Дружить, так дружить. Идеал

Сталина  ответила быстро, но коротко. Писала, что встретила своего Идеала. Но всё так непросто.

В конце октября студенты вернулись. С радостью ожидая встречи, спешила я в институт. Но, придя на занятия, я выяснила, что  Сталины ещё нет.  Девицы из нашей группы не без насмешки, но и не без зависти, сказали, что Сталина влюбилась ещё летом, будучи дома. Влюбилась сразу и без остатка.  В колхозе ходила совсем шалая. Ни о чём ином, кроме «своего Идеала» и своих переживаний из-за разлуки с этим Идеалом, ни говорить, ни мыслить Сталина не могла и изрядно всем надоела. В колхозе в тёплый день куталась в ватник: «ОН велел беречь себя!» Ежедневно в обеденный перерыв не ела, а писала ЕМУ письмо, подложив под лист деревянную лопату.  Одна в рекордный срок накидала машину овса, чтобы скорее ехать  на элеватор в райцентр, где на почте до востребования могло быть письмо от НЕГО.  После такой нагрузки свалилась и, сославшись на состояние здоровья, уехала   из колхоза домой.

Вся наша группа её осуждала, и мои попытки защитить успеха не имели. В том году занятия во всех вузах начались позже обычного и потому обещали быть    особенно напряжёнными. Даже привычную вступительную лекцию «ни о чём»  нам не читали. Начали прямо с терапии. Молодой профессор  излагал предмет толково и интересно. Весь первый час я записывала. А на второй явилась   прямо с вокзала Сталина.  Сталина,   желавшая сейчас, немедленно поделиться происшедшим с ней чудом. И уж слушать профессора не пришлось.   После занятий выяснилось, что Сталина ещё никак не устроена. Прежние  хозяева  отказали. Вещи её в камере хранения. Подкрепились мы парой пирожков с котятами и дёрнули искать  квартиру. Обошли пять адресов. В промежутках Сталина изливала душу, вспоминая своего Идеала. Конечно, все квартиры были уже заняты. Везде полно. Одна тётка, правда, соглашалась пустить десятую девушку на пятую кровать. Мы снова искали на столбах объявления, и я обращала внимание на шедевры слога, стиля и на ошибки, чем привела Сталину в крайнее раздражение. Она просто зарыдала. Уже темнело. Оставалось лишь взять вещи из камеры хранения и идти к нам ночевать. Ну не спать же, действительно, с чужой девицей в одной постели!

В одной постели пришлось спать нам с двоюродной сестричкой Катей, которая тоже вернулась из колхоза.  Как на грех, в тот день приехала с семейством сестра моя родная, тоже Катя, именуемая в семье «большая», а Катя  «маленькая» и так у нас жила, поступив учиться. Сестричка, уютно устроившись у меня под боком,  хохотала, т.к. именно сегодня их прикреплённый преподаватель провёл с ними беседу, строго запрещая жить на квартирах, где спят по двое. Сестричка у меня весёлая была и мы с ней любили посмеяться часто и без причины.

За что я наутро  схлопотала выговор от Сталины: у неё такое горе, а я... Горе? Любовь – горе? Не любовь горе, а разлука, и вообще я ничего не понимаю! Весь день на практических занятиях Сталина парила в облаках, а на лекциях писала мне записки, требующие ответа.

Фактическая сторона дела: Идеал из ближнего к их райцентру села. Окончив семилетку, работал в колхозе. Отслужил в армии, поступил в их посёлке в техникум. И «стал на квартиру» к Сталининой тёте. Среди множества фотографий, собранных в одной большой рамке, увидел фото девушки небесной красоты. Пристал к тётке: «Кто такая?  А где? А приедет? А придёт? А когда придёт?»

Пришла и покорила. И сама полюбила сразу и навсегда. Вот какая судьба. Счастливые дни пронеслись. Пришлось им расстаться. Каждый поехал в колхоз со своим учебным заведением. Снова короткая сияющая встреча  и снова разлука. Она, Сталина то есть, не уезжала до последнего. И вот результат – осталась без квартиры. И что прикажете делать? Порешили, что до Октябрьских праздников пусть она у нас поживёт. Там посмотрим. И вот теперь мы имели возможность не расставаться целыми днями и говорить на свободе. Но странное дело. Наших откровенных разговоров стало меньше. Сталина часто просто лежала, отвернувшись к стене,  жила ожиданием праздников, этой возможности  уехать к Идеалу.

Малейшее волнение вызывало у неё головную боль или даже боли в сердце. Я за неё очень тревожилась.    Как меняет человека любовь! Говорил один мудрый: «Если вы проснулись среди ночи и вам хочется выскочить из тёплой постели и бежать к предмету вашего обожания сквозь ночь и дождь, и бурю – вот тогда это любовь». Нет, не было у меня такого человека, для встречи с которым, ради краткого свидания я согласилась бы переживать две бессонные ночи в тесноте общего вагона. А вот Сталина потом с завидной регулярностью отбывала на выходной к своему Идеалу.   Но это потом.  А теперь предстояли Октябрьские  праздники – несколько свободных дней.  Родители мои советовали посвятить эти дни поискам квартиры. Но где там!  Мы с сестричкой отнеслись с пониманием. Проблемы с билетами, и выбор подарка, и отъезд поздней ночью – во всём этом мы  принимали самое горячее участие. Проводили Сталину, снабдив её по настойчивой её просьбе  моим фотоаппаратом.

Праздники у нас прошли шумно и многолюдно. Наступили будни. Вернулась Сталина в полном миноре. «Нос распух, не видно глазок». И из-за слёз, и из-за огромного фурункула в носу.  Простыла в поезде. Но более из-за слёз. Они так и льются. Так сильно не хотелось уезжать от Идеала. Ему-то легче. Он живёт в доме, где есть её фотография. И теперь часто заходит к её родителям, где этих фотографий море разливанное. А у Сталины его фотографий не было. Она оказалась суеверной: «Карточка к разлуке». Но вот отсняла целую плёнку. Что там вышло – пока не известно. И жутко интересно глянуть  - какие они бывают – Идеалы?

Сталину огорчала не только  настоящая разлука,  но и   неопределённость будущего. Ему учиться два года, а ей три. Каждый потом должен отработать положенное там, куда пошлют. Это ещё три года. А если Идеал поступит в институт? Ведь кто, как не он, достоин высшего образования! Когда и где они смогут соединиться? Эти препятствия казались Сталине непреодолимыми. Мне было её жаль. Но чем утешишь? Квартиры она, конечно, не нашла. И осталась у нас, непонятно на каких правах. В быту с ней оказалось непросто. Как и ей с нами. Невольно вспомнилась мне Маруся, сообщившая мне  общежитейскую мудрость: «Не дружи с кем живёшь, не живи с кем дружишь».   От многолюдства и постоянных гостей быт наш отличался безалаберностью. Питанием у нас занималась в основном мама. Готовить и мыть  в тазах посуду доставалось тоже ей. Она же и стирала, то, что не отдавали в прачечную. Доставку  белья в прачечную,  уборку,  покупку керосина, визиты в погреб  честно делили мы с сестричкой.   Отоплением занимался обычно папа. Но если, конечно, бывал дома.  Ещё собираясь проводить отопление, папа предупредил нас, что мама к  топке касаться не будет. И он произведёт модернизацию, только если мы с сестрой   освоим этот  труд. Мы с энтузиазмом согласились, и он нас научил  и дрова колоть, и уголь, и печь разжигать с одной спички, и следить за процессом. И мы честно занимались этим, если папа уезжал в командировку.  Сперва с сестрой, а потом, когда она упорхнула, я взяла всё на себя. И делала это с удовольствием.

С папой нас связывала крепкая дружба.  Он у нас тоже был рыжик и потому любил меня особо, ласково называя то Тинка-апельсинка, то Вапельсинка.  Человек  добрый, но ироничный, любил поддразнивать. Когда я подросла  так, что могла бы уже  обзавестись кавалером, папа очень комично изображал наш диалог. Кавалер с придыханием: «Ах, Валечка! Какая у Вас шейка неравномерно загорелая!»  Я кокетливо: « Да хи-хи-хи! Она у меня просто грязная!» Мы все хохотали. Обижаться на папу не получалось. Мы к своему дому и быту привыкли. Нам было уютно и комфортно, хоть  дом наш часто походил на Ноев ковчег. А Сталину это очень раздражало.  Она  не раз мне пеняла за это, осуждая и упрекая наше семейство за непрактичность и безалаберность, приводя в пример свою семью, где и папа,  и мама умели организовать дом и быт так, что ей всегда  не только чисто, тихо и сытно, но и вкусно, и весело. Правда, мама её не работала, но что из этого?   Я пыталась по мере сил её развеселить. Но не могла пробиться через глубокий пессимизм, через умение даже в хорошем видеть плохое. Меня удивляло, что она не столько радовалась факту встречи с Идеалом, сколько убивалась то из-за розной жизни, то из-за его хрупкого здоровья, то из-за его конфликтов с родственниками – он имел зверя-отчима, -  то из-за его экзаменов и Бог знает из-за чего ещё.   

На институтские вечера и танцульки она «глухо» не ходила и на меня сильно обижалась, если я шла. А мне-то что было делать? У меня-то Идеала пока не было, а нешто найдёшь его, сидючи дома? Вон сестричка моя после занятий что ни день заливалась искать развлечений и жениха. А потом долбила в кухне вслух свои  институтские премудрости, мешая всем спать. Но никто не сердился, кроме Сталины. Понимали и принимали и Катюшку, и Сталину. «Мы в ответе за тех, кого приручили»,  - сказал Экзюпери в «Маленьком принце». И хотя   я прочла это много позже, но понимала уже тогда. А родные мои  изначально это знали. В нашей семье  Сталину не   обижали. Но не то было в институте. Со всеми в группе она перессорилась. Необходимость проводить  политинформации  оказалась несовместима с частыми отъездами к Идеалу. И Сталина отказалась от комсомольского поручения, сославшись на проблемы с  голосом. Ей не очень поверили, и она  устроила громкий скандал. Такой громкий, что действительно  в проблемы с голосом верилось с трудом. Ухитрилась испортить отношения со всеми комсомольскими активистами, высказав им в глаза всё, что о них думала. От них потом  досталось рикошетом и мне.  Но я не унывала.

