Царствие Небесное

               
            В 1919 году осенью отца моего взяли в Красную армию по второй мобилизации. Потому что общество говорило: хлеб не убран. Осень была ведренная - солнце – в октябре месяце, пятнадцатого октября. А у Логиновых в этот день молотили. Когда большая машина двадцать три человека надо. Отец повестку-то уже получил и то до обеда робил - молотил, отмолачивал. У нас хлеб на гумне всё же успели, измолотили, перевезли машину к Семёну Романовичу. У него на гумне молотили - у Логиновых: Семена, Ивана Романовича - отец, мать им отмолачивали. А у нас - они нам помогали. Отец до обеда ещё был на гумне, а с обеда не пошёл. Mать наша, Елизавета Лукояновна, она одна молотила, отрабатывала.
           A nосле обеда отвязали Бурка, отец мой запряг в телегу большую лошадь Бурка, и мы с ним поехали на гумно: у себя на гумне кое-что в порядок привести. Солому, мякину - всё подобрал, уметал хорошо, в порядок привёл. Я на зароде был, топтал с граблями. Помню он мне говорил, наказывал - что да как. Говорит: «Отсюда бери корм - откудава его мечут - он берётся хорошо – пластами - слоями. Вот как надо. И если насоришь - граблями подскреби. Делай всё аккуратно, будь хозяином- всё надо беречь! Это наше, потом нажито: меня дед - отец учил, и я тебе это всё передаю. Ты теперь за старшего остаёшься, всё на тебе будет - не забудь мой наказ!»
           Я это всё запомнил и вам предаю, наши дети и внуки-правнуки, и вы будьте по нашему примеру: передавайте всё наше доброе, берегите, что вы нажили своим трудом честным!
           И потом там поленницы были - дрова, весной после сева заготовляли. Лес разный сочёный - сочили сок, пенки мы ели. Веснодельные жерди: на оглобли, ручки из него делали, на вилки, на черенки на метёлки, на что понадобится, всякие кривулинки, жердочки. На гумне подвянут, чтобы не раздирало - на гумно свозили, под крышу, а то мочит да ветерок - берегли сочёный лес - годами под крышей хранится. А на сани либо на дуги брали осенние - они не трескались и мягче были. Корьё ободранное клали в кучу, чащу. Отец, я помню, на полях - когда сеем или пары пашем, страдуем, а если застанет ненастье - нельзя робить – как сено косили –  Петровки – дождь, дождь зарядит - он не сидит, не спит в палатке, даром время не терял, хотя и сыро, у него не было скуки от безделья - не сидел сложа руки - всегда себе работы находил: возьмёт топор пойдёт, колья тешит, лысит жерди - заготовляет, сучья рубит, где какой сучок снизу обрубал, чтобы ходить, носить не мешало. Обрубит - на дрова. Которые никуда не годны - сучки с берёз нижние, плетяные, с листьями, нарубит, сложит меж берёзок, спрессует, чуркой задавит. Осенью, потом, в телегу наложишь, а оно зелёное, кучу наложишь, как сено, привезёшь овечкам. Да и коровы ели, они листочки сколь объедят, а вицы в железную печку. У нас печка была - в пече - выше вьюшки, где чувал, там была дыра сделана - и труба в ней, там была заслонка. Печка железная была.  Задние ножки у печки были выше чуть-чуть, чтобы тяга шла. Надо что сварить. Ничего не пропадало.
 «Всё береги, жалей. Как привыкнешь, так и будешь делать». - он мне наказывал.
              Потом набросали дров мелких - большой воз наложили. Привезли, свалили дрова на ограде, у крыльца дома, у дверей сеней.
             И к вечеру сели, поехали на этой же лошади, на этой телеге из-под дров, я повёз их, отвозить на станцию. С Настасьей Щекотуровой - мы свезли их, четверых человек, их было четверо, а всего нас было шесть человек: Петро Матвеевич, наш отец Иван Федотович - это Теняковы, Ноздрин Сёмка - Семён Григорьевич с нами поехали, на Бурке нашем, Щекотуров Тимофей Прокопьевич и  его жена  Настасья Ивановна - она была Солдата Белого дочь.    
               Время было к вечеру, солнушко уж низко было, когда на станцию приехали. Вагоны уже были поданы им. Вагоны большие. У Генеральского - у нас был лес - я издалека-то видел вагоны, а вблизи они мне шибко большими показались - зелёные вагоны пассажирские. Около вагонов много людей. Кто в вагонах сидел. Сумерки были - там лес был - солнце в лес зашло. Лес был жировой, он потом вымок, его потом разночинцы вырубили, вытаскали. Там, где была школа, был Шебалин дом зелёный, и там круг него лес был, и где редакция, там тоже.
             Отец поехал в полусуконном бушлате. Помню, как его забирали на первую германскую войну, в 1914 годе, его брали в конце, в шестнадцатом году, но он скоро вернулся домой, его в Челябе забраковали - глаза болели  - трахома. Он ездил в новой шубе - чёрной, опушённой белым каракулем, я его далеко заметил - он шёл - по дорожечке, идёт с мешочком белым - мостик между Ивана Григорьевича Ваганова и Федьки Ваганова - тут. А этот раз бушлат чёрный с сера.               
