Дружить, так дружить. Встреча

В новом учебном году в нашей группе появилась студентка  «из академии». Это совсем не значит, что ранее она училась в Военной  или Военно-морской медицинской академии.  Совсем нет. Училась она в нашем институте, поступила раньше нас.  Просто она по болезни отстала, взяла академический отпуск, который среди студентов принято называть «академией». «Он в академии, она из академии!» Звучит.

Девочка была  значительно старше нас и очень красива какой-то прозрачной красотой.  Ни с кем из группы она особенно не подружилась. Поскольку у меня как раз пары не было,  мы  с ней на практике стали работать  вдвоём. Отношения наши  долгое время оставались  приветливо-официальными, отстранёнными.  Имя  новая студентка имела довольно редкое, но всё же встречавшееся в те годы – Сталина. Именем своим она дорожила, гордилась.  Попытки звать попросту Линой резко пресекала.  Она вообще была резкой, бескомпромиссной.  Мы день за днём трудились рядом и постепенно узнавали друг друга.     Сошлись ближе мы после  спектакля. Как тогда было принято, комсорг курса организовал культпоход в театр. Пьесу выбрал очень подходящую: «Таня» Арбузова.   Конечно, мы все  захотели пойти.  Ещё бы! А Сталина замялась – её  квартирные хозяева поздних приходов не приветствуют. Да и живёт она далеко от центра.  Её позвали в общежитие. Она заколебалась, и тогда я предложила после театра переночевать у меня.

Спектакль на всех произвёл огромное впечатление. Непростая судьба главной героини – молодого врача - очень нас всех занимала.  Шёл спектакль долго. Потому что декорации тогда меняли вручную и антракты тянулись бесконечно.  Домой ко мне мы заявились, когда все спали уже. Но на кухне нам оставили хлеб,  салат в вазочке и чай в термосе.  Несмотря на поздний час, мы всему отдали должное. Я предупредила, что приведу ночевать  девочку, и на диване  ей было постелено. Так что мы могли сразу заснуть. Могли бы, но не заснули. Столь велико оказалось впечатление, что мы горячо обсуждали  виденное.  Особенно  потрясло нас, как героиня, работающая врачом совсем одна в глубинке, пытаясь найти средство для спасения  собственного больного дифтеритом сына, перелистывает  тетрадь, где записывала в институте лекции. Находит, наконец. Читает  о причинах, картине болезни, доходит до лечения, а там: «Девочки, а не сбежать ли нам в кино?»  А далее  пусто. И ребёнок умирает. Ах, сколько, сколько у нас в тетрадках вот так же на полуфразе оборванных лекций. И мы дружно решили писать всё слово в слово.  Заснули наконец. Утром нас разбудила мама и накормила вкусным завтраком.  Мы отправились на занятия, продолжая обсуждать уже темы любви и разлуки, измены и верности. Сталина вздыхала многозначительно. Но «сердечны тайны, тайны дев» мне не поверяла.

С этого дня мы  стали  общаться друг с другом не только по вопросам медицины.  Сталина, несмотря на то, что приехала из глубинки, хорошо разбиралась в искусстве, оказалась начитанной.  Разговаривать с ней было интересно.  С азартом обсуждали  любимые книги, спектакли, фильмы.  Не сразу, но она поведала мне свою историю. Историю  неординарную. Родилась она в небольшом городке в семье сельских интеллигентов, убеждённых комсомольцев, искренне преданных Советской власти, о чём и говорит её имя. И сама она была политически грамотна: буквально с пелёнок  на фотографии в газете  могла,  водя пальчиком, назвать всех членов ЦК ВКП(б) по фамилиям – на радость и гордость родителям.

Надо ли говорить, что с первых же дней войны папа ушёл на фронт добровольцем. Долгожданный сынок родился уже без него. Более того, родился на оккупированной территории. Немцы мирное население очень обижали, выселили из  хаты в хлев, гоняли  женщин – маму и тётю Сталины на земляные работы. От холода, от голода либо от болезни, мальчик умер. Сталина жила,  но таяла с каждым днём.   Когда немцев сменила итальянская дивизия, жить стало легче. Поселившийся у них на квартире итальянский офицер Марчелло из Милана не только  вернул их в дом, но и делился продуктами. К женщинам относился ласково, а белокурую  синеглазую Сталину просто обожал и называл  ангелом.  Играл с ней, приносил сладости. Женщины  больше не ходили на работу,  заботились об офицере, готовили ему непривычные русские кушанья, стирали. Однажды кот тщательно и обильно пометил висевший на стуле парадный мундир Марчелло с золотыми эполетами. Женщины до смерти перепугались. Но Марчелло дал понять, что надо бы  так же поступить с Гитлером и не огорчился совершенно.

