Отец

(тягомотина)

Ольга, Мария, Ирина. Три неразлучные сестры, три неразлучные подруги. Ольга родилась первой, Ирина последней, взяв себе внешние черты умершей от тифа матери. Отец (Любил о себе: «Я старый романтик! Но революционный! Пусть сильнее грянет буря!») хотел назвать Ирину, Ариной. В честь няньки, без которой Пушкин ничего прогрессивного никогда бы не сочинил. Но мать решительно возразила:
-Нет, Сергей! Пусть Ирина будет Ириной. Как у твоего любимого Чехова. Не понимаю его пьес. По-моему, бездарно. Лучшее у него - «Каштанка»!
- И «Ванька» добавлю. Нет, Анна! Мой любимый литератор - Лев Николаевич, зеркало русской революции. «Воскресение», «Николай Палкин». И «Исповедь», безусловно.
Как человек по природе мягкий, как человек способный быстро приять сторону другого, отец уступил: «И», «А»…  Какая разница? Лишь бы человек вырос хорошим.
До революции преподавал в гимназии. После – нигде. Но учить продолжал. Дочерей. Не столько словом, сколько примером, «собой» - поведением, трудолюбием, всегдашней опрятностью и чистоплотностью, весёлым жизнелюбием, прочим…
Гимназию, как рассадник пережитков царизма, в девятнадцатом году упразднили.   Поместив в здании новые органы правления.  Как города, так и всей волости включительно.
После того, как гимназия перестала существовать, отец занялся созданием «Краевого музея героев Гражданской войны». Не возражали. Мало того – учитывая опыт, зная его честность и совестливость, сразу назначили  директором. Сколько было радости! Как отец гордился! Как волновался.
Под музей выделили бывший дом купца Алпатова: два этажа, высокий каменный фундамент, резные наличники, большая прихожая (в ней отец устроил гардероб), бронзовые ручки на дверях, «анфилады».
- Это не беда, что на потолках психеи и амуры, не беда, - говорил отец. – Я и эту сусальную пошлость превращу в экспонат. Безусловно! 
Как директору музея сказали - там и живи, чего уж…   Но не больно! О скромности не забывай!
Сказал Новиков, отца почему-то недолюбливающий. Тогда, в самом начале деятельности. После всей душой полюбил. После того, как отец принёс в Горсовет жестянку с золотыми монетами. В «Четвёртом зале» (каждую комнату отец пронумеровал, назвав «залом») перекладывали дымящую печь и нашли.
Взяли ветхий флигель. В нём пять комнат. Одну –  под кухню и постирать; ещё одну (самую маленькую) – ему; в ещё одной – питаться, хранить книги, держать посуду, «собираться за столом».  Остальные две - сёстрам. Мария с Ириной вместе. Окна в сад. В саду беседка, берёзы, свой колодец. Летом грядки с овощами: лук, свёкла, морковь, высокие стебельки укропа, немного картофеля.  Овощи и зелень для отца, исключившего под влиянием Толстого мясную пищу и употребление табака.
Но не спасло. Некурение...
В его комнатке всё без изменений – узкая кровать вдоль стены, у окна письменный стол с блестящим от локтей сукном (локти не отца, елозил купец Алпатов), абажурная лампа, чернильный прибор с желобком, полным перьев, музейные бумаги, очки, кресло с высокой, но жёсткой спинкой, шифоньер со скрипучей дверцей, стул с наброшенной на спинку тальмой (мёрз). Возле кровати домотканый коврик, на нём обрезанные по щиколотку валенки (мёрзли ноги).
В шифоньере висят пахнущий нафталином вицмундир и чёрный костюм с белой сорочкой.  Мундир, как память отца о холостой, «чающей изменений молодости». В костюме и сорочке отец водил (от волнения румяный) экскурсии.
Кресло чуть от стола отодвинуто, чуть по отношению к столу «диагонально», точно отец ненадолго вышел и вот-вот вернётся.
В стене так, чтобы видно было лёжа в кровати, на вбитом гвоздике на тусклой серебряной цепочке висят его часы, остановившиеся (заводил сам, никому не доверяя) в день смерти. В день пятого мая. 