         Минут десять отец постоял. Лошадь Бурка направил мне домой ехать. Обошёл кругом своей лошадки Бурушки: «Ну, наш Бурушка!» Умный был очень конь. А ко мне сказал: «Ты, сынок, не обидь Бурушку и всех корми досыта - вот мой наказ тебе. И баушку, мать, и братьев не обидь - слушайся баушки, матери - всё помогай им по хозяйству. Ты теперь у нас домохозяином будешь, не забудь сынок, наш старший сын! Ведь вся надежда теперь на тебя!» 
         Простился со мной, потом с Бурком, погладил его, поцеловал в лоб, прижал его голову, обнял и сказал: «Ну, Бурушка, прости, не обижайся на меня, если я тебя когда обидел! Теперь ты слушайся моему сыну. Вот, - говорит, - он твой хозяин будет!»
          А у самого слёзы градом - заплакал, давай слёзы вытирать: «Ладно, сынок, езжай, а то уж поздно, темно будет. Айдате, поезжайте с Богом!» Махнул, помахал рукой, поклонился и пошёл от меня. 
             И мы с Настасьей Ивановной поехали домой.
             И так вот, с этого время, я больше и не видал его - своего родного, хорошего отца Ивана Федотовича. Он был мне и остаётся настоящий отец: нас любил и всю свою доброту оставил нам.
            К нему потом баушка Арина Ивановна ездила - она моего отца мать с баушкой Анисьей Гавриловной, Петровой матерью, ездили потом. Они были сперва в Челябе - это теперь город Челябинск, возили им носки суконные, варежки, тёплую одежду.  Их в Белых казармах держали. Они были в своём во всём - не было обмундерования в армии, бедна была.
             В Челябинске их разбили - кого куда - по частям. После Челябинска нашего отца в Злато-ус увезли - они были в Златоусте. Но не много. В каких-то летучках - вагоны были. Из Златоуста в Уфу назначили, а из Уфы - в Самару везли. Было слышно - были от него сведенья: было направление Уфа-Самара, были от него слухи из Самары, и всё. А больше потом и не слуху не откудава, и писем не стало, и до сих пор. До сих пор ни одного письма не получили.               
               Потом Петро рассказывал, говорит: «Начальник какой-нибудь приедет, наберёт кого надо, в свою часть - как резерв какой был. А я, говорит, вижу: идёт кто-то! Они видят, начальство - скорей бегом в уборную или куда. Командиришки: «Становись!» Перекличат: такой, такой, такой, отсчитают кому сколь надо - роту или сколь и уведут - куда не известно. А они в уборной сидят - кто их ждать будет?
               Петро спрятывались, а отец наш не стал прятаться с ними, говорит: «Что я - по уборным сидеть!» Они были моложе моего отца, он их был старше: «Что будет, то и будет!»
              Эти трое вернулись потом, невредимы приехали домой: Петро пришёл и Семён, и Тимофей, а наш отец, Иван Федотович не пришёл, не вернулся домой.
              Говорили: может, он дезертирничает. То ли в лазарет попал, а лазарет сгорел - в Магнитогорске, где-то в той стороне, было слышно: тиф свирепствовал. Госпиталь большой сгорел с тифозными солдатами, те года болтали, что их специально сожгли с тифозными - я это запомнил. Сказали: так и он тут, видно, сгорел.               
              Зайковский, один, приходил - с ним вместе забратый был, дак говорил, рассказывал, что их как в маршевые роты брали на фронт - воевать с белыми: с Колчеком, Деникиным - в то время много было всяких генералов: Кольчак, Юденич и разные Красновы да Зеленовы, всякие зелёные бело-бандиты - все хотели быть генералами. Где какой шум - разные набирали командиры народ, каждый себе, чтобы шум этот подавить. Говорит: «Кто его знает, мёртвый он, нет? - нельзя узнать про это. Или в плену? Может, в плен его куда угнали, а из плена ему нельзя было весть подавать никакую, да и через кого он подаст известочку?»
              Сперва ждали все мы - в начале, весточки от него, долго надеялись, всё его ждали с войны и так и не дождались. Не дождёмся, теперь не дождёмся.
              Мы везде писали об нём: в Москву, розыски, но нам ответили - ответ пришёл – прислали из части, где он был: что он без вести погиб в Р.К.К. Армии. И дали документ о льготах, и мы имели льготы, пользовались льготами, как семья красноармейская героем погибшего мужа, отца - «отец Иван Федотович Теняков пал в боях за справедливое дело, за правду, за нашу народную свободную власть Советов отдал, не пожалел своей жизни! Будет его чтить дети, внуки его и правнуки - вечная память о нём будет у нас всех!»
              И мы о нём не забывали никогда. Баушка Арина с матерью те года, как помянут его, говорили: «Если живой, так доброго ему здоровия всегда, а нет - так Царствие Небесное. А то, скажут, как Митрия Васильевича: был в плену, а баушка Марфа с дедушкой Василием не знали где он - долго вестей не было – думали - убитый. Как мёртвого в поминальник записала - за упокой поминать. Так он места себе в Германии не находил, раз в поминальник записали. Баушка Арина говорила: «Что же они его записали? Нельзя за упокой». Баушка и нам говорила: «Сам не схоронил, не знаешь, так нельзя говорить, чтобы не изурочить языком. С оговоркой надо говорить, надо оговариваться всегда».
              И я так же об ём молился. Я и сейчас ещё отца поминаю, сколь годов уже прошло, и то говорю: «Ну как я тебя буду поминать, я же тебя не хоронил! Если живой - доброе здоровие, а если нет - Царствие Небесное!»