В селе тем временем начался дифтерит.  Не миновал он и Сталину. Увидев рыдающих над задыхающейся девочкой женщин, Марчелло завернул больную в одеяло, отвёз в ближайший госпиталь и, угрожая врачу пистолетом, кричал: «Чтобы бомбино был жив!» Сыворотка ли помогла,  или Бог, но Сталина выжила и вернулась домой. А Марчелло  должен был поспешно отступать со своей дивизией.  Расставаясь, все плакали. «Марчелло, скажи, хоть, как твоя фамилия?» - «Уна, уна – отвечал он - у меня нет фамилии». Думал,  что спрашивают о семье. Так и исчез он из их жизни. Погиб в русских снегах или вернулся всё же в свой родной Милан, где у него не было семьи? Неизвестно. Сталина мечтала узнать, но  это было невозможно.

Наконец городок, лежавший на границе с Украиной, освободили.   Несколько позже положенного срока Сталина смогла пойти в советскую школу. Окончилась война. Вернулся отец. Погоревал о сыне, которого так и не пришлось увидеть. Особо занимался дочерью. Она его радовала.  Стала не только примерной ученицей, но и активной, убеждённой  пионеркой, общественницей. Запоем читала книги о  подвигах. Преклонялась перед героями войны. Боготворила Зою Космодемьянскую, Лизу Чайкину, Лёню Голикова, Валю Котика, Зину Портнову,  молодогвардейцев, особенно Олега Кошевого. Всеми силами старалась она быть похожей на любимых и чтимых героев. Книгу «Как закалялась сталь» наравне с «Молодой  гвардией» читала, перечитывала, едва ли не знала наизусть.  Как и «Повесть о Зое и Шуре», и «Повесть о настоящем человеке». Мечтала побывать в Краснодоне, стремилась быстрее вырасти, чтобы приносить пользу родной стране. Торопила время - скорее вступить в комсомол. Все мечты и планы спутала болезнь. Тогда она называлась хроническим сепсисом. Т.е. общее заражение крови, спасения от которого не было. Сталина бесконечно лежала в больницах и, хотя знала свой диагноз, духом не падала. Старалась достойно прожить оставшиеся ей годы. Стойко терпела уколы и процедуры и чувствовала, как уходят силы. В особенно трудное время она написала письмо И.В. Сталину. Она ни о чём не просила. Просто хотела попрощаться с тем, кого любила и боготворила.  Написала, что готова  и к любым испытаниям, и к смерти. Только жалеет, что ничего так и не сумела сделать для блага родной страны и ещё жалко ей, что умрёт, не побывав в Краснодоне.

В ближайшие дни  в больницу пришла посылка со стрептомицином и со строгим указанием:   для Сталины. К посылке  приложена записочка: «Сталина, поправляйся. И. Сталин».  И ещё несколько раз приходили посылки с лекарствами  специально для Сталины. Она выздоровела.    Можно представить какие письма посылала она и родители её Сталину. Письменных ответов, правда, более не получали. Заветную записку хранили в рамочке за стеклом. Бережно, как икону, показывали избранным. В руки не давали. Сталина часто выступала в родном городке, на разных собраниях, рассказывала о чуде. В маленьком  посёлке   синеглазая  белокурая девочка стала местной достопримечательностью. В магазинах и даже в бане  её  пропускали без очереди. В парикмахерской мастера наперебой зазывали каждый к себе, когда она подстригала свои  кудри.  В школе на неё едва ли не молились. Вскоре она стала комсомолкой. И в комсомол её приняли в Краснодоне. По указанию ли Сталина или то была инициатива местных властей, ибо папа  Сталины в районной партийной номенклатуре занимал определённое место, но весь класс на летних каникулах поехал в Краснодон, где Сталина, рыдая светлыми  слезами,  вступила в комсомол.

