Именно о таком городском мотиве я и мечтал тогда, когда мы со Станиславам Басарабом кружили здесь вокруг да около, так и не найдя тех заветных точек, где бы смогли поставить свои этюдники. Вот был бы обрадован Станислав, окажись он здесь, под высокими узорчатыми потолками с ещё сохранившейся затейливой лепниной, где так много света от больших окон, а в углу комнаты расположился белоснежный камин, выложенный бликующей ваулинской глазурью. Все мы, служители Аполлона, избранные и отверженные, можем с лёгкостью пренебрегать необходимым, но совсем не умеем и не способны обходиться без лишнего. Хотя в нашем недружном содружестве исключительно сложно отыскать двух похожих друг на друга художников, даже если смотрящий на нас со стороны приметливый зритель так и не найдёт никаких различий. И правда: нам со Станиславом нравились одни и те же живописцы, мы любили одних и тех же поэтов, но он был открыт миру и взыскал неба, я же был нелюдим и любил землю, всячески стараясь занавешивать небо на своих работах, воспринимая его только лишь как источник света.
Зрители практически не взаимодействуют с художниками и их не знают, на них обращают внимание только искусствоведы, выстраивая всех по ранжиру и присваивая всем порядковые номера. Правда, я не могу понять, как это возможно, когда все принадлежат, порой, к совершенно разным пространствам, по образцу и подобию мультивселенной, с её бесчисленными инфляционными пузырями, в которых господствуют свои физические законы и наличествует свой особенный отсчёт времени.
– Нет, никогда ты не будешь хорошим портретистом, но эту твою работу, мы, пожалуй, заберём в фонд, – как-то сказал мне однажды наш педагог Сотников, который вёл у нас портрет в вузе.
– Что так? – ввязался в разговор мой сокурсник Сергей Кудрявцев, который ни одно замечание в учебном классе не оставлял без внимания.
– Да он споткнётся уже на втором заказчике от психологической перегрузки. Это здесь натура молчит и даёт вам в учебных целях возможность её изобразить, никак на вас не повлияв и никак вас не потревожив.
– Так на то она и натура, чтобы молчать и ждать результата, – не унимался Кудрявцев.
– Спорить здесь с вами не буду, – отвечал Сотников, – просто отошлю к Серову, к его словам и мыслям. Почитайте, Сергей, как бесила его Императрица своими неуместными и нелепыми замечаниями. И это Серова-то – тишайшего и уравновешенного!
Мой педагог Сотников, будучи великолепным портретистом, хорошо знал своё дело и оттого прекрасно умел провидеть профессиональное будущее подопечных. Пытаясь после института зарабатывать портретной живописью, я споткнулся уже на втором заказчике. Сеансы доставляли мне такой психологический дискомфорт, что я уже готов был сам дать заказчику денег, чтобы тот навсегда убрался куда подальше. Меня тянуло в лес и на тихие городские улицы в лучах рассветного солнца, когда город ещё полностью не пришёл в себя и по-прежнему пребывал в сладкой ночной неге. Прав был Сотников, психология управляет выбором жанра, а не талант и умение. Вот Станислав Басараб легко умел найти контакт и взаимопонимание с заказчиками, вознамерившимися запечатлеть себя в живописи, поэтому и создал за свою короткую жизнь немало хороших портретов. Пусть натура и «вела» его руку, зато не умела его себе подчинить. Как искусный портретист он легко разделял подлинность и «кажимость», оставляя на холсте первое и не давая ход второму, как бы ни упорствовал в том упрямый заказчик. Меня же такие запросы приводили в замешательство, нарушали душевный покой и не давали работать. Оттого я предпочёл нахрапистым «всезнающим» моделям лес и безмятежность утренних улиц. Они не пытаются смутить мне душу, напротив, я очень люблю вслушиваться в их белый шум и искать там необходимые подсказки.
И вот теперь, рассматривая из высокого окна заманчивую городскую перспективу, я думал, как мне увековечить хотя бы частицу этого прекрасного сущего и воплотить толику несбывшегося от многих тех, кто век назад был очарован этим пейзажным мотивом, который сейчас так величественно звучит снизу, из городской оркестровой ямы. Мой давний замысел обрёл, наконец, силу и зримую плоть, чего не получалось у меня прежде, когда я пытался прочувствовать genius loci этого места, ничего о нём не зная и не имея представления о живших здесь людях. Пожалуй, возможность «очеловечить безличное», открыть его и осмыслить появляется лишь тогда, когда с него, как с заговорённого клада, снимаются все заклятья и становятся понятны надежды и мотивы тех, кто жил до тебя раньше. Тогда реализация задуманного становится насущной необходимостью, снимаются все табу и «пламенная тень запоздалых видений» становится зримой. А твоё авторство в этом случае превращается в миссию, в которой сам творец не имеет значения, поскольку любая предметная сущность всё равно живёт своею собственной независимой жизнью. Предметов искусства это касается в первую очередь, ибо все творения уже давно незримо присутствуют в мире, как некогда очень верно заметил проницательный граф Толстой. Нужно только стать сопричастным времени и месту, проникнуться своеобразием «безличного» и принять ответственность за открывшуюся возможность его «очеловечить».