Почил при них, при вернувшихся с работы Ольге, Марии, Ирине. Будто смерть свою до их прихода каким-то чудом откладывал, каким-то волшебным образом выпросил отсрочу. У Ирины поднос с чаем: стакан на блюдце, на тарелочке ломтик хлеба - любил свежий «заводской» хлеб.
Бледный, со впалыми щеками, посиневшими уже губами, сложившимися в слабую улыбку:
-Х… х… хр… хорошо, что это пр… пр… пр… сх… сходит не на Первомай.
- Отец! – вскричала Ольга. – Прекрати!
- Пр… пр.. прекращ-щ-щ-щ… ю…
И сердце его перестало стучать. Уже, как год.
На похоронах играл оркестр, выступал председатель Коммунотдела, затем Новиков, и начал идти дождь. Усилившийся до ливня в тот момент, когда гроб опускали в могилу. Казалось, что и природа плачет, не в силах сдержаться, стараясь   выразить таким образом свою скорбь.
После похорон Мария сделала так.  Над часами отца (чуть выше) она повесила два портрета в одинаковых рамках. Справа – вырезанный из журнала «Смена» Владимир Ильич; слева, на симметричном расстоянии – отец. Такого же размера.
Удивительно похож на Ленина! Одно лицо! Лысина, аккуратная бородка клинышком, громадный лоб, широкие скулы, в умнейших глазах весёлая лукавинка. Поди отличи! 
Но тут не игра в «отгадай-ка!», не кощунство, но очевидный символ - часть Ленинского бессмертия достаётся каждому. И отцу прежде всего! Всегда с ними, с сёстрами.
Ольга и Мария в них. В Сергея Сергеевича и Владимира Ильича, если бы у последнего имелись дочери (старшая и средняя) – те же выпуклые лбы; те же лишенные крупного размера носы; брови тоже те же; аналогичные скулы. От того имеется в лицах Ольги и Марии нечто мужское (Ольгу в детстве нередко путали с мальчиком). Конечно, смягчённое полом. Косы и причёски, несомненно добавили бы им женственности, но волосы у всех коротки. Так удобнее работать. Да и мыться после труда значительно быстрее.
«Мужское» и серьёзное и в их характерах. Это наследие матери, заразившейся тифом во время санитарной помощи в эпидемию (была фельдшерицей, остались книги). Мать умерла через два года, после того, как на свет появилась Ирина. Ольга ей её заменила. Могло ли быть иначе?
Когда закрыли гимназию, отец посвятил себя музею. Работал страстно, неутомимо, самозабвенно.  Засиживаясь порой до рассвета - чертил схемы боёв, писал биографии, нумеровал экспонаты, составлял каталоги, с присущей ему тщательностью вырезал из картона номерки для гардероба… В выходные и праздники, игнорируя ревматические боли в ногах, вооружившись указкой, водил экскурсии, приучая к этому дочерей. Ольгу и Ирину.  Признавая, что голос у Марии громче их голосов, но дикция не чёткая, а потому не годится для объяснений. Не льстил никому. И никогда. Поясняя, что «горькая правда всегда слаще лжи».
- Мы уж сами, Машенька. А ты потом займешься полами и осевшей на экспонаты пылью.
И поцеловал Марию в щёку. Затем нежно кончиками пальцев коснулся её плеча. А чтобы ни у кого не возникло обиды, поцеловал заодно Ольгу и Ирину.
Теперь в выходные и праздники экскурсии водят они. Но по-прежнему «втроём» - отец рядом. Не только своим «детищем», но неким вполне ощутимым присутствием, некой невидимой глазом телесностью. 
Мария в это время кухарничает. После закрытия залов тщательно моет полы. Но и она не оделена чувством незримой близости отца. Марии кажется, что отец в минуты уборки (непременно дважды – вначале мокрой, после сухой для лучшей сохранности паркета тряпкой) за нею наблюдает, и ему очень нравится её старание.
 Школьников, заводскую молодёжь и гостей городка с экспозицией знакомит Ольга. Солдат и остальных посетителей в героическую историю края посвящает Ирина. Солдаты берутся из воинской части, находящейся неподалёку от города. За мостом и рощей.
На высоком берегу реки вкопаны скамьи. Среди них есть и «скамья отца», любившего закатными вечерами на ней сидеть и мечтать. Он обязательно посередине, слева коренастая ширококостная Ирина, справа сидят Мария и Ольга, комплекция которых сродни худому телу Сергея Сергеевича.