Когда Сталин умер, родители даже не знали, как дочери сказать. Но ведь не скроешь. Узнав, она снова сделалась отчаянно больна. Учитель, классный руководитель, пришёл к ней домой и сумел убедить, что  её долг не отчаиваться, а жизнью доказать, что она достойна заботы и любви ушедшего вождя.  И она поднялась, буквально со смертного одра.       Она училась и жила активной общественной жизнью, хотя ей приходилось нелегко. Здоровье, хрупкое и ненадёжное, то и дело давало сбои. Но  на экскурсию в Москву отправилась со всем классом. Сталин ещё находился в Мавзолее. Не описать, что она там чувствовала и переживала. Но обстановка заставляла держать себя в руках. Когда же их привезли в Горки Ленинские и показали маленькую комнатку, где на жёсткой кушетке обычно ночевал часто посещавший  больного Ильича Сталин, Сталина упала на колени перед этой кушеткой  и от избытка чувств  лишилась сознания.  Молодой их классный руководитель буквально на руках вынес её на воздух. Крайняя эмоциональность Сталины и её хрупкость  далеко не всем нравилась. Кое-кого и раздражала.  Уже дома, в школе  одна из соклассниц  обвинила её, что она выскочка, карьеристка и пятёрки получает по блату. Сталина немедленно  потеряла сознание. Приходя в себя, услышала, как учитель по литературе, тот самый их классный руководитель, кричал виновнице: «Если бы в нашем классе учился Островский, ты бы и над ним издевалась!»  Сталина снова  болела несколько недель. Учителя ходили на дом.
 
Она успешно окончила школу. Золотая медаль дала ей право и возможность без экзаменов поступить в вуз. Надо ли говорить, что в медицинский. За ученье принялась со страстью, включилась в водоворот  комсомольских дел.  Но после приснопамятного съезда Партии, когда  комсорг курса вошёл в аудиторию с вестью: «Девчата! Оказывается, Сталин – предатель!» Сталина со всего маха залепила ему пощёчину и упала в обморок. Студенческий коллектив этого не понял. А Сталина слегла всерьёз и надолго.  Вегетоневроз,  дистония сосудов, кардионевроз. Целый букет. Выписали без улучшения. Поэтому и оказалась «в академии». Родители забрали её домой. Выхаживали, как умели. Сталина о тех днях вспоминала с горечью. Так плохо ей было, так плохо. Даже забота раздражала. «Вот представляешь, только прилижусь, пригреюсь, голова пройдёт, мама из кухни окликнет. Ворохнусь – опять всё сначала. Только успокоюсь, опять вопросы. Нет, я понимаю, беспокоится, но иной раз просто зла не хватает!»  Проболев почти  полтора семестра, Сталина с нового учебного года вернулась в институт.