После праздников у нас почему-то продолжались праздники. То и дело заходили гости, устраивалось шумное весёлое застолье, потом танцевали под  патефон.  Сталина  в наших затеях  не участвовала. Только уже совсем поздно говорила: «А что? Мы и сегодня не будем печатать фотографии?» Ох, стыд головушке! Наконец приготовила я всё для печати. В странном свете красного фонаря плавали в ванночке с проявителем листы белой фотобумаги. Медленно проступало изображение. К удивлению – ведь первый опыт – вышли фотографии неплохо. Идеал с двумя кошками, кошки без Идеала и Идеал без кошек.  По небольшим – 6х6 – фотографиям судить было трудно. Лицо довольно приятное. Но по рассказам он представлялся мне иным. Действительность  субтильнее и брюнетистее. Сталина всплакнула, что нельзя повесить его фото над кроватью.
   
      Ещё более она огорчилась, узнав, что я  пойду на день рождения к Васиной сестре,  куда Сталину, естественно, не звали.  Я бы и не пошла, но Вася Д.  с Валей Д. почему-то очень многозначительно настаивали. Привела я в порядок свои апельсиновые кудряшки, купила красивую вазу, наполнила её конфетами. Юбилярше угодила. Компания собралась  большая,  мне не очень знакомая.  Вася представил мне худощавого  мужчину в модном свитере с оленями и ещё двух своих  друзей. Я краснела. Злилась на себя за это и потому краснела ещё больше. И, несмотря на стремление хозяйки посадить меня рядом с оленьим свитером, пристроилась к Вале.  Разместились за большим столом.  По поводу круглой даты  пир начался  грандиозный. Вино лилось рекой, а водка просто водопадом. Я старалась пропускать тосты. Сперва меня понуждали, потом уж никто не замечал.  Начались танцы. Меня как-то никто, кроме Васи, не приглашал.  Но скоро  он отметил интерес мужчин к своей  действительно очаровательной Валечке, и уже её из рук не выпускал.  Снова подсели к столу. Снова начали танцевать.  И даже плясать. И пели хором. Я как-то раскрепостилась и плясала, и пела вместе со всеми.  Все  так набодались, что к часу ночи  разбрелись по парочкам и два рыцаря одну даму не поделили:  « В кухне режутся!» - дурным, рождающим панику  голосом заверещала  накрашенная девица, вбежав в комнату. В  тёмной кухне  и правда ещё не резались, но готовы были. Врубив свет, я увидала двух, ощетинившихся ножами. Вот ещё приключение на мою шестимесячнокудрявую голову.  Один нож я тут же выбила, сильно порезав руку. Перед другим встала, сказав спокойно, но властно: «Прекратить!» Они послушались охотно. Думаю, что и сами были не рады и лишь ждали повода, чтобы  прекратить без особых потерь для престижа.  А я почему-то подумала: « Вот только Сталины здесь не хватало! Хорошо, что не  позвали!»  Остаток праздника прошёл в зализывании ран и замывании кровавых, свекольных и жирных пятен. Рука что! Рука заживёт. А костюм мой самый любимый, светлошоколадный, я кажется, погубила.  Очень жаль. Вася и Валя Д. проводили до дома, извинялись. Родителям я, конечно, сказала, что повредила руку, открывая консервы. Сталине сообщила всё как есть. «Вот, – сказала она, – что значит ходить в незнакомые компании. Я ведь тебя предупреждала. Хорошо ещё, что я отказалась туда идти!»  Я не стала говорить, что её и не приглашали. Зачем?

***
               
Вот уж истинно не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Разыскал меня по телефону один деньрожденный гость. Я его и не очень запомнила. В основном  заметила свитер  красивый – с оленями. Такой и не достанешь. Обладатель свитера где-то в задних рядах был: худощавый, и нос длинный. А он меня, оказывается, запомнил очень и за песни, и за пляски, а более за то, как разняла драчунов. Позвал в воскресенье  на « СЭВЭ», как называли мы с Катюшкой (для конспирации)  свидание.  Назначил встречу. Мы с сестричкой это место обозначали: «где пьяный валялся». Но с кавалером я этим географическим названием не поделилась. Сталина затуманилась: «Опять одна в чужом доме! И зачем тебе?» Но не вдвоём же идти!

Впервые в жизни я шла на настоящее свидание. Просто сердце замирало. Впечатление странное. Внешний шик. Профессия художник-оформитель. Это естественно подвигнуло меня на беседу о живописи. Оказалось,  однако, что ему  не только Гоген и   Ренуар,  но и наши художники    одинаково не известны.  Чтобы поддержать беседу спросила  - служил ли в армии. Тема беспроигрышная. Говорил долго и увлечённо. Многие слова он произносил странно: «А солдатики бежат, бежат  в  противогазиках!» И ещё произносил: «шшоки». Этими «шшоками» он меня просто довёл. Встретившись, сразу пригласил в ресторан. Я храбро согласилась, хотя коленки дрожали. И от боязни, что встретятся знакомые и тогда мне крышка, и  от непривычной обстановки.   От крошечной рюмочки «КВ» у меня запылали  эти самые щёки. Ему бы промолчать, но  он через каждое слово: «Ох, Валь, какие у Вас шшоки румяные!» От этого я пламенела ещё сильнее и  собралась уходить. Заплатил он очень много. Видно «КВ» нынче кусается. Лучше бы мороженого заказал.         
         
Возвращались мы со свидания поздно. Уже вечер притаился в тучах на востоке. И когда багряный шар солнца скользнул за горизонт, вечер изогнул спину и прыгнул на город, стремясь захватить его сразу весь мягкими своими лапами. Голубоватыми змеями заскользил по улицам, обвился кругом домов, зацепился за крыши и голые ветки деревьев. Полонил! Победил! Ветер, обрадовавшийся безнаказанности, накинулся на прохожих, крутился вокруг них в восторге от своей удали и силы. И тут вмешался человек. Сказочными ожерельями вспыхнули фонари.  Стало светло и уютно. Спутник мой будто ничего этого не заметил. Был сентиментален и грустен:  «Тоскливо одному! Так хочу жениться. И уж тогда всё будет для неё, всё для женульки! Я ведь всё могу достать. Вот на днях контейнер из Риги придёт со стильной мебелью. Об одежде и не говорю!» Я не нашлась, что ответить. Поспешно распрощалась.  Сталина, узнав про ресторан, просто из себя вышла: «Ты же комсомолка! Что ты себе позволяешь! Связалась с каким-то  подвыпившим купчиком. Впрочем, при твоей внешности и такому будешь рада! Ты, конечно, можешь обижаться, но я тебе говорю, как подруга, правду!»   Неприятно было мне слышать такое. Я вспыхнула, но не возразила.  Художник продолжал звонить.  Сталина каждый раз фыркала. Но мы  ещё несколько раз встретились.  Бродили по улицам. Уж в ресторан я более ни ногой!  Мне со спутником  было  неинтересно и даже тягостно. И уж среди ночи я бы к нему не побежала. Да и днём он мне был ни к чему. Ничего подобного Сталининым переживаниям и чувствам. А она, поскольку на праздник Конституции получалось два дня свободных, снова умчалась к Идеалу. Уже на вокзале  сказала, что забыла  медицинский халат, который хотела отвезти маме, чтобы та постирала. И как теперь идти на занятия? Попросила меня постирать.

Тут надо сказать, что в своё время папа мой очень хотел сына, а когда родилась я, то много со мной возился, прививая мне разные мальчишечьи ухватки. Потому я и дрова хорошо колола, и огонь разводила, и подраться была не промах. Одним словом, я росла папиной дочкой. А ни готовить, ни стирать не умела. Мама не приучила. И вот теперь должна я была стирать. Ну не маму же заставлять. Я с важностью заявила, что теперь буду стирать свои халаты сама. Совета, конечно, попросила. И всё делала, как сказано. Но  увы! Пересинила, а накрахмалила как-то странно – местами. Сталина приехала рано утром, когда я доглаживала халаты. Глянула, сказала скептически: «Бяло, не бяло, а мыто видало! Да что там! У вас никто стирать не умеет. Вот моя мама стирает! По три раза проведёт с мылом! Отполощет! Всё белоснежное! И постель сама стирает. А вы – в прачечную!» - «Да ты представляешь, сколько постелей у нас! Когда же это перестираешь? Мама просто всё не осилит. Нам с Катюшкой некогда и неохота. Нам проще раз в две недели пару чемоданов в прачечную отнести!» - «Ну не знаю, не знаю. Но на белье из прачечной спать как-то противно!» - «Так ты своё сама стирай! Кто не даёт-то!» - встряла Катюшка маленькая, - «И стирала бы, но я здесь не дома. И вообще не твоё дело!» - «Катюшка!» - предостерегла  я. Та ушла из комнаты. После я с Катюшкой побеседовала. Попросила не возникать. Катюшка, добрая душа, пообещала. Но уж с тех пор Сталина при ней старалась не высказываться. А уж при Кате большой – тем более. Катя как-то, без Сталины, к счастью, мне выговорила: «И чего она такая? И чего  сидит с видом вдовствующей королевы-матери?» - «Катя, – укоризненно сказала мама, – девочка живёт в чужом доме. Конечно, ей не просто. Твоих подруг, кстати, никто не обижал». Катя большая раскрыла было рот, желая возразить. Но отец произнёс: «Катерина! Уймись! Уймись раз и навсегда!» Катерина пришипилась. Отца она побаивалась и с тех пор не выступала. Обе они царственно не замечали друг друга.

В доме у нас событие нерадостное. Любимый и заслуженный наш кот Бука «с задания не вернулся». Обойдя все злачные места и тёмные углы, я Буки не нашла.  Странно. Кот был вполне гуляющий, активный, инициативный. Куда исчез? Особо грустит мой маленький племянник, которого нам подкинули на время. Он с Букой дружил. Как-то позвал меня: «Смотри! Бука сделал лямку и влез в неё с трудом!» - так комментировал он, впервые увидев кота, присевшего «по надобности». Малыш наш не в ладах с буквой «Я».  Про себя говорит: «Ля» ну и далее – «лямка», «ляблоко» и пр. Малыш пока у нас, т.к. в городе, где живёт Катя, большая проблемы с  детским садиком. А я и рада.  Он так нестандартно мыслит. Вот недавно папин сослуживец Слава начал   спрашивать: зачем коту голова, лапы и т.д. Малыш всё ответил правильно. Даже про хвост сказал: чтобы вилять. Тогда Слава его озадачил: «У тебя-то нет хвоста! Чем же ты будешь вилять?» - «Задом!» - не растерялся Малыш. Я покраснела от  этого простодушия просто до корней волос. А Слава расхохотался и сказал, что Малыш молодец.