- А вон там, - он снимает с плеча Ольги руку (сидят, непременно обнявшись, отец подобен птице, накрывшей своих птенцов крыльями), показывает на юго-запад, - там, где сейчас мостки для полоскания, надо построить здание электростанции. Мы построим. Как прекрасно сказал Ильич! Коммунизм - это электрификация всей страны плюс советская власть. Я бы, девочки, добавил сюда и равноправие. Женщин и мужчин. Решительно всё поровну! Обслуживать турбины, стоять у станков, пахать на тракторе, водить пароходы, поезда. Наряду с мужчинами добывать уголь, укладывать рельсы и шпалы, лить сталь и чугун. Разве не замечательно? Трудиться, трудиться, трудиться, не покладая рук. Не зная отдыха, не зная покоя и неги. Но зная, веря, что обязательно отдохнём! Когда лет через тридцать-сорок мы построим коммунизм. Обязательно! Но для этого необходимо отказаться от мелкого личного счастья, заменив его счастьем общенародным. Для этого нужно пренебречь индивидуальной семьёй, духовно возрастая до…
Говорить он уже не мог – мешали слёзы.
- Почему же ты плачешь, отец?
- Это я от счастья, девочки. От радости за вас, от того, что вы… А мне…
Он доставал платок, вытирал мокрое лицо, пытался себя сдержать, но снова плакал.
***
Ольга, Мария, Ирина трудятся на заводе «Красный кирпич».  В формовочном цеху.
Работа не лёгкая, но «поэтическая».  Так её называл отец, очень довольным тем, что они трудятся на «Красном кирпиче».
- Посудите сами, Машенька, Оленька и Иришка! Во всём можно углядеть поэзию. Не было на свете кирпича и вдруг стал! Каково?
Именно так, именно глазами отца – не было кирпича и возник! Ещё сырой, ещё новорожденный, только что выбитый осторожной киянкой из формы. Всего несколько минут назад пребывавший в виде сухой смеси (шамотная глина, графит, кокс). И вот, пожалуйста, полюбуйтесь - новый кирпичик! Который осторожно, словно акушерка младенца, берёт Ольга и относит на специальную многоярусную тележку.  И ещё одного, и ещё… И ещё.
- Сто девяносто девятый, двухсотый, двухсот первый… - считает Ольга шёпотом.
 До тех пор, пока не будет на ней триста кирпичей. Затем отправить в печь на просушку. В другой цех.
Загрузив две тележки, Ольга сменяет формующую кирпичи Марию - иначе непременно собьёшься в счёте. Через два «Машиных» стеллажа её заменит Ирина, занятая тем временем поступающей к формовочному столу смесью - регулировать её порцию, подать в бадью воды, превратить смесь в необходимую для формовки вязкую массу. Цвет её тёмно-терракотовый.
Формуя, смешивая с водой, укладывая новорожденные кирпичи, Мария представляет электростанцию на том берегу, новое здание пристани. Порой, внезапно представив отца (его смех, искорки в глазах, походку…), и новую кладбищенскую ограду. Не ограду, высокий забор-стену, отделяющую активный мир живых от тихого, сонного мира почивших со входом в виде высокой кирпичной арки.
Ольге грезятся школы, детские сады, больницы. Или многоквартирные, многоэтажные дома. В них будут жить учителя, воспитательницы, врачи.
Ирина думает о новых солдатских казармах, Домах культуры, кинотеатрах, библиотеках, которые будут из их кирпичей построены по всей стране. Или о новых цехах «Красного кирпича», что позволит многократно увеличить выпуск.
Также Ирина, Ольга и Мария прекрасно знают, что увеличить выпуск можно за счёт повышения скорости и ловкости своих движений.
- Совершенствуйтесь, девочки, - часто говорил им отец. – Причём, снова и снова - нет предела совершенству.
Они помнят его слова, и с каждым днём движения их и действия становятся более быстрыми и более ловкими.
Пять смен операций, и конец рабочего дня – пора домой. Поужинать, «заглянуть к отцу» и спать – завтра, к восьми утра, снова в цех. Домой шли с сумками, в сумках ужин и завтрашний обед отцу – буханка хлеба, котелок с гороховым супом, рыбные котлеты. В заводской столовой готовят прекрасно, отец очень любит заводскую пищу.