Я рассказывала дома об этом просто с придыханием. «Да, - задумчиво  сказал отец – девица, видать истеричная!» И на все мои возмущённые вопли более не отвечал. Ушёл к себе.    Но это не поколебало моего восхищения. Я писала уже о свойствах своей натуры. Кроме того была я существом  романтическим и патриотическим. Можно представить, какое впечатление произвёл на меня такой рассказ. И  утверждение, что как бы трудно не было, Сталина считает своим долгом выучиться и начать приносить пользу Родине. О, как убеждённо она говорила!  А как потрясающе читала стихи Маяковского – любимого своего поэта. Можно ли было не встать рядом и не попытаться по мере сил помочь! Естественно, я попыталась.   Мы подружились. Оказалось, что мы о многом думали одинаково. Какие задушевные беседы вели обо всём на свете!  Как взаимно интересно оказалось общение!   За долгое время болезни Сталина прочитала  много хороших книги.  Очень помогало ей расширить кругозор  радио.  Тогда часто   звучала  не только «лёгкая музыка», но транслировали целые оперы, литературные передачи, и «Театр у микрофона».  Потому культурный багаж оказался у Сталины весьма обширным.   Мы обсуждали и судьбы мира, и собственные судьбы, и главные вопросы бытия, все  «проклятые вопросы», истинные и ложные ценности. Нам просто стало не хватать времени для общения. При свидетелях разговаривать  не хотелось. Мы говорили в перерывах,  а на лекциях, правда, не на всех, а лишь на тех, что казались нам неважными, мы с видом «девочек-примерочек» писали друг другу записки, иногда целые сочинения. Подолгу  после занятий провожали  друг друга, сидели в скверах на лавочках. Не могли расстаться, обсуждая что-то животрепещущее. Как горячо умела она говорить о долге комсомольца, о  героях революции и войны – со слезами. А уж имя Сталина, умершего в недалёком 1953, лучше было не поминать.  А какой синевой наполнялись её глаза, когда говорила она о высоком звании врача, о любви к больным, любви до самоотречения. Я ей искренне восхищалась.  И благородством её, и патриотизмом. Мне она казалась самой убеждённой комсомолкой,  самой идейной студенткой, выбравшей врачебный путь по призванию, по душевной склонности. Со Сталиной  часто и горячо мы  обсуждали будущее, представляя, как, став врачами, поедем в глушь  вдвоём и будем  самоотверженно лечить людей, бескорыстно работать на благо народа.  Мы говорили о литературе, музыке, о долге, чести. Независимая, гордая Сталина  обо всём имела своё мнение, порой не совпадавшее с мнением большинства, и не стеснялась его высказывать. Часто говорила прямо в глаза вещи  справедливые, но достаточно неприятные.   Потому особой любовью у сокурсников не пользовалась. Но я-то ей восхищалась. Конечно, дружба наша не была равной. Я со своей  неброской внешностью, со способностью краснеть по любому поводу, стеснительная, рядом с ней казалась серой, вернее рыжей, веснущатой мышкой.  Сталина выглядела удивительно красиво. Прекрасная фигура, лицо  с неярким румянцем,  обрамлённое золотыми кудрями, освещалось глубокой синевой глаз. Она очень  умело подчёркивала свою красоту. Одежды у неё было немного, но всё,  подобранное преимущественно в синих и голубых тонах, очень ей шло, выгодно подчёркивая цвет глаз. Но конечно, дело было не во внешности. Сталина казалась мне личностью, достойной уважения и даже преклонения. Я очень жалела, что она не в комитете комсомола. Считала, что именно  она должна руководить комсомольцами если не института, то уж факультета обязательно.   Ведь в  поселковой школе, где Сталина была комсоргом, комсомольские дела  кипели ключом. Я даже как-то сказала Сталине об этом и услышала: «Конечно, ты права. Не организация здесь, а стоячее болото,  не те люди в Комитете. Я бы и здесь  в два счёта наладила, если бы, конечно, попросили, но навязываться не собираюсь! И хвостом вилять не буду!» Меня огорчало, что окружающие не отдают Сталине должное. Тайно от Сталины я поговорила с членами комитета комсомола. Конечно, ввести её в комитет уже по  уставу нельзя было. Но ей предложили  проводить политинформации. Она отнеслась к этому комсомольскому поручению очень серьёзно. Материалом она владела, говорила  хорошо, рассказывала живо, увлекательно.  Политикой она и раньше  серьёзно  интересовалась, всегда была в курсе как  событий в стране, так и за рубежом. Особенно переживала за судьбу угнетённых народов.     Гибель Лумумбы восприняла, как личную трагедию. В первых рядах пошла сдавать кровь для раненых детей Конго.  И  безгранично расстроилась, когда из-за высокого  РОЭ ей отказали. Мудрая Валя Д., выслушав мой взволнованный рассказ, отнеслась к нему скептически. А после встречи со Сталиной вынесла вердикт: «Избалованная она, и много о себе понимает. Вот что». И на наши с Валей Д. отношения легла некая лёгкая тень.

А как Сталина говорила о любви! И в этих вопросах мы оказались согласны. Мечтали о крепкой семье и о детях. Дружно осуждали женщин, делающих аборты. Т.е. говорили о любви вообще.  Потом перешли на личное. Я  первая поделилась с ней  какими-то своими пионерскими увлечениями. Постепенно разговорилась и Сталина. Естественно, с такой внешностью она мужским вниманием обделена не была. Девочки злились потому что все мальчики в классе её обожали. И до сих пор получала она любовные послания. С Тихого океана  моряк писал примитивные письма с ошибками. Присылал фотографии.  Сначала писал студент из ВГИКА. Ему повезло сняться в очень популярном молодёжном фильме в одной из главных ролей. На каникулах он приехал в родной посёлок. Сразу прибежал к Сталине, пригласил на танцы. Но пообщаться им не дали. Слава его  уже распространилась. Буквально очередь из девиц выстроилась к нему за автографами и за правом протанцевать: «Ты уже с ним танцевала, теперь я!» Вернувшись в Москву, он быстро женился на сокурснице и весь посёлок обсуждал и осуждал, что они дома еду не готовят, а в ресторане питаются. (Это его мама поделилась под большим секретом с лучшей подругой). Самым верным влюблённым оказался скромный мальчик, который ещё в школе советовался с их классным руководителем. Рассказал о своих чувствах. Спрашивал: сможет ли когда-нибудь Сталина его полюбить? Теперь он служил в армии. Писал Сталине очень часто. Даже стихами.