Поняв, что кота не вернуть, а без зверя плохо, кинула я клич. И вот принесли мне прямо в институт котёнка. Он так рыж и зеленоглаз, и так ещё мал, что засунутый в нагрудный карман халата едва оттуда вытарчивал.  Он там спал, а потом налил. В перерыве пришлось бежать домой.

На занятиях я всем раздавала фотографии целинных дней и учебного процесса. Получились они хорошо. Сталина потом  упрекнула меня – почему не беру денег? Ведь фотобумага и химикаты стоят довольно дорого.  Мы друг друга не поняли. Сталина была крайне раздражена и начала ругать всех наших студентов,  давала им уничтожающие характеристики, приговаривая, что они будут очень плохими врачами, и она половину группы бы разогнала. Я так не считала и поссорилась бы со Сталиной. Но как ссориться, если она у нас живёт?

Малыш нарёк кота Вельветом. Вечером у нас устроили крестины. Позвали Валю с Васей. А с ними нежданно появился и художник. Позвали хозяйку котёнка, нескольких девочек из нашей группы и пару  Катюшкиных кавалеров. Стол не блистал. Котлеты с макаронами и зелёный горошек в белом соусе. Соления домашние, конечно. Пития нанесли разного. Патефон раскалился, краска с полов была стёрта. Набодались все прилично. Я попросила кавалера отнести на стол вазу с конфетами: «Ты что? Ты кому доверила? Он же пьян!» - возгласила одна из девиц. Выхватив вазу, понесла её, кренясь в обе стороны градусов на 50, усевая свой путь «Мишками на севере» и «Мишками косолапыми». Я хохотала. После чая опять плясали. Художник всё  просил познакомить с родителями, а их-то как раз и не было. Мы резвились на свободе.

За вчерашние танчики пришлось платить ранним-ранним вставанием. Печка не «выгреблена», топка не принесена. Ох, какое холодное чёрно-жёлтое утро! Но воздух и движение взбодрили и развеселили.  И дрова загорелись сразу и дружно. Вельвет крутился вокруг меня, задрав свою запятую, которая со временем разовьётся в хвост, которым виляют.  Когда заплясало пламя, я даже начала напевать «Тиха вОда» - шлягер, под который вчера в основном плясали. Сталина вышла в ночной рубашке, заспанная: «Одна была у Кудлы песня. И ту ты отняла – петь стала!» - приветствовала она меня. Я рассмеялась, представив эту несчастную кудлатую дворняжку, которой теперь и не повыть. Для растопки Сталина принесла мне пачку бумаг. Это оказались письма влюблённых в неё мальчиков.  Упал   лист, тот самый, на котором  солдат цветами изобразил имя любимой. Я просто ахнула. Но Сталина, презрительно отозвавшись о любящих её мальчиках, сказала, что  это детство и теперь, когда пришло  НАСТОЯЩЕЕ, это всё просто мусор: «Я тебе не говорила,  просто к слову не пришлось. Я им ещё летом написала, чтобы отстали. Я человек прямой. Уж не знаю, что они там себе навоображали. И тут они своё лицо показали. Моряк, тот просто грубая скотина. А солдат ныл, ныл, не отставал. Потом  стих прислал. Уж не помню. Что-то вроде: « Твоя душа не стоит пары старых кирзовых сапог». Дебил просто. Разве я учителю хоть один упрёк послала? Отошла – и всё». Хотя всё звучало логично, смотрела я, как вспыхнули письма,  и так мне жаль  стало ребят.

Художник пригласил на концерт. Меня. А Сталину, естественно, не пригласил. Она недовольна и не скрывает. Играл заезжий пианист. Играл приятное, т.е. популярную классику: «Бабочку» Грига, вальс Сибелиуса – грусть, грусть нежная. Играл Листа, Шопена и  одну вещь Глинки. С таким удовольствием слушала. Спутник мой, увы, скучал, едва ли не зевал. Оживился в антракте, поспешно повёл в буфет. Нет, мне с ним совершенно неинтересно. А он  по всем правилам предложил мне руку, сердце и рижскую стильную мебель. Я, совершенно растерялась.  Родителям сказать не решилась.  Поделилась с Валей. Она сказала, что это был Васин проект – нас познакомить.  И художник человек очень положительный. Но, конечно, не романтик. И решать я должна сама.  Когда художник снова повторил предложение,  попросила время подумать. В конце концов это было первое серьёзное знакомство. Хотя меня совсем к нему не тянуло. Сталина сказала презрительно, что она мне не советчица. Мои сомнения и колебания разрешились очень просто.  Валя, несколько смущённо сообщила: художник скоропалительно женился на продавщице. Она кругла, пухла, бела. Как раз под рижскую стильную мебель.  Ну что же! Пусть вместе «бежат» к счастью.   Я ощутила большое облегчение. А мне он позвонил и сказал: «Через тебя женился! Ты очень долго думала. Такие, как я, на дороге не валяются!» Ну, класс!  Я совершенно не огорчилась. Он прошёл, как уж в траве, и не оставил следа. Я о нём  сразу бы забыла,  но Сталина часто напоминала и «по дружески» объясняла, что мне, с моей внешностью, лучше и не строить матримониальных планов: «Можешь мне не верить и обижаться, но если на тебе кто-то и женится из жалости, то потом всё равно бросит. Да, я говорю жестоко, но я вилять хвостом не умею. Говорю, всё, как есть! Ты лучше учи медицину хорошо!»  Я и учила.

Перед Новым Годом началась сессия. Как-то всё шло безалаберно. Сталина уехать не смогла. И компания у нас не складывалась. Хоть,  конечно, приехала  Катя большая с мужем, но они собрались на всю праздничную ночь к друзьям.  Малыш огорчился.  Чтобы его повеселить, экспромтом решили устроить праздник. Помчались с   Катей маленькой, купили и ёлку, и всем подарки.  Папа поставил ёлку, и мы её украсили. Мама наготовила всего вкусного. Пришли  две мамины подруги.  Я храбро нарядилась Дедом Морозом, правда вместо бороды пришлось приделать мочалку. Но Малыш был в восторге. И подарки всем понравились. Потом  я одела Малыша в свои откровенно розовые (только что подаренные нескромным Дедом Морозом) штаны на трёх резиночках. Он в них утонул до ушей и сверху – на плечах – мы их прихватили   бельевыми прищепками. И маска поросячья у нас нашлась, и розовая ленточка для хвоста. Поросёнок вышел на славу. Больше всех радовался он сам. И хрюкал, и стишки читал, и угощал всех орехами и мандаринами. Заметила, что нет Сталины. Поднялась в «девичью» и нашла её там в слезах. Я думала, она плачет об Идеале, о том, что в такой день не со своими родными. Оказалось – нет. Малыша жалко. Что это за праздник? Даже маскарадного костюма ребёнку не могли  сшить, а устроили этот позор с нижним бельём. Родители его приехали на пару дней и ушли.  И вообще ребёнок такой несчастный, брошенный, а сам этого не знает.   Слушая звонкий ребячий смех, я отнюдь так не думала. Но у Сталины своя логика. И вообще от нашего праздника Сталина ожидала большего. Ну, что есть, то есть. Негромко встретили мы Новый Год и быстро угомонились.  А  Катя  маленькая довольно ловко смылась – кавалер позвал на вечер в Архитектурный техникум. И, как выяснилось впоследствии,  Катюшка проникла в него без пригласительного через окно мужского туалета и после танцевала до утра.

С  утра мы по выражению Малыша, «обложились книгами и засели учить». И учили мы микробиологию 10 дней. Здесь я допустила бестактность. Поскольку Идеал носил странную фамилию Сибирка, а в просторечии народ именно так называл   сибирскую язву, то я и  осмелилась на эту тему пошутить. Шутка моя дорого мне стоила. Нельзя покушаться на святая святых. Да, Сталина -  это тебе не Валя Д.  Всё же помирились, продолжали занятия. По очереди читали  вслух, по очереди пересказывали. Малыш  Сталину просто боготворил. Покорила она его огромными голубыми глазами и крутыми завитками золотистых кудрей. Он крутился возле и  объяснял коту Вельвету, что микроб – это такое ма-а-а-ленькое животное.  И если ранее любил играть в морские путешествия, то теперь целые дни играл он «в институт», рассаживая своих зверюшек и приговаривая: «Профессор читал лекцию за своим прилавком. Зайчик так долго стоял за кафедрой, что ему позволили ночевать в институте». Особенно любил он играть в экзамены. Я ему объяснила, что студента сажают на специальный стул, стоящий на специальном люке. Если студент отвечает плохо, профессор - экзаменатор чуть пошевеливает соответствующей рукояткой, и стул начинает колебаться. Чтобы студент не забывал, на чём сидит. Если и это не помогает, экзаменатор поворачивает рукоятку, крышка люка откидывается вниз и студент падает. Уборщица выплёскивает ему вслед ведро помоев. И летит он, сердешный, в глубокий подвал к огромным злым голохвостым крысам. Откуда затем выбирается, поскальзываясь в помоях, ушибаясь в темноте об углы, путаясь в паутине, шарахаясь от крыс. Малыш своих студентов, конечно, проваливал. Но он был жалостлив и человеколюбив. Потому в подвале подстелил тряпочку. Всё помягче.