Но теперь некому нести заводские обеды. Но заглянуть к отцу обязательно.
«Заглянуть» и «навестить». «Навестить» на кладбище – раз в месяц, в воскресенье или праздник, утром рано, ещё до открытия музея. «Заглянуть» же каждый вечер. Так у них повелось.
Тихо войти в комнатку отца, сесть (Ольга в кресле у стола, Мария на стуле, Ирина в ногах кровати) и несколько минут помолчать. Затем послушать, как Ольга читает лежащие на столе отцовы бумаги (незаконченную книгу о музее). Он всегда так делал, когда они приходили с завода:
- А вот послушайте, что я сегодня написал! Какие интереснейшие факты я сегодня обнаружил в городском архиве! 
***
В этом году пятое мая выпало на воскресенье. Годовщина отца и воскресенье! Поднялись едва заработало радио, едва солнечные лучи заглянули в комнату к Марии и Ирине, осветив край её подушки и часть прикрытой прядью волос лба.
В половине седьмого были на кладбище. Обступив осевший могильный холмик, предварительно очистив его от нападавших за зиму веток. Воткнув в него нежный букетик золотистой мать-и-мачехи, которую дорогой нарвала Ирина (росли в канаве, на бугорках). Головы сестёр повязаны чёрными платками, пальто тоже чёрные. Но не из-за траура, в таких чёрных пальто они ходят всегда.
Стояли долго, вдыхая густой запах оттаявшей земли. Каждая вспоминала своё – себя и отца, свои с ним отношения. Отделив в эти минуты себя от сестёр – только он и Ольга; только отец и Мария: только Ирина и Сергей Сергеевич.
- Как сегодня тепло! – сглотнув подступившие слёзы, нарушила молчание Ольга. – Вот и год прошёл, как отца не стало. Как быстро летит время! Год, а мне кажется, месяц. Но сердце уже не ноет. Верно говорят, что время лечит.
- Сегодня светит солнце, щебечут птицы, - кивнула Мария. – Вот я стояла и мне казалось, что  я слышу, как растёт трава. А тогда шёл дождь. И был страшный ветер.
- И оркестр из-за дождя перестал играть, - вздохнула Ирина. – Тогда было очень тяжело, а сегодня мне легко. И я знаю от чего! От того, что отец был бы доволен нашей жизнью без него. Как вы думаете?
- Отцу не в чем нас упрекнуть, - улыбнулась Ольга, - Однако, пора!

***
Вечером, кода на дверях музея был повешен замок («Часы работы: с 10 утра до шести вечера», как указано на прикреплённой к ним табличке) к сёстрам стали собираться гости. Помянуть отца добрым словом и чашечкой чая с пирогом и ватрушкой. Их, пока Ольга и Мария были в музее, испекла Мария.
Пришли: заместитель председателя Горсовета Новиков, майор Чеботарёв, приводивший этим днём своих солдат на экскурсию, старый приятель отца доктор Зуев и заводской инженер Алексеев, тоже очень отца любивший.
Майор Чеботарёв (воинские звания в армии ввели недавно, отчего Чеботарёву требовалось несколько секунд на то, чтобы понять, что словами «товарищ майор» обращаются к нему) многозначительно поглядывал на Марию. Чудо, как хороша!
Инженер Алексеев украдкой любовался Ириной. Такой он не привык её видеть – всегда в рабочем, лицо точно пудрой покрыто терракотовой пылью, а тут она в белом платье, в ушах серёжки (подарок отца на совершеннолетие). Красавица!
Сидели, пили чай, хвалили выпечку Марии, вспоминали отца (его слова, шутки, жесты, поступки), заглянули в его комнату.
После, уже на закате отправились на реку. По пути доктор Зуев запел любимую отца «По долинам и по взгорьям». Ольга, Новиков, Ирина и Алексеев дружно подхватили. Майор и Мария слегка от компании отстали.
- Я хочу вам сказать, Мария Сергеевна… Я должен вам доложить, что меня переводят в Москву.
- В Москву?
- В столицу. В штаб округа, Мария Сергеевна. С обязательным обучением на курсах высшего офицерского состава. А это полгода, не меньше. А вот затем… - майор смутился, закурил, закашлялся, папиросу отбросил. – Я прошу вас, Мария Сергеевна стать моей женой. Да! Я неказист, в чём-то грубоват и честно это признаю. Но верен! Выходите за меня замуж!