 В письме ты поставила дату,
Всё есть – поцелуй и привет.
И птицей летит к адресату
Твой в синем конверте ответ.
 Для воина он – подарок.
Как счастлив бывает он,
Когда твои письма без марок
Вручает ему почтальон.
-Пляши! – и взмахнёт руками,
Влюблённый в тебя адресат
И так, поведя плечами,
Работать начнёт каблуками,
Что искры из пола летят.
 В письме хоть немного строчек –
 Оно ведь всего не вместит,
Но девичий милый почерк
 О многом бойцу говорит.
Ах, если б ты, девушка, знала,
Как письма солдату нужны!
Ты б их каждый день писала
Тому, кто хранит неустанно
И сон, и покой страны.
Кто ночью и утром ранним
В «разведку» идёт, «в бои»,
Как песня в походе дальнем,
Нужны ему письма твои!

Я так и не узнала, сам ли он это написал. Но более стихотворения тронул меня тетрадный лист, на котором имя Сталины было составлено из мелких цветов. И приписка, что  когда он рисовал во время самоподготовки, ему было тепло и радостно, будто Сталина рядом. Сталина  отвечала обоим  воинам очень сдержанно. Я за этого мальчика очень болела. Так мне хотелось, чтобы Сталина его тоже полюбила. Она только усмехалась.     Поведала и о том, что когда жила на квартире, за ней очень красиво ухаживал хозяйский сын. А вскоре выяснилось, что и сам хозяин не остался равнодушным. Вошёл в комнату, где она отдыхала: «Ну ведь это просто Ангел лежит!» - и полез целоваться. «Ты его побила?» - «Нет, не успела, хозяйка пришла». – «Ты ей сказала?»  - «Ты что? Зачем?» - «Чтобы она выгнала мужа за такие дела!» Сталина посмеялась, обозвала меня ребёнком и сказала, что уж скорее хозяйка бы её выгнала: «Я так потом боялась! Если он дома один – не заходила!» Возмущению моему не было границ: «Пойдём, побьём его! Вдвоём мы справимся. Ты же говоришь, что он шибздик кривоногий!» - « Не смеши! Вот ещё – связываться! Много чести!»     Она полюбила мне всё рассказывать. Каждому сладка откровенность. Особенно когда тебя слушают с такими глазами и живо откликаются на каждое слово. И как же я была счастлива, когда Сталина сказала, что я её первая настоящая подруга. А раньше у неё подруг никогда не было: «Я ведь всегда правду говорю в глаза! Хвостом вилять не умею!»

И тут вскоре она поведала мне о своей гордой и безвыходной любви. Предмет – молодой учитель, литератор, бывший их классным руководителем. Видно, он был действительно хорошим учителем. Это к нему обращался влюблённый солдатик. Это он возил класс в комсомольскую Мекку – Краснодон. И в Москву.  И буквально спас Сталину, когда её сразила весть о смерти любимого вождя. И стихи он Сталине писал, и восхищался ей, приговаривая, что она похожа на ангела. Конечно, он глубоко прятал свои чувства. Только на выпускном вечере осмелился сказать, что если она была в классе, он урок вёл, как песню пел. И что не видеть её, не общаться просто сил нет.  Очень трудно отказаться. Но она благородно ушла, потому что не хочет  разрушать его семью, оставить без отца маленького ребёнка.

И уж раз начав говорить, Сталина не могла остановиться.  О, какая красивая совершенно платоническая любовь вставала из её рассказов! Снова и снова вспоминала она какие-то значительные мелочи: взгляды, слова, стихи, ей посвящённые:

Где ты, друг желанный?
С кем делить досуг?
Милый, долгожданный,
Отзовися,  друг!
Был осенний вечер.
Ветер листья мёл.
Навсегда просившись,
Я тогда ушёл.
Разошлися взгляды,
Разошлись пути.
Но тебе из сердца, видно, не уйти.
Оттого и грустно
В тишине ночной.
И на сердце  пусто,
Как в степи зимой.

И даже на это она не ответила!