Проваливаться не хотелось, да и микробиология мне очень нравилась. Потому я учила прилежно. Сталина, погружённая в свои проблемы, часто уступала мне очередь читать: «Что-то голос сел!»  - и ещё чаще рассказывать. Я рассказывала, а глаза у неё становились далёкими. Часто просила: «Давай прервёмся! Мне надо написать письмо!». В результате, когда накануне экзамена  мы прошлись по билетам, она многие вопросы восприняла как новые, утверждая, что мы их не проходили. Сердилась, волновалась, пробовала наверстать. Но где там: «Тысяча книг и одна ночь» перед экзаменом. В день экзамена Сталина уже совершенно не владела собой. Малыш провожал нас с воем: «Вдруг провалитесь к крысам?» И даже дал мне свой любимый фонарик,  чтобы легче выходить из подвала. Пришлось взять. По дороге в институт зашли в аптеку, купили валерьянки. В туалете Сталина её выпила. Я пошла одна из первых и сдала легко. Сталина сдала с большим скрипом на трояк. До самого дома она молчала. Дома разрыдалась от несправедливости: «Учили вместе! Тебе пять, а мне три. Конечно, ты дома живёшь! А мне в вашем доме учить невозможно. И ребёнок пристаёт всё время. И кот мешает! Как прыгнет – туп! Вот наша Бе-е-л-л-л-к-а-а-а бесшумно прыгает!» И даже скорый отъезд её не утешал: «Что я скажу Идеалу? Что на тройку сдала? Он меня считает идеалом!» И снова слёзы. Так и уехала, разобиженная. Поскольку рыдала и причитала она со вкусом, то даже папа услышал. Сказал осуждающе: «Ну и подруга у тебя! Просто все 24 каприза Паганини!» И возражений моих слушать не стал.  Каникулы проходили весело. И на лыжах я бегала, и на каток ходила.
                ****
Мелькнули каникулы. Сталина появилась, отдохнувшая, но грустная. Валя Д. зашла к нам с Васей и со своей сестричкой Люсей. Та любит возиться с нашим Малышом. Держит себя важно. Думая, что говорит очень по-английски, попросила: « ПЛЫЗНИТЕ мне чаю!» Через минуту вся юная половина нашего дома «плызила, пардонила и сильвуплекала» во всю Ивановскую. Действительно, какая гениальная идея – экономия слов и времени: « я вам тут напардонил, сильвуплекните хлебушка, спасибните ручку!»  Сразу и действие, и благодарность, и извинение. Люся гордилась. Надо сказать, что и папа  не остался в стороне. Мы хохотали, как безумные.  Такой восторг. Мама, вытирая слёзы, приговаривала: «Валечка, приходите с Васей и Люсей к нам почаще - посмеяться!»  Только Сталина поглядывала снисходительно и грустно. Как-то она всегда сторонится нашей весёлой возни. Конечно, она и старше, и умнее.  Вон за обедом как отчитала папиного сослуживца Славу, сетовавшего на трудности сельского строительства и снабжения. Гость глянул с удивлением: «Милая девушка! Заниматься критиканством из угла легко. Работать гораздо труднее, уж поверьте». Надулась, замолчала. Потом мне выдала: какие бестактные гости к нам ходят. Ну а я что сделаю.

Начались занятия. Одно из них в травмпункте, где, кажется, сам воздух пропитан страданием. Доставили ребёнка с травмой пальца. Сам ассистент обрабатывал рану, снимал ноготь. Ребёнок рвался, кричал, плакал. Держать его выпало мне. Я старалась. А Сталина плакала от жалости. Получила от ассистента резкое замечание: «Детей, вообще больных, надо жалеть активно. Конечно, обезболивание у нас ещё не на высоте. Но больному  ваши слёзы не нужны. Он не за  этим приходит. И вообще, идите нервничать в коридор!»  Сталина ему этого не простила. А я им восхищаюсь. Хирург он прекрасный и преподаватель классный! Поспорили, так и не убедив друг друга. Сталина твёрдо сказала, что хирургом не будет никогда. Этот грубиян-ассистент навсегда отбил охоту. Сестричка моя хмыкнула: «Не велика, значит, была охота!» Сталина её ответом не удостоила.

Неспешно приближалась весна.  Деревья стояли обнажённые, но уже проснувшиеся. Они чем-то неуловимо отличались от самих себя зимних. Хотя «зима ещё хлопочет», неожиданно    надвинулось 8 марта. Папа называл его «Праздник номер восемь».  С утра он нас всех поздравил.  Показал три красивых покрывала: «Вот в  районе купил. Вам с сестричкой в приданое. Вы ведь у нас невесты!»  Катюшка маленькая со своей всегдашней непосредственностью ахнула, подпрыгнула и принялась целовать моих родителей. Я тоже не отстала, хотя и наткнулась на недоумевающий, презрительный взгляд Сталины. «А кто же третья невеста?» - Сталина скромно потупилась. «Третье  Кате большой   уж заодно!»   Показалось мне или на лице Сталины мелькнуло разочарование, что третье не ей?  И коробку хороших конфет, которую папа ей протянул, взяла с постной улыбкой. Мама получила свои любимые духи.

Загремел звонок и появился папин сослуживец  инженер-строитель Слава. Вместе с ним в дом вошёл чудесный аромат яблок. Он исходил из большой плетёной корзины. Она действительно полна была великолепными крупными яблоками: «Апрелевка! – сообщил Слава – сорт зимний, действительно до апреля сохраняется!» (Здесь стоит  пояснить, что в те времена далёкие фрукты и свежие овощи  появлялись  только в сезон. Яблоки зимой  – большая редкость). - «Да ты просто змей-искуситель!» - воскликнул  папа.  «И, как змей, я, с вашего разрешения, поцелую всех дам. Только в щёчку! Вы не возражаете?» Папа не возражал, и Слава со всем почтением приложился к маминой щеке, повернулся к Сталине. Та вспылила: «Что за глупости! Оставьте ваши нежности при себе!» Слава молча повернулся к нам с Катей маленькой. Мы тут же устроили лёгкую потасовку – каждая хотела быть первой.  Слава хохотал вместе с нами и никого не обделил. Когда губы его коснулись моей щеки, сердце моё трепыхнулось и заспешило, лицо  вспыхнуло. Как всегда, на помощь пришёл папа: «Вы забыли ещё одного мужчину! А он, между прочим, тоже приготовил подарки!»  Малыш расцвёл,  ушёл с дедушкой в другую комнату. Потом дверь распахнулась под звуки туша, исполняемого дедушкой во весь голос, Малыш вошёл, неся 4 веточки мимозы и коробочку. В коробочке лежали маленькие фарфоровые фигурки. Каждая дама получила веточку мимозы и фигурку. Фигурки  со значением. Бабушке матросика: «Когда я уйду в море, он будет тебя утешать!» Нам с Катюшей, понятно, по Айболиту. Сталине протянул изящную лошадку: «Вот ты всегда беспокоишься о билетах на поезд, а теперь сможешь всегда  на лошадке поехать!» - «Куда это, интересно?» - «Домой же, домой!» - «Спасибо, конечно!» - кисло проговорила Сталина. Поставила лошадку на стол и, как-то неловко повернувшись, столкнула локтем на пол. Звякнули отбившиеся ножки. Тоненько и безутешно зарыдал Малыш.  Я схватила его на руки, стала утешать, обещая и эту склеить, так что незаметно будет, и купить новую, даже три новых, чтобы Сталина на тройке ездила. Нет, нет и нет: «Я эту выбрал! Я её прилюбил!» он плакал всё громче и громче. Вмешалась Сталина. Сказала с досадой, что ей тоже жалко и неудобно, что так вышло: «И что ты ревёшь? Лошадка эта копейки стоит. Подумаешь!  Я пойду, у меня голова разболелась!» Поднялась в девичью. Малыш был безутешен. Не лошадка разбилась, а нечто большее. И Слава это понял,  взял Малыша  у меня.  Сказал, что понимает его горе. И если Малыш другой такой лошадки не хочет, то, может, захочет прокатиться на настоящей? Там где они с дедушкой сейчас работают, много настоящих красивых и добрых лошадок. И Малыш на них сможет прокатиться, сможет погладить и покормить морковкой или хлебом с солью: « Вот пока холодно  и грязно, а у лошадок же нет ни курточек, ни калош. И они не гуляют.  Но как  только потеплеет и подсохнет я за тобой приеду на «козле». – «На козле?» - «Ну да. И поедем с тобой!» -  «Что-то ты такое смешное говоришь. Я потом наверное буду смеяться!» - «Я правду говорю! Честное морское!» - «Разве ты моряк?» – спросил  Малыш, затихая. – «Я четыре года служил на флоте. На большом корабле». – « Капитаном!?» - ахнул Малыш. – «Нет, сначала матросом, потом старшиной первой статьи, сигнальщиком».  Они уселись на диван, и Слава рассказывал Малышу о море, о корабле, о морской азбуке, о цветных флажках и световых сигналах: « А чтобы салаги – это совсем молодые моряки – лучше запоминали, их так учат. Вот горят огни у входа в порт зелёный, белый, зелёный. Это они говорят кораблю: «Заходи, браток, заходи!» А если красный, белый, красный – «Катись, браток, катись» - значит в порт нельзя. Иди мимо». Не только Малыш, мы все слушали с интересом. Малыш совсем успокоился. Спросил робко: «А у тебя осталась форма? И  пояс есть? И пряжка с морякорем?» - « Посмотрим. Кое-что есть. Я в следующий приезд привезу» - «Правда?» – задохнулся от счастья Малыш. « Слово моряка. Но и ты больше не плачь, ладно?» - «Слово моряка!» - повторил  Малыш важно.  И они снова заговорили на морские темы.
 Мне хотелось побыть ещё со всеми,  но тревога за Сталину заставила подняться в девичью. Сталина лежала лицом к стене. Обернулась: «Что? Угомонился?» - «Не сразу!» – честно сказала я. – «Ещё бы! Вы все вокруг танцевали, хотя он такую проявил бестактность. Мне-то приятно что ли, что так случилось? Между прочим, в интеллигентном обществе стараются тактично такие вещи не замечать и сглаживать. Вот будешь у нас гостить, даже если разобьёшь мамин любимый бокал, никто истерики не устроит. А тут какая-то ерунда, безделушка ненужная. У меня и дома–то своего нет, где мне её выставлять! По чужим углам перебиваюсь!» - «Но он же маленький!» - «Маленький! Да он же совершенно не воспитанный. Воспитывать нужно с детства. Его родители устранились. А вы его балуете в восемь рук. Вот и растёт капризный, бестактный  эгоист. Нет, мои дети такими не будут! Уж я постараюсь!» - «Он же хотел тебя порадовать, вот и расстроился». – «Порадовать! Ха! Я тебя умоляю! Истерику на пустом месте закатил. Между прочим, когда умер в оккупации мой любимый единственный братик, я была не на много старше. Я, конечно, плакала, но как? Я плакала так, чтобы не расстраивать маму и тётю. Хотя вот это была действительно потеря. Не ребёнок – ангел. И как меня любил! Да я бы всё отдала, лишь бы он был жив. Пусть бы ходила в самом своём нелюбимом зелёном платье и больше ничего не имела надеть. Вот это была потеря. А тут! Нет, кого вы растите! Хоть ты подумай!» Я подумала и хотела возразить.  Но Сталина продолжала: «И вообще у вас та ещё семейка! Ведь это надо же – приданое! Приданое запасают, как купцы какие-то! Может, ещё посватают тебя или Катьку за Славу! Мещанство какое!» - Я снова густо покраснела, не зная, что сказать, искренне устыдилась. Конечно, всякое сватовство и приданое  мне тогда тоже казались самым настоящим мещанством. «Но покрывало такое красивое!» – робко сказала я.  «Вот уж от кого, от кого, а от тебя не ожидала! - услышала в ответ –  Да, я понимаю, тебе неприятно слушать правду. Тех, кто говорит правду, всегда ненавидят! Молчи, молчи! Вон я сказала Тайке, что она страшненькая. Так теперь не только она со мной не общается, но и её подруга,  эта корова Лариска. Ничего! Зато я знаю: где правда, там и я!» - «Но зачем, – возразила я, – зачем? Ведь Тая знает, что внешне она некрасива, и изменить тут ничего нельзя». – «А пусть не выпендривается!» - «Да она и не выпендривается. И учится прекрасно, и общественница». – « Ах, не смеши меня! Зубрилка она тупая! Разве такие врачи нужны нашей Родине! А в самодеятельности участвует, потому, что у неё с худруком роман» - «Что же плохого? Вот и у тебя роман!» - « Я тебя умоляю! Как ты можешь сравнивать!  Пойди лучше к  почтовому ящику – вдруг письмо!» Письма не было, и к ужину Сталина не спустилась.