Мария молчала и теребила платок.
- Будете жить в Москве, ваших сестриц туда перевезём. А? Работы хватает везде.
Сердце Марии застучало – Москва! Столица! Красная площадь! Мавзолей! Кремль! Царь-колокол…
«А как же могила отца? Кто будет за ней ухаживать, если мы переедем в Москву? А музей? Музей! - кровь прилила к щекам Марии. -Что будет с ним? Экскурсоводы - чужие люди… его комната… А слова отца?! О том, что общенародное счастье выше семейного! Что замуж лучше не выходить, а трудиться, трудиться, трудиться! И как же далёк этот майор от мужского идеала, который являл собою отец!»
- Нет, Александр Игнатьевич,  Не могу.
- Но почему же, Машенька?! Отчего, Машуня? Извиняюсь!
- Во-первых, замуж я не собираюсь. А во-вторых… А, во-вторых, подумаешь, Москва! Ну и что? Мне и здесь очень даже хорошо.
Сказала резко и грубо. Пряча за грубостью и резкостью волнение и жалость к майору.
- Очень жаль… Очень жаль…
Майор закурил, окутался дымом и, его унося с собой, побежал догонять остальных.
На обратном пути инженер Алексеев взял Ирину под руку:
- Мне нужно сказать вам два слова, Ирина Сергеевна.
Видно уж такой случился день – инженер Алексеев тоже сделал предложение. Ирине. Её тоже неожиданно озадачив – его назначают директором! Но не «Красного кирпича», а нового завода в Подольске. Но жить они могут в Москве. У его тётки. А там, глядишь, и сестры переедут. Работать на новом заводе.
- Так же, как здесь, если вы расстаться с сёстрами не в состоянии. Я не тороплю, но подумайте, Ирина. Москва, Красная площадь, Третьяковская галерея, Арбат, в конец концов.
- Хорошо, Иван Николаевич, я подумаю. Это всё так неожиданно. Я подумаю, обещаю.
***
Прошло тридцать лет. На реке, на том берегу где раньше были мостки для полоскания, теперь шумит турбинами электростанция. В городе две новых больницы, три школы, поликлиника и ещё одно отделение милиции. «Красный кирпич» обзавёлся новым цехом. И теперь он называется «Кирпичным комбинатом имени Ленина». А это для Ольги, Марии и Ирины всё равно, что «имени Отца». В цехах автоматика, механизмы и погрузо-разгрузочная техника.
На комбинате работает теперь одна Ирина. Оператором второй поточной линии – нажала Ирина красную кнопку, и линия встала. Нажала Ирина кнопку чёрную, и линия запустилась. Ирина председатель профкома.
Ольга на пенсии (седые волосы, очки, одышка), полностью отдала музею, добившись, чтобы здание и флигель так и оставались Краеведческим музеем. Она в нём директор, как когда-то отец.
Кладбище обнесено высоким кирпичным забором-стеной, на могиле отца чугунная ограда, серебристый конус со звездой из нержавеющей стали. 
Мария работает в городской библиотеке. Она тоже седа, тоже в очках и ходит с палочкой - лет десять назад мешок затвердевшего цемента упал Марии на ногу. Лодыжка срослась, но хромота никуда не делась. Завод пришлось оставить.
Живут сестры в трёхкомнатной квартире. Из окон видна часть Парка отдыха и часть площади Свердлова. Прекрасна квартира. С балконом.
Вечерами сёстры смотрят телевизор. Очень любят выступления Никиты Сергеевича, говорящего (громко, решительно, сияя глазами, жестикулируя), что через пять лет в стране настанет коммунизм! Оснований не верить нет. Никаких. Жаль, что отец до коммунизма не дожил.
- Как хорошо, что мы тогда в Москву не уехали, - говорит иногда Ирина сёстрам. – Правда же?
- А что Москва? – отвечает ей Ольга. –  Нам и здесь хорошо. Очень даже. Подумаешь, Москва.
Голос у Ольги нарочито грубый и громкий. Грубостью и громкостью скрывающий радость и благодарность.
Кому? Жизни и отцу.

*Серафима Васильевна Рянгина «Цех кирпича. Саткинский завод Магнезит».1935