Я была просто потрясена. Что там мои переживания!  И так мне хотелось им счастья! Даже больше, чем Цветаевой и Пастернаку. Я тогда впервые узнала историю  отношений  двух  Великих поэтов. И  так горевала что они, не встретились!   Вот  и у Сталины  возвышенная и горькая любовь! Сталиной я восхищалась. Какая сила воли! Какая самоотверженность! Отказаться от любви ради счастья ребёнка! Иметь мужество НЕ ответить на такие письма, на такой зов!  Сопереживала от всей души и при ней чувствовала себя неловко.

Она была истым борцом за правду. Побывав у меня, она прежде всего поинтересовалась, откуда у нас такой дом.  Дом у нас, действительно, был хороший. Он располагался очень близко к центру города.  Сам центр находился на высокой горе, по гребню которой проходила главная улица. А по склону горы сбегали, путаясь и пересекаясь, улицы, улочки, тупички и переулочки – частный сектор. Вот здесь и стоял  за капитальным забором наш дом.  И сам дом был высоким, прочным, просторным. Веранда, тёплая  прихожая,  удобная кухня,  проходнушка  и четыре большие изолированные комнаты, и ещё мезонин, именовавшийся у нас «девичьей» - там жили мы с сестрой. И участок, ухоженный, с цветочными клумбами и овощными грядками, с фруктовым садом.     У Сталины, по её словам, дом был очень скромный. Собирались перестраивать, а тут она заболела, и все деньги ушли на  усиленное питание, поездки к разным врачам. Так и остался дом. Из сенечек сразу кухонька. Родительская спаленка да «зало», как говорили у них. Вот в «зале» Сталина и спала. Удобства на улице, мыться – в поселковой бане.

Конечно, наша роскошь её  удивила и удивила неприятно: «Откуда?» Я как-то растерялась. Никогда не задумывалась. Жила и жила в родном своём доме. Он для меня был всегда. Спросила у мамы. Она  сказала, что дом отцовых родителей. Она сюда пришла молодой женой. Здесь и мы с сестрой родились. Во время войны фронт к городу приблизился, и объявили эвакуацию. Но она с двумя «малыми» осталась на месте. Отсиделась в подвале под мощными кирпичными сводами. Дом почти не пострадал. Отец, придя с войны,  произвёл ремонт,  провёл воду и канализацию и даже ванну сделал – раньше удобства были во дворе. И отопление у нас центральное. Правда, печку в кухне, куда вделан большой котёл, надо зимой топить всё время, чтобы горячая вода  согревала батареи во всех комнатах.

Сталину объяснение не удовлетворило. Она желала знать истоки. Но я и сама не знала, и к маме больше не приставала. Отца всё же спросила. Он ответил неохотно: «Предки  занимались пчелой. Жили в селе, держали большую пасеку. Пришло время учить нас, детей,  в гимназии – вот и купили дом в городе, и переехали».  – «И ты в гимназии учился?» - «Три года. Потом революция». – «И ты пошёл в Красную конницу?» - с восторгом спросила я.  «Нет, я маленький был. Кто бы взял!» – «Представляю, как ты переживал!» - «Представляю, как ты представляешь!» - «Ну па-а-апа!» - «Что п-а -апа!» -«Но ведь  романтика и героика Гражданской войны!» - «Мне  хватило и Великой Отечественной. Героика – да, была. А романтика – какая в войне романтика! А  после Гражданской я в фабзайцы подался. Ну это как теперь ремесленные училища. Строителем стал. Социализм  надо было строить».- «А институт? - не отставала я, – когда институт?» -  «Это уж потом. Уже Катерина была. А вскоре и ты родилась. Мама с тобой возится, а Катя у меня на шее сидит, в лошадку мы с ней играем. Я  же заодно дипломную работу пишу. Да зачем тебе эти дела давно минувших дней?»

Сталине пересказать это я побоялась. Ещё не так поймёт. Она осуждала всякое богатство.  Но приходила к нам в гости охотно и порой с удовольствием купалась в ванне, и оставалась ночевать в нашей  «девичьей».

Очень принципиально вела она себя и в институте. Всем  высказывала правду в глаза. Её считали заносчивой и не любили. Рикошетом доставалось и мне – я, конечно, кидалась её защищать.