Никто этого не заметил. Ужин получился праздничный, весёлый. Малыш со Славиных колен не слезал. Какие-то у них завелись общие секреты. Слава и уложил Малыша спать. И остался у нас на ночь. Это случалось и раньше. Утром – ни свет ни заря  - Слава уехал.   В этот день пришло, наконец, долгожданное письмо от  Идеала. Сталина мне его зачитала. В стандартных фразах Идеал поздравлял  и желал мирного неба, сибирского здоровья, кавказского долголетия. Просил от его имени поздравить всех женщин нашего дома и пожелать им того же. Меня удивила штампованная сухость поздравления, но своё удивление я оставила при себе.

Слава сдержал слово моряка. В следующий выходной привёз  не только детскую бескозырку с надписью «Моряк» и небольшую тельняшку, но и пояс с пряжкой, с «морякорем», и настоящий гюйс, свой морской воротник. Про гюйс я спросила тихонько: «Вам не жалко?» Он наклонился, почти касаясь губами уха, прошептал: «У меня есть ещё». От прикосновения его губ я вспыхнула, запылала не хуже Татьяны Лариной.  Надо ли говорить, что с тех пор Малыш играл только в море. Зверушки его стали уже не профессорами, студентами и врачами, а матросами, которыми командовал он – старшина первой статьи, что, конечно, важнее какого-то там капитана.

«Весна идёт по земле со скоростью 2 км в час. 48 км в сутки».   Так сказали сегодня по радио. Идёт с юга на север. Вот так мы однажды ехали всей семьёй с юга на север, и  всё не могли уехать от весны. Долго ехали по весне, долго нас окружала весна. Весна началась дружная. За одни сутки расквасилось всё. Белый пушистый снег теперь  превратился в зеленоватую массу. Напоминает мне постный сахар времён войны. Лужи, скользота, капель. Сосульки-гиганты, как кружевной подзор, свисают с крыши.  Самое время  чистить крышу на сарае.  Я нарезала спрессованный снег на квадраты, вернее на кубики, и швыряла вниз. С крышей управилась быстро. Но оказалось, что завалила двери. Ели отрыла. Потом ещё проделала канавки для стока воды. Участок-то наш весьма покат. Вымокла, продрогла. Но хорошо! Весна! Под дробный топот капель спешит весна. И с весной Сталине радость. На комсомольский слёт приезжает её Идеал – он ведь  в своём техникуме комсорг.  Сталина сама не своя. Планирует сводить Идеала в институт на лекцию и даже на практику к тому самому грубияну-ассистенту. С последним она даже договорилась. Он высоко поднял брови, но разрешил.

На вокзал мы пошли вместе. Идеал разочаровал меня с первого взгляда, с первого слова. Сталина такая яркая, интересная и внешне, и внутренне. Что она в нём нашла?  Он, мало что внешне весьма  обыкновенный, но  речь его полна украинизмами и диалектизмами. Он из того же района, что и Сталина, где говорят на невообразимом русско-украинском арго. У Сталины это почти не проявляется. Иногда скажет: «входные воротА инфекции, подошвА, парикмахТерская, папа по рыбу пошёл».  Или же, если Катюшка смеётся-заливается, скажет по-украински, вроде бы и шутя, но довольно презрительно: «Радэнька, щё дурнэнька!». Но вообще её речь вполне правильная. Он же  много слов коверкает. Особенно вольно обращается с мягким знаком. Ну вырос там, где так говорят. Но за столько-то лет можно и научиться. И это бы ещё ничего. Но о некоторых вещах  - о медицине, например, понятия у него чудовищно дремучие.  И вообще интеллект, как бы это поделикатнее сказать… Он даже «Войну и мир» не читал.  Да ладно   «Война и мир», он совершенно оказался не в курсе последних литературных новинок, о которых мы все горячо спорили.  Это всё я выяснила, поддерживая светскую беседу по дороге к нашему дому и  во время завтрака. В общем, разочарование номер один. Второе разочарование  - меня разочаровал наш дом. Дом, где всегда всем есть место и обеспечен гостеприимный приём. Что произошло с моими родными? «Он здесь ночевать не будет, – твёрдо сказал папа, – я не намерен объясняться со Сталиниными родителями». И обжаловать некому. Идеал, конечно не на улице остался. Но обидно мне и стыдно. Проводили его  до общежития, где поселили  делегацию их района. Конечно, опоздали на первый час лекции. Сталина была совершенно невменяема. На всех бросалась, перессорилась со всеми в группе.  К нам на занятия Идеал, естественно не ходил. Сталина  тоже не ходила. Мы ещё с Идеалом встречались, и каждая встреча выявляла его  интеллектуальную серость и элементарную невоспитанность. Уезжал он поздно, и я сквозь ворчание домашних пошла на вокзал.  Стояла в сторонке, пока они прощались. Ох, и прощались! На рекрутчину, на льдину за Папаниным, в тыл врага, на казнь? Не меньше.

Далее я была столь глупа, что высказала своё разочарование и удивление. Ого, как взорвалась Сталина! Меча искры и роняя слёзы,  живописала его босоногое, поруганное войной детство и обездоленную юность. Он – мужчина – рассказывал ей о том, что терпел от отчима и плакал! Отчим бил и его, и мать. Не давал учиться. После 7 класса послал работать в колхоз! Вот как ему досталось! От Сталины же досталось и мне, и дому моему, и родителям моим. Значит, всем можно ночевать в вашем проходном дворе, и инженерам каким-то. Только бедному Идеалу места не нашлось! Он был здесь, в городе, но не с ней! Не пошли навстречу!  Такая чёрствость!     Родители  старшей сестре  всё разрешают   и всё позволяют. А меня – младшую – они совсем не любят, эксплуатируют, как Золушку, держат в чёрном теле. Я с этим последним не согласилась и обсуждать не стала.   Однако подтвердила -  мне стыдно и жаль, что  Идеалу отказали в ночлеге.
А про  самого Идеала резонно сказала, что он уже давно вырос, живёт самостоятельно, и в его распоряжении библиотека и клуб, и кинотеатры и вообще все богатства культуры – было бы желание. Да что далеко ходить – у нас на курсе учатся  мальчики из глухой деревни. И как же они стараются наверстать недополученное в детстве! Как разительно изменились за годы учения! И ещё имела неосторожность напомнить, как мы с ней хихикали над преподавателем марксизма-ленинизма, который эти ключевые слова произносит с мягким знаком: «марксизьм», которого нет даже в слове «клизма». Мне совершенно искренне стало обидно  за  Сталину. Она такая удивительная, красивая,  образованная: «И этот мальчик тебе совсем не пара!»   На всё это я услышала: «Замолчи сейчас же или мы с тобой поссоримся на всю жизнь». Эмоция – не довод. Но я замолчала. А Сталина  всё ещё кипела и  приводила примеры всё новых и новых изощрённых издевательств, которые терпел бедный Идеал и его бедная мама  от чудовища-отчима.  У нас она  демонстрировала обиду.   Катя  маленькая сказала: «Похоже, у Сталины переходный возраст либо затянулся, либо заново развился!»  Родные мои старались  не замечать.  Но не все были столь деликатны. За те три дня, что от Идеала не было писем,  она ухитрилась перессориться со всеми в группе. Кое с кем и меня перессорила. Но пришло письмо, и засияло солнышко.

И подсохли дороги.  Всё ближе поездка к лошадкам.  Малыш как-то отвёл меня в сторонку: «Сталину давай не возьмём!» - « Но ты же её так любил, ты же говорил, что она красивая!» - «Нет. Она не красивая. Она Славу не любит, она злая!» Сталина? Она не злая, она принципиальная, она хочет приносить людям пользу, для Родины готова собой пожертвовать. Идёт к цели через все свои болезни, не щадя сил. Конечно, ничего этого я ребёнку не сказала. Он бы всё равно не понял. Сталина  поездку не приветствовала: «Не видала ты  хлева!» - «Там конюшни!» - «Да какая разница! Осталась бы  дома. Подучили бы. Мне одной  неприятно!» -  «Папа просил». – «Смотри! Выдадут тебя твои  мамочка и папочка за эту скотобазу! Ага! Покраснела! Не вздумай! Всю жизнь под коровой просидишь! Никаких перспектив. И как же наши планы?» - «Но разве вы с Идеалом не собираетесь пожениться?» -  «Сравнила тоже! Конечно, в будущем мы поженимся. Но вот смотри: он закончит раньше меня и уедет по распределению куда-то далеко. И ещё он должен поступить в институт. А мы с тобой окончим и уедем, как договорились. Как решили». И, не желая оставаться без меня, уехала домой  – к Идеалу. И потому мы собрались  со спокойной душой.   
 
Слава опять сдержал слово моряка. Повёз к лошадкам, которым теперь совсем не нужны стали калоши и курточки.  Приехал  за нами на вездеходе ГАЗ-69, безотказном «козлике», «бобике» или «газике».    Некоторое  разочарование при виде не козлика, а машины, вскоре сменилось  у Малыша восторгом. Ведь он ехал у дедушки на коленях на переднем сиденье рядом с шофёром Славой и даже немного порулил. День  и по погоде, и по настроению получился сияющий. И действительно чудесные лошадки, и пробуждающаяся природа, и пробудившийся аппетит.  В холостой Славиной квартире было чисто, опрятно, но как-то пустовато. Слава предложил мне накормить трёх оголодавших мужчин. Покраснев мучительно, я призналась, что ничего кроме  яичницы-глазуньи готовить не умею. «Так это прекрасно! – с энтузиазмом воскликнул Слава, – вон в кошёлке яйца свежие-свежие, а вот и лук, и масло!» Сам он быстро накачал примус. Вокруг горелки расцвёл синий цветок, загудел домовито, уютно. Яичницу я изжарила на 12 глазков и ни один не растёкся. Глазурованная, украшенная кольцами лука, она получилась не только  красивой, но и вкусной. Особенно с молоком и местным хлебом. Мужчины ели и похваливали, а я призадумалась.

Призадумалась настолько, что обратилась к маме с просьбой научить меня готовить. Её моя просьба порадовала. В следующий выходной она поручила мне «собирать борщ». Толково объяснила пропорции, перечислила ингредиенты, порядок  приготовления. Руки я имела умелые, и пока мама готовила второе, я, под её контролем, начала чистить картошку и т.д. и сварила первый в своей жизни борщ. «Видишь,  как мы быстро управились вдвоём!» - порадовалась мама. Все собрались на воскресный обед. Я внесла кастрюлю, а мама, как полагалось у нас, начала разливать по тарелкам. Борщ получился яркий, наваристый, пахучий.  Мясо пропиталась бульоном, стало ароматным и мягким.  Все ели и нахваливали. «Разве это борщ, – сказала Сталина, – вот моя мама варит борщ – вот это да!» - « А как же она его варит? Может, поделишься секретом?»  - доброжелательно спросила мама. - « Ой, ну что вы! Откуда же мне знать! Вот приедет к нам Валя  летом и попробует настоящий борщ!»  - «С удовольствием! - радостно сказала я, – может, твоя мама поделится со мной секретом!» -  «Вера! – окликнул папа, – а там добавки не осталось? Может, насыпешь мне ещё тарелочку?» - «Да  пожалуйста!» - и мама щедро налила  ему добавки. «А мне? А мне?» - встряла Катя маленькая. И с явным удовольствием начала уплетать. Я не знала, правда ли им вкусно или они для поощрения. Сама я так волновалась, что вкуса не ощущала. «После такого обеда я должна сама вымыть всю посуду! – заявила Катюшка, – и меня, тётя Вера, тоже начинайте учить! Я тоже хочу учиться хозяйству!  Хочу так готовить, чтобы папа Паня и моего супа добавки просил!» - « Да кто ж не даёт! Учись! Было бы желание. Да и мне полегче будет!» С тех пор мы частенько с Катюшкой крутились на кухне, постигая  разные премудрости.  После борщевого дебюта я самостоятельно, применяя знания по анатомии и хирургические навыки, обработала привезённую отцом деревенскую курицу, сварила бульон, затёрла домашнюю лапшу. Потом освоила рассольник, кулеш и т.д. Перешла ко вторым блюдам и выпечке. С Катюшкой маленькой установилось негласное соревнование.  Кислое тесто Катюшка научилась затворять лучше меня. Зато я готовила очень вкусные начинки, пекла пышные оладушки и румяные блины.  С каждой новой победой нам становилось всё интересней. Получалось вкусно ещё, конечно, и потому, что основные продукты папа привозил из района: всё свежее, натуральное. И даже скепсис Сталины меня не останавливал. Сказала спокойно, что мне нравится, а главное, мы с Катюшкой помогаем маме, которой уже трудно готовить на всех. «Конечно, собираете полный дом всяких… – и наткнувшись на мой  откровенно изумлённый взгляд, добавила поспешно, – мне тебя жалко. Все на тебе ездят. Дрова носить – ты, топить – ты, убирать – ты. А теперь ещё и готовить! Может, и посуду мыть начнёшь, и обстирывать всех? Куда-то ты не туда сворачиваешь! Разве об этом мы мечтаем? Надо жить для Родины, для народа!» - «Но разве мои близкие не часть народа? Мне  приятно о них заботиться!»

И я чувствовала, что моя забота нужна и приятна. Чрезвычайно растрогал меня папа. Из очередной поездки он привёз две одинаковые кулинарные книги «О вкусной и здоровой пище». Толстые, в коричневом переплёте,  с обилием заманчивых цветных картинок и множеством рецептов. Подарил мне и Катюшке. А Сталине не подарил. Да нам с ней  и одной на двоих хватит, когда уедем работать. Впрочем, она и не интересовалась. А мы с Катюшкой  начали пробовать разные рецепты. Конечно, не каждый  день. Но воскресные обеды я всегда старалась  готовить сама. Особенно, если надеялась, что появится Слава. В очередной выходной он приехал  и обедал с отменным удовольствием. Да и всем было вкусно. Папа, отведав прозрачного бульона с золотистыми пирожками и переходя к овощному рагу с бараниной, сказал маме: « Я вот Тинку-апельсинку ребячьим ухваткам обучил, но твоя наука гораздо лучше и полезнее!» - « Не скажи, отец, никто не знает, как она, жизнь наша, повернётся. Любой навык может пригодиться!»  Сталина обычно избегала  высказываться при Славе. К счастью, пересекались они редко. Но тут вдруг Сталина авторитетно заявила: «Это совершенно лишнее  –   занятие домашним хозяйством – пустая трата времени. Мы идём семимильными шагами к коммунизму, когда все перейдут на  общепит!»  В наступившей неловкой паузе прозвучал чуть насмешливо голос Славы: «Однако, милая девушка, вы вот, насколько я заметил, предпочитаете домашнюю кухню и вовсе не стремитесь в студенческую столовую. Не так ли?» Сталина промолчала гордо и презрительно. Уж что-что, а это она умела. И более в общем разговоре участия не принимала. Я уже предвидела грозу, и она не замедлила, едва мы поднялись в девичью. Обычно свои претензии Сталина высказывала мне наедине, но тут, видно, терпения не хватило. Начала при Катюшке маленькой: «Нет, какой нахал! И зачем вы его в дом пускаете!» – « Но он же с папой работает!» - «Работает!  Ха!  Нет, не смеши меня! Подумаешь, работа  - коровники строить!» - «Ну и что – коровники, – не стерпела  Катюшка, – это важно и нужно. И папа  Паня их строит. Так что?» - « А ты, – взвилась Сталина, – ты бы вообще не встревала! Папа! Какой он тебе папа!» - «Сталина!» - сказала я укоризненно. «Да – кинулась в бой Катюшка – да, я без отца выросла. Так дядя для меня делает больше, чем родной отец для иных. Хотя я и не его родня, а тётина.  Они оба такие чудесные.  Моя мама не смогла бы меня учить. Я не знаю как им благодарна. А они обо  всех готовы заботиться.  Даже посторонние тут  живут на всём готовом и…» - Сталина ахнула, прикрыв рот рукой.    «Катька! – предостерегающе крикнула я, –  Катька!  Извинись немедленно!» - «Щас!» – ответила Катюшка и ушла, хлопнув дверью. Сталина кинулась собирать вещи, повторяя, что после такого она ни минуты, ни секунды не останется, уйдёт на вокзал, в общежитие, куда угодно Я просила подождать хоть до утра, и уж тогда мы попытаемся найти ей квартиру. « Ах квартиру! Я так и знала! Я так и знала, что ты меня выгонишь! Я со своей правдой не ко двору пришлась! Правда глаза колет. И ты, ты готова меня выгнать. Катечку свою небось не выгонишь! А всё этот строитель скотных дворов! Позор! Выбрал специальность! Мог бы  космические корабли строить или хоть в море плавать! Если бы я была мужчиной! Нет, даже если бы я просто была здорова! Я бы в Конго поехала, сражаться за права обездоленных! Да я бы, да я бы! Ох, как кольнуло в сердце!» Я перепугалась, уложила её поскорее, достала стетоскоп, долго слушала сердце. Ничего плохого, правда, не услышала, но накапала  всё же корвалола, уговорила выпить. Отвернувшись к стене, она затихла. Я пошла к Катюшке. Объяснила ей, что Сталина – натура возвышенная, не от мира сего, и никто  не понимает её готовности к подвигу. Я видела, что Катюшке многое хочется сказать. Но она меня пожалела и пообещала больше не задираться. Утром Сталина о своём намерении уйти от нас не вспомнила. Промолчали и мы. И воцарился тот худой мир, который всё же лучше доброй ссоры.  А тут ещё приехал в командировку Сталинин папа. Он не у нас остановился.  Пришёл проведать дочь, принёс гостинцы и письмо от Идеала, который, похоже, уже стал в их семье своим человеком. Сталина попросила нас с сестричкой оставить её с папой наедине. Мы не возражали. Папа потом даже чая не попил. Ушёл.   После его отъезда Сталина  потащила меня по магазинам. Купила красивое синее платье, лёгкий светлый плащ и мечту каждой тогдашней девушки – лакированные чёрные туфли-лодочки.

Какое-то время жизнь текла безмятежно. Хотя писем и не было. Но вот  пришло от  Идеала пространное письмо. Вопреки обыкновению Сталина мне его зачитала.  Оказалось, что у Идеала умер отчим. Его отпустили на похороны, и все так теперь сочувствуют, что он потерял отца. Так его  всё училище жалеет. Теперь ещё предстоят хлопоты по дележу наследства.  Честно сказать, я онемела: « Это про какого же отца он пишет?  – тупо переспросила я –  это про злого гения, мучителя, лишившего детства, истязавшего и его, и мать? Это он его отцом зовёт и ещё какое-то наследство хочет от него? Да что он за человек после этого? Когда же он врал? Тебе, чтобы пожалела, или  в училище, чтобы пожалели тоже?» Я много чего имела ещё сказать. Но  была остановлена стандартным: «Если ты сейчас же не замолчишь, мы немедленно поссоримся на всю жизнь!» Ну, а если мы сейчас поссоримся на всю жизнь, то как же она будет доживать у нас до конца учебного года? Поневоле замолчишь. Хотя я  говорила, жалея её. Как можно такому верить? «Единожды солгав»…

Мы вовремя сдали все зачёты, вписались в сессию. Предпоследний экзамен уже закончился, когда   вдруг – действительно, «вдруг»  - прибежала однокурсница запыхавшись: « Ох, застала! Как хорошо! На!» и протянула Сталине чёрную хозяйственную сумку. Из сумки выглянул щенок-овчарка. Мы его так перепугали своим восторженным визгом, что он налил. Сталина давно просила у этой девочки щенка и вот – получила. Получив, взыграла чрезвычайно: прямой повод ехать домой. Мои доводы, что до терапии всего 4 дня, которые этот пёс или эта псица вполне может прожить у нас, вызвали лишь новую волну раздражения: «Ах, вот как!  Скотостроителю можно, псу можно, а Идеалу было нельзя!» Да, ничего себе сравнение! Хотелось сказать: «Да какой Идеал? Просто  достаточно ограниченный юноша и не стремящийся пополнить свой скудный багаж. Одно слово - подошвА и клизЬма». Но я благоразумно промолчала.