На зимних каникулах Сталина отбыла домой.  А мы с Катей маленькой поехали к её маме погостить.  На полустанке встретила нас тётя Нина, мамина родная сестра. Расцеловала, усадила в санки,  завернула в тулуп, прикрикнула на  каурую лошадку, и поплыли мы среди бескрайних снегов. Дорога привела нас в  село, одной улицей протянувшееся среди степи.  Всё занимало меня.  Всё было так ново. Небольшая церквушка, ободранная, без крестов, закопченная. Тётя Нина сказала, что там колхозные мастерские. Сказала с тяжёлым вздохом.   Недалеко большой одноэтажный дом – школа. А раньше  там жил священник. И снова вздох. Потянулись избы, до крыш, кое-где ещё соломенных, заметённые снегом.  У тёти Нины дом крышу имел железную. Т.е. это был не её дом, а колхозный. В нём тётя Нина, как счетовод, занимала половину. Сени, кухня с русской печкой и комната, которую в наших краях именуют «зало».  Тётя захлопотала, начала нас кормить и устраивать.  Славно мы провели каникулы.  Тишина первозданная. Воздух хмельной. Очень вкусная еда. И тётина доброта и неустанная забота.  Стараясь быть полезной, я отправилась как-то за водой. У колодца согбенная старуха крутила ворот. Я поздоровалась, предложила помощь. Пока я тащила ведро, она спросила: «Это ты  к поповне, значит, приехала?» - « Нет, я к тёте Нине». – « Да всё одно. А чья ты будешь? Верина, небось? Помню, помню. Красивая была! А уж плясунья!» Я пересказала беседу тёте Нине: «Чего это она говорит – поповна?» - «Старая она, деточки мои. Забывается. Ну вы лучше мне про город расскажите. Чему тебя, доченька моя, в институте учат?» - «Да чему учат, – начала Катюшка, – учат: мандибуля да  курватура!» - «Что? – поднявшись со своего места воскликнула тётя Нина, – что? Ты не забывайся! Ты что такое при матери смеешь говорить?  Уж первое я сама   и выговорить не посмею, а и курва-то слово нехорошее, а уж курваТУРА?!  Не погляжу, что и студентка! Сейчас прут из веника выдерну да и отхожу по одному месту!» - «Тётя Нина! Тётя Нина! – бросилась я на защиту, - но это же правда, это по латыни!» - «Вот я вам сейчас покажу латынь и той, и другой!» Не сразу удалось объяснить, что это действительно латинские названия из анатомии.  Это недоразумение  оказалось единственным за все счастливые дни каникулярной жизни. Расставались мы все трое со слезами.  Так и осталось в памяти: в раме вагонного окна медленно проплывает фигурка тёти. Одной рукой держит за повод лошадку, другой благословляет нас.


Начались занятия. Я так обрадовалась встрече со Сталиной. Но вернулась Сталина странной,  раздражительной и неспокойной. На вопросы не отвечала. Но, наконец выбрав для этого  не самое подходящее время и место, именно аудиторию перед началом  лекции, поделилась своими проблемами: «Вот смотри, мне уже 22,  - на ярко-жёлтой лаковой крышке пюпитра встали рядом две ярко-зелёные аккуратные «парочки», для наглядности подчёркнутые зелёной же чертой, - а в личном плане никого нет». Далее началась лекция и началась переписка, длиной в лекцию. Я, надо сказать, изумилась: « А как же большая и чистая любовь?» Оказалось, что  учитель – коварный! - уверявший, что остаётся в семье только ради сына, не только продолжал жить с женой, но и родил ещё одного ребёнка, и  переехал с семьёй в другой город. Я просто задохнулась. Нет, каков подлец! Клясться в любви и одновременно спать с женой! Да как он мог! Бедная моя Сталина. Но она и в этом горе осталась тверда:  «Теперь это всё в прошлом.   Может быть встречу своего Идеала. Свободного и годного для семейной жизни. Создам  прочную семью и сына назову, естественно, Олегом. Но когда это будет! Я уже перестарок!». Мои попытки утешить, внушить надежду на будущее, напомнить о матросе  и солдате, которые так её любят (а что я ещё могла?) отметались презрительно. А моё стремление всё же записывать лекцию, когда мне О ТАКОМ говорят,  уравнивалось с преступлением. Сталина вообще в отношениях  стала  деспотичной. Она была старше меня годами и возможно поэтому страдала от одиночества, от отсутствия любимого. 