Дома щенок вызвал у всех живой интерес и желание повозиться и покормить. У всех, кроме Вельвета, оскорблённого в лучших чувствах. Сталина увезла  щенка «ночной лошадью». Уезжала с приключениями. Билета на пса, естественно, не было. Без билета его не пустили. Сталина села одна. Повременив, открыла окно. Я начала пихать ей пса, завёрнутого для конспирации в плащ.  Плащ  она утянула, а пёс ухитрился остаться у меня. Тут проводница, стоявшая до того спиной, собралась повернуться. Но я успела. И она увидела только мои пустые, прощально машущие руки.  Сталина увезла не только пса, но и тщательно записанные лекции по терапии, поклявшись вернуться послезавтра. Три дня на терапию, конечно, мало. Но Сталина просила без неё не учить. Прождав, потеряв один день и очень обидевшись, я начала учить, и учила без обычного огня. К тому же лекций так и не было. Сталина явилась прямо к экзамену, отдохнувшая, довольная. Правда, поскольку я получила тройку, немного посокрушалась. Но ей так хорошо было дома. Я  должна понять.

Ну вот теперь  сессия позади.   Сталина уже предвкушала  отъезд домой, где её ждал Идеал, кошка, собака и родители.  Всю осеннюю и зимнюю одежду она оставила на лето у нас. Перед отъездом она ещё предупредила, что  когда я буду у них гостить, то чтобы не проговорилась, что мы с неё за квартиру денег не брали. « Постой, но мы же действительно не брали. Мы никогда не сдаём квартиру! Просто ты моя подруга  и…»  -  «Ну как ты не поймёшь!  Я же не могу с родителей тянуть. Ты хоть представляешь, сколько денег я потратила на дороги? Родители мне давали квартирные. А я их собирала.  Потом накупила и платье, и лакировки, и вот – плащ. И  ещё  отложила - надо же приданое». «Что? – не выдержала я, – какое приданое? Это же мещанство! Ты же сама говорила!» -  «Ну, приданое не приданое, а на чём-то спать надо? Вытираться чем-то надо? Посуда кухонная и столовая нужна?»  -   «Так ты что? Ты замуж собралась? А как же наши мечты о работе на пользу людей?» - «Нет,  ну это потом. В общем, я тебе напишу! Это такие красивые дорогие покрывала, как тебе подарили – вот это мещанство. Да что говорить! Вы – богачи.  А у нас  ведь папа работает один. Живём – ничего своего.  Это ваш папа из колхозов чувалами таскает!»  - «Так он покупает…» -  «Ах, держите меня! Покупает!»  - От этих, безмятежным голосом  высказанных слов кровь бросилась мне в лицо, заколотила молотом в ушах. Боясь сорваться на безобразный крик, я спросила очень тихо: «Значит,  ты считаешь, что мой папа всех нас и тебя в том числе кормит ворованным?» Сталина смутилась на минуту, но тут же, перегруппировав силы, пошла в наступление: «Нет, смотрите на неё! Вспыхнула, как порох!  Заполыхала!» Я от этих слов покраснела ещё сильнее. Но Сталина безжалостно  продолжала: «Что  ты за человек такой! Ну с тобой говорить просто невозможно! Вечно перебьёшь, не дослушаешь! Я просто хотела сказать, что там он берёт всё по себестоимости. И дешевле  намного, и качество не сравнить! А ты уже сразу запылала! Вон от ушей хоть прикуривай! И куском хлеба попрекнула! От кого, от кого, но от тебя не ожидала. А ещё подруга!» Кровь медленно отливала от лица, грохот в ушах стих. Я потерянно молчала. А Сталина победно продолжала: «Вот мои родители никогда не считаются. Вот мы живём – ничего своего. А Идеал у нас постоянно столуется и никто его куском не попрекает».  Я хоть и устыдилась, но не утерпела, спросила: «А он  своей маме говорит, что вы с него деньги берёте?» - «Опять за рыбу деньги!  С тобой не соскучишься! Ну что ты всё вредничаешь!? Какая ты стала вредная, ужас просто. Слова не скажи! Да ладно! Вот приедешь к нам на вишню. У нас в этом году такая вишня сильная! Я, как приеду, сразу тебе напишу что и как!  Погостишь, сколько захочешь. И никто тебя куском не упрекнёт. Не то что ты!» Пришлось мне извиниться. Сталина по случаю отъезда находилась в благодушном настроении и потому я получила прощение. С тем  она и отбыла, а я осталась ждать  приглашения.  Но проводила её с тяжёлым сердцем. О деньгах ничего своим родителям не сказала. Ведь  никакой речи о плате не было никогда. Более того, питалась она с нами, и никто и не мыслил иначе.   Всё же я надеялась, что летняя встреча всё исправит. Погощу у Сталины. Борща  необыкновенного попробую. Там река и много фруктов, и вообще место новое. И со Сталиной общаться интересно.

Приглашения я не дождалась. Уже ближе в осени пришло письмо о том, что они с Идеалом поженились. На свадьбу она меня не пригласила, опасаясь, что я там «не сумею себя вести: у них ведь всё так скромно». Может, она  побоялась, что я выдам её обман с квартплатой? Или что при мне  ярко заиграют дефекты Идеала? Или даже побоялась, что Идеал заинтересуется мной? Во всяком случае, я получила краткое уведомление о том, что они уже женаты и уехали к Идеальной матери «хлестаться за наследство». Вот, значит, как. И что же теперь?  Я всё же послала красивую открытку с поздравлениями и добрыми пожеланиями на домашний адрес Сталины. Сообщила новость своим родителям. И робко поинтересовалась, разрешат ли теперь мои родители  ночевать Идеалу у нас? На что  папа сказал: «С какого это перепуга, интересно? Да и не надейся, они здесь не появятся!» - «Но почему?» - «А вдруг Идеал на тебя глаз положит?» - «Ну, папа!!!» - «Что – папа! - Я видел, как он тут по сторонам зыркал. И дом наш его восхитил. Да и  жена из тебя получится гораздо лучше, уж поверь. Сталина это понимает прекрасно и боится, что и он скоро поймёт».

Про деньги за квартиру я не выдержала - поделилась я  с Валей Д. «Так она что? Жила у вас на полном пансионе, а родителям врала, что платит? Ну и Сталина! Ловка! Здорово устроилась!» - «Ну что ты! Она такая необыкновенная!» - «Необыкновенно избалованная – это точно. Такие-то и умеют устраиваться.  Села тебе на шею и погоняет! Что мне с тобой делать, романтик ты мой?!» - «Дружить!» - предложила я. «Ну уж это само собой! Но теперь она от тебя сторониться будет. Не дай Бог Идеал на тебя глаз положит». 

К великому моему изумлению, и папа, и Валя Д. оказались правы. Сталина и не собиралась к нам возвращаться. Вполне самостоятельно нашла себе хорошую квартиру, куда беспрепятственно мог появляться Идеал. Всё это она сообщила мне мимоходом в институте.  Я сказала, что рада за неё. Теперь ведь всё так хорошо. Любящие сердца соединились. Но она особо счастливой не выглядела и разговаривала со мной сдержанно и неохотно. Я не могла понять, что случилось. На мои робкие вопросы следовало: «Ничего не случилось, не приставай! Выйдешь замуж – поймёшь». Я просто терялась.     К нам Сталина  заходить  не спешила, но тут похолодало, и она появилась, чтобы утеплиться.  Родители мои попросили забрать все вещи. «Пусть пока побудут у вас. Мне так удобнее!» - «А нам неудобно!» - неожиданно твёрдо сказала всегда такая сговорчивая  мама. «Уж, подумаешь, место они пролежат!» Тут  вмешалась   Катя маленькая:  «Нам чужие вещи не нужны!» Боже, как вспылила Сталина: «А ты бы вообще молчала!  Не смеши меня! «У нас!» Сама тут из милости живёшь, а туда же!» - «Это точно!  – весело и ничуть не обидевшись, ответила Катя маленькая - Никто ведь не обязан  бесплатно селить и кормить. Особенно посторонних людей. Мои родные это делают от всего сердца. И я им за это  очень, очень благодарна! А некоторые даже  «спасибо» не скажут!» - «Спасибо!» - с непередаваемым сарказмом произнесла Сталина. А Катюшка вдруг обняла мою маму и крепко её поцеловала.  «Умница ты моя!» - ласково сказала мама. «Твоя, твоя! Чья ж ещё!» - откликнулась Катя маленькая. Сталина,  на которую перестали обращать внимание, схватила две свои сумки и, почти волоча их по полу, покинула наш дом.  Стыдно вспомнить, но   я побежала следом.  Я   предлагала помощь, я так просила отдать мне вещи. Наконец она снизошла. Но до самой своей квартиры, расположенной близ вокзала, хранила тяжёлое молчание.  И вот тут  она мне выдала. Нет, она не кричала, не желая  тревожить хозяев. Она сказала, что так друзья не поступают. Я попыталась оправдаться,  это не я, а родители, сестра, которую она  так незаслуженно обидела. «Ну да! А ты стояла и молчала, как надолба! И родители твои, богачи, куска хлеба пожалели. И сестрица твоя приживалка! Небось  и Малыш у вас месяцами живёт! А твоим друзьям и места нет! Нет, меня, конечно, предавали в жизни. Но чтобы так! Я так тебе верила! А теперь на нашей дружбе крест! Я не хочу тебя видеть. Завтра же перехожу в другую группу».     Нога за ногу шла я домой, не представляя, как теперь жить. А дома оказались  Валя  с Васей. И все меня так радостно встретили.  Мама сказала: «Ну слава Богу, наконец отмучились мы от Сталины». А Катюшка прыгала вокруг стола и пела: «Хорошо, что нет Варвары, без Варвары веселей!» Хотела я спросить: «Чем она вам так помешала?» Но в горле стоял комок. «Не огорчайся так, дочка! – сказала мама, – Знаешь, мне тоже неприятно. Мы ни с кем так не поступали. Но, честно тебе скажу, и с нами никто так не поступал!» Я взъерошилась: «И чего она вам? Кому мешала?» - «Тебе, – сказала мама, – тебе мешала. И ты скоро это поймёшь. Впрочем,   эта твоя Тартюфочка  тебя всё равно будет призывать на помощь!» Вот как, оказывается, все её не любили. А ведь я им многое не рассказывала. И про деньги.