Меня к семейному очагу ещё не влекло. Более того, я мечтала о подвигах и потому после отлично сданной весенней сессии в первых рядах отправилась с институтским отрядом на целину. Сталина  тоже об этом мечтала. Но здоровье!  Как плакала она, что ей придётся остаться дома. Я утешала, как могла.  И даже порадовалась, что она не поехала. Там действительно было очень трудно. Жара днём, холод ночью, недостаток воды, пыль, постоянная нечистота тела, трудная работа. И особенно тяжкая обратная дорога. Туда-то нас везли, как на курьерском. На редких остановках встречали оркестрами, флагами, речами. А оттуда в телячьих, не оборудованных вагонах тянули потихоньку. Кормили  всё время гороховым супом, заправленным консервами «кильки в томате». Даже лужёные студенческие желудки этого не вынесли. Туалеты в вагонах не предусмотрели. И потому на станциях весь эшелон нёсся занимать очередь, уже не разбирая где, «ме», где «жо», лишь бы людей поменьше. Как тянулась эта дорога! Помню, ещё часа за полтора до прибытия,  мы все уже    оделись, выстроились в проходе, держа в руках вещи.   А поезд, словно издеваясь, остановился и долго стоял, хотя огни родного города были уж нам видны.  Зато какой же восторг – встреча с родными, с родным домом, с благами цивилизации. Воистину, всё познаётся в сравнении. К тому же ждал меня сюрприз приятный. Все студенты, кто не удостоился чести поехать на целину, отправлены были в колхоз, и потому начало занятий откладывалось. Целых две недели оказались свободными. И провела я их очень и очень весело. О Сталине, находившейся в колхозе, я часто вспоминала. Жалела, что нет её с нами.  Сразу по возвращении, узнав в деканате адрес, написала ей письмо.


Валя Д. и Вася Д. охотно приняли меня в свою компанию, и мы развлекались втроём. И гуляли, и зрелища посещали. Часто собирались у нас. Мы так веселились, с таким удовольствием общались! Читали друг другу  полюбившиеся стихи. Заводили пластинки. Иногда Вася танцевал с нами по очереди. Внезапно все захотевали есть и, гонимые молодым нетерпеливым аппетитом, мчались на кухню.  Родителей мы почтительно приглашали к столу, когда всё бывало готово. Стряпали мы сами быстро и дружно.  Каждый знал своё дело. Валя Д. чистила картошку, так что шкурка вилась непрерывной тоненькой спиралью и каждая картошка получалась чистенькой, ровной, как яичко.   Вкусна она казалась, только   что сваренная, политая маслом и густо посыпанная зеленью! Я  виртуозно  освоила приготовление яичницы-глазуньи, глазированной по желанию либо «в дрожалку», либо «в сухарик». Ещё я умела красиво резать овощи. Вася традиционно выставлял бутылку рислинга, который  хоть и презрительно именовал «кислингом», но ради дам терпел. Ещё  он бесподобно жарил мясо и заправлял салат. Заправка фирменная, необычайно вкусная, но и необычайно острая. Я в те годы к острым приправам питала слабость. Всегда допивала сок из салатной миски. В одно из посещений, когда салат, на который Вася не пожалел горького перца, уже «приели», я захотела выпить оставшуюся в миске заправку.  Вася засомневался – уж такая острая получилась: огонь!  Я настаивала. «Ну, если выпьешь, я с Валей разведусь, на тебе женюсь!» - неосмотрительно воскликнул Вася. - «Смотри! Ловлю на слове!» Мы с Валей Д. перемигнулись, и я  выпила всё до капли, хотя и рот, и пищевод, и желудок опалило адским огнём. «Ну теперь женись!» - едва выговорила я. Вася растерялся.  Мама моя только ахнула. Папа искренне хохотал. Валя Д. не без яда проговорив: «Совет да любовь!» - гордо поднялась из-за стола и ушла в сад. «Нет, я, нет, ты…» – начал Вася и не договорил, махнул рукой и помчался за  Валей Д.  Они сперва долго ругались, потом ещё дольше целовались,  ещё потом мы все хохотали от души и пили чай с булками и домашним вареньем. А я, бедная, вынуждена была съесть стакан сметаны.   Любили мы с Валей Д. Васю поддразнивать и разыгрывать.  Как-то заспорили, сумеет ли он накормить нас досыта мороженым. Он легкомысленно согласился, пригласил в кафе. Не подозревал он, с кем связался. В итоге он выгребал из карманов последнюю мелочь, а мы с Валей,  задумчиво глядя друг на друга, говорили: «Может ещё по 200?» Вася сдался. Вот так чудесно проводили мы время. Легко нам было друг с другом и комфортно.