«Да ладно тебе, – сказала Валя,  – никуда она от тебя не денется. Вот посмотришь» - «Точно!» - веско подтвердил Вася.   – «А ты молчи, мой Вася!» И тут Валя Д. запела свою любимую песенку: «И если  самый  звонкий мяч попал в ворота, то этот гол забил, конечно, ты, мой Вася! Мой Вася! Он первым будет даже на  Луне!» Почему-то мои близкие слёзы закапали, но тут все дружно запели: «Легко на сердце от песни весёлой!» И пели так слаженно и дружно, что и я скоро стала подпевать.
И ведь действительно перешла Сталина в другую группу. Теперь я видела  её только на лекциях. Надо сказать, не часто она их посещала. А если приходила, то демонстративно садилась с новой группой. От нашей группы подальше. Ещё бы! За этот год «так всем в деревне насолил», что общаться могла только со мной. В чём-то это  для меня было лучше.  Мои отношения с группой сразу улучшились. У Сталины, как оказалось, и в новой группе не складывалось. Я узнала это, когда после довольно долгого перерыва она подошла ко мне в буфете, где я заедала казённый кофе домашними пирожками.  Сталина подсела ко мне, как коноплянка весела. Будто и не было ничего. Сказала, что приезжал  Идеал и пожурил её за то, что она со мной так сурово обошлась. Охотно разделила со мной завтрак и после часто подходила. Сообщила, что Идеалу удалось перевестись в техникум в нашем городе. Я искренне обрадовалась за влюблённых, соединившихся, наконец, под одной крышей, пусть пока и съёмной. Я-то по наивности считала, что теперь она буквально купается в счастье.  Но оказалось, до полного счастья ещё далеко.  Проблемы, проблемы, снова  проблемы.  Опять всё плохо. Идеальная мать – первый враг. Отношения не сложились. И будущее неясно.    Я не понимала, что стало со Сталиной. Ни о чём, кроме своего будущего и  дележа наследства  зверя-отчима, не говорила и не слышала.   Как-то у меня пропало  желание часто общаться и, честно сказать, делиться сокровенным.

Особенно после того, как она позвала меня помочь обосноваться на новой квартире. Почему не помочь! Повод-то какой радостный! Думала я, что теперь её душенька довольна. Ведь влюблённые, так долго стремившиеся друг к другу, наконец объединились. Ничуть не бывало. Квартира очень дорогая. Денег мало. Столько хозяйственных забот. И ещё одно, меня совершенно сразившее. Сталина ОРАЛА на Идеала. Орала мерзким бабьим голосом, оскорбляя и унижая за какой-то бытовой пустяк. Впрочем, и он не остался в долгу, отругивался весьма  идеально: «Взяла бы да  сама и сделала!» - «Возьми и сам сделай!» Я сократила визит. Что же это такое?   Были же все слова, все мечты, все разлуки и слёзы, и звёзды. А в результате, когда достигнуто так горячо желаемое,  в результате – что? Расстроилась я  и за них, и за всё человечество. Даже дома за обедом заговорила про это: неужели и у всех так?  Все приняли горячее участие в дискуссии.  Катюшка, та заверещала частушку: «Дорогая, дорогая! Дорогой ты дорогой! Ты какая-то не такая! Я какой-то не такой!» Мама сказала серьёзно: «Всё в руках самих людей. Вот говорят, что самое большое испытание для любви – разлука. На самом деле – главное испытание именно в совместной жизни. Особенно  если сошлись по увлечению, то быт скоро убьёт романтику отношений. И скоро, очень скоро любимая родинка покажется омерзительной бородавкой. Не зря говорят – в любви теряют разум. В браке узнают о потере!»  - «И ещё так говорят: в разных случаях бывает разное, - вмешался папа – а то ещё так: «Он взглянул, она взглянула, и влюбились оба. Повенчались да и дрались целый век до гроба!» Это любил приговаривать ваш дед священник». «Как? Какой священник?» - «Мамин папа. Он был священник. Умер рано от болезни. Ещё до революции».  « Да как же так? Меня что же теперь и в Партию не примут?» - ахнула я. «Примут, примут, ещё как примут. Ты дочь пролетария от станка, участника войны и  передовой советской интеллигентки. Не волнуйся. С этим всё в порядке!» Вот так новость! Лучше в прошлое не заглядывать!

В настоящем я всё же спросила Сталину почему так всё изменилось?  Она стала уверять, что Идеал её очень любит и  что он даже однажды на реке поцеловал её  ногу. Так и спросил: «Хочешь, я тебя поцелую в ногу?» И поцеловал. Но я же спрашивала не об этом.

И в глубине души я надеялась, что быт совсем не у всех убивает любовь. Просто такой вот был у Сталины характер, такая способность  находить что-то плохое.  В дальнейшей жизни при наших редких встречах она, задав дежурный вопрос: «Как живёшь?» И услышав в ответ моё бодрое и искреннее: «Хорошо!», всегда подозрительно переспрашивала: «Так уж и всё хорошо?» - не верила. А зря не верила. Для меня бытовые и служебные проблемы и неурядицы никогда не затмевали радости жизни. Входили в неё, как неотъемлемая часть. То, что поправимо – не горе. А непоправимость – та, конечно, не в наших руках, не в наших силах. Но вот реакции на неё и в руках, и в силах.

На лекциях мы опять сидели вместе, но вне института не встречались. В наш дом зачастил в это время Слава.  В каждый выходной заходил и сомнений не оставалось, кто именно его интересует: «На тебя глаз положил» - резюмировала Катя маленькая. Что греха таить, и мне он пришёлся по сердцу.  Легко мне с ним было. И про рыжие волосы свои я не вспоминала, и привычка краснеть как-то уже не смущала.  Но он со мной общался мало. Всё с папой обсуждал производственные темы.  Вале  он понравился  и Васе понравился тоже.

Подошли Октябрьские праздники. Мы всей группой шли на демонстрации мимо дома Вали и Васи.  Счастливые супруги приветствовали нас с балкона. Вася обнимал свою, весьма растолстевшую в некоторых местах супругу, что дало нам повод завопить: «Ах, Вася! Уж этот гол забил, конечно, ты!» Неприлично, но весело. А Вася бережно обнимал свою  беременную жену с самым гордым видом. И она к нему так прислонялась.

Но и в их идиллии свои занозы. Как-то вечером я понесла им в подарок ведро отличной картошки, которую папа привёз из района. Войдя во двор, я увидела потрясающую картину. Бедная Валя стояла, прижавшись к стене. Вася целился в неё из двустволки. Не раздумывая, я подошла к этой  очаровательной группе, отбросила в сторону ружьё: «С ума сошёл в человека целиться!» - «Да разве она человек? Одни танцульки на уме!» - «Ну и что плохого? Возьми да потанцуй с ней.  Слабо, что ли? А у неё только и света в окошке, что ты! Она тебя так любит! Уж поверь, я-то знаю! Только и слышишь: «Мой Вася! Мой Вася!» – и тут я на автомате, так сказать, продолжила -  вчарася! Сняслася!» - «Чего?!» - грозно завопил Вася. По-честному, я перепугалась, но ответила независимо: «Чего, чего! Песенка такая про тебя, между прочим».  - «Ладно! Ну с вами не соскучишься!»  - сказал Вася и, переломив ружьё, вынул патроны из стволов.  В своей новой нарядной   юбке я села  на ведро, прямо на грязную картошку: «Вася! – сказала я тихо, –  Вася! Если бы я знала, что твоё ружьё заряжено, я бы к тебе не подошла!»  - «Ох, амортизатор ты мой!» - сказал Вася непонятное. И прихватив одной рукой Валю, неся в другой уже разряженное ружьё,  решительно направился к подъезду. Я потащила следом ведро с картошкой, оставила его у порога и   скрылась, предоставив  Васе доревновывать  до точки. И  снова возникли  осложнения. Осмотревшая Валю врачиха не ущупала у младенца головы: «Идите куда хотите, а головы у вашего ребёнка я не нахожу!» Ну куда идти? К милому мужу. На счастье я к ним как раз в это время забежала. И попала на разгар скандала. Вася стучал по столу кулаком: «Где шлялась? С кем трепалась? Куда голову дела?!» и т.д., и т.п. Я скорее повела Валю к  нашему ассистенту по акушерству. Конечно, всё на месте. Но Вася не утих, пошёл в горздрав. Врачихе дали по шее. Но она в сознании полной своей правоты твердила: «Если бы это было зеркало, а то живот. Живот не зеркало!» Вот ведь держат её, хоть она уже на пенсии и жалоба не первая. Валя теперь торжествует и Васю не замечает. Васе стыдно. На алтарь примирения принёс Вале новые модельные туфли. Пока она в них ходить не может, понятно. Васю она простила.
             
***

Валя Д. носила ребёнка очень тяжело. Такая яркая, всегда пышущая здоровьем и молодостью, теперь  она  бледно-жёлтая с коричневыми пятнами на лице, с большим круглым животом. Я   помогала ей, чем могла. Когда настал срок, пошла с ней в роддом и осталась там  - у нас как раз шёл цикл акушерства – осталась, пока не родился Васильевич.  И Вася  из роддома не уходил. Я спустилась в приёмное. «Вася! Поздравляю! Сын!» - «Она, она, как она?» - забормотал зеленоватый Вася.- «Какая тебе она! Говорю же, мальчик!» - «Да Валя, Валечка же, она как!?» -  «Уже улыбается. Всё нормально. Чувствует себя, как быть надлежит! Скорее к тебе послала – успокоить,  передать привет и поздравить с сыном!» Тут Вася, как леший, сгрёб меня в охапку, несмотря на все мои «халаты, маски, шапочки и тапочки» и  начал кружить, приговаривая: «Валя! Я бурлю! Я бурлю! Я теперь папка!» Впрочем, публика, подпирающая стенки, отнеслась благосклонно. Конечно, в судьбе   этого ребёнка я принимала самое  пристальное участие от всей души и с удовольствием.